Катерли Нина. Сенная площадь

   Никто из нас с вами, слава богу, не был и, будем надеяться, не окажется в Бермудском треугольнике, в этой мутной части Атлантики, где согласно источникам гибнут без вести, начисто пропадают среди ясного дня самолеты, где слепо дрейфуют покинутые мертвые суда. причем никто не знает, куда девались с них люди. Как-то на одном из таких судов была обнаружена воющая собака, но - что собака, она ведь только понимает, а сказать не может, а вот, кто мог сказать, то есть говорящий попугай - тоже пропал совершенно бесследно.
   Бермудский треугольник, по счастию, от нас далеко, тысячи миль до него и десятки надежных границ, и поэтому нам на него наплевать, он для нас вроде бабы Яги или как космические пришельцы, про которых мы ничего не знаем.
   Нам и без Бермудского треугольника есть чего бояться: войны с Китаем, тяжелой продолжительной болезни, бандитов, отпущенных по амнистии, своего непосредственного начальника и еще кого-то неведомого, кто не ест и не спит, а денно и нощно дежурит у нашего телефонного провода, чтобы узнать, что же мы говорим о погоде.
   А ведь наверняка те, кто живут рядом с Бермудским треугольником или имеют с ним дело по работе, тоже боятся войны с Китаем и бешеных собак, а также своих бермудских гангстеров и начальников. И, уж конечно, рака. А про истории с самолетами и кораблями думают редко и неохотно.
   Барсукову же и думать было нечего, чего тут думать, тут не думать надо, а меры принимать, и потому Григорий Барсуков, человек за пятьдесят лет свой жизни поменявший столько мест работы, что уже из-за одного этого плюс внешний вид мог считаться "бомжем и з", то есть лицом без определенного места жительства и занятий, так вот этот субъект ранним ноябрьским утром подстерег во дворе кандидата технических наук Лазаря Каца и обратился к нему с антинаучным заявлением. Он сообщил Кацу, что на Сенной площади Мира, якобы, безвозвратно пропадают вещи и деньги, люди и даже автомобили с шоферами, и что лично он, Барсуков, был свидетелем этого явления многократно.
   - Могу привести ряд примеров, - заявил Барсуков.
   - Приведите, прошу вас, - поощрил его Кац, который потому и стал кандидатом наук. что всю жизнь отличался любознательностью к явлениям природы. - Приведите, приведите, - повторил он и вынул из кармана пачку сигарет, но, взглянув на свои окна, тотчас спрятал ее обратно и предложил Григорию Ивановичу лучше прогуляться через сад.
   Небо над Таврическим садом сплошь было залеплено толстыми и белесыми тучами. Из разрывов этих туч нет-нет да и выскакивало солнце, ошалело плюхалось в пруд, секунду трепыхалось в холодной воде, как блесна, и тут же исчезало.
   "...и равнодушная природа красою вечною сиять", - вдруг ни с того ни с сего назидательно сказал Барсуков и твердо посмотрел в глаза Лазарю Моисеевичу. Тот, являясь человеком тактичным, никакого недоумения не проявил, как будто так оно и следует, что необразованный "бомж и з" цитирует бессмертные строки.
   - "Красою. Вечною!" - злобно настаивал Барсуков и, когда Лазарь наконец кивнул, добавил: - Природа вечна, а человек в ней ничто. Сегодня он есть, а завтра нету.
   - Люди, безусловно, смертны, - согласился Кац.
   Барсуков посмотрел на него с жалостью, махнул рукой, снял с головы кепочку и принялся яростно трясти ее, точно ботинок, в который набрался песок. Ничего не вытряс и деловито сказал:
   - Привожу примеры исчезновения людей и предметов: сорок рублей восемьдесят четыре копейки, принадлежавшие лично мне. Так? Теперь: Виталий Матвеевич, старик...
   - Какой Виталий Матвеевич? - спросил дотошный Кац.
   - Какой он был, точно не знаю, - задумчиво ответил Барсуков, - но, полагаю, дерьмо... А как исчез - это видел сам: в прошлую среду около автовокзала попросил рубль, я ему: только, мол, трешка, он взял, говорит: ничего, разменяю. Пошел к ларьку, через улицу шел, я видел, а потом вылез трамвай - и с концами. Пропал человек.
   - Ясно, - сказал Кац. - Еще какие были явления?
   - Еще явление с синей машиной. Пустая, без людей, с горящими фарами днем.
   - Стояла?
   - Ага. Хрен тебе в зубы. Прямо с Московского по середине площади как вжарит. И на Садовую. Милиционер еще свистел.
   - Я думаю, - сказал Кац, закуривая, - что все это просто цепь совпадений.
   - Тебе хорошо, - Барсуков снова тряс свою кепку, - тебе хорошо - ты дурак...
   Он пожал руку ошеломленного Лазаря, который тут уж не сумел захлопнуть рта, и удалился величественной походкой человека, который знает, что ему делать. А кандидат технических наук долго еще стоял на пустой аллее у пруда с глупым выражением на интеллигентном лице.
   Вечером того же дня, когда семья Кац сидела за чаем, а по телевизору показывали фигурное катание, раздался телефонный звонок.
   - Лелик, тебя, - позвала Лазаря мать, - ты бы все-таки объяснил им, что беспокоить человека после работы - не дело.
   - Олег, может быть, я подойду? - сказала Фира. - А ты ушел и будешь поздно. Ага?
   - Во-первых, я просил больше не называть меня Олегом...
   - Ах, прости, пожалуйста, забыла о твоем гражданском мужестве в кругу семьи, - сразу же надулась Фира, - между прочим, пока ты тут произносишь декларации о правах человека, человек ждет.
   Человек, действительно, терпеливо ждал, хотя времени, как потом выяснится, у него было в обрез.
   - Алло, - раздался далекий голос Барсукова, когда Лазарь наконец подошел к телефону. - Алло! Слушайте и записывайте для науки. говорит Барсуков из треугольника. Я гибну. Сос. Местоположения в пространстве определить не могу. Сколько времени - тоже не знаю. Выхода отсюда нету и мгла.
   - Где вы? Какая мгла? - закричал Лазарь, глядя в окно, где с ясного черного неба иронически смотрели звезды.
   - Мгла обыкновенная. Сплошная. Бело-зеленая. Видимости никакой. Гибну.
   - Вы не пьяны? Слышите, Григорий Иванович, я спрашиваю - вы пьяны?
   - В самую меру. Записывайте для науки: "Барсуков Григорий вышел из метро в 19. 03..." - голос становился все глуше и гас, точно "бомж'а и з" уносило куда-то прочь от земли.
   - Темно и выхода нет. Гибну смертью храбрых во славу... - это были последние слова, услышанные Лазарем.
   - Барсуков! Барсуков! - кричал он в опустевшую трубку.
   Ни звука.
   Никто, ни один человек на земле, никогда больше не видел Григория Ивановича Барсукова.
   2
   После возвращения из Болгарии, Александр Николаевич Петухов начал задумываться. А задумавшись, замирает на кухне с горящей спичкой в руке или чашку с черным кофе поднесет ко рту, а пить забудет. И Танечка, видя все это, очень переживала. Как-то раз зашла к соседке Марье Сидоровне за рецептом печенья на майонезе и вдруг внезапно и неожиданно расплакалась. Получилось это совсем некстати, Марья Сидоровна была не одна и к тому же больная. У нее сидела Дуся Семенова и Наталья Ивановна, так что слезы Танечки, хоть она и объяснила их зубной болью, конечно, стали обсуждаться.
   - Гуляет он, - сказала Дуся про Петухова, как только Танечка ушла, а чего не гулять? Ездит по Европам за казенный счет, кожаный пиджак себе купил.
   - Татьяне тоже замшевую юбку привез, - вступилась справедливая Наталья Ивановна.
   - Гуляет, это точно, - несмотря на юбку, стояла на своем Семенова, вчера смотрю: идет домой в восьмом часу вместо шести, глазки, как у кота, так и глядит туда-сюда, туда-сюда. А как увидит Кац Фирочку, так уж вообще... Вчера вышагивают через двор, он ее сумочку несет.
   - Фира интересная, - согласилась Наталья Ивановна, - полная и одевается.
   - Это верно, жить они умеют, этого от них не отнимешь. Марья Сидоровна, корвалольчику еще накапать?
   - Не надо, - тихо сказала Тютина. И все замолчали.
   У Марьи Сидоровны было свое горе, и все из-за мужа. Конечно, старик Тютин кожаных пиджаков сроду не носил и глазами не зыркал, зато последнее время все его разговоры непременно сводились к близкой смерти, даже про бывшего зятя что-то стал забывать. То начнет распоряжаться, как поступить после похорон с его старым костюмом, (слава Богу еще, Марье Сидоровне удалось уговорить его надеть в гроб выходной серый, а то заладил: синий да синий, а серый импортный, дескать, в комиссионку, ну не срам?) то решает вопрос, съезжаться ли Марье Сидоровне с дочерью и внуками и приходит к выводу, что - не сметь! Анна выскочит замуж за какого-нибудь прощелыгу, а мать окажется без своего угла. Марья Сидоровна ему и так, и сяк: Петя! Зачем, скажи, эти разговоры? Травмировать меня? Поднимать давление?
   А он опять:
   - Окончание жизни это финал. Смерть тебя не спросит, когда ей придти. Вон, Барсуков: был и нету.
   Она ему:
   - Так Барсуков же пьяница! Неизвестно, куда девался, может в тюрьме сидит, может, в психбольнице на принудительном лечении.
   - Это брось! Гришку искала милиция, они дело знают. Нигде не нашла. и комнату опечатали, а ты - "неизвестно"! Если не известно, закон опечатать не даст. Нет Барсукова. И меня не будет, - твердит Тютин, а сегодня и вообще заявил, что настоятельно желает, чтобы на его похоронах обошлись без рыданий и кислых слов, потому что в таком возрасте - смерть дело житейское, вполне естественное и даже нужное, вроде свадьбы, например, или приводов в армию на действительную службу.
   - У гроба моего завещаю петь песни, - велел он жене.
   - Какие? - шепотом спросила Марья Сидоровна и присела на диван.
   Петр Васильевич долго думал, глядел в окно, потом сказал:
   - Солдатские. Поняла, мать? Я - ветеран. Солдатские песни. запомни.
   - Господи помилуй! - заплакала Марья Сидоровна, - Дай ты мне, Христа ради, первой помереть!
   Тютин плюнул, покачал головой и отправился в киоск покупать "Неделю", а Марье Сидоровне пришлось звать Дусю, не могла уж сама накапать лекарство - руки тряслись.
   Так что вполне понятно - не до Танечки Петуховой было в тот день Марье Сидоровне Тютиной.
   К сожалению, и Петухову было теперь не до жены. Уже две недели прошло после возвращения его из Болгарии на родную землю, а он, как был в первый день не в себе, так и остался.
   Точно яркие цветные слайды вспыхивали в его мозгу разные картины: ночной бар, тихая музыка, притушенный свет, сигареты "Честерфилд", коктейль "Мартини", элегантный бармен - друг, не лакей и не хам - нагнулся к Петухову, щелкает американской зажигалкой: курите. Холл отеля "Амбассадор" на международном курорте "Златы Пясцы", где Александр Николаевич прожил три последних дня своей первой заграничной поездки - так было предусмотрено программой: после заседаний, встреч и приемов - отдых у моря. Здание Казино, вдоль которого всю ночь стоит вереница машин. И каких! Мерседесы, шевроле, фольксвагены, тойоты, форды... Огни, огни, огни... Толпа западных людей в зале казино около игральных автоматов - это рулетка такая, называется "Однорукий бандит". Петухов сам был свидетелем, как какой-то джентльмен с бешеными глазами и голубыми ввалившимися щеками бросил в щель "бандита" серебристый жетон, дернул ручку - и целая груда этих жетонов со звоном высыпалась в лоток. А мистер Петухов, профсоюзная шишка, в только что купленном черном кожаном пиджаке и белых брюках, а одном кармане которых лежали американские сигареты, а в другом турецкая жевательная резинка, он, причесанный на косой пробор в лучшем салоне Варны, он, к которому здесь, за границей, все обращались только по-немецки, мялся в углу, не смея подойти к автомату, поминутно оглядываясь на дверь: не войдет ли Павлов, руководитель их группы. А уж потом, чтобы самому сыграть в рулетку, и речи быть не могло. А почему?! И ведь им, павловым, все равно, - что Петухов, человек с высшим профсоюзным образованием, знающий два языка со словарем, что это быдло из их так называемой делегации, жлобы, уроженцы города Саратова или какого-нибудь Минска, которые в варьете, в ВАРЬЕТЕ! - только и выжидали, когда замолчит наконец оркестр, чтобы грянуть свои "Подмосковные вечера". Зачем их возят по заграницам, позорище одно! И изволь сидеть с ними у всех на виду в ресторане, среди немыслимых двубортных пиджаков или жутких синтетических платьев с блестками! Изволь улыбаться, пить за то, что хороша, дескать, страна Болгария, а Россия луче всех. Ну, и сидели бы в своей России, в грязи и серости по уши! Так нет - им подавай Европу, а ты, как дурак, веселись тут с ними, лови на себе презрительные взгляды западных немцев, сидящих напротив. Немцы, кстати, и сидят иначе, и сигарету держат как-то красиво, и лица у всех культурные. Ведь вот - выпили, а никто не красный, не потный, не орет и руками не машет.
   И, главное, не встанешь, не закричишь: "Товарищи!" то есть, конечно: "Господа! Я не такой, как эти! Я все понимаю, мне смешно и противно смотреть на них, так же, как и вам! Это, ей Богу, не я покупаю в аптеке медицинский спирт и напиваюсь, как свинья у себя в номере, а потом начинаю горланить на весь отель! Не я с утра до вечера дуюсь в холле в подкидного дурака! Не я под джазовую музыку пляшу в ресторане "цыганочку" или топчусь в медленном танго, как допотопный сервант. Не я это! Не я!"
   Тонко улыбаются нарядные западные люди, кажется, если бы можно, выкинули бы сейчас фотоаппараты и кинокамеры, запечатлели бы на память дикарей. Но - нельзя, неприлично.
   А наши понятия-то такого не имеют - "неприлично", им все прилично, вопят на весь зал, пялятся по сторонам и еще шуточки отпускают - у нас, мол, танцуют лучше и одеваются наряднее. Кретины! Неандертальцы! Толпа!
   Так они сводили его с ума там, в Болгарии. А теперь - вот она Родина. Родина - мать. Перемать. Россия, сплошь состоящая из них, из этих...
   На второй день после приезда зашел днем в "Север" пообедать и сразу: "Глаза есть? Не видите - стол убран? Ах, видите. Так чего садитесь?.. Мест нет? А у нас - людей нет. Вы к нам работать пойдете?" Сервис!
   Можно было, конечно, показать ей Кузькину мать, чтобы знала с кем имеет дело, хамка, да связываться противно, тем более, был не один, с начальством. Еще, слава Богу, ему, Петухову, теперь не нужно стоять по очередям за продуктами, на дом возят...
   ...Ах, скажите, пожалуйста: на дом! Благодетели. Купили за банку паршивого кофе! Да, если уж на то пошло, насрать ему на их растворимый кофе и лососину! Да и на икру, если на то пошло! Не хлебом единым! Орут везде, что у нас - права человека, а в городе ни одного ночного бара. Только на валюту, на доллары. В занюханной Болгарии, тоже мне еще - Запад, сколько угодно этих баров! И девочки! Только не для нашего брата девочки, для нашего брата - руководитель Павлов, он тебя и...
   ...Болгария... А где-то есть еще и Париж. Есть и Швейцария. И Штаты...
   В гробу я видал этот вонючий кофе!
   - Сашенька, почему так поздно? - робко спросила Таня, когда Петухов в третий раз явился домой в половине восьмого.
   - Автобус сломался, - с горделивой скорбью отрезал он.
   - Автобус?! Почему - автобус? А где Василий Ильич?
   - А пускай твой Василий Ильич другую жопу возит! Ясно?! - заорал Петухов. - Сдалась мне их поганая "Волга"! И пайков больше не будет, поняла? Попили кофеев, хватит! Обойдешься чаем "Краснодарским" сорт второй и городской колбасой!
   - Что случилось, Саша? У тебя неприятности? - Танечка уже плакала.
   - Приведи в порядок лицо! - завизжал Петухов. - Не женщина, а чучело! Плевал я! Принципы надо иметь! Дешево купить хотите, граждане-товарищи!
   Долго еще бушевал Александр Николаевич, хлопая дверью, выкрикивал лозунги о демократических свободах, о том, что никому не позволит душить и попирать. Потом улегся на диван с транзистором и на всю квартиру включил "Голос Америки".
   3
   В середине декабря месяца Наталья Ивановна Копейкина случайно узнала, что в субботу в магазине "Океан" с утра будут давать баночную селедку. Новый год был уже вот-вот, и поэтому Наталья Ивановна с Дусей Семеновой и недавно прощенной Тоней Бодровой за час до открытия отправились занимать очередь. Марья Сидоровна, которой тоже предложили, сказала, что ей не до селедки, плохо себя чувствует, и женщины решили взять две банки и разделить: по пол-банки Тютиным, они старые люди, надо помочь, и пол банки Дусе. Антонине хорошая селедка очень бы кстати, так как Анатолий все же обещал первого зайти. Это надо: с лета ни разу не вспомнил, а тут... нет слов, одни буквы. А Валерку тогда заберут к себе с ночевкой Семеновы.
   Селедку, действительно, отпускали, очередь шла быстро, так что к десяти часам все трое, довольные, стояли с банками на трамвайной остановке напротив метро "Площадь Мира". Погода была ясная, светило солнце.
   Трамваи не шли, на остановке собралась огромная толпа, говорили: кто-то должен проехать из аэропорта, не то король, не то кто из наших, и движение - перекрыто. Минут через десять появилась милицейская машина, принялась кричать в мегафон, загнала всех на тротуар, давка началась невероятная. И в этой давке Антонина внезапно почувствовала, что в глазах у нее темнеет, ноги отнимаются, кругом зеленая мгла, как с хорошей поддачи, и что она не соображает, где находится и зачем.
   Сколько времени продолжалось такое состояние, Антонина никогда потом сказать не могла, но, когда очнулась, увидела, что сидит на скамейке около автобусного вокзала, а рядом с ней сидят и Наталья Ивановна, и Дуся, обе бледные, не в себе и без сумок.
   - Чего со мной? - спросила Антонина слабым голосом, но ей не ответили. Как выяснилось, ответить ей и не могли, потому что ни Семенова, ни Копейкина не знали, что и с ними-то произошло, как, например, попали они с остановки на эту скамейку, а главное, где их сумки с деньгами и банки с селедками. Обе они, как и Антонина, оказывается, видели только зеленую мглу и туман среди ясного дня.
   - Несомненно - вредительство, - предположила Наталья Ивановна, и женщины с ней согласились.
   Посидев с пол-часа, придя в себя и переговорив, они решили все же ничего никому не рассказывать, все равно не поверят и еще засмеют, а деньги, которые дала им на селедку Тютина, собрать между собой и вернуть. Про банки же сказать, что их не давали, а была мороженая треска с головами.
   4
   А ведь и верно: совсем скоро Новый год. Кажется, только что прошли ноябрьские, а через неделю опять праздник. Все скоро в этой жизни, так что и уследить не успеешь.
   Петр Васильевич Тютин праздник Новый год любил и всякий раз радовался: смотри, пожалуйста, опять дожил - и ничего, сам, вон, с Некрасовского рынка (придумал какой-то болван назвать рынок именем великого писателя!) сам с Мальцевского рынка елку приволок. Приволок, украсил, подарки разложил, а как же? - придут внуки, Даниил и Тимофей.
   Нравился Петру Васильевичу Новый год, а все-таки главными праздниками у него были другие. День Советской Армии и, самый важный, это, конечно, Праздник Победы. Новый год - больше для внуков, для жены с дочерью, а это - собственные его.
   В эти дни Петр Васильевич надевал на серый костюм орден Красной Звезды и Отечественной второй степени, прикалывал медали и шел к Петру Самохину, тезке, другу и однополчанину. У Самохина была большая квартира, и это уж, как говорится, создалась такая хорошая традиция - по праздникам собираться у него. Приходили ребята без жен, выпивали умеренно, пели, вспоминали. И если кто в десятый раз принимался рассказывать один и тот же случай, никогда не одергивали и не поправляли, мол, не так было, путаешь, старый хрен; этого у всех дома хватало, наслушались от родных деток, которым, что ни скажи - в глазах тоска - скоро ли он кончит, надоел, все одно и то же, да одно и то же. А товарищи те и послушают, а если у кого слезы, дело-то стариковское, не заметят, виду не подадут, а не то что сразу охать да бегать с валидолами. Одно слово: мужская дружба фронтовиков.
   Интересное дело, сколько времени прошло после войны, больше двадцати лет Тютин отработал на заводе мастером, на отдых вышел как полагается, с почестями, никто не гнал, сам захотел, и друзья были, а вот, пожалуйста, остались от этих заводских друзей только поздравительные открытки к календарным датам. И от завкома - открытки, и от партбюро. А эти парни, с которыми в войну самое дольшее три года вместе был, да что - три года, некоторых и года не знал, - эти мужики до самой, видно, смерти, до последнего дня. Почему так?
   Встречи с фронтовыми товарищами считал теперь Петр Васильевич единственным и главным делом своей жизни, только с ними, с ребятами, чувствовал, _к_т_о_ он такой, _ч_т_о_ сделал, _к_а_к_и_е_ дороги прошел, потому что личное - это личное, это для женщин, а мужчина для другого живет. Но все меньше, с каждым разом меньше народу собиралось у Петьки Самохина на праздники. В прошлый день Победы только трое пришли, остальные - кто болел... Встречались вообще-то последнее время довольно часто, но те встречи были далеко не праздничные, да и какие это встречи, это проводы...
   Так что не от злобы или плохого характера, не от жестокости Петр Васильевич мучил жену похоронными разговорами, а потому что видел подходит время, и смерть представлялась ему последним заданием, которое скромно и с достоинством предстоит ему выполнить на земле. А только дурак полагает, будто умереть можно кое-как и безответственно. Пускай, дескать, родственники беспокоятся и хлопочут, а мне что - лег себе в гроб, руки крест-накрест и спи, дорогой товарищ.
   Петр Васильевич недаром был ветераном и солдатом, он, может, потому и войну без ранений прошел, с одной контузией, что все умел и привык делать, как следует, хоть окоп вырыть, хоть автомат смазать. А теперь - это тебе не окоп, тут надо решить ряд важных вопросов: материальное обеспечение жены, то есть, конечно, вдовы, распорядок ее дальнейшей жизни, организация похорон. Естественно, и в этих делах не на родственников рассчитывал Тютин, а на боевых товарищей, знал, что помогут Марье Сидоровне и внуков не оставят, но надо же и самому руки приложить. Как раз сегодня утром он принялся составлять список: фамилии и адреса тех, кого обязательно надо пригласить, чтобы проводили его в последний путь, но жена, увидев этот список, ударилась в такой рев, дура старая, что Тютин разозлился, скомкал бумагу, сунул в карман и ушел, хлопнув дверью, в сад на прогулку. Вот ведь, ей богу, бабий ум! Курица и курица. Будет потом метаться, кудахтать, кого позвать, как сообщить, где найти. Самой же приятно: пришли проститься с мужем хорошие люди, никто не побрезговал, вот, пожалуйста, фронтовые друзья, а это - рабочий класс, товарищи, ученики, смена то есть. А тут руководство, Ладно... Допишет он свой список потом, без нее, Допишет и спрячет в стол, в тот ящик, где ордена и документы. Понадобятся когда ордена, начнет искать, найдет и список.
   ...Петр Васильевич Тютин шел себе воскресным утром в валенках по узкой дорожке среди сугробов, смотрел на белые патлатые деревья, на простецкое, светленькое небо, на глупую мордастую снежную бабу с палочкой от мороженного вместо носа, журнал в кармане мятым списком, думал и вдруг так расхотелось ему помирать, так стало страшно и неохота провалиться из этого уютного обжитого мира куда-то во тьму, где наверняка, ничего хорошего нету, что вытащил он скомканную бумажку с фамилиями, торопясь, бросил в мусорную урну и, как мог быстро, подволакивая ноги, - чертовы валенки по пуду весят! - пошел прочь. Надо еще конфет купить, а то в магазинах уже завтра будут очереди - жуткое дело.
   5
   В ночь под Новый год Фира сказала мужу, что она его больше не любит. Это же надо еще суметь - выбрать такой день для подобного разговора! Вообще-то Лазарь уже давно, с месяц, наверное, чувствовал: что-то не то. Фира постоянно где-то задерживалась, у нее невесть откуда завелось огромное количество дел, а так бывает всегда, когда человеку плохо у себя дома. Все ее раздражало и выводило из себя, а, особенно, почему-то невинная просьба Лазаря не звать его больше никакими Олежками, Леликами и Ляликами. Раньше и внимания бы не обратила, может быть, даже с уважением бы отнеслась, а теперь:
   - Ах, Лазарь? Понимаю... Это у тебя такая форма протеста. Мол, ничего не скрываю и даже горжусь. Очень, о-очень смело, ты у нас прямо какой-то Жанна д'Арк.
   - Ты чего это?
   - Потому что противно! Кукиш в кармане. Герой - борец за идею. Ты бы еще магендовит надел.
   - Надо будет - и надену, вон, датский король с королевой, когда немцы...
   - Слыхала. Ты мне про этот случай рассказывал раза три... позволь, четыре раза. Но ты, к сожалению не король, тебе ничего надевать не надо, у тебя, как говорится, факт на лице.
   - Я не понимаю, - вконец растерялся Лазарь, - ты что, антисемиткой сделалась?
   - Просто, миленький, дешевки не люблю. Лазарь ты? Великолепно! Гордишься своим еврейством? Браво-браво-бис! Не нравится, когда кривят рожу на твой пятый пункт? Противно, что любой скобарь в трамвае может, если пожелает, обозвать жидовской мордой, и ничего ему за это не будет? И мне, представь, противно. Только причем же здесь "Лазарь"? Будь последовательным. Уезжай!
   - Ты что это, Фирка, обалдела?
   - испугался. Вот она, цена твоего гражданского мужества.
   - Подожди, ты что, серьезно?
   - Я-то серьезно, я о-очень даже серьезно, а вот ты со своими тявканьем из подворотни, с вечным "я бы в морду...".
   - Ты действительно хочешь уехать? В Израиль?
   - А это уже второй вопрос: куда? Важно, что _о_т_с_ю_д_а_. Ясно?
   - Ладно, Фира, давай поговорим... хотя я не представляю себе, чтоб ты... У тебя что-то случилось!
   - Ну, знаешь, это уж вообще! "Случилось"! А у тебя ничего не случилось, ни разу, Лелик, то есть, тьфу! Лазарь Моисеевич? Это не тебя ли как-то не приняли на филфак с золотой медалью? И не ты ли тут вечно рвешь и мечешь, когда твой доклад читает на каком-нибудь симпозиуме в Лондоне ариец с партийным билетом?!