Страница:
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Окно". Л., "Советский писатель", 1981.
OCR & spellcheck by HarryFan, 3 November 2000
-----------------------------------------------------------------------
"Дорогу осилит идущий" - так называлась вторая часть воспоминаний
Василия Ивановича Ехалова, директора завода, - ну да, на заслуженном
отдыхе, будь он неладен, но все равно о человеке следует судить по делу,
которому отдана жизнь, а не по тому, чем он занимается, когда давно
перевалило за седьмой десяток. Тут уж все вроде одинаковы... Все да не
все: кто вот вспоминает для новых поколений, как прошел ее, свою
единственную дорогу, думает, осмысливает, а кто киснет по поликлиникам,
убивает на ерунду последние дни... А если вдуматься, в жизни - все
последнее, с самого начала; что бы человек ни делал, все он делает в
первый и в последний раз. Да. А молодые теперь, бывает, хуже стариков, ни
о чем подумать не хотят, плывут по течению... Крякнул Василий Иванович,
заворочался в кресле у письменного стола, жирной чертой подчеркнул только
что выведенный заголовок. Первую часть отдал вчера соседу Галкину, тот
обещал, как прочтет, отвезти в город, машинистке.
Исполнительный мужик этот Галкин: что ни поручишь, все сделает, и
просить не надо - сам предложит. Однако главную свою просьбу к соседу
Василий Иванович пока берег и держал про себя, хотя подходило уже время, и
сколько ни думал Ехалов, а лучшей кандидатуры, чем Галкин, для выполнения
этого последнего и важного задания не находил.
Вот и те растения - название опять из головы - сосед привез откуда-то
из Хабаровского края, посадил у себя на участке и Ехаловым предложил. За
лето вымахали здоровенные плети, разрослись вокруг веранды, стало точно
как в тропическом лесу. Пес их разберет, что за растения, землю они,
говорят, осушают, да ладно о растениях, январь на дворе, снегу - по окна,
до лета еще дожить надо и все успеть оформить, как следует.
"...Осилит идущий". И точно, что идущий, тот, кто раз навсегда выбрал
себе дорогу и одолевает - ухаб за ухабом, подъем за подъемом, прямо идет,
не останавливаясь и не выглядывая обочину, где можно отсидеться и
посмотреть, куда другие пойдут. Для каждого главная его дорога - одна, и
хорошо, если кто это понимает и живет сразу набело, так что потом вот, в
семьдесят с лишним, оглянувшись назад, ни одного бы дня не вынул, ничего
не постыдился, что бы они теперь ни пытались мазать черным. Что они
понимают, молокососы, - началась бы новая жизнь, и опять бы прошел ее тем
же путем, в том же строю.
А между тем печка-то остыла, холод в комнате собачий, обеда - это уж
точно! - в доме нет, а деньги идут, уходят денежки неизвестно на что. Вот
где, например, сейчас Ванька, когда работа его в Доме быта двадцать минут
назад уже кончилась?.. "Дом быта"!.. Недоступно пониманию, с чего бы у
одного человека могли вырасти таких два разных сына. Старшим, Борисом,
можно вполне законно гордиться: все парень делает как следует, за что ни
возьмется. В сорок лет вот-вот докторскую защитит, но звание - это одно,
главное - не кем человек вырос, а каким, и не в том, конечно, дело, что
Иван работает в шараге - понятно: здоровье плохое, несчастье с юности всю
жизнь ему переломало, но почему все несчастья - на него? Почему ни семьи,
ни друзей, что в руки ни возьмет - все вкривь да вкось, тарелку разбил из
ГДР, саксонскую, а сколько их за последний хотя бы месяц, этих битых
тарелок, чашек, обгоревших кастрюль! Да где он, черт бы его побрал,
шляется? Никакого внимания к отцу, никакой заботы, мысли нет, что старый
человек целый день один дома без помощи! И не в том дело, что старый, а...
безответственность!
Запыхтел директор, опять заворочался в своем кресле и вывел первую
строку второй части: "Эшелоны шли на Урал день и ночь..."
А непутевый директорский сын Иван шел тем временем по темной
заснеженной улице, тихой и нежилой в эту зимнюю пору, потому что застроена
она была дачами, где селились на лето ясли и детские садики, а с сентября
по июнь пустовали дома, и только ехаловский дом да соседний, пенсионера
Галкина, светились по вечерам желтыми окошками.
Иван, и вправду, задержался сегодня, звонил с почты в город брату.
Борька, как всегда, отнесся очень внимательно и обещал в ближайшие дни
привезти к отцу труднодоступного профессора - слабел старик прямо на
глазах, хоть и не хотел признавать, все хорохорился, покрикивал
директорским своим командным голосом.
Тонкие морозные снежинки слюдой поблескивали в воздухе, белая луна
обведена была морозным кругом... Если честно сказать, не хотелось Ивану
идти домой, совсем не хотелось, хоть и знал, что чем дольше задержится,
тем больше разъярится отец и все припомнит - и тюрьму, и суму, то бишь Дом
быта, и Катерину эту... Зашел Иван сегодня на почту еще и потому, что
обещал ей позвонить, но в последний момент вдруг подумал: ей только
позвони - завтра же примчится сюда, все свои дела бросив, и будет смотреть
в глаза, точно Альфа, когда выцыганивает кусок. Представил это и звонить
не стал. Пусть обижается. Пообижается и отстанет. Вот живет человек не
реальной, а придуманной классиками жизнью и других хочет заставить играть
в эту литературу. Его, Ивана, сочинила эдаким одиноким страдальцем,
который в поисках душевного тепла должен был в ответ на книжные чувства
броситься ей на грудь и рыдать от благодарности, как бездомная собака,
которую наконец приютили. Одинокого нашла! У него - отец и брат, не каждый
может похвалиться таким братом, даже старик при всей своей суровости
только и бывает в духе раз в месяц, когда Борис приезжает из города.
Ладно. Бог с ней, с Катериной.
С шести до семи Иван занимался обедом: разогревал вчерашний суп и варил
макароны, потом в полной тишине (отец сегодня наказывал молчанием) они
поели, потом Иван мыл посуду в тазу и, как всегда, безнадежно думал, что
как бы хорошо, если бы уборщица из их Дома быта хоть два раза в неделю
приходила, чтобы сготовить и убрать. Уборщица была согласна, но отец
отказался раз и навсегда и очень еще разозлился: "Барство. Два мужика
неспособны себя обслужить. Ты что, на этой своей "службе" перегружен? На
фронте вон солдат - сам себе и прачка и портной..." - и пошел, и пошел.
А обслужить себя давно уже не мог, приходилось Ивану и стирать, и обед
варить, и уборку делать. Проскакивали дни один за другим в домашних этих
делах, и так целых пять лет.
Сейчас зима, летом было веселее, летом брат приезжал почаще, жаль, что
надолго задерживаться нельзя ему было - и на работе вечно занят, и семья.
Зато каждый Борькин приезд - в доме праздник, всегда натащит им с отцом,
как маленьким, подарков, привезет каких-нибудь невероятных конфет, все,
что поломано, перечинит, летом - за день огород перекопает. И чего он
только не умеет! Это уж точно: если человек талантлив, так во всем.
...Итак, с шести до семи - обед. Потом - накормить Альфу, хоть она и
так нахватала со стола, отец каждый второй кусок - ей, отчего и пол весь в
жирных пятнах. В семь отец заснул, Иван прилег тоже, знобило и почитать
хотел, но не тут-то было: явился сосед Галкин, важный толстый старик,
адвокат, отцов любимый друг. Иван с большим удовольствием оставил их
вдвоем. Сначала они долго галдели за стеной, обсуждали первую часть
воспоминаний, и Галкин все восклицал: "Весьма капитальный труд! Полотно
народной жизни!" - а потом начали шептаться и бормотали до самой ночи. Уже
в двенадцатом часу Иван провожал Галкина до калитки, и Альфа разлаялась на
всю улицу - отвечала на чей-то далекий и тонкий лай с подвыванием.
Отец перед сном был в духе, острил по собственному адресу: "Скрипучее
дерево сто лет скрипит" - и вообще был он сегодня не таким, как обычно,
был загадочным, многозначительным и склонным к философским размышлениям о
жизни и смерти.
- Помирать не страшно, - сказал он Ивану внезапно и наставительно, - а
только досадно. Да и то в том случае, когда остается дело, которое ты не
успел довести до конца.
- Что-нибудь всегда остается, - сказал Иван первое, что пришло на ум
(старик злился, если ему не отвечали).
Отец задумался, пошевелил морщинами между бровей и заявил:
- Тогда сумей обеспечить, чтобы твое оружие подняли другие, - и ушел
спать, спросив в третий раз, когда приедет Борис.
Дважды за вечер Иван говорил ему, что в будущее воскресенье, сообщил и
сейчас. Некоторое время из-за стены доносился скрип дивана, ворчание, что
Иван опять так и не перетянул матрац, потом старик позвал Альфу, она,
конечно, залезла грязными лапами ему на одеяло, и стало тихо. Лег и Иван -
последнее время по утрам трудно было подниматься.
Тихо в поселке. Не слышно собак, не шумит электричка, давно погасли
окна. Ночь. Спит на своем диване отставной руководитель производства
Василий Иванович Ехалов, спит, подогнув ноги, чтоб не мешать Альфе, и
разносит во сне начальника литейного цеха. Спит и Иван - утром рано
вставать, но до этого еще далеко, а сейчас ему снится какой-то хороший
сон. Ему вообще редко снятся сны, но уж если снятся, так обязательно
хорошие, а это значит, что Иван Ехалов - счастливый человек.
Правда, в начале жизни, лет десять назад, случилась с ним большая
неприятность. Он тогда только что поступил в Техноложку, и вот, шел как-то
вечером с приятелем по Фонтанке, привязались трое. Слово за слово - и
драка. Вообще-то мордобой так себе, не всерьез, но видно - судьба. Иван
подцепил левым крюком, добавил правой, а тот полетел и треснулся затылком
о парапет. Треснулся и остался лежать на тротуаре. А потом Иван грузил
этого типа на "скорую", а те все куда-то делись. Парень долго валялся по
больницам, но выжил и инвалидом не сделался, зато Иван как раз угодил на
самый пик борьбы с хулиганством, так что загремел на всю катушку - на
четыре года. И повело: вернувшись, заболел туберкулезом - пошли клиники да
санатории, пока лечился - умерла мать, и теперь вот они с отцом уже пять
лет вдвоем на даче.
Адвокат Галкин М.И. до сих пор утверждает, что Иван мог бы и вообще не
сидеть, что плохо сработала защита: слишком щепетильный директор не
заплатил, дескать, МИКСТ - "максимальное использование клиента сверх
тарифа". ("Это чтоб я - взятку?!") Да что уж теперь говорить - что прошло,
то прошло, жизнь переиграть невозможно, стоит ли тратить время на подобные
размышления. У Ивана последние пять лет были лес и поле, и зимние тихие
ночи, и прогулки с Альфой вдоль замерзшей белой реки, когда собака
прыгает, мышкует по только что выпавшему снегу. И еще была у него свобода
думать, как ему хочется, и делать, что сам считает нужным, никакой тебе на
работе показухи, а дома - ничьих вопросительных тоскливых глаз. С отцом
все было просто, ему нужна была физическая помощь - принять, подать,
накормить. А в душу он не лез.
В душу-то, конечно, Василий Иванович ни к кому не лез, даже к
собственному сыну, но не потому, что не имел на это права. Он даже,
наоборот, считал, что обязан, отвечает перед народом за то, каких сынов
вырастил, каких людей оставляет после себя государству. Насчет Бориса был
спокоен, да и Иван неплохой человек, если уж на то пошло, только
несамостоятельный, - тут уж да. Разве нормально это, что тридцатилетний
лоб живет при папаше, работает в шарашкиной артели. Это ведь придумать:
ремонт утюгов! И главное, никаких усилий не делает, чтобы эту жизнь
поломать! Умение сориентироваться в любой обстановке и принять единственно
верное решение - вот что было, по мнению бывшего директора, самым главным
человеческим качеством. А этот дурак? Когда он что решал? Всю жизнь плыл,
куда несло. Плохо это, и сказать об этом надо, и злился Василий Иванович
на сына, что суп остыл или там пыль в углу, злился, а главного-то сказать
не мог - все готовился да откладывал. Не приучен был к болтовне, а
действовать момент еще не настал. Но настанет!
Галкин приходил теперь к Ехалову каждый вечер и просиживал не меньше,
чем по три часа. Они шептались за плотно закрытой дверью, потом адвокат с
таинственным лицом отправлялся домой, напевая: "Их фур нах Вараздин, где
всех свиней я господин", а Василий Иванович укладывался спать. Перед сном
он взял обыкновение обязательно задавать сыну какой-нибудь интересный
вопрос, вроде:
- Хотел бы ты, Ваня, стать строителем?
- Хотел бы! Еще как!
Попробуй ответь старику иначе, он тебе покажет.
- Так что же не едешь? Хоть на БАМ! Климат там здоровый, всю твою
чахотку - как рукой.
- А ты? Один тут?
- Ах ты мерзавец! Да я - что, инвалид? Под себя хожу? Обузой еще никому
не был и не буду, пока не помру! "Один..." Свою жизнь надо прокладывать, а
не бабиться при старике. Так и сам, не успеешь охнуть, в старого песочника
превратишься, а жизнь одна!.. Да что тебе, дураку, говорить?!
Не надо, не надо было напоминать, что он при отце вроде няньки.
В четверг в Доме быта был санитарный день, и Иван решил с утра пройтись
на лыжах. Взял Альфу, которая с утра уже догадалась и за завтраком вела
себя культурно. В другие дни она садилась около стола, рядом с отцом, тот,
естественно, делился с ней последним, она съедала все мгновенно и начинала
большой своей лапой бить Василия Ивановича по колену. Бывало, что он долго
не мог намазать себе кусок: только возьмет хлеб, как собака свою порцию
уже сожрала и смотрит. Последнее время Иван бутерброды отцу делал сам, но
старик и их ухитрялся скармливать собаке, а потом жаловался, что вечно
сидит голодный.
Сегодня Альфа была тихая, сидела рядом с Иваном и все заглядывала ему в
глаза, все уши прикладывала и разевала пасть, а когда встали из-за стола,
закрутилась по комнате, кусая себя за хвост, - признак большого восторга и
душевного волнения.
Больше всего в таких прогулках Ивану нравилось, что идти можно, как в
сказке, куда угодно, только там - пойдешь направо - голову сложишь, налево
- костей не соберешь, а прямо - еще какая-нибудь гадость. А тут, если
направо, - выйдешь на пустынный берег реки, на обрыв, с которого можно
скатиться, и никто не увидит, даже если и свалишься на полдороге в сугроб.
А потом можно идти не спеша по заметенному снегом льду и смотреть на
высокий правый берег из красного песчаника. С глубокими своими пещерами и
гротами выглядел этот красный берег, присыпанный блестящим снегом,
прямо-таки фантастически.
Если пойти прямо, придешь как раз в Дом отдыха, а там уместно
посмотреть, какое вечером будет кино, и даже билет купить.
Но сегодня Иван решил идти налево. И Альфа как знала, сразу от калитки
свернула туда же и побежала, петляя по улице. От восторга она металась из
стороны в сторону - то присядет, то нюхает снег и идет носом в землю по
невидимому следу, то вдруг залает тоненько, как щенок. Иван не торопясь
шел вдоль дороги - прокладывал лыжню по целине.
Мимо детских садиков - грустно они все-таки выглядели с засыпанными
снегом неподвижными качелями, с фанерными, раскрашенными зверями, никому
сейчас не нужными и оттого вроде брошенными, - мимо пожарной части и
магазина вышли они к чайной.
Толстая Зинка-буфетчица с утра уже успела надраться, выбежала на мороз
в зеленом шелковом платье, вся расхристанная, в потных кудряшках, с
ярко-красным расползшимся ртом. Мертвой хваткой вцепилась она в
незнакомого, видно из города, мужичишку и тащила его за руку, выкрикивая
на всю улицу:
- А я говорю - пойдешь! Я кому говорю - пойдешь?!
- Да катись ты! - кочевряжился мужичишка. - Больно мне надо - за
поллитру.
Потом вдруг тихо и жалобно попросил:
- А давай я тебе лучше столик полированный сделаю? А?
Зинка в ответ заревела в голос, а Иван прибавил шагу и побыстрее прошел
мимо - увидит еще, привяжется. Да и Альфу надо было уводить, пьяных она
терпеть не могла, порвет мужика, вон уже и шерсть на загривке поднялась.
Иван нагнулся, слепил снежок, свистнул Альфе и бросил снежок через забор.
Собака тут же взвилась, перемахнула на чужой участок, побегала-побегала и
кинулась догонять Ивана, а тот уже далеко отошел от чайной, от пьяной
Зинки; уже кончились дома и потянулся справа от дороги молодой еловый лес.
Летом он выглядел мрачновато, темный был и сырой, а зимой казался веселым.
Запорошенные снегом елочки топорщили свои пушистые ветки, и было в них
что-то звериное, во всяком случае Альфа так подумала и, упершись всеми
четырьмя лапами в снег, громко залаяла. А Иван все вспоминал
Зинку-буфетчицу и Катерину. Несчастные они существа, эти женщины, всегда
оказываются в зависимом и оттого унизительном положении, всегда им надо
быть при ком-то, для кого-то, ищут своего глупого смысла, чтобы заполнить
жизнь, а зачем ее заполнять?
Вдохнул Иван морозного воздуха и подумал, что год назад не смог бы вот
так бродить на лыжах и дышать холодом - кашлял и задыхался, а теперь -
ничего. Живем.
Альфа, та не терзалась никакими проблемами и комплексами, бегала как
сумасшедшая по сугробам, гавкала на пни, кралась за вороной, и ничего ей
не было нужно, а ведь тоже могла бы тосковать и сетовать на неудачную свою
женскую судьбу. Обездолил несчастную собаку и обрек ее на вечное безбрачие
не кто-нибудь, а клуб служебного собаководства, и с тех пор, как это
произошло, не было никого, кого бы так люто ненавидел Василий Иванович
Ехалов, как клубных дам.
Альфу подарили Василию Ивановичу пять лет назад, по случаю выхода на
пенсию, которой он вовсе не хотел и считал себя оскорбленным, когда
начальство намекнуло - на покой. Другие бывшие его сослуживцы, взять хоть
Лешку Бутягина, сидели еще на своих должностях и до смерти просидят, а он,
крупный руководитель, который во время войны был уполномоченным наркома по
Уралу и Сибири, он - не нужен!
Так что проводы Василия Ивановича на пенсию прошли неважно, он был
мрачен, речи слушал отвернувшись, приветственный адрес бросил на стол, не
раскрыв, и только тогда оживился, когда вышел на сцену только что
вернувшийся из армии наладчик Гончаренко и сказал, что от имени молодежи
предприятия хочет вручить директору памятный подарок. При этом Гончаренко
протянул Ехалову странного вида мешок. В мешке что-то шевелилось и
попискивало, директор поднял брови, и тут Гончаренко молча вытащил на свет
круглого черно-серого щенка с толстыми лапами и положил Василию Ивановичу
на колени. После суматохи выяснилось, что щенок этот с тоненьким жалким
хвостом и беспородно висящими ушами был чистокровной восточноевропейской
овчаркой, родившейся по месту службы Гончаренко, на погранзаставе, от
известного на всем Северо-Западе Корсара, задержавшего не один десяток
нарушителей, и Альмы - молодой собаки, отличавшейся лисьей хитростью и
неукротимой отвагой. Портреты заслуженных родителей и справка о
происхождении Альфы - так звали щенка, поскольку он был женского пола, -
были торжественно вручены новому владельцу.
На следующий же день после проклятого торжества, которое Василий
Иванович в дальнейшем упорно называл "панихидой", приступил он к
воспитанию и дрессировке щенка, для чего приобрел целую библиотеку
пособий. Тогда-то он и поселился навсегда за городом, оставив квартиру в
полное распоряжение старшего сына.
Уже к четырем месяцам Альфа научилась выполнять все основные команды;
внешний вид, а по-научному экстерьер, у нее тоже оказался отличным, так
что Василий Иванович был уверен, что на щенячьей выставке Альфа получит
медаль. Выяснив по телефону, что ближайшая выставка молодняка состоится
через месяц, он нарядился в свой главный костюм, приколол лауреатскую
медаль и поехал с Альфой в клуб служебного собаководства, чтобы
зарегистрировать ее там в качестве будущей участницы. Но не тут-то было.
Эти дамочки даже смотреть на Альфу не пожелали, для них, бюрократок
собачьих, не ум и не красота оказались важны, а документы. Альфину
справку, подписанную начальником заставы, они посчитали недействительной,
им подавай родословную на десять колен, и чтоб вся состояла из жирных
домашних собак, жрущих на паркете докторскую колбасу, в глаза не видавших
границы, не слыхавших, как пули свистят.
- Чем вы можете доказать, что производитель был чистых кровей? -
спросила Василия Ивановича гнусавым голосом самая главная фифа и, даже не
желая выслушать перечень боевых заслуг славного Корсара, сразу объявила
Ехалову, что не только права на участие в их поганой выставке не заслужила
его собака, но и жениха породистого ей не полагается, и вообще среди
породистых псов она числиться не может. А когда он, охрипнув от гнева,
спросил, как же будет Альфа жить, ведь надо собаке иметь щенков, эта
пучеглазая дала ему понять, чтоб искал мужа для своей безродной среди
таких же дворняг, как она. Тут директор очень тихо и вежливо осведомился,
замужем ли сама эта особа, и, получив растерянный ответ, что, дескать,
замужем, а что, закричал:
- И разрешили?! При таком экстерьере разрешили законный брак? Я бы
запретил!
Дамочка завизжала и заплакала, Василий Иванович ушел навсегда из
чертова клуба, и стала Альфа с этого дня в доме королевой. Всю собачью
науку она знала, все команды выполняла с полуслова, но вела себя, как
хотела: спала на кровати, ела со стола, рыла ямы на грядках с клубникой,
гоняла коз. Ехалов ей все спускал, а за безобразия ее взыскивал с Ивана -
собака, совершенно ясно, хулиганила от плохой кормежки и недостатка
внимания. Местных кобелей, пытавшихся поухаживать за Альфой, Василий
Иванович на пушечный выстрел не подпускал, не мог пойти на такое унижение
для своей чистокровной овчарки. Так и жила Альфа до пяти лет в девицах - и
ничего, ни за кем не бегала и не страдала.
...Иван с Альфой прогуляли до трех часов. Домой Иван не торопился, -
отец, когда они уходили, сидел за столом над очередной главой своего
сочинения, обед в доме был, в магазин вроде не надо. И пошли они дальней
дорогой, в обход магазина и чайной, через поле, мимо детского дома.
Детский дом ютился в двухэтажном унылом строении, похожем на барак. Старый
Ехалов несколько раз обращался в поселковый Совет с заявлением, что детей
надо переселить в какое-нибудь более веселое и просторное здание, но
свободных домов в поселке не было, а средства на новое строительство
обещали выделить только к концу пятилетки.
Сейчас во дворе детского дома было шумно - все вышли на прогулку в
одинаковых пальто: мальчики - в серых, девочки - в синих. И, увидев Альфу,
сразу бросили свои дела, игры и драки и влипли в штакетник. Иван
остановился и скомандовал собаке: "Лежать!" Альфа сразу легла, и
восторженный вздох пронесся вдоль забора. Тогда последовали приказания -
"стоять", "сидеть", "голос", "апорт". Против обыкновения, Альфа все
выполняла без понуканий, а из-за забора летели в снег слипшиеся,
замусоленные, разогретые ладонями леденцы. И хоть не полагается служебной
собаке брать у чужих, Иван делал вид, что не замечает, когда Альфа
застенчиво подбирала угощение.
- Военная овчарка, - шепотом приговаривал совсем маленький мальчик,
вцепившийся обеими руками в штакетины забора, - ученая собака. Граничная!
А дома Ивана ждал сюрприз. Когда он подошел к калитке, то увидел отца в
старом полушубке, топтавшегося с деревянной лопатой посреди двора. Дорожка
от калитки к крыльцу была аккуратно расчищена, и сейчас директор
прокладывал трассу к сараю, где хранились садовые инструменты и велосипед.
Альфа в восторге бросилась к старику и тотчас повалила его в снег. Иван
хотел поднять отца, бормочущего: "Ах ты негодница, ах чертовка..." - но
тот с негодованием глянул на него и медленно встал сам - сперва на колени,
а потом и во весь рост. Альфа тут же толкнула его снова, но он удержался
на ногах и, строго посмотрев на Ивана, скрипучим голосом произнес:
- Прошу мне не мешать. Здесь еще много работы. Иди домой, ты, вероятно,
устал. Обед я сделал, за стол садимся в шестнадцать часов.
В кухне было темно от копоти. Жирные ее хлопья летали по всему дому,
оседали на занавесках, на скатерти, на листах оставленной рукописи.
Источником копоти являлась, конечно, керосинка, на которой в почерневшей
кастрюле догорала начищенная Иваном картошка. Суп, правда, уже закипал на
плите, растопленной отцом, - вон и лучинки лежат, тщательно наколотые.
Да-а...
Иван погасил злосчастную керосинку и принялся за уборку, поглядывая
время от времени в окно. Старик в большом оживлении заставлял Альфу
прыгать взад-вперед через ограду и после каждого прыжка премировал ее
печеньем, которое вытаскивал из кармана полушубка.
Когда Иван позвал отца домой, все было уже кое-как прибрано и
проветрено. Василий Иванович был сегодня в отличном настроении и даже не
сделал ему ни одного замечания, хотя мог бы: вместо шестнадцати ноль-ноль
за стол они сели в семнадцать тридцать две. За обедом он принимался
напевать и насвистывать, рассыпал соль, скормил Альфе все масло и, в конце
концов, заявил, что сегодня у него праздник, сегодня они с юристом
Галкиным заканчивают большую совместную работу и по этому поводу Ивану
предлагается без промедления сходить в магазин за бутылкой.
Галкин явился вечером в обычное время, часа полтора длилось шептание за
дверью, потом вышли оба, важные и торжественные, и директор распорядился
подать выпивку и закуску. За столом разговоры шли на обычные темы - о
внешней политике, в которой нужна твердость и твердость, чтоб не давать
возможности странам капитала распоясываться и диктовать свои условия.
Говорил в основном Ехалов. Галкин помалкивал, потом вдруг некстати
перевел разговор на погоду - что в этом году обещают раннюю и бурную
весну, а все будет наоборот, помяните мое слово. И Василий Иванович
согласился.
Почему-то в этот вечер Ивану казалось, что Галкин поглядывает на него с
Авт.сб. "Окно". Л., "Советский писатель", 1981.
OCR & spellcheck by HarryFan, 3 November 2000
-----------------------------------------------------------------------
"Дорогу осилит идущий" - так называлась вторая часть воспоминаний
Василия Ивановича Ехалова, директора завода, - ну да, на заслуженном
отдыхе, будь он неладен, но все равно о человеке следует судить по делу,
которому отдана жизнь, а не по тому, чем он занимается, когда давно
перевалило за седьмой десяток. Тут уж все вроде одинаковы... Все да не
все: кто вот вспоминает для новых поколений, как прошел ее, свою
единственную дорогу, думает, осмысливает, а кто киснет по поликлиникам,
убивает на ерунду последние дни... А если вдуматься, в жизни - все
последнее, с самого начала; что бы человек ни делал, все он делает в
первый и в последний раз. Да. А молодые теперь, бывает, хуже стариков, ни
о чем подумать не хотят, плывут по течению... Крякнул Василий Иванович,
заворочался в кресле у письменного стола, жирной чертой подчеркнул только
что выведенный заголовок. Первую часть отдал вчера соседу Галкину, тот
обещал, как прочтет, отвезти в город, машинистке.
Исполнительный мужик этот Галкин: что ни поручишь, все сделает, и
просить не надо - сам предложит. Однако главную свою просьбу к соседу
Василий Иванович пока берег и держал про себя, хотя подходило уже время, и
сколько ни думал Ехалов, а лучшей кандидатуры, чем Галкин, для выполнения
этого последнего и важного задания не находил.
Вот и те растения - название опять из головы - сосед привез откуда-то
из Хабаровского края, посадил у себя на участке и Ехаловым предложил. За
лето вымахали здоровенные плети, разрослись вокруг веранды, стало точно
как в тропическом лесу. Пес их разберет, что за растения, землю они,
говорят, осушают, да ладно о растениях, январь на дворе, снегу - по окна,
до лета еще дожить надо и все успеть оформить, как следует.
"...Осилит идущий". И точно, что идущий, тот, кто раз навсегда выбрал
себе дорогу и одолевает - ухаб за ухабом, подъем за подъемом, прямо идет,
не останавливаясь и не выглядывая обочину, где можно отсидеться и
посмотреть, куда другие пойдут. Для каждого главная его дорога - одна, и
хорошо, если кто это понимает и живет сразу набело, так что потом вот, в
семьдесят с лишним, оглянувшись назад, ни одного бы дня не вынул, ничего
не постыдился, что бы они теперь ни пытались мазать черным. Что они
понимают, молокососы, - началась бы новая жизнь, и опять бы прошел ее тем
же путем, в том же строю.
А между тем печка-то остыла, холод в комнате собачий, обеда - это уж
точно! - в доме нет, а деньги идут, уходят денежки неизвестно на что. Вот
где, например, сейчас Ванька, когда работа его в Доме быта двадцать минут
назад уже кончилась?.. "Дом быта"!.. Недоступно пониманию, с чего бы у
одного человека могли вырасти таких два разных сына. Старшим, Борисом,
можно вполне законно гордиться: все парень делает как следует, за что ни
возьмется. В сорок лет вот-вот докторскую защитит, но звание - это одно,
главное - не кем человек вырос, а каким, и не в том, конечно, дело, что
Иван работает в шараге - понятно: здоровье плохое, несчастье с юности всю
жизнь ему переломало, но почему все несчастья - на него? Почему ни семьи,
ни друзей, что в руки ни возьмет - все вкривь да вкось, тарелку разбил из
ГДР, саксонскую, а сколько их за последний хотя бы месяц, этих битых
тарелок, чашек, обгоревших кастрюль! Да где он, черт бы его побрал,
шляется? Никакого внимания к отцу, никакой заботы, мысли нет, что старый
человек целый день один дома без помощи! И не в том дело, что старый, а...
безответственность!
Запыхтел директор, опять заворочался в своем кресле и вывел первую
строку второй части: "Эшелоны шли на Урал день и ночь..."
А непутевый директорский сын Иван шел тем временем по темной
заснеженной улице, тихой и нежилой в эту зимнюю пору, потому что застроена
она была дачами, где селились на лето ясли и детские садики, а с сентября
по июнь пустовали дома, и только ехаловский дом да соседний, пенсионера
Галкина, светились по вечерам желтыми окошками.
Иван, и вправду, задержался сегодня, звонил с почты в город брату.
Борька, как всегда, отнесся очень внимательно и обещал в ближайшие дни
привезти к отцу труднодоступного профессора - слабел старик прямо на
глазах, хоть и не хотел признавать, все хорохорился, покрикивал
директорским своим командным голосом.
Тонкие морозные снежинки слюдой поблескивали в воздухе, белая луна
обведена была морозным кругом... Если честно сказать, не хотелось Ивану
идти домой, совсем не хотелось, хоть и знал, что чем дольше задержится,
тем больше разъярится отец и все припомнит - и тюрьму, и суму, то бишь Дом
быта, и Катерину эту... Зашел Иван сегодня на почту еще и потому, что
обещал ей позвонить, но в последний момент вдруг подумал: ей только
позвони - завтра же примчится сюда, все свои дела бросив, и будет смотреть
в глаза, точно Альфа, когда выцыганивает кусок. Представил это и звонить
не стал. Пусть обижается. Пообижается и отстанет. Вот живет человек не
реальной, а придуманной классиками жизнью и других хочет заставить играть
в эту литературу. Его, Ивана, сочинила эдаким одиноким страдальцем,
который в поисках душевного тепла должен был в ответ на книжные чувства
броситься ей на грудь и рыдать от благодарности, как бездомная собака,
которую наконец приютили. Одинокого нашла! У него - отец и брат, не каждый
может похвалиться таким братом, даже старик при всей своей суровости
только и бывает в духе раз в месяц, когда Борис приезжает из города.
Ладно. Бог с ней, с Катериной.
С шести до семи Иван занимался обедом: разогревал вчерашний суп и варил
макароны, потом в полной тишине (отец сегодня наказывал молчанием) они
поели, потом Иван мыл посуду в тазу и, как всегда, безнадежно думал, что
как бы хорошо, если бы уборщица из их Дома быта хоть два раза в неделю
приходила, чтобы сготовить и убрать. Уборщица была согласна, но отец
отказался раз и навсегда и очень еще разозлился: "Барство. Два мужика
неспособны себя обслужить. Ты что, на этой своей "службе" перегружен? На
фронте вон солдат - сам себе и прачка и портной..." - и пошел, и пошел.
А обслужить себя давно уже не мог, приходилось Ивану и стирать, и обед
варить, и уборку делать. Проскакивали дни один за другим в домашних этих
делах, и так целых пять лет.
Сейчас зима, летом было веселее, летом брат приезжал почаще, жаль, что
надолго задерживаться нельзя ему было - и на работе вечно занят, и семья.
Зато каждый Борькин приезд - в доме праздник, всегда натащит им с отцом,
как маленьким, подарков, привезет каких-нибудь невероятных конфет, все,
что поломано, перечинит, летом - за день огород перекопает. И чего он
только не умеет! Это уж точно: если человек талантлив, так во всем.
...Итак, с шести до семи - обед. Потом - накормить Альфу, хоть она и
так нахватала со стола, отец каждый второй кусок - ей, отчего и пол весь в
жирных пятнах. В семь отец заснул, Иван прилег тоже, знобило и почитать
хотел, но не тут-то было: явился сосед Галкин, важный толстый старик,
адвокат, отцов любимый друг. Иван с большим удовольствием оставил их
вдвоем. Сначала они долго галдели за стеной, обсуждали первую часть
воспоминаний, и Галкин все восклицал: "Весьма капитальный труд! Полотно
народной жизни!" - а потом начали шептаться и бормотали до самой ночи. Уже
в двенадцатом часу Иван провожал Галкина до калитки, и Альфа разлаялась на
всю улицу - отвечала на чей-то далекий и тонкий лай с подвыванием.
Отец перед сном был в духе, острил по собственному адресу: "Скрипучее
дерево сто лет скрипит" - и вообще был он сегодня не таким, как обычно,
был загадочным, многозначительным и склонным к философским размышлениям о
жизни и смерти.
- Помирать не страшно, - сказал он Ивану внезапно и наставительно, - а
только досадно. Да и то в том случае, когда остается дело, которое ты не
успел довести до конца.
- Что-нибудь всегда остается, - сказал Иван первое, что пришло на ум
(старик злился, если ему не отвечали).
Отец задумался, пошевелил морщинами между бровей и заявил:
- Тогда сумей обеспечить, чтобы твое оружие подняли другие, - и ушел
спать, спросив в третий раз, когда приедет Борис.
Дважды за вечер Иван говорил ему, что в будущее воскресенье, сообщил и
сейчас. Некоторое время из-за стены доносился скрип дивана, ворчание, что
Иван опять так и не перетянул матрац, потом старик позвал Альфу, она,
конечно, залезла грязными лапами ему на одеяло, и стало тихо. Лег и Иван -
последнее время по утрам трудно было подниматься.
Тихо в поселке. Не слышно собак, не шумит электричка, давно погасли
окна. Ночь. Спит на своем диване отставной руководитель производства
Василий Иванович Ехалов, спит, подогнув ноги, чтоб не мешать Альфе, и
разносит во сне начальника литейного цеха. Спит и Иван - утром рано
вставать, но до этого еще далеко, а сейчас ему снится какой-то хороший
сон. Ему вообще редко снятся сны, но уж если снятся, так обязательно
хорошие, а это значит, что Иван Ехалов - счастливый человек.
Правда, в начале жизни, лет десять назад, случилась с ним большая
неприятность. Он тогда только что поступил в Техноложку, и вот, шел как-то
вечером с приятелем по Фонтанке, привязались трое. Слово за слово - и
драка. Вообще-то мордобой так себе, не всерьез, но видно - судьба. Иван
подцепил левым крюком, добавил правой, а тот полетел и треснулся затылком
о парапет. Треснулся и остался лежать на тротуаре. А потом Иван грузил
этого типа на "скорую", а те все куда-то делись. Парень долго валялся по
больницам, но выжил и инвалидом не сделался, зато Иван как раз угодил на
самый пик борьбы с хулиганством, так что загремел на всю катушку - на
четыре года. И повело: вернувшись, заболел туберкулезом - пошли клиники да
санатории, пока лечился - умерла мать, и теперь вот они с отцом уже пять
лет вдвоем на даче.
Адвокат Галкин М.И. до сих пор утверждает, что Иван мог бы и вообще не
сидеть, что плохо сработала защита: слишком щепетильный директор не
заплатил, дескать, МИКСТ - "максимальное использование клиента сверх
тарифа". ("Это чтоб я - взятку?!") Да что уж теперь говорить - что прошло,
то прошло, жизнь переиграть невозможно, стоит ли тратить время на подобные
размышления. У Ивана последние пять лет были лес и поле, и зимние тихие
ночи, и прогулки с Альфой вдоль замерзшей белой реки, когда собака
прыгает, мышкует по только что выпавшему снегу. И еще была у него свобода
думать, как ему хочется, и делать, что сам считает нужным, никакой тебе на
работе показухи, а дома - ничьих вопросительных тоскливых глаз. С отцом
все было просто, ему нужна была физическая помощь - принять, подать,
накормить. А в душу он не лез.
В душу-то, конечно, Василий Иванович ни к кому не лез, даже к
собственному сыну, но не потому, что не имел на это права. Он даже,
наоборот, считал, что обязан, отвечает перед народом за то, каких сынов
вырастил, каких людей оставляет после себя государству. Насчет Бориса был
спокоен, да и Иван неплохой человек, если уж на то пошло, только
несамостоятельный, - тут уж да. Разве нормально это, что тридцатилетний
лоб живет при папаше, работает в шарашкиной артели. Это ведь придумать:
ремонт утюгов! И главное, никаких усилий не делает, чтобы эту жизнь
поломать! Умение сориентироваться в любой обстановке и принять единственно
верное решение - вот что было, по мнению бывшего директора, самым главным
человеческим качеством. А этот дурак? Когда он что решал? Всю жизнь плыл,
куда несло. Плохо это, и сказать об этом надо, и злился Василий Иванович
на сына, что суп остыл или там пыль в углу, злился, а главного-то сказать
не мог - все готовился да откладывал. Не приучен был к болтовне, а
действовать момент еще не настал. Но настанет!
Галкин приходил теперь к Ехалову каждый вечер и просиживал не меньше,
чем по три часа. Они шептались за плотно закрытой дверью, потом адвокат с
таинственным лицом отправлялся домой, напевая: "Их фур нах Вараздин, где
всех свиней я господин", а Василий Иванович укладывался спать. Перед сном
он взял обыкновение обязательно задавать сыну какой-нибудь интересный
вопрос, вроде:
- Хотел бы ты, Ваня, стать строителем?
- Хотел бы! Еще как!
Попробуй ответь старику иначе, он тебе покажет.
- Так что же не едешь? Хоть на БАМ! Климат там здоровый, всю твою
чахотку - как рукой.
- А ты? Один тут?
- Ах ты мерзавец! Да я - что, инвалид? Под себя хожу? Обузой еще никому
не был и не буду, пока не помру! "Один..." Свою жизнь надо прокладывать, а
не бабиться при старике. Так и сам, не успеешь охнуть, в старого песочника
превратишься, а жизнь одна!.. Да что тебе, дураку, говорить?!
Не надо, не надо было напоминать, что он при отце вроде няньки.
В четверг в Доме быта был санитарный день, и Иван решил с утра пройтись
на лыжах. Взял Альфу, которая с утра уже догадалась и за завтраком вела
себя культурно. В другие дни она садилась около стола, рядом с отцом, тот,
естественно, делился с ней последним, она съедала все мгновенно и начинала
большой своей лапой бить Василия Ивановича по колену. Бывало, что он долго
не мог намазать себе кусок: только возьмет хлеб, как собака свою порцию
уже сожрала и смотрит. Последнее время Иван бутерброды отцу делал сам, но
старик и их ухитрялся скармливать собаке, а потом жаловался, что вечно
сидит голодный.
Сегодня Альфа была тихая, сидела рядом с Иваном и все заглядывала ему в
глаза, все уши прикладывала и разевала пасть, а когда встали из-за стола,
закрутилась по комнате, кусая себя за хвост, - признак большого восторга и
душевного волнения.
Больше всего в таких прогулках Ивану нравилось, что идти можно, как в
сказке, куда угодно, только там - пойдешь направо - голову сложишь, налево
- костей не соберешь, а прямо - еще какая-нибудь гадость. А тут, если
направо, - выйдешь на пустынный берег реки, на обрыв, с которого можно
скатиться, и никто не увидит, даже если и свалишься на полдороге в сугроб.
А потом можно идти не спеша по заметенному снегом льду и смотреть на
высокий правый берег из красного песчаника. С глубокими своими пещерами и
гротами выглядел этот красный берег, присыпанный блестящим снегом,
прямо-таки фантастически.
Если пойти прямо, придешь как раз в Дом отдыха, а там уместно
посмотреть, какое вечером будет кино, и даже билет купить.
Но сегодня Иван решил идти налево. И Альфа как знала, сразу от калитки
свернула туда же и побежала, петляя по улице. От восторга она металась из
стороны в сторону - то присядет, то нюхает снег и идет носом в землю по
невидимому следу, то вдруг залает тоненько, как щенок. Иван не торопясь
шел вдоль дороги - прокладывал лыжню по целине.
Мимо детских садиков - грустно они все-таки выглядели с засыпанными
снегом неподвижными качелями, с фанерными, раскрашенными зверями, никому
сейчас не нужными и оттого вроде брошенными, - мимо пожарной части и
магазина вышли они к чайной.
Толстая Зинка-буфетчица с утра уже успела надраться, выбежала на мороз
в зеленом шелковом платье, вся расхристанная, в потных кудряшках, с
ярко-красным расползшимся ртом. Мертвой хваткой вцепилась она в
незнакомого, видно из города, мужичишку и тащила его за руку, выкрикивая
на всю улицу:
- А я говорю - пойдешь! Я кому говорю - пойдешь?!
- Да катись ты! - кочевряжился мужичишка. - Больно мне надо - за
поллитру.
Потом вдруг тихо и жалобно попросил:
- А давай я тебе лучше столик полированный сделаю? А?
Зинка в ответ заревела в голос, а Иван прибавил шагу и побыстрее прошел
мимо - увидит еще, привяжется. Да и Альфу надо было уводить, пьяных она
терпеть не могла, порвет мужика, вон уже и шерсть на загривке поднялась.
Иван нагнулся, слепил снежок, свистнул Альфе и бросил снежок через забор.
Собака тут же взвилась, перемахнула на чужой участок, побегала-побегала и
кинулась догонять Ивана, а тот уже далеко отошел от чайной, от пьяной
Зинки; уже кончились дома и потянулся справа от дороги молодой еловый лес.
Летом он выглядел мрачновато, темный был и сырой, а зимой казался веселым.
Запорошенные снегом елочки топорщили свои пушистые ветки, и было в них
что-то звериное, во всяком случае Альфа так подумала и, упершись всеми
четырьмя лапами в снег, громко залаяла. А Иван все вспоминал
Зинку-буфетчицу и Катерину. Несчастные они существа, эти женщины, всегда
оказываются в зависимом и оттого унизительном положении, всегда им надо
быть при ком-то, для кого-то, ищут своего глупого смысла, чтобы заполнить
жизнь, а зачем ее заполнять?
Вдохнул Иван морозного воздуха и подумал, что год назад не смог бы вот
так бродить на лыжах и дышать холодом - кашлял и задыхался, а теперь -
ничего. Живем.
Альфа, та не терзалась никакими проблемами и комплексами, бегала как
сумасшедшая по сугробам, гавкала на пни, кралась за вороной, и ничего ей
не было нужно, а ведь тоже могла бы тосковать и сетовать на неудачную свою
женскую судьбу. Обездолил несчастную собаку и обрек ее на вечное безбрачие
не кто-нибудь, а клуб служебного собаководства, и с тех пор, как это
произошло, не было никого, кого бы так люто ненавидел Василий Иванович
Ехалов, как клубных дам.
Альфу подарили Василию Ивановичу пять лет назад, по случаю выхода на
пенсию, которой он вовсе не хотел и считал себя оскорбленным, когда
начальство намекнуло - на покой. Другие бывшие его сослуживцы, взять хоть
Лешку Бутягина, сидели еще на своих должностях и до смерти просидят, а он,
крупный руководитель, который во время войны был уполномоченным наркома по
Уралу и Сибири, он - не нужен!
Так что проводы Василия Ивановича на пенсию прошли неважно, он был
мрачен, речи слушал отвернувшись, приветственный адрес бросил на стол, не
раскрыв, и только тогда оживился, когда вышел на сцену только что
вернувшийся из армии наладчик Гончаренко и сказал, что от имени молодежи
предприятия хочет вручить директору памятный подарок. При этом Гончаренко
протянул Ехалову странного вида мешок. В мешке что-то шевелилось и
попискивало, директор поднял брови, и тут Гончаренко молча вытащил на свет
круглого черно-серого щенка с толстыми лапами и положил Василию Ивановичу
на колени. После суматохи выяснилось, что щенок этот с тоненьким жалким
хвостом и беспородно висящими ушами был чистокровной восточноевропейской
овчаркой, родившейся по месту службы Гончаренко, на погранзаставе, от
известного на всем Северо-Западе Корсара, задержавшего не один десяток
нарушителей, и Альмы - молодой собаки, отличавшейся лисьей хитростью и
неукротимой отвагой. Портреты заслуженных родителей и справка о
происхождении Альфы - так звали щенка, поскольку он был женского пола, -
были торжественно вручены новому владельцу.
На следующий же день после проклятого торжества, которое Василий
Иванович в дальнейшем упорно называл "панихидой", приступил он к
воспитанию и дрессировке щенка, для чего приобрел целую библиотеку
пособий. Тогда-то он и поселился навсегда за городом, оставив квартиру в
полное распоряжение старшего сына.
Уже к четырем месяцам Альфа научилась выполнять все основные команды;
внешний вид, а по-научному экстерьер, у нее тоже оказался отличным, так
что Василий Иванович был уверен, что на щенячьей выставке Альфа получит
медаль. Выяснив по телефону, что ближайшая выставка молодняка состоится
через месяц, он нарядился в свой главный костюм, приколол лауреатскую
медаль и поехал с Альфой в клуб служебного собаководства, чтобы
зарегистрировать ее там в качестве будущей участницы. Но не тут-то было.
Эти дамочки даже смотреть на Альфу не пожелали, для них, бюрократок
собачьих, не ум и не красота оказались важны, а документы. Альфину
справку, подписанную начальником заставы, они посчитали недействительной,
им подавай родословную на десять колен, и чтоб вся состояла из жирных
домашних собак, жрущих на паркете докторскую колбасу, в глаза не видавших
границы, не слыхавших, как пули свистят.
- Чем вы можете доказать, что производитель был чистых кровей? -
спросила Василия Ивановича гнусавым голосом самая главная фифа и, даже не
желая выслушать перечень боевых заслуг славного Корсара, сразу объявила
Ехалову, что не только права на участие в их поганой выставке не заслужила
его собака, но и жениха породистого ей не полагается, и вообще среди
породистых псов она числиться не может. А когда он, охрипнув от гнева,
спросил, как же будет Альфа жить, ведь надо собаке иметь щенков, эта
пучеглазая дала ему понять, чтоб искал мужа для своей безродной среди
таких же дворняг, как она. Тут директор очень тихо и вежливо осведомился,
замужем ли сама эта особа, и, получив растерянный ответ, что, дескать,
замужем, а что, закричал:
- И разрешили?! При таком экстерьере разрешили законный брак? Я бы
запретил!
Дамочка завизжала и заплакала, Василий Иванович ушел навсегда из
чертова клуба, и стала Альфа с этого дня в доме королевой. Всю собачью
науку она знала, все команды выполняла с полуслова, но вела себя, как
хотела: спала на кровати, ела со стола, рыла ямы на грядках с клубникой,
гоняла коз. Ехалов ей все спускал, а за безобразия ее взыскивал с Ивана -
собака, совершенно ясно, хулиганила от плохой кормежки и недостатка
внимания. Местных кобелей, пытавшихся поухаживать за Альфой, Василий
Иванович на пушечный выстрел не подпускал, не мог пойти на такое унижение
для своей чистокровной овчарки. Так и жила Альфа до пяти лет в девицах - и
ничего, ни за кем не бегала и не страдала.
...Иван с Альфой прогуляли до трех часов. Домой Иван не торопился, -
отец, когда они уходили, сидел за столом над очередной главой своего
сочинения, обед в доме был, в магазин вроде не надо. И пошли они дальней
дорогой, в обход магазина и чайной, через поле, мимо детского дома.
Детский дом ютился в двухэтажном унылом строении, похожем на барак. Старый
Ехалов несколько раз обращался в поселковый Совет с заявлением, что детей
надо переселить в какое-нибудь более веселое и просторное здание, но
свободных домов в поселке не было, а средства на новое строительство
обещали выделить только к концу пятилетки.
Сейчас во дворе детского дома было шумно - все вышли на прогулку в
одинаковых пальто: мальчики - в серых, девочки - в синих. И, увидев Альфу,
сразу бросили свои дела, игры и драки и влипли в штакетник. Иван
остановился и скомандовал собаке: "Лежать!" Альфа сразу легла, и
восторженный вздох пронесся вдоль забора. Тогда последовали приказания -
"стоять", "сидеть", "голос", "апорт". Против обыкновения, Альфа все
выполняла без понуканий, а из-за забора летели в снег слипшиеся,
замусоленные, разогретые ладонями леденцы. И хоть не полагается служебной
собаке брать у чужих, Иван делал вид, что не замечает, когда Альфа
застенчиво подбирала угощение.
- Военная овчарка, - шепотом приговаривал совсем маленький мальчик,
вцепившийся обеими руками в штакетины забора, - ученая собака. Граничная!
А дома Ивана ждал сюрприз. Когда он подошел к калитке, то увидел отца в
старом полушубке, топтавшегося с деревянной лопатой посреди двора. Дорожка
от калитки к крыльцу была аккуратно расчищена, и сейчас директор
прокладывал трассу к сараю, где хранились садовые инструменты и велосипед.
Альфа в восторге бросилась к старику и тотчас повалила его в снег. Иван
хотел поднять отца, бормочущего: "Ах ты негодница, ах чертовка..." - но
тот с негодованием глянул на него и медленно встал сам - сперва на колени,
а потом и во весь рост. Альфа тут же толкнула его снова, но он удержался
на ногах и, строго посмотрев на Ивана, скрипучим голосом произнес:
- Прошу мне не мешать. Здесь еще много работы. Иди домой, ты, вероятно,
устал. Обед я сделал, за стол садимся в шестнадцать часов.
В кухне было темно от копоти. Жирные ее хлопья летали по всему дому,
оседали на занавесках, на скатерти, на листах оставленной рукописи.
Источником копоти являлась, конечно, керосинка, на которой в почерневшей
кастрюле догорала начищенная Иваном картошка. Суп, правда, уже закипал на
плите, растопленной отцом, - вон и лучинки лежат, тщательно наколотые.
Да-а...
Иван погасил злосчастную керосинку и принялся за уборку, поглядывая
время от времени в окно. Старик в большом оживлении заставлял Альфу
прыгать взад-вперед через ограду и после каждого прыжка премировал ее
печеньем, которое вытаскивал из кармана полушубка.
Когда Иван позвал отца домой, все было уже кое-как прибрано и
проветрено. Василий Иванович был сегодня в отличном настроении и даже не
сделал ему ни одного замечания, хотя мог бы: вместо шестнадцати ноль-ноль
за стол они сели в семнадцать тридцать две. За обедом он принимался
напевать и насвистывать, рассыпал соль, скормил Альфе все масло и, в конце
концов, заявил, что сегодня у него праздник, сегодня они с юристом
Галкиным заканчивают большую совместную работу и по этому поводу Ивану
предлагается без промедления сходить в магазин за бутылкой.
Галкин явился вечером в обычное время, часа полтора длилось шептание за
дверью, потом вышли оба, важные и торжественные, и директор распорядился
подать выпивку и закуску. За столом разговоры шли на обычные темы - о
внешней политике, в которой нужна твердость и твердость, чтоб не давать
возможности странам капитала распоясываться и диктовать свои условия.
Говорил в основном Ехалов. Галкин помалкивал, потом вдруг некстати
перевел разговор на погоду - что в этом году обещают раннюю и бурную
весну, а все будет наоборот, помяните мое слово. И Василий Иванович
согласился.
Почему-то в этот вечер Ивану казалось, что Галкин поглядывает на него с