— Да…
   — Вы еще не собираетесь уходить?
   — Чуть попозже…
   — Мне бы хотелось как-нибудь поговорить с вами. Чтобы вы меня выслушали…
   — Кикудзи-сан! — позвала из соседней комнаты Тикако. Госпожа Оота поднялась с видимым сожалением. Дочь ждала ее в саду. Обе раскланялись с Кикудзи и ушли. Глаза девушки словно жаловались на что-то.
   В соседней комнате Тикако вместе со своими постоянными ученицами и служанкой наводила порядок.
   — Что вам говорила госпожа Оота?
   — Да так… ничего особенного…
   — Вы ее остерегайтесь. Она все время играет. Делает невинное лицо, изображает кротость, а что у нее на уме — неизвестно.
   — Но у вас-то она, кажется, постоянный гость. Интересно, с каких это пор? — не удержался Кикудзи.
   Выйдя из павильона, Кикудзи вздохнул полной грудью, словно надышался ядовитых испарений. Тикако пошла вместе с ним.
   — Ну как, понравилась вам дочь Инамуры? Правда, прелестная девушка?
   — Да, очень мила. Но, наверно, она бы мне понравилась гораздо больше, если бы я встретился с ней где-нибудь в другом месте, где не витает тень покойного отца и не было бы ни вас, ни госпожи Оота.
   — И охота вам нервничать из-за таких пустяков! Уж к этой-то девушке госпожа Оота не имеет абсолютно никакого отношения.
   — Может быть… Но именно перед этой девушкой мне и было неловко.
   — Почему? Если присутствие госпожи Оота вас расстроило, извините, конечно, но я ведь сегодня ее не приглашала. Так что между ней и дочерью Инамуры нет никакой связи.
   — Позвольте мне сейчас откланяться, — сказал Кикудзи. Он понял, что, если они пойдут вместе, ему не отвязаться от Тикако.
   Оставшись один, Кикудзи огляделся. На горном склоне росла дикая азалия, покрытая нежной завязью бутонов. Он глубоко вздохнул.
   И зачем он пошел на эту чайную церемонию?.. Соблазнился письмом Тикако! Нехорошо. Но девушка с тысячекрылым журавлем и впрямь очень мила. От нее остается впечатление яркости и свежести.
   Может быть, именно из-за нее встреча с двумя бывшими любовницами отца не оставила горького осадка. Но когда он подумал, что эти женщины живут и продолжают тревожить память отца, а мать умерла, в нем закипело возмущение.
   И снова перед глазами всплыло безобразное родимое пятно на груди Тикако.
   Кикудзи снял шляпу и медленно шел навстречу бегущему по молодой листве вечернему ветру.
   И вдруг вдали, у храмовых ворот, он увидел госпожу Оота.
   Он огляделся — куда бы скрыться?.. Пожалуй, если взобраться по крутому склону, все равно какому, справа или слева от дороги, можно выбраться из храмовых владений, минуя ворота.
   Но он пошел прямо, не сворачивая с дороги. Щеки у него вдруг стали холодными и твердыми.
   Завидев Кикудзи, госпожа Оота двинулась ему навстречу, ее лицо пылало.
   — Я ждала вас. Мне захотелось еще раз вас увидеть, ведь неизвестно, когда мы теперь встретимся… Наверно, это дерзость с моей стороны, но… не могла я так просто взять и уйти.
   — А где же ваша дочь?
   — Фумико ушла с подругой… Вернется домой без меня.
   — И ваша дочь знает, что ее мама — что вы ждете меня? — спросил Кикудзи.
   — Да, — ответила госпожа Оота, посмотрев ему прямо в глаза.
   — Наверно, это ей неприятно. Мне кажется, наша случайная встреча на чайной церемонии произвела на вашу дочь тяжелое впечатление. Мне даже жалко ее стало…
   Кикудзи нарочно подбирал слова, чтобы его высказывание могло показаться и уклончивым, и в то же время грубым.
   Но госпожа Оота ответила очень откровенно:
   — Вы правы. Ей было тяжело встретиться с вами.
   — Еще бы! Ваша дочь достаточно намучилась из-за моего отца.
   Он хотел добавить: «Так же, как и из-за вас», но сдержался.
   — Совсем нет! — живо возразила госпожа Оота. — Ваш отец всегда был очень ласков с Фумико… Мне бы хотелось когда-нибудь, в спокойной обстановке, рассказать вам обо всем… Правда, девочка поначалу, как он ни старался, никак не могла к нему привыкнуть, но потом, уже к концу войны, когда воздушные бомбардировки страшно усилились, она вдруг резко изменилась. Не знаю уж, что с ней сделалось, но она вдруг стала очень заботиться о вашем отце… Нет, она не ласкалась к нему, а именно заботилась. Бывало, отправится в какую-нибудь дальнюю деревню за рыбой или за курицей. Одна. А ведь совсем еще девочка была. И бомбили все время. Так она и ездила — под бомбежками. Очень я за нее волновалась, представляете, что ей приходилось терпеть в дороге? Но она все равно ездила, очень уж ей хотелось угодить вашему отцу… В такую даль забиралась. Думаю, не раз подвергалась смертельной опасности. Но она так хотела… А ваш отец, он… он страшно удивлялся, почему вдруг Фумико стала так нежно к нему относиться… Да и меня поражала эта перемена. Я порой едва сдерживала слезы, глядя на нее, до того она была трогательной… А еще… горько мне очень было… Она ведь меня постоянно корила…
   Только сейчас Кикудзи понял, откуда в те тяжелые годы в их доме порой появлялись удивительные лакомства. Отец, принося эти редкостные продукты, что-то говорил о каких-то подарках. А оказывается, все это доставала дочь Оота, ее доброта поддерживала их семью.
   — Я до сих пор не совсем понимаю, почему она тогда так переменилась, — продолжала госпожа Оота. — Скорее всего почувствовала, какое это было страшное время — ведь смерть буквально каждый день ходила по улицам… Жалела она меня, наверно, очень жалела, вот и делала для вашего отца все, что было в ее силах.
   Да, девочка, должно быть, много пережила, если тогда, к концу войны, вдруг почувствовала, чем живет ее мать. А мать изо всех сил цеплялась за свою любовь к отцу Кикудзи. И девочка сумела отойти от прошлого — забыть своего покойного отца — и проникнуться настоящим — жизнью матери, страшной, как и вся окружающая ее жизнь того времени.
   — Вы заметили кольцо на руке Фумико?
   — Нет.
   — Это подарок вашего отца. Ваш отец во время воздушной тревоги всегда уходил домой. И Фумико всегда шла его провожать. Никакие уговоры не помогали, она твердила, мало ли что может случиться по дороге. О себе не думала, с ней ведь тоже все, что угодно, могло случиться. И вот однажды пошла его провожать и не вернулась. Я очень тревожилась, хорошо, думаю, если ее оставят ночевать у вас, а если нет… Одна, ночью, под бомбежкой… пришла только утром. Я спросила, где она была, она сказала — к вам не пошла, только проводила вашего отца до самого порога, а ночь провела в каком-то бомбоубежище. Ваш отец, когда в следующий раз навестил нас, очень ее благодарил, говорил: «Большое тебе спасибо, Фуми-тян!» — и преподнес ей кольцо… Наверно, сейчас, на чайной церемонии, она прятала руку, стыдно ей было перед вами из-за этого кольца…
   Кикудзи слушал госпожу Оота, и в его душе нарастала неприязнь. Странная женщина! Неужели она надеется своими рассказами вызвать в нем сочувствие к себе?!
   Впрочем, ненависти или враждебности он к ней не испытывал, в ней была какая-то теплота, усыпляющая его настороженность.
   Наверно, ее дочь не могла спокойно относиться к матери, оттого и начала так стараться.
   Кикудзи показалось, что, рассказывая о дочери, госпожа Оота на самом деле говорила о своей любви.
   По-видимому, ей страстно хотелось излить душу. Она очень обрадовалась встрече с ним и словно забыла, что перед ней не ее покойный возлюбленный, а его сын. Мысль, конечно, странная, но такое у Кикудзи было впечатление: говорит она с ним, а будто изливает душу другому, его отцу.
   Враждебность, которую он некогда вместе с матерью испытывал к госпоже Оота, не то чтобы совсем прошла, но как-то смягчилась. И наверно, если бы он немного ослабил напряжение воли, ему легко было бы вообразить, что эта женщина любила именно его, ибо он и отец одно и то же… Очень уж велик соблазн — поверить в давнюю близость с этой женщиной.
   Теперь Кикудзи стал понимать, почему отец быстро порвал с Тикако, а с госпожой Оота был близок до самой смерти. Понял он и другое — Тикако ненавидит свою бывшую соперницу и продолжает над ней издеваться по сей день. И у него вдруг возникло жестокое желание ранить госпожу Оота, и побольнее. Уже не в состоянии удержаться он сказал:
   — Кажется, вы часто бываете на чайных церемониях у госпожи Куримото? Странно! Ведь в свое время она достаточно попортила вам крови…
   — Да… верно… Но когда скончался ваш отец, я получила от нее письмо… И так мне было тяжко, так пусто и одиноко, что я… — Госпожа Оота опустила голову.
   — А ваша дочь всегда ходит к ней вместе с вами?
   — Нет, не всегда. А если и ходит порой, то через силу.
   Они пересекли железнодорожные пути у станции Северная Камакура и пошли по направлению к горе, находившейся на противоположной от храма стороне.

4

   Госпожа Оота была на добрых двадцать лет старше Кикудзи, ей сейчас было не меньше сорока пяти, но ему казалось, что он держит в объятиях совсем молоденькую женщину, гораздо моложе него.
   Кикудзи было хорошо с ней, и он чувствовал себя совершенно свободно, без обычной скованности, свойственной молодым одиноким мужчинам.
   Кажется, он впервые понял, что такое женщина, да и что такое мужчина тоже. В нем проснулся мужчина, и это было удивительно, это волновало. Раньше он и не подозревал, какой может быть женщина — нежной, податливой… податливой до головокружения. Она увлекала его и в то же время покорно следовала за ним, и он растворялся в ней, как в сладком аромате.
   Обычно Кикудзи после близости с женщиной испытывал нечто вроде отвращения. А сейчас, когда, казалось, должно было прийти настоящее отвращение, ничего подобного не чувствовал. Наоборот, на него нахлынул какой-то умиротворяющий покой.
   Прежде ему всегда хотелось отодвинуться подальше от женщины, теперь же он не только не пытался отстраниться, а наслаждался близостью теплого, прильнувшего к нему тела. На него подолгу набегали сладостные волны, исходившие от женщины. И он даже не подозревал, что они могут быть такими приятными и продолжительными. В полудреме рождалось какое-то смутно-горделивое чувство, словно он повелитель, а она — рабыня, и эта рабыня моет ему ноги.
   И в то же время в ее объятиях было что-то материнское.
   Вдруг он спросил, втянув голову в плечи:
   — А вы знаете, что у Куримото вот здесь большое родимое пятно?
   Кикудзи тут же понял, что сказал что-то нехорошее, но все в нем дремало, купаясь в сладкой лени, и, должно быть, поэтому ощущения вины перед Тикако не появилось.
   — Прямо на груди, на этом вот месте, — добавил Кикудзи, протягивая руку к груди госпожи Оота.
   Кикудзи так и подмывало сказать еще что-нибудь в этом роде. То ли ему вдруг захотелось причинить боль госпоже Оота, то ли это была своеобразная защитная реакция против собственного непривычного состояния. А может быть, он просто пытался за грубостью скрыть смущение — неудобно все-таки разглядывать ее грудь.
   — Не надо, не хочу. — Госпожа Оота осторожно запахнула кимоно. Впрочем, слова Кикудзи не произвели на нее особого впечатления. Она спокойно сказала: — Я первый раз об этом слышу. Пятно? Но его ведь не видно под одеждой.
   — Почему же не видно?
   — А как же?
   — Если оно вот здесь…
   — Да ну вас! Решили проверить, нет ли у меня такого же пятна?
   — Нет, не то… Но интересно, что можно почувствовать, если у женщины есть такое пятно, а?
   — Если… вот тут, да? — Госпожа Оота посмотрела на свою грудь. — Что это вам вдруг пришло в голову? По-моему, это не имеет никакого значения.
   Госпожу Оота не так-то легко было пронять. Яд, выпущенный Кикудзи, не причинил ей никакого вреда, зато сам он почувствовал, как отрава разлилась по всему его телу.
   — Не имеет? Вы ошибаетесь! Я один-единственный раз видел это пятно, когда мне было лет восемь или девять, а оно до сих пор стоит у меня перед глазами.
   — Но почему?
   — Не знаю, но это так. Думаю, и в вашей жизни это пятно сыграло определенную роль. Разве Куримото не изводила вас? Ведь она чуть ли не каждый день являлась к вам домой и устраивала сцены, прикидываясь, что это мама и я ее подбиваем…
   Госпожа Оота кивнула и тихонько отодвинулась от Кикудзи. Он крепко ее обнял.
   — Наверно, она ни на секунду не забывала о своем родимом пятне, оттого и было в ней столько злости.
   — Боже, какие страшные вещи вы говорите!
   — А еще она, наверно, хотела отомстить отцу…
   — Отомстить? Но за что?
   — Понимаете, все свои неудачи она связывала с родимым пятном. Ей казалось, что из-за него отец постоянно унижал ее, а потом и совсем бросил.
   — Пожалуйста, не говорите больше об этом. Неприятно все-таки.
   Но госпожа Оота, должно быть, на самом деле ничего не испытывала. Родимое пятно для нее было чистейшей абстракцией.
   — Я думаю, теперь все эти давние страдания прошли, и Куримото-сан живет спокойно, даже и не вспоминая о своем родимом пятне.
   — Да, но разве страдания не оставляют душевных ран, если они даже проходят?
   — Не знаю… Иногда мы очень страдаем, но проходит время, и прошлое со всеми его страданиями становится нам дорого…
   Госпожа Оота говорила так, словно все еще находилась в сладостной полудреме.
   И у Кикудзи вдруг вырвалось то, о чем он решил ни за что не говорить.
   — На чайной церемонии рядом с вами сидела девушка…
   — Юкико-сан? Дочь Инамуры…
   — Куримото пригласила меня специально, чтобы показать мне эту девушку.
   — Боже мой!
   Большие глаза госпожи Оота расширились и, не мигая, впились в лицо Кикудзи.
   — Это были ваши смотрины, да? А мне ведь и в голову не пришло…
   — Ну, какие же это смотрины…
   — Нет, нет… как же так… И после смотрин, по дороге домой… вы… мы…
   Из широко раскрытых глаз скатилась слеза и упала на подушку. Плечи госпожи Оота дрогнули.
   — Как это скверно, как скверно! Почему вы мне раньше не сказали?
   Она заплакала, уткнувшись лицом в подушку. Такой реакции Кикудзи не ожидал.
   — То, что скверно — всегда скверно. После смотрин… по дороге домой… При чем здесь смотрины? Какая связь может быть между этим?
   Кикудзи сказал это с полным убеждением в своей правоте.
   Но вдруг перед его глазами всплыл образ девушки, подававшей ему чай на чайной церемонии. Он увидел розовое фуросики с тысячекрылым журавлем. И сотрясавшееся от рыданий тело госпожи Оота показалось ему гадким.
   — Как ужасно!.. Как ужасно!.. И как я только могла… Я преступница… Я… — Ее круглые плечи дрожали.
   Кикудзи раскаяния не испытывал. Если бы он раскаивался, то, наверно, все это показалось бы ему отвратительным не из-за смотрин, а из-за того, что эта женщина некогда была любовницей его отца.
   Но до последней минуты Кикудзи ни в чем не раскаивался и никакого отвращения не испытывал.
   Почему так у него получилось с госпожой Оота, он до сих пор как следует не понимал; все произошло само собой, просто и естественно. А сейчас она плачет и что-то такое говорит… Может быть, она винит себя за то, что соблазнила его?.. Но разве она его соблазнила?.. Кажется, ничего подобного не было и в помине. Она потянулась к нему, он потянулся к ней, и оба при этом не испытывали никакого внутреннего сопротивления. Очевидно, в тот момент соображения нравственности не тяготели над ними.
   Они поднялись на холм, находившийся по другую сторону храма Энкакудзи, зашли в гостиницу и там поужинали. Просто ничего другого не оставалось делать — госпожа Оота говорила и говорила без конца, все глубже погружаясь в воспоминания, а Кикудзи слушал и не мог ее прервать. Наверно, смешно, что он вообще стал ее слушать, но госпожа Оота этого не чувствовала, ей хотелось рассказывать Кикудзи об его отце, и говорила она с большой теплотой. Теплота постепенно распространялась на Кикудзи, и вскоре он почувствовал себя окутанным нежностью и невольно проникся симпатией к госпоже Оота.
   А еще он почувствовал, что отец, наверно, был с ней счастлив.
   Эта обволакивающая нежность… Она была тому причиной… И если случилось что-то дурное, оно началось с этой самой нежности. Кикудзи упустил момент, когда он еще мог освободиться от госпожи Оота, а упустив, весь отдался приятной душевной расслабленности.
   И все-таки в его душе, где-то на самом донышке, оставался горький осадок. И наверно, пытаясь освободиться от него, он и заговорил о Тикако и о дочери Инамуры.
   Но его горечь оказалась слишком ядовитой. В Кикудзи начало подниматься отвращение к самому себе. И все же раскаиваться было нельзя: раскаяние только увеличит омерзение, и тогда он наговорит кучу гадостей госпоже Оота.
   — Давайте забудем обо всем, — сказала госпожа Оота. — Ничего не произошло. Ничего не было.
   — Правильно! Просто вы вспомнили отца…
   — Боже мой!
   Она оторвалась от подушки и изумленно взглянула на него. От слез и от лежания лицом вниз веки ее покраснели. Даже белки стали мутноватыми. Но в ее расширенных глазах Кикудзи заметил легкую тень недавней расслабленной умиротворенности.
   — Мне даже и возразить нечего… Жалкая я женщина!
   — Лжете! Все вы забыли! — Кикудзи грубо распахнул ее кимоно, обнажая грудь. — Впрочем… у вас ведь нет родимого пятна. Было бы — не забыли. Такие вещи остаются в памяти…
   Кикудзи сам удивился своим словам.
   — Не надо, не надо! Не разглядывайте меня! Я ведь уже не молодая…
   По-звериному вздернув верхнюю губу, он прильнул к ее груди.
   И снова накатились волны.
   Потом он спокойно уснул.
   В его сон ворвалось щебетание птиц. Ему показалось, что впервые в жизни птицы пели при его пробуждении.
   Наверно, утренний туман омыл зеленые деревья. Наверно, потом он вошел в его голову и тоже все промыл там дочиста. В голове не осталось ни одной мысли.
   Госпожа Оота лежала спиной к Кикудзи. Когда же она повернулась на другой бок?.. Приподнявшись на локте, он осторожно, почему-то ужасно смущаясь, заглянул в лицо спящей, расплывавшееся в светлом сумраке.

5

   Прошло примерно полмесяца после чайной церемонии у Тикако. И в один прекрасный день дочь госпожи Оота нанесла визит Кикудзи.
   Он засуетился. Проведя девушку в гостиную, вышел в столовую, открыл буфет и сам разложил на блюде пирожные. Но это его не успокоило. Он никак не мог понять, пришла Фумико одна или с матерью. Может быть, госпожа Оота не отважилась войти в его дом и ждет на улице?
   Когда Кикудзи вернулся в гостиную, девушка поднялась с кресла. Ее лицо было опущено, полные губы крепко сжаты, нижняя, чуть выступавшая вперед губа казалась тонкой.
   — Простите, что я заставил вас ждать.
   Кикудзи прошел за спиной девушки и раздвинул стеклянные двери, выходившие в сад.
   Проходя мимо нее, он почувствовал едва уловимый запах стоявших в вазе белых пионов. Фумико сжалась, ссутулилась, словно боясь распрямить свои круглые плечи.
   — Прошу вас, — сказал Кикудзи и первым опустился в кресло.
   Он вдруг совершенно успокоился — очень уж знакомой показалась ему Фумико, знакомой по сходству с матерью.
   — Я понимаю, что веду себя неприлично, — сказала она, не поднимая головы. — Я не должна была приходить к вам…
   — Ну что вы!.. Я рад, что вы без труда отыскали мой дом. — Да…
   Кикудзи вспомнил — ведь она же во время бомбежек провожала домой его отца!
   Он чуть было не сказал об этом, но удержался. Только посмотрел на нее.
   И ему вдруг стало тепло, как от летней воды — на него снова нахлынули волны госпожи Оота. Он подумал о ней: как бездумно и нежно — вся целиком — она отдалась ему… И как он был умиротворен…
   Из-за этого, из-за тогдашней умиротворенности, ему было сейчас легко с Фумико. Напряжение совсем прошло, но он все же не осмелился заглянуть девушке в глаза.
   — Я… — сказала она и, замолчав, подняла голову. — У меня к вам просьба… Я пришла из-за мамы…
   Кикудзи затаил дыхание.
   — Прошу вас, простите мою мать!
   — Что?.. Простить?.. Но за что?.. — В голосе Кикудзи прозвучало неподдельное изумление. Но через секунду он догадался, что госпожа Оота была откровенна с дочерью. — Уж если кого-то надо прощать, то, наверно, меня, — добавил он.
   — Нет, нет! Вы простите ее!.. И за вашего отца тоже…
   — Ну, если уж об этом речь, то это я должен просить прощения. А так кому же прощать? Ведь моей матери уже нет в живых.
   — Да, но… Я подумала… может, это моя мать виновата, что они так рано умерли… и ваш отец и ваша мама… Я об этом и ей сказала.
   — Ну и напрасно! Пожалели бы вы свою мать, она тут ни при чем.
   — Если бы моя мать умерла раньше, наверно… для всех было бы лучше…
   Фумико, должно быть, в этот момент испытывала мучительный стыд. Кикудзи догадался — ведь она говорит о нем! Каким оскорблением, каким унижением был для нее этот случай!
   — Прошу вас, простите ее, простите! — повторила она в безумном отчаянии.
   — Какое тут может быть прощение! Я благодарен вашей матери, — ясно и твердо сказал Кикудзи.
   — Это она, она во всем виновата! Моя мать ужасная женщина!.. — Голос девушки дрожал, она глотала слова. — Не обращайте на нее внимания! Оставьте ее, забудьте о ней, умоляю вас!
   Кикудзи понял, какой глубокий смысл вкладывала Фумико в слово «простить» — не только не винить, но и забыть, не трогать, не тревожить.
   — И еще… пожалуйста, не звоните ей больше по телефону!
   Она залилась краской и, словно пытаясь побороть отчаянный стыд, подняла голову и прямо посмотрела в лицо Кикудзи. В ее глазах стояли слезы. Но в этих глазах с огромной яркой радужной оболочкой совсем не было ненависти — только немая мольба.
   — Я все понимаю, — сказал Кикудзи. — Простите меня!
   — Умоляю вас!..
   Краска, все больше заливая ее лицо, теперь потекла вниз, на светлую длинную шею, добралась до белой отделки ворота, подчеркивавшей красоту этой шеи.
   — Мать обещала вам прийти и не пришла. Это я ее не пустила… Она не слушала меня, порывалась уйти, но я обняла ее и не пускала… Все время держала…
   Голос девушки звучал уже более спокойно, словно ей стало немного легче.
   Через три дня после той ночи Кикудзи позвонил госпоже Оота. Чувствовалось, что она страшно обрадовалась. Они условились встретиться в кафе, но она не пришла.
   Больше он не звонил и не видел ее.
   — Потом мне стало очень жалко маму. Но в тот момент я была сама не своя, ни о чем не думала, хотела лишь ее удержать. А она так плакала. Говорит — если ты меня не пускаешь, позвони сама, скажи, что я не приду… Я хотела позвонить, взяла трубку, а голоса нет… А она смотрит на аппарат и плачет, плачет. Наверно, вы ей виделись, Митани-сан… Такая уж она у меня, моя мама…
   Оба немного помолчали, потом Кикудзи спросил:
   — А почему тогда, после чайной церемонии, вы ушли? Вы же знали, что ваша мать специально осталась… из-за меня…
   — Мне хотелось, чтобы вы с ней поговорили, чтобы поняли, что моя мать не такой уж плохой человек…
   — Не плохой?! Что вы, она хороший человек, слишком даже хороший.
   Девушка потупилась. Небольшой, хорошей формы нос, крупные полные губы. И овал лица нежный, округлый, как у матери.
   — Знаете, я иногда думал о вас… Мне ведь было известно, что у госпожи Оота есть дочь, вот я и фантазировал, как мы будем с этой девочкой разговаривать о моем отце…
   Фумико кивнула.
   — Я тоже иногда об этом думала.
   Кикудзи стало немного грустно. Если бы между ним в госпожой Оота ничего не было, он бы мог безо всякого стеснения беседовать с этой девушкой о своем отце.
   Но именно потому, что было то, что было, он теперь простил госпожу Оота, простил от всей души, и не осуждал уже больше отца за его отношение к ней. Но, может, все это чудовищно?
   Фумико, очевидно почувствовав, что засиделась, вдруг заторопилась, поспешно поднялась с кресла.
   Кикудзи пошел ее проводить.
   — Если бы наступило такое время, когда мы с вами смогли бы спокойно поговорить о благородстве вашей матери, да и о моем отце тоже, как бы хорошо было, правда? — сказал Кикудзи и тут же внутренне удивился своим словам. Мысль довольно-таки странная, но он нисколько не покривил душой — он действительно так думал.
   — Да… хорошо бы… Но вы ведь скоро женитесь.
   — Женюсь?
   — Ну да! Мама мне говорила про Юкико Инамуру. Вы ведь были на смотринах?
   — Нет, это не совсем верно…
   Сразу за воротами дорога шла под уклон. Где-то на середине холма она начинала петлять, и отсюда, если обернуться, дома Кикудзи уже не было видно, только вершины росших в саду деревьев еще рисовались на фоне неба.
   Слова девушки вызвали в памяти Кикудзи образ другой девушки — той, с тысячекрылым журавлем. Тут Фумико остановилась и попрощалась. Он повернулся и пошел обратно, вверх по склону.

Лесной Закат

1

   Тикако позвонила Кикудзи на службу. Когда он поднял трубку и услышал ее голос, у него вытянулось лицо.
   — Вы с работы прямо домой?
   — Еще не знаю…
   Вообще-то он никуда не собирался заходить, но теперь заколебался.
   — Прошу вас, сегодня приходите прямо домой. Ради памяти вашего отца. Он в этот день всегда устраивал чайную церемонию. Я с утра об этом думаю и волнуюсь… Так разволновалась, что уж не могла усидеть на месте.
   Кикудзи молчал.
   — Пока я… Алло, алло! Вы слушаете? Пока я прибирала чайный павильон, мне захотелось что-нибудь приготовить…
   — А где вы, собственно, находитесь?
   — У вас, у вас дома. Простите, сразу вам не сказала.
   Кикудзи поразился.
   — Вспомнила я этот день и прямо места себе не находила. Не успокоюсь, думаю, пока не пойду к вам и не наведу порядок в чайном павильоне. С вашего позволения, конечно. Надо бы раньше вам позвонить, предупредить вас, но… боялась, что вы, Кикудзи-сан, откажете…