Страница:
Ясунари Кавабата
Спящие красавицы
ГЛАВА 1
– Только, пожалуйста, никаких непристойных шуток,– предупредила Эгути женщина в гостинице.– У нас запрещается, например, совать пальцы в рот спящим девушкам.
Этот дом трудно было назвать гостиницей. На втором этаже – комната в восемь татами, где Эгути разговаривал с женщиной, а рядом две спальни, не больше; внизу же, кажется, еще теснее и, похоже, нет даже гостиной. Нет и гостиничной вывески. Очевидно, тайна этого дома не позволяет ее повесить. В доме царит тишина. Вокруг ни души, кроме той женщины, которая встретила Эгути у ворот, запертых на ключ, и теперь разговаривала с ним. Эгути никак не мог понять, кто она – хозяйка дома или просто служит здесь. Он здесь гость, поэтому лучше не задавать лишних вопросов.
Женщине на вид лет сорок пять, роста она небольшого, голос молодой и как будто нарочито спокойный и благожелательный. Она шевелила тонкими губами, не раскрывая рта, и почти не смотрела в лицо собеседнику. Но было в ее черных глазах что-то такое, что рассеивало всякие подозрения, и, более того, в ней самой не чувствовалось подозрительности, держалась она с привычным спокойствием. В железном котелке на хибати закипела вода, и женщина приготовила чай. Зеленый чай оказался на удивление вкусным, а все движения женщины были размеренны и красивы. Эгути не ожидал увидеть в таком заведении ничего подобного, и это его окончательно успокоило. В токонома висела картина Каваи Гёкудо – наверняка репродукция – с изображением горного селения, теплого от красных листьев клена, Вряд ли в такой комнате могло крыться что-то необычное.
– И пожалуйста, прошу вас, не пытайтесь разбудить девочку. Как бы вы ни старались, она все равно не проснется… Она спит очень крепко и ничего не знает,– твердила женщина.– Девушка будет спать все время, до самого утра, ничего не подозревая. Не зная, с кем провела ночь… Пусть вас это не смущает.
Эгути не стал говорить о возникших у него сомнениях. – Девушка очень красива. И мы здесь принимаем только таких гостей, на которых можно целиком положиться…
Почувствовав неловкость, Эгути перевел взгляд на свои часы.
– Который час?
– Без пятнадцати одиннадцать.
– Значит, пора. Ведь все старые люди рано ложатся и рано встают. Прошу вас, когда захотите…– Женщина поднялась и открыла ключом дверь в соседнюю комнату. Вероятно, она была левшой, во всяком случае, дверь она отпирала левой рукой. Ничего особенного в этом не было, но Эгути следил за ней, затаив дыхание. Она приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Ничего особенного, привычное для нее дело. Но, увидев ее со спины, Эгути испытал странное чувство. На ее оби сзади была изображена огромная странная птица. Эгути не знал, что это за птица. Глаза и лапки у нее казались живыми, как на фотографии, хотя рисунок был очень стилизованным. Сама по себе птица не производила неприятного впечатления, неудачен был весь узор, но в птице как бы воплотилось все то неприятное, что было в облике женщины. Фон рисунка был бледно-желтый, почти белый. В соседней комнате царил полумрак.
Женщина прикрыла дверь, а ключ положила на стол перед Эгути. Ничто в выражении ее лица не изменилось, голос тоже остался прежним.
– Прошу вас, вот ключ. Спокойной ночи. А если не сможете заснуть, под подушкой найдете снотворное.
– Нет ли у вас какого-нибудь европейского вина?
– Нет, мы спиртного не держим,
– Может, найдется хоть немного, для сна?
– Нет.
– Девушка в соседней комнате?
– Крепко спит и ждет вас.
– Да? – Эгути немного удивился. Когда же девушка прошла в комнату и как долго она уже спит? Значит, женщина заглядывала туда, чтобы убедиться, что девушка заснула? Эгути слышал от своего старого знакомого, не раз бывавшего в этом доме, что девушки всегда крепко спят, и разбудить их невозможно, но, решив прийти сюда, он по-видимому, не совсем верил этим рассказам.
– Вы здесь будете переодеваться? – женщина явно намеревалась ему помочь. Эгути молчал.
– Слышно, как шумят волны. И ветер…
– Волны шумят?
– Доброй ночи,– сказала женщина и вышла.
Оставшись один, Эгути оглядел комнату – восемь татами, ничего особенного. Потом взгляд его остановился на двери, ведущей в соседнюю комнату. Дверь была из дерева криптомерии шириной около метра. Ее, видимо, навесили не тогда, когда строили дом, а несколько позднее. Заметив это, Эгути пришел к выводу, что и всю стену сделали позднее, вместо прежних фусума, чтобы создать таинственную комнату «спящих красавиц». Цветом эта стена не выделялась среди других, но выглядела новее.
Эгути взял ключ, оставленный женщиной. Самый простой ключ. Казалось бы, взяв ключ, он должен был сразу направиться в соседнюю комнату, но он не двинулся с места. Как и говорила женщина, ясно слышался шум прибоя. Как будто волны бились о высокий утес. И как будто маленький домик стоял на самом краю этого утеса. Ветер гудел, предсказывая скорую зиму. А может, просто этот дом вызывал чувство приближающейся зимы или таков был душевный настрой старого Эгути, потому что на самом деле в комнате не было холодно даже с одним хибати. К тому же район здесь теплый. Вряд ли от ветра осыплются листья с деревьев. Эгути пришел сюда поздно вечером и не разглядел окружающего пейзажа, но ясно почувствовал запах моря. Пройдя в ворота, он оказался в большом саду – дом со всех сторон обступали высокие сосны и клены. На фоне темнеющего неба четко вырисовывались сосновые иглы. Очевидно, прежде здесь был чей-то загородный дом.
Эгути, держа ключ в руке, закурил сигарету, затянулся раз-другой и тут же погасил ее в пепельнице; вторую же докурил до конца. Никакого желания посмеяться над своими опасениями у него не было, а в душе росла неприятная опустошенность. Обычно Эгути засыпал, выпив немного виски, но сон его был неглубоким, часто с плохими сновидениями. Эгути часто вспоминал строчки из стихотворения одной поэтессы, рано умершей от рака: «Бессонными ночами приходят мертвецы, псы черные, мерзкие жабы». И теперь, вспомнив это стихотворение, он подумал, что, возможно, девушка, спящая – нет, вернее, усыпленная – в соседней комнате, похожа на этих «мертвецов», и заколебался, входить ему туда или нет. Он не спросил, чем усыпили девушку, но поскольку она, видимо, погружена в какой-то противоестественный, летаргический сон так, что ничего не знает и не чувствует, то у нее, наверное, такая же, как у наркоманов, свинцово-серая кожа, обведенные черными кругами глаза и высохшее, исхудавшее тело с выступающими ребрами. Должно быть, она вялая, холодная и отечная. А может, слегка похрапывает, обнажив отвратительные синеватые десны. Старому Эгути за шестьдесят семь лет жизни, безусловно, случалось проводить с женщинами неприятные ночи. Почему-то именно неприятное никогда не забывается. И дело вовсе не в наружности женщины, а в том отпечатке, который накладывают на них несчастливые повороты женской судьбы. Сейчас Эгути уже стар, и ему не хотелось бы провести с женщиной еще одну неприятную ночь. Такие мысли появились у него в самый последний момент. Есть ли на свете что-либо омерзительней старика, собирающегося провести ночь рядом с усыпленной девушкой, которая не может даже раскрыть глаза? И разве Эгути пришел сюда не в поисках предела этой мерзости?
Женщина говорила о тех, на кого «можно положиться», по-видимому, на всех, кто бывает здесь, «можно положиться». Старик, рассказавший Эгути об этом доме, тоже из таких. Из стариков, переставших быть мужчинами. Он, очевидно, считал, что и Эгути уже достиг возраста старческой слабости. Женщина, встретившая Эгути, вероятно, привыкла иметь дело только с такими стариками, и потому отнеслась к нему без какого-либо сочувствия, и не стала ничего выспрашивать. Однако старый Эгути еще не стал тем, на кого, по выражению женщины, «можно положиться», а был еще кое на что способен. Это зависело от его собственного настроения, от обстановки и от партнерши. Но он чувствовал, что неизбежная немощь старости подступает вплотную и плачевное состояние завсегдатаев этого дома – его завтрашний день. И верный признак того – его приход сюда. Поэтому Эгути и не собирался нарушать грустных запретов, налагаемых на престарелых посетителей этого дома. А раз не собирался, то и не станет нарушать. Дом этот можно назвать тайным клубом, но членов клуба, стариков, по-видимому, не так много; Эгути же пришел сюда вовсе не за тем, чтобы разоблачать грехи клуба или разрушать его обычаи. Да и любопытство не было особенно сильным, что также является признаком старческой бесчувственности. И хотя Эгути вспоминались слова женщины: «Некоторые наши гости говорят, что видят здесь приятные сны, а другие,– что вспоминают молодые годы»,– на лице его не было даже горькой усмешки, когда он поднялся, опираясь одной рукой о стол, и открыл дверь в соседнюю комнату.
– О! – вырвалось у Эгути при виде штор из алого бархата. Тусклое освещение придавало глубину их окраске, словно рассеялся перед шторами тонкий слой света, и Эгути подумалось, что он вступил в призрачное царство. Шторы закрывали все четыре стены комнаты. Дверь, в которую вошел Эгути, тоже была закрыта шторой, только край ее был отдернут. Повернув ключ в двери и задергивая штору, Эгути увидел спящую девушку. Она не выглядела спящей, но дыхание ее было ровным и глубоким. У Эгути захватило дух от неожиданной красоты девушки. Неожиданной была не только ее красота, но и молодость. Она спала на левом боку, тела ее видно не было, только лицо. Ей было лет двадцать, не больше. В груди Эгути как будто забилось еще одно сердце.
Правая ладонь девушки покоилась на подушке, а левая, скрытая одеялом, была, очевидно, вытянута в сторону; из пальцев правой руки только большой наполовину спрятался под щекой, остальные же, лежавшие на подушке вдоль щеки, мягкие и нежные от сна, были слегка загнуты внутрь, но не настолько, чтобы совсем исчезли хорошенькие ямочки у основания пальцев. Теплая розоватость постепенно сгущалась к кончикам пальцев. Рука была белая и гладкая.
– Спишь? Не проснешься? – спросил старый Эгути как будто для того, чтобы дотронуться до этой руки; взял ее в свою и слегка встряхнул. Он знал, что девушка не проснется. Не выпуская руки, он вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, что она собой представляет в жизни. Брови ее не были накрашены, сомкнутые ресницы, густые и длинные. Волосы приятно пахли.
Некоторое время спустя до него донесся шум прибоя, на этот раз очень громкий; девушка очаровала его. Набравшись решимости, он разделся, Только сейчас он заметил, что свет в комнате падает сверху, и, подняв глаза, увидел, что его дают электрические светильники в двух оконцах на потолке, затянутых японской бумагой. Быть может, алый бархат так выразителен благодаря этой подсветке, а кожа девушки кажется прекрасной, как мечта, оттого, что ее окрашивает своим цветом бархат,– внешне спокойно размышлял Эгути, но покоя в его душе не было. Нет, вряд ли тут дело в шторах,– скорее всего, у нее действительно такой цвет лица. Когда глаза Эгути привыкли к освещению в комнате, оказалось, что для него, обычно спавшего в темноте, этот свет слишком ярок, но выключателя в комнате не было видно. Он обратил внимание, что одеяло на постели хорошее, пуховое.
Эгути тихонько забрался под одеяло, боясь разбудить девушку, хотя и знал, что она не должна проснуться. Девушка была совершенно нагая. Когда Эгути лег рядом с ней, она не шелохнулась – не попыталась прикрыть грудь или сдвинуть ноги. Обычно молодые женщины в подобных случаях мгновенно просыпаются, как бы крепко они ни спали. Но этот сон был не обычный. И все же Эгути постарался лечь так, чтобы не коснуться тела девушки. Ее колени были немного согнуты и выдвинуты вперед, поэтому Эгути не мог удобно вытянуть ноги. Но, даже не глядя на девушку. Эгути знал, что она лежит не в оборонительной позе, при которой согнутые колени лежат одно на другом, напротив, ее правое колено было сдвинуто назад, а левая нога вытянута. Плечи и бедра спящей лежали под разными углами к туловищу. Девушка, очевидно, была не очень высокого роста.
Рука девушки, которую старый Эгути перед этим держал в своей, тоже спала глубоким сном, безвольно упав на подушку, когда Эгути выпустил ее. Он подтянул свою подушку, и рука скатилась на простыню. Опершись локтем о подушку и разглядывая руку спящей, Эгути пробормотал: «Ну совсем как живая». Нет, он не сомневался, что она живая, просто хотел сказать, какая она чудная, но, вырвавшись, слова эти прозвучали как-то зловеще. Разве эта ниче– го не подозревающая, усыпленная девушка, для которой время как бы остановилось, как бы частично потеряно, не погружена в бездну, которая сродни смерти? На свете не бывает живых кукол, значит, она не кукла, но ее сделали игрушкой, назначение которой – не вызывать чувство стыда у стариков, переставших быть мужчинами. Нет, эта девушка – не игрушка, а, быть может, сама жизнь для таких стариков. Жизнь, к которой они могут спокойно прикоснуться. Эгути с его старческой дальнозоркостью рука девушки, лежавшая рядом, казалась еще более нежной и прекрасной. Кожа на ощупь была гладкая, но рассмотреть ее без очков он не мог.
Эгути заметил, что мочка уха спящей окрашена в тот же тепло-розовый цвет, что и кончики пальцев. Эта розовая мочка, проглядывавшая через волосы, и свежесть девушки взволновали старого Эгути до боли в груди. Он пришел в этот таинственный дом впервые, побуждаемый, главным образом, любопытством, но он догадывался, что тех, кто старше его и уже ни на что не способны, приводят сюда более сильные радости и печали. Волосы девушки были длинные. Должно быть, она отрастила их, чтобы старые люди могли ими играть. Эгути опустил голову на подушку и слегка приподнял волосы спящей, приоткрыв ухо. Кожа под волосами за ухом была белая. Шея и плечи дышали невинностью. Они еще не набрали округлой пышности, свойственной взрослым женщинам. Эгути отвел взгляд и осмотрелся вокруг. Только его одежда лежала в специальной корзине, одежды девушки нигде не было видно. Вероятно, ее забрала та женщина, а может, девушка пришла в эту комнату уже без одежды – мысль эта поразила Эгути. Ведь ее мог кто-нибудь увидеть. Он понимал, что ничего страшного теперь в этом нет, что девушку специально для этого и усыпили, но все же прикрыл одеялом плечи спящей и закрыл глаза. И вдруг в запахе, исходящем от девушки, он почувствовал запах грудного ребенка. Младенца, сосущего грудь. Этот запах был более сладким и сильным, чем запах самой девушки.
– Не может быть…– Казалось невероятным, что эта девушка могла уже родить ребенка, что груди ее набухли и из них сочится молоко. Эгути снова оглядел лоб и щеки девушки, всю девическую линию шеи от самого подбородка. И хотя все было ясно и так, он приподнял одеяло, прикрывавшее грудь и плечи спящей, и заглянул под него» Нет, конечно, к этой груди еще никогда не прикладывали ребенка. И на ощупь она не была влажная. Но если даже предположить, что по отношению к этой девушке, не достигшей и двадцати лет, выражение «пахнет молоком матери» еще не утратило своего смысла, все равно ее тело не должно иметь запаха грудного ребенка. Так может пахнуть только женщина. И все же Эгути определенно почувствовал в тот момент запах грудного младенца. Или это была только мимолетная галлюцинация? Почему она вдруг возникла, Згути не знал; быть может, запах младенца исходил из какой– то расщелины в его пустом сердце? Размышляя об этом, Эгути погрузился в печальные думы об одиночестве. Он ощутил леденящую грусть – неизбежную спутницу надвигающейся старости. Потом она сменилась жалостью и любовью к девушке, пахнущей молодым теплом. И вдруг Эгути почувствовал, как в теле девушки зазвучала музыка, которая словно рассеяла томившее его холодное сознание вины. Музыка эта была полна любви.
Эгути оглядел все четыре стены, словно испытывая желание убежать, но выхода, скрытого бархатными шторами, как будто вообще не существовало. Алый бархат, казавшийся легким в свете лампы на потолке, был совершенно неподвижен. Он как бы держал взаперти усыпленную девушку и старика.
– Ты не проснешься? Нет? – Эгути взял девушку за плечо и встряхнул, потом приподнял ее голову. – Не проснешься? Нет?
Чувство, поднявшееся в душе Эгути, побудило его коснуться девушки. Он больше не мог мириться с тем, что девушка спит, не отвечает ему, не видит его лица, не слышит голоса, не знает даже того, что с ней сейчас находится человек по имени Эгути. Ни единая частичка его существования не достигнет ее души. Она не проснется. Старик чувствовал на своей руке тяжесть головы спящей, только легкое движение бровей доказывало, что она живая. Эгути не шевелил рукой.
Если бы девушка могла проснуться от подобных попыток разбудить ее, то стала бы явной тайна этого дома, о которой старый Кига, поведавший обо всем Эгути, говорил, что там «как будто спишь с таинственным Буддой». Ведь именно спящая непробудным сном женщина и является для стариков, «на которых можно положиться», не чем иным, как тем соблазном, риском и удовольствием, которых они сами могут не опасаться. Старый Кига говорил Эгути, что он и ему подобные только тогда чувствуют в себе биение жизни, когда находятся рядом с усыпленной женщиной. Заглянув как-то в гости к Эгути, Кига со своего места увидел в саду на засохшем осеннем мху что-то красное и, спросив: «Что это там?»,– тут же пошел посмотреть. Это были красные плоды аоки. Несколько штук валялось на земле. Кига поднял один и, вертя его в пальцах, рассказал об этом таинственном доме. Он сказал, что ходит туда, когда уже больше не в состоянии выносить отчаяние старости.
– Мне кажется, что я окончательно разочаровался в женщинах еще в далеком, далеком прошлом. И знаешь, нашлись люди, которые придумали усыплять женщин так, что те не могут проснуться.
Возможно, эти спящие девушки, безмолвные и ничего не слышащие,– лучшие собеседницы для стариков, которые уже не в состоянии иметь дело с обычными женщинами? Сегодня Эгути впервые видит такую девушку. А ей наверняка уже не раз приходилось проводить время со стариками вроде него. Полностью им доверившись и совершенно ничего не чувствуя, в глубоком сне, подобном смерти, с невинным лицом так же, как сейчас лежала она на боку и легко дышала. Быть может, некоторые старики ласкали все ее тело, а некоторые рыдали, оплакивая свою судьбу. Ничего этого девушка не знала. Эгути осторожно, как будто держал в руке очень хрупкий предмет, вытащил руку из– под головы девушки. Но в глубине души его не покидало желание грубо разбудить ее.
Когда Эгути вынул свою руку из-под головы спящей, она слегка повернула голову и плечи и теперь лежала лицом кверху. Эгути отпрянул, ожидая, что она сейчас проснется. Ее лицо, освещаемое лампой с потолка, сияло юной свежестью. Девушка подняла левую руку и поднесла ее ко рту. Эгути подумал, что у нее привычка спать, держа во рту палец, но она лишь легонько прикоснулась пальцем к губам. При этом губы ее чуть приоткрылись, так что стали видны зубы. До сих пор девушка дышала носом, а теперь начала дышать через рот, и дыхание ее как будто участилось. «Может, у девушки что-то болит,– подумал Эгути.– Нет, не похоже». Губы ее чуть-чуть изогнулись, казалось, она улыбается. Шум прибоя, бьющегося о высокий обрывистый берег, снова усилился. По шуму волн Эгути догадался, что под крутым берегом тянется гряда скал. Вода задерживалась между ними и с запозданием откатывалась назад. Теперь, когда девушка дышала ртом, запах ее дыхания стал явственней. Однако это не был запах молока. Эгути недоумевал, почему вдруг ему почудился запах молока, и решил, что просто он почувствовал в этой девушке женщину.
Внуки Эгути уже давно не пахнут молоком матери. Сейчас он почему-то о них вспомнил. Его дочери повыходили замуж, и все три родили ему внуков; Эгути помнит не только то время, когда его внуки пахли материнским молоком, не забыл он, и как, держал на руках своих маленьких дочерей. Быть может, угрызения совести заставили Эгути вспомнить молочный запах родных ему малюток? Нет,
наверное, это все-таки память его сердца, преисполненного сочувствия к девушке.
Эгути тоже повернулся на спину, стараясь не задеть девушку, закрыл глаза. Лучше бы он принял снотворное, лежавшее под подушкой. Оно, конечно, не такое сильное, как то, что дали девушке. Значит, Эгути проснется раньше ее. Иначе и тайна этого дома, и его чары навсегда рассеются. Эгути вытащил из-под подушки и раскрыл бумажный пакетик; внутри лежали две белые таблетки. Если выпить одну, наступит полусон, подобный опьянению, а если выпить обе, сон будет глубоким, как смерть. Пока Эгути рассматривал таблетки, раздумывая, что лучше, он вспомнил два случая из своей жизни, связанные с грудным молоком. Один – неприятный, другой – безумный.
– Что это, запах молока? Молоком пахнет? Пахнет ребенком? – Женщина, складывавшая сброшенную Эгути одежду, изменилась в лице и сердито посмотрела на Эгути.– Твоим ребенком. Перед выходом из дома ты держал его на руках. Так ведь?
Руки ее задрожали.
– Это ужасно, ужасно.– Она поднялась и бросила одежду Эгути.– Ужасно. Нянчился с ребенком, а потом пришел ко мне.– Голос ее поднялся до крика, а лицо исказила гримаса гнева. С этой женщиной – гейшей – Эгути был знаком много лет. Она знала, что у Эгути есть жена и дети, но запах грудного младенца вызвал у нее сильное отвращение и жгучую ревность. С тех пор их отношения испортились.
Виновницей запаха, который так не понравился гейше, была младшая дочурка Эгути, совсем еще крошка. До женитьбы Эгути встречался с другой девушкой. Ee родители не жаловали его, и поэтому их редкие свидания проходили обычно очень бурно. Однажды, оторвавшись от любимой, Эгути увидел на ее груди около соска кровь. Он испугался, но как ни в чем не бывало снова прильнул к ней, на этот раз нежно, и слизнул красные капельки. Одурманенная ласками, девушка ничего не заметила. Когда они немного успокоились, Эгути рассказал ей об этом, но оказалось, что она не чувствовала боли.
Странно, что эти два случая сейчас всплыли в его памяти, ведь все это было так давно. Но не потому ли ему внезапно почудился запах грудного молока при виде спящей здесь девушки, что в нем жили эти воспоминания. Часто говорят: «Это было давно», но ведь воспоминания живут в нашей памяти своей жизнью, независимо от того, давно или недавно произошли сами события. Воспоминания детства шестидесятилетней давности порой могут быть ярче и живее вчерашних. И чем старше становится человек, тем чаще так происходит. И разве не бывает так, что события детских лет формируют характер человека и предопределяют всю его жизнь? Взять, например, ту девушку, на груди которой тогда выступила кровь: благодаря ей Эгути впервые понял, что губы мужчины могут оставить подобный след в любом месте женского тела. И хотя впоследствии он старался этого не делать, воспоминание он сохранил на всю жизнь, точно подарок от той девушки; и не раз из этого воспоминания он черпал новые жизненные силы.
Вспомнилось странное признание, которое Эгути в молодости услышал от жены директора одной крупной фирмы, женщины немолодой, умной и с большими связями.
– Перед тем как заснуть, я закрываю глаза и пытаюсь сосчитать мужчин, поцелуи которых не были бы мне противны. Считаю по пальцам. Но если насчитываю меньше десяти, становится грустно и одиноко.– Она говорила это, танцуя вместе с Эгути вальс. Молодой Эгути внезапно разжал пальцы, державшие руку женщины, и спросил, почему она вдруг заговорила об этом, не потому ли, что и его причисляет к тем, чей поцелуй ей не был бы противен?
– Я просто пытаюсь сосчитать…– ответила она и добавила довольно равнодушно: – Вы еще молоды и поэтому, засыпая, не чувствуете себя одиноким, а если и возникнет подобное чувство, обнимете жену, и оно пройдет. Но все– таки попробуйте как-нибудь. Для меня это временами бывает хорошим лекарством. – Голос ее звучал сухо, и Эгути ничего не ответил. Женщина сказала: «просто пытаюсь сосчитать», но он подозревал, что при этом она рисует в своем воображении лица и тела мужчин, и для того, чтобы насчитать десять человек, ей требуется довольно много времени, да еще, наверное, в голову приходят разные фантазии; Эгути вдруг почувствовал сильный, возбуждающий чувственность, запах духов этой женщины, уже пережившей пору расцвета. Каким образом она представляла себе перед сном Эгути – это только ее дело, самого Эгути оно никак не касается, он не может ни помешать этому, ни высказать недовольство. Однако ему казалось неприличным, что сам того не зная, он служит забавой для этой немолодой женщины. И все же он до сих пор не забыл ее слов. Позже он стал подозревать, что женщина все это сочинила с целью подзадорить его, тогда еще молодого, пококетничать с ним, а еще позднее в памяти остались лишь ее слова, Ее уже давно нет в живых. И Эгути больше не сомневался в правдивости ее слов. Эта мудрая женщина, прежде чем ушла из жизни, представила себе, как ее целуют сотни мужчин. С приближением старости Эгути в бессонные ночи изредка вспоминал ее слова и на пальцах считал женщин, но не просто тех, с которыми бы охотно целовался, а чаще всего припоминал тех, с кем у него были близкие отношения. И этой ночью почудившийся ему от спящей девушки запах молока вызвал в его памяти образ возлюбленной давних лет. А может, наоборот, воспоминание о капельках крови на груди возлюбленной заставило его почувствовать запах, которого не было у спящей здесь девушки. Должно быть, рядом с этими спящими непробудным сном красавицами старики находят грустное утешение, погружаясь в воспоминания о женщинах из невозвратного прошлого; в душе Эгути разлился теплый покой, окрашенный печалью одиночества. Он легонько дотронулся до груди девушки, просто чтобы убедиться, что она не влажная; у него не возникло безумной мысли сделать так, чтобы девушка, проснувшись утром, увидела у себя на груди кровь и испугалась. Грудь девушки была красивой формы. Как это получилось, размышлял Эгути, что за всю долгую эволюцию живых существ только у представительниц человеческого рода грудь приобрела такую прекрасную форму. Не является ли красота женской груди высочайшим достижением человеческой истории?
Этот дом трудно было назвать гостиницей. На втором этаже – комната в восемь татами, где Эгути разговаривал с женщиной, а рядом две спальни, не больше; внизу же, кажется, еще теснее и, похоже, нет даже гостиной. Нет и гостиничной вывески. Очевидно, тайна этого дома не позволяет ее повесить. В доме царит тишина. Вокруг ни души, кроме той женщины, которая встретила Эгути у ворот, запертых на ключ, и теперь разговаривала с ним. Эгути никак не мог понять, кто она – хозяйка дома или просто служит здесь. Он здесь гость, поэтому лучше не задавать лишних вопросов.
Женщине на вид лет сорок пять, роста она небольшого, голос молодой и как будто нарочито спокойный и благожелательный. Она шевелила тонкими губами, не раскрывая рта, и почти не смотрела в лицо собеседнику. Но было в ее черных глазах что-то такое, что рассеивало всякие подозрения, и, более того, в ней самой не чувствовалось подозрительности, держалась она с привычным спокойствием. В железном котелке на хибати закипела вода, и женщина приготовила чай. Зеленый чай оказался на удивление вкусным, а все движения женщины были размеренны и красивы. Эгути не ожидал увидеть в таком заведении ничего подобного, и это его окончательно успокоило. В токонома висела картина Каваи Гёкудо – наверняка репродукция – с изображением горного селения, теплого от красных листьев клена, Вряд ли в такой комнате могло крыться что-то необычное.
– И пожалуйста, прошу вас, не пытайтесь разбудить девочку. Как бы вы ни старались, она все равно не проснется… Она спит очень крепко и ничего не знает,– твердила женщина.– Девушка будет спать все время, до самого утра, ничего не подозревая. Не зная, с кем провела ночь… Пусть вас это не смущает.
Эгути не стал говорить о возникших у него сомнениях. – Девушка очень красива. И мы здесь принимаем только таких гостей, на которых можно целиком положиться…
Почувствовав неловкость, Эгути перевел взгляд на свои часы.
– Который час?
– Без пятнадцати одиннадцать.
– Значит, пора. Ведь все старые люди рано ложатся и рано встают. Прошу вас, когда захотите…– Женщина поднялась и открыла ключом дверь в соседнюю комнату. Вероятно, она была левшой, во всяком случае, дверь она отпирала левой рукой. Ничего особенного в этом не было, но Эгути следил за ней, затаив дыхание. Она приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Ничего особенного, привычное для нее дело. Но, увидев ее со спины, Эгути испытал странное чувство. На ее оби сзади была изображена огромная странная птица. Эгути не знал, что это за птица. Глаза и лапки у нее казались живыми, как на фотографии, хотя рисунок был очень стилизованным. Сама по себе птица не производила неприятного впечатления, неудачен был весь узор, но в птице как бы воплотилось все то неприятное, что было в облике женщины. Фон рисунка был бледно-желтый, почти белый. В соседней комнате царил полумрак.
Женщина прикрыла дверь, а ключ положила на стол перед Эгути. Ничто в выражении ее лица не изменилось, голос тоже остался прежним.
– Прошу вас, вот ключ. Спокойной ночи. А если не сможете заснуть, под подушкой найдете снотворное.
– Нет ли у вас какого-нибудь европейского вина?
– Нет, мы спиртного не держим,
– Может, найдется хоть немного, для сна?
– Нет.
– Девушка в соседней комнате?
– Крепко спит и ждет вас.
– Да? – Эгути немного удивился. Когда же девушка прошла в комнату и как долго она уже спит? Значит, женщина заглядывала туда, чтобы убедиться, что девушка заснула? Эгути слышал от своего старого знакомого, не раз бывавшего в этом доме, что девушки всегда крепко спят, и разбудить их невозможно, но, решив прийти сюда, он по-видимому, не совсем верил этим рассказам.
– Вы здесь будете переодеваться? – женщина явно намеревалась ему помочь. Эгути молчал.
– Слышно, как шумят волны. И ветер…
– Волны шумят?
– Доброй ночи,– сказала женщина и вышла.
Оставшись один, Эгути оглядел комнату – восемь татами, ничего особенного. Потом взгляд его остановился на двери, ведущей в соседнюю комнату. Дверь была из дерева криптомерии шириной около метра. Ее, видимо, навесили не тогда, когда строили дом, а несколько позднее. Заметив это, Эгути пришел к выводу, что и всю стену сделали позднее, вместо прежних фусума, чтобы создать таинственную комнату «спящих красавиц». Цветом эта стена не выделялась среди других, но выглядела новее.
Эгути взял ключ, оставленный женщиной. Самый простой ключ. Казалось бы, взяв ключ, он должен был сразу направиться в соседнюю комнату, но он не двинулся с места. Как и говорила женщина, ясно слышался шум прибоя. Как будто волны бились о высокий утес. И как будто маленький домик стоял на самом краю этого утеса. Ветер гудел, предсказывая скорую зиму. А может, просто этот дом вызывал чувство приближающейся зимы или таков был душевный настрой старого Эгути, потому что на самом деле в комнате не было холодно даже с одним хибати. К тому же район здесь теплый. Вряд ли от ветра осыплются листья с деревьев. Эгути пришел сюда поздно вечером и не разглядел окружающего пейзажа, но ясно почувствовал запах моря. Пройдя в ворота, он оказался в большом саду – дом со всех сторон обступали высокие сосны и клены. На фоне темнеющего неба четко вырисовывались сосновые иглы. Очевидно, прежде здесь был чей-то загородный дом.
Эгути, держа ключ в руке, закурил сигарету, затянулся раз-другой и тут же погасил ее в пепельнице; вторую же докурил до конца. Никакого желания посмеяться над своими опасениями у него не было, а в душе росла неприятная опустошенность. Обычно Эгути засыпал, выпив немного виски, но сон его был неглубоким, часто с плохими сновидениями. Эгути часто вспоминал строчки из стихотворения одной поэтессы, рано умершей от рака: «Бессонными ночами приходят мертвецы, псы черные, мерзкие жабы». И теперь, вспомнив это стихотворение, он подумал, что, возможно, девушка, спящая – нет, вернее, усыпленная – в соседней комнате, похожа на этих «мертвецов», и заколебался, входить ему туда или нет. Он не спросил, чем усыпили девушку, но поскольку она, видимо, погружена в какой-то противоестественный, летаргический сон так, что ничего не знает и не чувствует, то у нее, наверное, такая же, как у наркоманов, свинцово-серая кожа, обведенные черными кругами глаза и высохшее, исхудавшее тело с выступающими ребрами. Должно быть, она вялая, холодная и отечная. А может, слегка похрапывает, обнажив отвратительные синеватые десны. Старому Эгути за шестьдесят семь лет жизни, безусловно, случалось проводить с женщинами неприятные ночи. Почему-то именно неприятное никогда не забывается. И дело вовсе не в наружности женщины, а в том отпечатке, который накладывают на них несчастливые повороты женской судьбы. Сейчас Эгути уже стар, и ему не хотелось бы провести с женщиной еще одну неприятную ночь. Такие мысли появились у него в самый последний момент. Есть ли на свете что-либо омерзительней старика, собирающегося провести ночь рядом с усыпленной девушкой, которая не может даже раскрыть глаза? И разве Эгути пришел сюда не в поисках предела этой мерзости?
Женщина говорила о тех, на кого «можно положиться», по-видимому, на всех, кто бывает здесь, «можно положиться». Старик, рассказавший Эгути об этом доме, тоже из таких. Из стариков, переставших быть мужчинами. Он, очевидно, считал, что и Эгути уже достиг возраста старческой слабости. Женщина, встретившая Эгути, вероятно, привыкла иметь дело только с такими стариками, и потому отнеслась к нему без какого-либо сочувствия, и не стала ничего выспрашивать. Однако старый Эгути еще не стал тем, на кого, по выражению женщины, «можно положиться», а был еще кое на что способен. Это зависело от его собственного настроения, от обстановки и от партнерши. Но он чувствовал, что неизбежная немощь старости подступает вплотную и плачевное состояние завсегдатаев этого дома – его завтрашний день. И верный признак того – его приход сюда. Поэтому Эгути и не собирался нарушать грустных запретов, налагаемых на престарелых посетителей этого дома. А раз не собирался, то и не станет нарушать. Дом этот можно назвать тайным клубом, но членов клуба, стариков, по-видимому, не так много; Эгути же пришел сюда вовсе не за тем, чтобы разоблачать грехи клуба или разрушать его обычаи. Да и любопытство не было особенно сильным, что также является признаком старческой бесчувственности. И хотя Эгути вспоминались слова женщины: «Некоторые наши гости говорят, что видят здесь приятные сны, а другие,– что вспоминают молодые годы»,– на лице его не было даже горькой усмешки, когда он поднялся, опираясь одной рукой о стол, и открыл дверь в соседнюю комнату.
– О! – вырвалось у Эгути при виде штор из алого бархата. Тусклое освещение придавало глубину их окраске, словно рассеялся перед шторами тонкий слой света, и Эгути подумалось, что он вступил в призрачное царство. Шторы закрывали все четыре стены комнаты. Дверь, в которую вошел Эгути, тоже была закрыта шторой, только край ее был отдернут. Повернув ключ в двери и задергивая штору, Эгути увидел спящую девушку. Она не выглядела спящей, но дыхание ее было ровным и глубоким. У Эгути захватило дух от неожиданной красоты девушки. Неожиданной была не только ее красота, но и молодость. Она спала на левом боку, тела ее видно не было, только лицо. Ей было лет двадцать, не больше. В груди Эгути как будто забилось еще одно сердце.
Правая ладонь девушки покоилась на подушке, а левая, скрытая одеялом, была, очевидно, вытянута в сторону; из пальцев правой руки только большой наполовину спрятался под щекой, остальные же, лежавшие на подушке вдоль щеки, мягкие и нежные от сна, были слегка загнуты внутрь, но не настолько, чтобы совсем исчезли хорошенькие ямочки у основания пальцев. Теплая розоватость постепенно сгущалась к кончикам пальцев. Рука была белая и гладкая.
– Спишь? Не проснешься? – спросил старый Эгути как будто для того, чтобы дотронуться до этой руки; взял ее в свою и слегка встряхнул. Он знал, что девушка не проснется. Не выпуская руки, он вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, что она собой представляет в жизни. Брови ее не были накрашены, сомкнутые ресницы, густые и длинные. Волосы приятно пахли.
Некоторое время спустя до него донесся шум прибоя, на этот раз очень громкий; девушка очаровала его. Набравшись решимости, он разделся, Только сейчас он заметил, что свет в комнате падает сверху, и, подняв глаза, увидел, что его дают электрические светильники в двух оконцах на потолке, затянутых японской бумагой. Быть может, алый бархат так выразителен благодаря этой подсветке, а кожа девушки кажется прекрасной, как мечта, оттого, что ее окрашивает своим цветом бархат,– внешне спокойно размышлял Эгути, но покоя в его душе не было. Нет, вряд ли тут дело в шторах,– скорее всего, у нее действительно такой цвет лица. Когда глаза Эгути привыкли к освещению в комнате, оказалось, что для него, обычно спавшего в темноте, этот свет слишком ярок, но выключателя в комнате не было видно. Он обратил внимание, что одеяло на постели хорошее, пуховое.
Эгути тихонько забрался под одеяло, боясь разбудить девушку, хотя и знал, что она не должна проснуться. Девушка была совершенно нагая. Когда Эгути лег рядом с ней, она не шелохнулась – не попыталась прикрыть грудь или сдвинуть ноги. Обычно молодые женщины в подобных случаях мгновенно просыпаются, как бы крепко они ни спали. Но этот сон был не обычный. И все же Эгути постарался лечь так, чтобы не коснуться тела девушки. Ее колени были немного согнуты и выдвинуты вперед, поэтому Эгути не мог удобно вытянуть ноги. Но, даже не глядя на девушку. Эгути знал, что она лежит не в оборонительной позе, при которой согнутые колени лежат одно на другом, напротив, ее правое колено было сдвинуто назад, а левая нога вытянута. Плечи и бедра спящей лежали под разными углами к туловищу. Девушка, очевидно, была не очень высокого роста.
Рука девушки, которую старый Эгути перед этим держал в своей, тоже спала глубоким сном, безвольно упав на подушку, когда Эгути выпустил ее. Он подтянул свою подушку, и рука скатилась на простыню. Опершись локтем о подушку и разглядывая руку спящей, Эгути пробормотал: «Ну совсем как живая». Нет, он не сомневался, что она живая, просто хотел сказать, какая она чудная, но, вырвавшись, слова эти прозвучали как-то зловеще. Разве эта ниче– го не подозревающая, усыпленная девушка, для которой время как бы остановилось, как бы частично потеряно, не погружена в бездну, которая сродни смерти? На свете не бывает живых кукол, значит, она не кукла, но ее сделали игрушкой, назначение которой – не вызывать чувство стыда у стариков, переставших быть мужчинами. Нет, эта девушка – не игрушка, а, быть может, сама жизнь для таких стариков. Жизнь, к которой они могут спокойно прикоснуться. Эгути с его старческой дальнозоркостью рука девушки, лежавшая рядом, казалась еще более нежной и прекрасной. Кожа на ощупь была гладкая, но рассмотреть ее без очков он не мог.
Эгути заметил, что мочка уха спящей окрашена в тот же тепло-розовый цвет, что и кончики пальцев. Эта розовая мочка, проглядывавшая через волосы, и свежесть девушки взволновали старого Эгути до боли в груди. Он пришел в этот таинственный дом впервые, побуждаемый, главным образом, любопытством, но он догадывался, что тех, кто старше его и уже ни на что не способны, приводят сюда более сильные радости и печали. Волосы девушки были длинные. Должно быть, она отрастила их, чтобы старые люди могли ими играть. Эгути опустил голову на подушку и слегка приподнял волосы спящей, приоткрыв ухо. Кожа под волосами за ухом была белая. Шея и плечи дышали невинностью. Они еще не набрали округлой пышности, свойственной взрослым женщинам. Эгути отвел взгляд и осмотрелся вокруг. Только его одежда лежала в специальной корзине, одежды девушки нигде не было видно. Вероятно, ее забрала та женщина, а может, девушка пришла в эту комнату уже без одежды – мысль эта поразила Эгути. Ведь ее мог кто-нибудь увидеть. Он понимал, что ничего страшного теперь в этом нет, что девушку специально для этого и усыпили, но все же прикрыл одеялом плечи спящей и закрыл глаза. И вдруг в запахе, исходящем от девушки, он почувствовал запах грудного ребенка. Младенца, сосущего грудь. Этот запах был более сладким и сильным, чем запах самой девушки.
– Не может быть…– Казалось невероятным, что эта девушка могла уже родить ребенка, что груди ее набухли и из них сочится молоко. Эгути снова оглядел лоб и щеки девушки, всю девическую линию шеи от самого подбородка. И хотя все было ясно и так, он приподнял одеяло, прикрывавшее грудь и плечи спящей, и заглянул под него» Нет, конечно, к этой груди еще никогда не прикладывали ребенка. И на ощупь она не была влажная. Но если даже предположить, что по отношению к этой девушке, не достигшей и двадцати лет, выражение «пахнет молоком матери» еще не утратило своего смысла, все равно ее тело не должно иметь запаха грудного ребенка. Так может пахнуть только женщина. И все же Эгути определенно почувствовал в тот момент запах грудного младенца. Или это была только мимолетная галлюцинация? Почему она вдруг возникла, Згути не знал; быть может, запах младенца исходил из какой– то расщелины в его пустом сердце? Размышляя об этом, Эгути погрузился в печальные думы об одиночестве. Он ощутил леденящую грусть – неизбежную спутницу надвигающейся старости. Потом она сменилась жалостью и любовью к девушке, пахнущей молодым теплом. И вдруг Эгути почувствовал, как в теле девушки зазвучала музыка, которая словно рассеяла томившее его холодное сознание вины. Музыка эта была полна любви.
Эгути оглядел все четыре стены, словно испытывая желание убежать, но выхода, скрытого бархатными шторами, как будто вообще не существовало. Алый бархат, казавшийся легким в свете лампы на потолке, был совершенно неподвижен. Он как бы держал взаперти усыпленную девушку и старика.
– Ты не проснешься? Нет? – Эгути взял девушку за плечо и встряхнул, потом приподнял ее голову. – Не проснешься? Нет?
Чувство, поднявшееся в душе Эгути, побудило его коснуться девушки. Он больше не мог мириться с тем, что девушка спит, не отвечает ему, не видит его лица, не слышит голоса, не знает даже того, что с ней сейчас находится человек по имени Эгути. Ни единая частичка его существования не достигнет ее души. Она не проснется. Старик чувствовал на своей руке тяжесть головы спящей, только легкое движение бровей доказывало, что она живая. Эгути не шевелил рукой.
Если бы девушка могла проснуться от подобных попыток разбудить ее, то стала бы явной тайна этого дома, о которой старый Кига, поведавший обо всем Эгути, говорил, что там «как будто спишь с таинственным Буддой». Ведь именно спящая непробудным сном женщина и является для стариков, «на которых можно положиться», не чем иным, как тем соблазном, риском и удовольствием, которых они сами могут не опасаться. Старый Кига говорил Эгути, что он и ему подобные только тогда чувствуют в себе биение жизни, когда находятся рядом с усыпленной женщиной. Заглянув как-то в гости к Эгути, Кига со своего места увидел в саду на засохшем осеннем мху что-то красное и, спросив: «Что это там?»,– тут же пошел посмотреть. Это были красные плоды аоки. Несколько штук валялось на земле. Кига поднял один и, вертя его в пальцах, рассказал об этом таинственном доме. Он сказал, что ходит туда, когда уже больше не в состоянии выносить отчаяние старости.
– Мне кажется, что я окончательно разочаровался в женщинах еще в далеком, далеком прошлом. И знаешь, нашлись люди, которые придумали усыплять женщин так, что те не могут проснуться.
Возможно, эти спящие девушки, безмолвные и ничего не слышащие,– лучшие собеседницы для стариков, которые уже не в состоянии иметь дело с обычными женщинами? Сегодня Эгути впервые видит такую девушку. А ей наверняка уже не раз приходилось проводить время со стариками вроде него. Полностью им доверившись и совершенно ничего не чувствуя, в глубоком сне, подобном смерти, с невинным лицом так же, как сейчас лежала она на боку и легко дышала. Быть может, некоторые старики ласкали все ее тело, а некоторые рыдали, оплакивая свою судьбу. Ничего этого девушка не знала. Эгути осторожно, как будто держал в руке очень хрупкий предмет, вытащил руку из– под головы девушки. Но в глубине души его не покидало желание грубо разбудить ее.
Когда Эгути вынул свою руку из-под головы спящей, она слегка повернула голову и плечи и теперь лежала лицом кверху. Эгути отпрянул, ожидая, что она сейчас проснется. Ее лицо, освещаемое лампой с потолка, сияло юной свежестью. Девушка подняла левую руку и поднесла ее ко рту. Эгути подумал, что у нее привычка спать, держа во рту палец, но она лишь легонько прикоснулась пальцем к губам. При этом губы ее чуть приоткрылись, так что стали видны зубы. До сих пор девушка дышала носом, а теперь начала дышать через рот, и дыхание ее как будто участилось. «Может, у девушки что-то болит,– подумал Эгути.– Нет, не похоже». Губы ее чуть-чуть изогнулись, казалось, она улыбается. Шум прибоя, бьющегося о высокий обрывистый берег, снова усилился. По шуму волн Эгути догадался, что под крутым берегом тянется гряда скал. Вода задерживалась между ними и с запозданием откатывалась назад. Теперь, когда девушка дышала ртом, запах ее дыхания стал явственней. Однако это не был запах молока. Эгути недоумевал, почему вдруг ему почудился запах молока, и решил, что просто он почувствовал в этой девушке женщину.
Внуки Эгути уже давно не пахнут молоком матери. Сейчас он почему-то о них вспомнил. Его дочери повыходили замуж, и все три родили ему внуков; Эгути помнит не только то время, когда его внуки пахли материнским молоком, не забыл он, и как, держал на руках своих маленьких дочерей. Быть может, угрызения совести заставили Эгути вспомнить молочный запах родных ему малюток? Нет,
наверное, это все-таки память его сердца, преисполненного сочувствия к девушке.
Эгути тоже повернулся на спину, стараясь не задеть девушку, закрыл глаза. Лучше бы он принял снотворное, лежавшее под подушкой. Оно, конечно, не такое сильное, как то, что дали девушке. Значит, Эгути проснется раньше ее. Иначе и тайна этого дома, и его чары навсегда рассеются. Эгути вытащил из-под подушки и раскрыл бумажный пакетик; внутри лежали две белые таблетки. Если выпить одну, наступит полусон, подобный опьянению, а если выпить обе, сон будет глубоким, как смерть. Пока Эгути рассматривал таблетки, раздумывая, что лучше, он вспомнил два случая из своей жизни, связанные с грудным молоком. Один – неприятный, другой – безумный.
– Что это, запах молока? Молоком пахнет? Пахнет ребенком? – Женщина, складывавшая сброшенную Эгути одежду, изменилась в лице и сердито посмотрела на Эгути.– Твоим ребенком. Перед выходом из дома ты держал его на руках. Так ведь?
Руки ее задрожали.
– Это ужасно, ужасно.– Она поднялась и бросила одежду Эгути.– Ужасно. Нянчился с ребенком, а потом пришел ко мне.– Голос ее поднялся до крика, а лицо исказила гримаса гнева. С этой женщиной – гейшей – Эгути был знаком много лет. Она знала, что у Эгути есть жена и дети, но запах грудного младенца вызвал у нее сильное отвращение и жгучую ревность. С тех пор их отношения испортились.
Виновницей запаха, который так не понравился гейше, была младшая дочурка Эгути, совсем еще крошка. До женитьбы Эгути встречался с другой девушкой. Ee родители не жаловали его, и поэтому их редкие свидания проходили обычно очень бурно. Однажды, оторвавшись от любимой, Эгути увидел на ее груди около соска кровь. Он испугался, но как ни в чем не бывало снова прильнул к ней, на этот раз нежно, и слизнул красные капельки. Одурманенная ласками, девушка ничего не заметила. Когда они немного успокоились, Эгути рассказал ей об этом, но оказалось, что она не чувствовала боли.
Странно, что эти два случая сейчас всплыли в его памяти, ведь все это было так давно. Но не потому ли ему внезапно почудился запах грудного молока при виде спящей здесь девушки, что в нем жили эти воспоминания. Часто говорят: «Это было давно», но ведь воспоминания живут в нашей памяти своей жизнью, независимо от того, давно или недавно произошли сами события. Воспоминания детства шестидесятилетней давности порой могут быть ярче и живее вчерашних. И чем старше становится человек, тем чаще так происходит. И разве не бывает так, что события детских лет формируют характер человека и предопределяют всю его жизнь? Взять, например, ту девушку, на груди которой тогда выступила кровь: благодаря ей Эгути впервые понял, что губы мужчины могут оставить подобный след в любом месте женского тела. И хотя впоследствии он старался этого не делать, воспоминание он сохранил на всю жизнь, точно подарок от той девушки; и не раз из этого воспоминания он черпал новые жизненные силы.
Вспомнилось странное признание, которое Эгути в молодости услышал от жены директора одной крупной фирмы, женщины немолодой, умной и с большими связями.
– Перед тем как заснуть, я закрываю глаза и пытаюсь сосчитать мужчин, поцелуи которых не были бы мне противны. Считаю по пальцам. Но если насчитываю меньше десяти, становится грустно и одиноко.– Она говорила это, танцуя вместе с Эгути вальс. Молодой Эгути внезапно разжал пальцы, державшие руку женщины, и спросил, почему она вдруг заговорила об этом, не потому ли, что и его причисляет к тем, чей поцелуй ей не был бы противен?
– Я просто пытаюсь сосчитать…– ответила она и добавила довольно равнодушно: – Вы еще молоды и поэтому, засыпая, не чувствуете себя одиноким, а если и возникнет подобное чувство, обнимете жену, и оно пройдет. Но все– таки попробуйте как-нибудь. Для меня это временами бывает хорошим лекарством. – Голос ее звучал сухо, и Эгути ничего не ответил. Женщина сказала: «просто пытаюсь сосчитать», но он подозревал, что при этом она рисует в своем воображении лица и тела мужчин, и для того, чтобы насчитать десять человек, ей требуется довольно много времени, да еще, наверное, в голову приходят разные фантазии; Эгути вдруг почувствовал сильный, возбуждающий чувственность, запах духов этой женщины, уже пережившей пору расцвета. Каким образом она представляла себе перед сном Эгути – это только ее дело, самого Эгути оно никак не касается, он не может ни помешать этому, ни высказать недовольство. Однако ему казалось неприличным, что сам того не зная, он служит забавой для этой немолодой женщины. И все же он до сих пор не забыл ее слов. Позже он стал подозревать, что женщина все это сочинила с целью подзадорить его, тогда еще молодого, пококетничать с ним, а еще позднее в памяти остались лишь ее слова, Ее уже давно нет в живых. И Эгути больше не сомневался в правдивости ее слов. Эта мудрая женщина, прежде чем ушла из жизни, представила себе, как ее целуют сотни мужчин. С приближением старости Эгути в бессонные ночи изредка вспоминал ее слова и на пальцах считал женщин, но не просто тех, с которыми бы охотно целовался, а чаще всего припоминал тех, с кем у него были близкие отношения. И этой ночью почудившийся ему от спящей девушки запах молока вызвал в его памяти образ возлюбленной давних лет. А может, наоборот, воспоминание о капельках крови на груди возлюбленной заставило его почувствовать запах, которого не было у спящей здесь девушки. Должно быть, рядом с этими спящими непробудным сном красавицами старики находят грустное утешение, погружаясь в воспоминания о женщинах из невозвратного прошлого; в душе Эгути разлился теплый покой, окрашенный печалью одиночества. Он легонько дотронулся до груди девушки, просто чтобы убедиться, что она не влажная; у него не возникло безумной мысли сделать так, чтобы девушка, проснувшись утром, увидела у себя на груди кровь и испугалась. Грудь девушки была красивой формы. Как это получилось, размышлял Эгути, что за всю долгую эволюцию живых существ только у представительниц человеческого рода грудь приобрела такую прекрасную форму. Не является ли красота женской груди высочайшим достижением человеческой истории?