Катерли Нина. Сенная площадь

   - Тише ты.
   - Тише?! Вот-вот. Надоело! Их - по морде, а они - тише! Чего ж не врезать? Да брось ты сигарету, мать увидит, будет орать!
   - Не увидит. А меня ты напрасно агитируешь, я тебе могу привести и не такие примеры.
   - Ну, так что ж?
   - А... таки плохо. Как в том анекдоте. Плохо, Фирочка. И все-таки я не уеду.
   - Боишься? Мол, подам заявление, с работы выгонят, а разрешения не дадут. Так?
   - Если уж честно, - и это. Но не во-первых, даже не во-вторых. А во-первых то, что здесь, видишь ли, моя родина. Мелочь, конечно.
   - Родина-мать?
   - Да, уж как тебе угодно: мать, мачеха, тетя, а только - Родина, и никуда от этого не деться.
   - Какая там тетя? Какое отношение имеешь к России ты, Лазарь Моисеевич, еврей, место рождения - черта оседлости? Нужен ты ей, со своей сыновней любовью, как Тоньке Бодровой ее незаконный Валерик!
   - Это черт знает что! Мне дико, что это мы, ты и я, ведем такой разговор. Лично я не верю в генетическую любовь к земле предков, может быть, потому не верю, что сам ее не чувствую. Конечно, кто чувствует пускай едет, всех ему благ...
   - ...А тебе и здесь хорошо.
   - Нет. Не хорошо. Но, боюсь, что лучше нигде не будет. И - почему такой издевательский тон? Неужели я должен объяснять тебе, что я тут вырос, что я, прости за пошлость, люблю русскую землю, русскую литературу, а еврейский просто не знаю. Кто там у вас главный еврейский классик?
   - У _н_а_с_?! Ну, вот, что, - Фира стояла посреди комнаты, сложив руки на груди, - мне этот разговор противен. И ты сам, прости, пожалуйста, тоже. Это психология раба и труса.
   - А катись ты... знаешь куда! - разозлился Лазарь. - подумаешь, диссидентка! Противен - и иди себе, держать не стану!
   Фира тут же оделась и ушла на весь вечер. Может быть, у нее на работе завелся какой-нибудь сионист? Их теперь полно, героев с комплексом неполноценности и длинными языками.
   Лазарь долго стоял на кухне у окна и курил в форточку. Наконец он решил, что, скорее всего, Фирку кто-нибудь обругал в автобусе или в магазине, у нее-то внешность - клейма негде ставить, прямо Рахиль какая-то. Конечно противно! Только нет из этого положения выхода, как она, глупая, не понимает?! Евреям всегда было плохо и должно быть плохо.
   "Успокоится, тогда и поговорим", - решил Лазарь.
   Но Фира не успокоилась. И вот в Новогоднюю ночь, сидя за накрытым столом, она при свекрови официально заявила мужу, что намерена с ним развестись из-за несходства характеров и политических убеждений.
   Роза Львовна сразу сказала, что у нее болит голова, и она идет спать. А Лазарь выслушал следующее:
   - Это счастье, что у нас нет детей, хотя я знаю, что вы с матерью за глаза всегда меня за это осуждали. Развод мне нужен немедленно. Мы с тобой чужие люди. Слабых не ругают, их жалеют, но мне жалости недостаточно, мне, для того, чтобы жить с человеком, нужно еще и уважение, в его нет.
   Тут Лазарь тихо спросил:
   - Ты меня больше не любишь? У тебя кто-то другой?
   - Не люблю, - отрезала Фира, - а есть другой или нету - в этом случае, какая разница? Твоя приспособленческая позиция мне не подходит. Я считаю: кто не хочет ехать _д_о_м_о_й_, тот пусть идет работать в ГБ!
   - Можно утром? А то сейчас ГБ, наверно, закрыто, - спросил Лазарь, машинально откусывая от куриной ноги.
   - Вытри подбородок, он у тебя в жиру, - с отвращением сказала Фира. Я ухожу. Возьму пока самое необходимое.
   Она вышла из-за стола, и через пять минут Лазарь услышал, как хлопнула дверь - видно, самое необходимое было собрано заблаговременно.
   Лазарь подвинул к себе фужер с недопитым шампанским, налил туда водки и медленно, не чувствуя вкуса, выпил. Выпил, вытер рот тыльной стороной ладони и посмотрел на часы.
   "Пол-второго. Куда она? Впрочем, транспорт работает всю ночь".
   6
   Бодрова Тоня Новый гол, почитай, и не встретила: забежала в одиннадцать часов к Семеновым, посидела, поздравила всех с наступающим, оставила Валерку, как договаривались, до второго, - и домой. Дуся: останься да останься, а Антонине ну, ей-богу, неохота, не почему-либо, а такое настроение, решила спать лечь не поздно, чтобы утром выглядеть, как человек. Потому что Анатолий точно сказал: зайду первого днем. Ему вообще-то верить не больно можно, бывало и раньше, обещает: жди, а сам не явится, но в этот раз другое дело, в этот раз чего ему врать, как ушел тогда, еще в августе, она за ним не бегала, не звала, хотя и знала: с Полиной живут плохо - пьянка каждый день, а после пьянки - драка.
   Тридцатого вечером встретились в булочной, Антонина сделала вид, будто не признала, отвернулась, берет "городскую", а руки, как не свои, уронила булку на пол, пришлось платить - кассирша там вредная, разорется, а булка вся в грязи. Только вышла на улицу, Анатолий тут как тут, за ней.
   - Гражданочка, извиняюсь, не знаете, сколько время?
   Больше четырех месяцев Антонина каждый день, да не по одному разу, все представляла себе, как это будет, как они увидятся, и решила вести себя не грубо, но так, чтоб он понял - гордость и у нее есть. И, если она тогда выла, как ненормальная, и чуть не за ноги его хватала, только чтоб не уходил, то теперь с этим уже все, и перед ним, как говорят, другой человек. Пусть подозревает, что у нее кто-то есть, пусть не думает.
   Но получилось по-другому. Про гордость она забыла, стала болтать какие-то глупости, мол, как живешь, а он, - нерегулярно, - говорит. - Что же нерегулярно-то? У тебя жена молодая. А он: - во-первых, она мне жена только для прописки, а, во-вторых, ты на ее рожу погляди, одно слово сзади пенсионерка, спереди пенсионерка. Антонине бы сказать, что некрасиво так - о женщине, а она наоборот: лицо, - говорит, - можно и полотенцем прикрыть, а дальше такое сказала, что и вспоминать неудобно. Главное, говорит, сама чувствует - не то, не так надо с ним разговаривать, а остановится не может, вот и верно, что язык без костей. А Анатолию, кобелю, нравится, хохочет, доволен, боялся небось, что Антонина будет скандалить, а чего ей скандалить, хотела бы, еще летом морду бы Полине начистила, далеко ходить не надо, в одном дворе живут.
   Что-то еще говорил Анатолий, - хорошо, дескать выглядеть стала, поправилась, Антонина, вроде бы, отвечала, что надо, а сама только думала - сейчас ведь уйдет, вот сейчас - попрощается и все, и опять только жди, да гляди в окно - не идет ли мимо, и опять жди, и ночи эти проклятые, когда такое, бывает, приснится, что утром вспомнишь и в жар кидает.
   А он вдруг: чего же на Новый год не приглашаешь?
   - Так ведь, Толя, Новый год - семейный праздник, в кругу семьи. Как тебя Полина отпустит? Или ты с ней вместе ко мне собираешься?
   "И что это я говорю? Вот теперь-то он и скажет - шутка, мол, привет семье, до новых встреч, чаю, бомбина!"
   - Нет, конечно, смотри сам. Если хочешь, заходи. Хоть в Новый год, хоть первого.
   - Первого? Порядок. Если не прогонишь, приду в два часа, готовь пол-банки.
   Вот, так и договорились. Придет. Чего ему врать, сам предложил, не напрашивалась. Придет.
   Комнату свою Антонина, конечно, вылизала, себе купила новое платье цвета морской волны и приталенное. Это ведь еще надо найти - пятьдесят второй размер и по фигуре, у нас на полных шьют, как на старух, мешки, а не платья, даже обидно.
   Тридцать первого сбегала к знакомой парикмахерше, сразу после гимна. Зато первого к часу дня была уже готова - платье, как влитое, на груди кулон, колготки, правда, порвала, когда натягивала, потому что импортные. У заграничных баб не ноги, а палки, а у нас ноги фигуральные, вот и тесно. Ну да ничего, подняла петлю, сойдет.
   Потом накрыла на стол. Скромненько, не очень, чтобы очень, потому что не покупать она мужика собирается за какую-то ветчину или икру. Поставила огурчики соленые, шпроты, "еврейский" салат (Роза Львовна научила: творог, чеснок мелко порубить, зелень - можно укроп, можно петрушку) ну и там сыр, колбасы "Советской" твердокопченой триста грамм, у себя в магазине выпросила. Сволочи все же Катька с Валентиной, как надо что из бакалеи, так "Тося" да "Тося", и она им конечно все оставляет, а у них вечно по сто раз проси, унижайся...
   Короче говоря, стол получился не то, что богатый, но приличный. А водки, как просил, купила пол-литра. И хватит. Это с Полиной они пускай пьянствуют, Тоня не Полина, что раньше было, то прошло. и вспоминать нечего.
   В холодильнике, конечно, была еще "маленькая" и две бутылки пива на запас, но это - как получится.
   Анатолий пришел точно в два. Снял в передней пальто, и Антонина даже обалдела, никогда таким его не видела. Костюм цвет беж, галстук весь переливается, волосы курчавые, а она уж забыть оказывается, успела, какие у него красивые волосы.
   Пошли в комнату. Антонина говорит:
   - Ну, ты даешь. Прямо, как из загранки.
   А он хохочет:
   - Это ты прямо в точку, костюм у меня импортный, маде ин Поланд. Ну, что видела костюмчик? Больше не увидишь.
   Снимает пиджак, вешает на стул, галстук туда же, и - за брюки. Антонина села на оттоманку и молчит, что говорить, не знает. Он брюки снял, хохочет, как чокнутый:
   - Чего рот раззявила, деревня? Надо быть современной женщиной, к тебе не кто-нибудь, а любовник пришел. Раздевайся.
   Антонина встала и опять стоит, молчит. С одной стороны, конечно, приятно, что он считает ее за современную женщину и не просто выпить пришел, но с другой стороны, у них, может это и принято, а у нас не привыкли еще.
   А он стоит, в чем мать родила, одни носки оставил с полуботинками, и ухмыляется.
   - Ну чего? Раздевайся да побыстрее!
   Антонина смотрит - он берет со стола бутылку, наливает ей стопку, себе стопку, и говорит:
   - Пей, давай, тогда, может, смелее станешь, а то как все равно дурочка. Французские кинофильмы смотрела?
   Не ругаться же с ним, не для того пол-года ждала. Антонина взяла стопку, выпила. Ладно. Французская жизнь, так французская, хорошо хоть сорочку новую надела, нейлоновую. Сняла свое платье морской волны, а он: все снимай, тут тебе не ателье мод и не поликлиника. А сам еще наливает. Антонина хотела погасить лампочку, а он: еще чего? Дикость, - говорит, или может, ты у нас с браком? Не помню, чего у тебя там не хватает, вроде, всего полно и все на месте. Ну, что с ним поделаешь, - шутник!
   В общем, она разделась, стоит, а что дальше - не знает.
   Но Анатолий на кровать даже не посмотрел, сел к столу, ну, и она напротив, живот скатертью прикрыла. Холодно все же. А Толька:
   - Чего прячешься? Тело женщины, это, во-первых, красиво. В Русском музее была? И ты интересная, как Венера. А, я - смеется, - как этот... Ганнибал.
   Может, со стыда или от волнения, а может потому, что со вчерашнего дня крошки во рту не было, Антонина сразу опьянела. И стало ей плевать, что сидит тут, как дура, голая, и что тело-то, уж не то, и что окна так и свищет. Весело ей сделалось и хорошо, потому что вот он, Анатолий, пришел все-таки, сам пришел, сидит, точно фон-барон, а на плечах веснушки, как у маленького...
   - Толик, тебе не холодно? Я платок принесу.
   - Иди ты с платком! Налей лучше! А потом погреемся.
   ...а плечи-то широкие, красивый до чего! Ну, прямо в точности Ганнибал или какой-нибудь Юлий Цезарь.
   По-французски - так уж пускай на всю катушку! Антонина встала, прошла на каблучках через всю комнату и включила телевизор. Как раз показывали концерт артистов эстрады. И, черт с ним! - достала из холодильника "маленькую" и пиво.
   Еще выпили, за любовь. Антонина чувствует - опьянела, закусить надо, а не лезет кусок в горло да и все. А тут еще Майя Кристалинская как запоет: "Я давно уж не катаюсь, только саночки вожу", ничего, вроде, особенного, а у Антонины слезы.
   - Толечка, миленький, я для тебя, что хочешь сделаю! Что скажешь, то и сделаю!
   - Да не могу я с тобой расписаться, Тонька, пойми ты это, чудачка!
   - Не надо мне. Зачем? Я и так для тебя - что хочешь... Я бы и стирала, и обшила, а денег - на что мне деньги, я сама зарабатываю, я бы у тебя зарплату не брала... и какой хочешь, можешь приходить, хоть и пьяный, хоть какой...
   - Кончай реветь. Ты - баба хорошая, лучше Польки. Но расписываться это нет.
   - Толик, я когда мимо ресторана "Чайка" прохожу, где мы с тобой тогда, так всегда плачу, как ненормальная...
   - Я - мужчина... Поняла? Ты - баба, а я мужчина... И все... Еще керосин есть, нет?
   - Меня все тут за последнюю, за не знаю кого считают, что я тогда так с Валериком... ты пойми, я же мать! Я ребенка своего люблю, ребенок не виноват... Но тебя я больше своей всей жизни!.. Если б ты заболел, я бы кровь дала...
   - Это лимонад? Лимонад, да?! Не могла две поллитры взять, говорил ведь: жди!.. Я мужчина... бля... с-сука! И - все!.. Поняла?! Не распишусь. И - все!
   - Толик, ты кушай, вон огурчики солененькие...
   - Отстань! Сказал - от-стань!.. И все... Одну бутылку... Пожалела... сука... Я мужчина! Титьки развесила, корова... Я - мужчина, а ты - сука.. И все... И все...
   - Толик, если что, я сбегаю, ты успокойся, миленький! Толенька!..
   - Убери руки! Руки убери! Не трогай, б...! Убью суку! Убью!!!
   - Толик! Не надо! Не надо! Прошу! Вот - на коленях прошу... Толечка! О-ой! Ногами - не надо! Толечка! Толечка-а!..
   - Молчи, курва! Получила?.. Вставай! Разлеглась тут... сука! На тебе! На! Заткнись, убью! Заткнись!!!
   Хорошо еще - в квартире никого не было, жиличка в гости ушла.
   7
   А Роза Львовна собирается на свидание.
   Лазаря зачем волновать, ни слова вчера ему не сказала, хватит Парню и своей беды. Матери - все парень, а ему сорок лет, возраст, кстати, для мужчины самый опасный, если уж в этом возрасте случится инфаркт, то это очень и очень плохо. Говорят, беречь надо мужчин именно сейчас, следить, чтобы укрепляли сердечную мышцу, спортом занимались, легкой атлетикой, только судьба не спрашивает, сколько кому лет.
   Каждому когда-нибудь достается настоящее страдание, вот и Лелику пришла очередь. В Горьком, в эвакуации, в самые страшные годы, был счастливым - маленький, ничего не понимал, мать рядом, а отцов тогда ни у кого не было. Голодать Роза Львовна ему не давала, не допустила, устроилась на макаронную фабрику, дали рабочую карточку, а по вечерам шила. Ведь смешно сказать: до войны ничего не умела, а заставила нужда, научилась и кроить, и шить, и вязать, даже подметки ставить.
   А потом пошло легче: учился Лазарь хорошо, товарищи его любили, очень способный был мальчик и общительный. Не приняли в Университет - это, конечно, был удар, но он не растерялся, поступил в технический ВУЗ, хотя мечтал стать журналистом. Способный человек - всегда и везде способный, вот и в технике всего добился, кандидат наук, физик! Такая сама и так воспитала - не ныть, не жаловаться, что есть - есть, а чего нет - и не надо.
   Любой пример: разве кто-нибудь в семье, она или Лелик, сказал одно слово, что нет у Фиры детей? Вообще никогда Лазарь не пожаловался на жену, молодец, но и Роза Львовна ни разу себе не позволила; они друг друга нашли, им и жить...
   ...Как она могла бросить Лазаря, чем он ей не угодил? Не рахмонес, просто выдержанный и тактичный. Не слишком красивый? В мужчине не красота главное, и пятнадцать лет назад Фира это понимала.
   Любовь... Сердцу не прикажешь, и, хоть этот Петухов ничем не лучше Лелика, а гораздо хуже, что тут поделаешь, когда любовь? А что у Фиры любовь, это давно заметила Роза Львовна, видела вся обмирая, как та ничего не ест за обедом, отвечает невпопад и точно прислушивается к чему-то, что одна она только слышит. То ни с того, ни с сего вся вспыхнет, то улыбнется. А глаза! Какие у нее были глаза, боже ты мой! Я сперва даже подумала, что Фирочка в положении, но тогда она была бы мягче, ласковее с мужем...
   Лазарь ничего не рассказал матери о том вечере, когда Фирочка оставила их дом. Сама Роза Львовна ушла тогда в начале разговора, не хотела мешать, может быть, неумно поступила. А потом Лелик только и сказал: "Мы с Фирой решили разойтись". "Мы". И - больше ни звука об этом, а в душу лезть - не в характере Розы Львовны, не умеет.
   А другие умеют. В доме всегда все известно, сперва смотрели т_а_к_и_м_и_ глазами; Антонина, на что уж распущенная женщина, и та: Розочка Львовна, Розочка Львовна, как же у вас, а? А потом зашла Наталья Ивановна Копейкина да все и выложила - про Петухова, про Израиль, про несчастную Танечку.
   Фира просто сумасшедшая, что решила ехать, но можно и понять - кто решил разрушить, идет до конца, а где жить с любимым человеком, это не имеет значения, ничто не имеет значения, лишь бы вместе. Разве сама Роза Львовна после известия о гибели мужа все годы тысячу тысяч раз бессонными ночами не думала: а вдруг ошибка? Вдруг живой? Пусть калека, пусть контуженный, душевно-больной, пусть - что хочешь, только бы вернулся! Даже если попал в плен и наказан - все равно счастье, они с Леликом поедут к отцу в любую даль, хоть на Сахалин. Только вряд ли. Немцы не оставили бы в живых пленного еврея да и не сдался бы Моисей - такой человек, в этом Роза Львовна была уверена, тем более, письмо фронтового друга... Но бывают же и ошибки!
   И вот вам парадокс: теперь, через столько лет, Роза Львовна вдруг узнает, что Моисей жив, и это для нее удар! И горе, и боль, и обида. Ты его любишь, так радоваться должна, кто это молил Бога: "пусть какой угодно, только живой"? Вот - он живой, и что же? И оказывается: лучше калека, лучше преступник, лучше... страшно сказать... мертвый. Но - мой.
   Ничего не объяснишь, ничего не поймешь, так не тебе и судить других за любовь к Петухову. Хотя, наверняка, будут еще у Фиры большие страдания - такой Петухов, чего доброго, и пьяница и антисемит. Ни в чем не нуждался, занимал большой пост и вдруг - Израиль! Предательство, если разобраться. Он же русский человек.
   ...А Лелик на руках ее носил...
   Обо всем этом думает Роза Львовна, рассуждает сама с собой, хочет быть справедливой, а сама, между тем, собирается.
   Главное свидание в жизни женщины бывает иногда и в шестьдесят лет. Конечно, что там прическа или наряды, но новое демисезонное пальто, купленное в декабре, сегодня оказалось очень кстати. Март на дворе.
   Роза Львовна аккуратно укладывает в сумку фотографии: Лелика принимают в пионеры, Лелик с классом в день окончания школы, а это - она сама, с Доски Почета, 1950 год, молодая, с медалью...
   ...Свадебные снимки, Фира, как ангел, это - в сторону, вообще надо спрятать подальше. А его кандидатский диплом возьму, и все авторские свидетельства, восемь штук. Восемь изобретений - не шуточное дело, один даже есть заграничный патент. Вот, какого сына вырастила Роза. Одна вырастила, выучила и вывела в люди,
   Роза Львовна защелкивает сумку, раздувшуюся от бумаг, и все-таки идет к зеркалу. Губы надо подмазать, платок - к черту! Надену вязаную шапочку. И никто этой женщине больше пятидесяти не даст! Потому что не расплылась, не опустилась. А седые волосы это благородно, сейчас модно, даже девочки носят седые парики.
   ...Почему она выбрала местом встречи Юсуповский сад? Наверное, можно догадаться: потому что последний раз в жизни они гуляли все втроем - она, четырехлетний Лазарь и Моисей. Было это в субботу вечером, двадцать первого июня. А жили тогда рядом, на Екатерингофском. Но, конечно, когда Моисей вчера позвонил, она ничего в виду не имела, сказала первое, что в голову пришло, а пришел в голову Юсупов сад.
   - Здравствуйте, Роза Львовна, говорит Кац по вашей открытке, - начал свой телефонный разговор, Моисей, - я получил открытку и решил сразу позвонить.
   Голос его оказался удивительно похожим на голос сына, только акцент, а Лелик говорит чисто, как диктор.
   Старалась разговаривать достойно, без волнения:
   - Здравствуй, Моисей. Так как теперь выяснилось, что все эти годы ты был жив, _м_о_е_м_у_ сыну необходимо уточнить свои анкетные данные. На случай заграничной командировки.
   Никакой командировки не предвиделось, особенно теперь, после истории с Фирой, но Роза Львовна продолжала:
   - Раньше он писал: отец погиб на фронте, теперь же необходимо указать место жительства и работы.
   - Я на пенсии, - грустно сказал Моисей.
   - Тогда последнее место и должность.
   - Если надо, я могу сейчас приехать, - предложил он, - адрес я знаю, выяснил в справочном...
   - Поздно тебе понадобился адрес сына, - сказала Роза Львовна заранее приготовленную фразу, - приезжать незачем, у тебя своя жизнь, у нас своя. Если ты очень хочешь, можно встретиться. Завтра. Часа в четыре. В Юсуповском саду у входа.
   - Хорошо. Я приду в четыре, - покорно согласился Моисей.
   На двадцать минут раньше он явился, а возможно, и больше. Роза Львовна сама почему-то оказалась около сада без четверти четыре, и издали, с противоположной стороны Садовой, сразу увидела: уже стоит. C Лазарем, кроме голоса, у этого гопника ничего общего не оказалось, разве что цвет глаз, но выражение совсем другое, как у старой клячи. Какой-то маленький, худенький... Эх, Моисей, Моисей, разве так выглядел бы ты сейчас, если бы не совершил предательства к жене и сыну!
   - А ты, Роза, совсем не изменилась, - сказал Моисей, когда она подошла, - все такая же, я просто поражен.
   Ну что, сказать ему все, что думаешь, что он заслуживает услышать?.. Зачем?
   - Пойдем, сядем, - предложила Роза Львовна, внимательно оглядев ношенные-переношенные ботинки Моисея и его куцее пальтишко без двух пуговиц, первой и четвертой, - или, может быть, ты замерз? Так я могу пригласить тебя в кафе.
   Не ответив, он по грязной, раскисшей дорожке потащился к лавочке и сел, поддернув на коленях брюки, на которых кроме пузырей, ничего не было. Роза Львовна не торопясь достала из сумки газету, постелила и аккуратно села, чтобы не запачкать новое пальто.
   - Ну, говори, - сказала она.
   - Что я могу сказать? Когда я решил... я встретил ту женщину... ну, когда мы написали тебе то письмо... я подумал: так будет лучше, ты гордая, и тебе будет легче оплакать мертвого, чем узнать... - забормотал Моисей.
   - Это меня не интересует: женщина, твоя ложь, - перебила его Роза Львовна, - сообщи последнее место работы и с какого года на пенсии. Адрес я знаю. Тоже нашла в справочном.
   - На пенсии я с января 1965 года, а работал в торговой сети.
   - Должность?
   - Продавцом.
   - Ты же имел образование?! Специальность техника!
   - Ну, так получилось. Семья...
   - Можно содержать семью и при этом работать честно. Да... Значит продавец... А я вот еще не на пенсии. Старший библиотекарь. А Лазарь кандидат. Скоро поедет в Москву, вызвали в Министерство.
   Моисей молчал. Она ждала, что сейчас он начнет расспрашивать о сыне, но он молчал. И в это время вдруг начался дождь. Сразу стемнело, мелкие капли сыпались на скамейку.
   - Пойду, - угрюмо сказал Моисей и поднялся, - поезд у меня в 16. 50, а еще купить надо, в Шапках с продуктами плохо.
   И тут Роза Львовна не выдержала:
   - Поезд у тебя? - закричала она, вскакивая. - А совесть у тебя есть? Как у сына дела, чего он добился в жизни - это тебя интересует?
   - Интересует, - буркнул Моисей, переступая своими дырявыми ботинками в луже, - ты же сказала - кандидат. И соседей спрашивал. Квартира у вас и машина. Кандидаты. В Министерство! Библиотекари! "Имел специальность техника!" А - когда трое детей и жена больная?! Когда жрать нечего?!" Содержать семью и работать честно"! Спасибо за науку, гражданин начальник! Конечно, тогда я пришел нетрезвый, это безусловно. Но зачем он от меня, как от заразного? Он же сын... Вот... - грязными, негнущимися пальцами он шарил по карманам, полез в пальто, потом в пиджак, - вот, отдай, скажи: спасибо от родного отца! Он мне тогда дал, так это я долг возвращаю! Я брал в долг! - Он совал в руки изумленной Розе Львовне смятый рубль и какую-то мелочь.
   - Да что ты... - говорила она, отступая, - зачем? У нас есть, мы ни в чем не нуждаемся...
   - Есть - и на здоровье! - кричал Моисей. - Не нуждаетесь, и прекрасно! Мне вашего не надо, я пенсию имею, за работу! Всем, чем обеспечен!
   Внезапно он выхватил у Розы Львовны сумочку, открыл ее, высыпал туда деньги, повернулся и чуть ли ни бегом направился к воротам. Роза Львовна, вконец растерянная, нерешительно пошла за ним. У ворот он замедлил шаг, видно, запыхался, но продолжал уходить, не оборачиваясь.
   Так они и двигались к Сенной площади друг за другом. Роза Львовна в каких-нибудь десяти шагах видела впереди старческую спину, сутулые узкие плечи, обтянутые старым пальто, желтую сетку с какими-то кульками - откуда он ее вытащил? В кармане была, наверное, так.
   Моисей не оглядывался.
   Они миновали рыбный магазин, перешли Московский проспект, теперь Роза Львовна почти догнала его. Куда он? К метро, конечно. На вокзал лучше всего - на метро.
   Вот и состоялось их последнее свидание...
   - Моисей! - крикнула Роза Львовна. - Моисей, постой!
   Голос ее неожиданно пресекся, густой зеленоватый туман застлал глаза, ноги ослабели...
   - Что с вами, мамаша? - участливо спросил молодой голос, и Роза Львовна почувствовала, что ее крепко взяли под руку. - Вам плохо?
   - Ничего... остановите его... гражданина, - еле выдохнула она, пытаясь поднять руку, - вон тот, пожилой, с сеткой...
   - Нету там никого, мамаша, вам почудилось. Вы не нервничайте. Можете стоять?
   - Я стою. Все уже проходит. Прошло. Спасибо.
   Зеленая мгла рассеялась, и Роза Львовна увидела рядом встревоженно5е лицо в очках. Совсем мальчик, студент, наверное.
   - Все прошло, вы идите, молодой человек, спасибо вам, я сама.
   Она освободила руку и шагнула вперед. Моисей исчез. Народу поблизости было немного, она внимательно вгляделась - нету. У входа в метро нет, и на трамвайной остановке, и у магазина. У Розы Львовны зоркие глаза, очков не носит, не могла она ошибиться. Моисей Кац пропал, как провалился.
   В последний раз Роза Львовна медленно и тщательно оглядела Сенную площадь. Что ж... Нет так нет. Сорок лет почти не было - и опять нету. Значит, так оно и правильно, что ни делается - все к лучшему. Роза Львовна крепко прижала к себе сумочку и пошла на остановку.