После смерти отца чайный павильон пустовал. Правда, мать иногда ходила туда и подолгу сидела там в полном одиночестве. Но она не разжигала огня в очаге, а брала с собой чугунный чайник с кипятком. Что она там делала, в тишине, совсем одна? Наверно, думала о своем. Кикудзи всегда волновался, когда мать затворялась в чайном павильоне. Он был уверен, что думы у нее были невеселые.
Сколько раз он хотел пойти туда и посидеть вместе с ней, но почему-то так ни разу и не зашел.
Пока был жив отец, в чайном павильоне царствовала Тикако и мать туда не ходила.
А теперь, когда и отец и мать умерли, павильон всегда был закрыт. Лишь старая служанка, давно жившая в их доме, проветривала его несколько раз в году.
— Скажите, с каких пор не убирался чайный павильон? Сколько я ни протирала татами, они все равно пахнут плесенью. Ну как так можно! — Тон Тикако становился наглым. — Пока я мыла да прибиралась, очень мне захотелось что-нибудь приготовить. Конечно, когда все получается вот так, экспромтом, особенно не развернешься — продуктов-то у вас почти никаких. Но я все же приготовила кое-что. Поэтому и прошу, чтобы вы сразу пришли домой.
— Гм… вы меня удивили…
— Вам одному, наверно, скучно будет. Может, захватите с собой приятелей? Кого-нибудь из сослуживцев…
— Ну уж нет, ничего не выйдет! У нас тут нет любителей чайных церемоний.
— И очень хорошо, если они в этом не разбираются! Все ведь будет очень скромно, на скорую руку. Пусть придут запросто.
— Ничего не выйдет! — повторил Кикудзи с тайным злорадством.
— Да? Вот досада! Что же делать? Может быть, пригласить кого-нибудь из друзей вашего отца по чайной церемонии?.. Впрочем, нет, их приглашать неудобно. Ой, знаете, я, кажется, придумала! Хотите, позвоню дочери Инамуры-сан?
— Да перестаньте вы суетиться! Никого я не хочу!
— Но почему? Это будет просто великолепно! Между прочим, ее семья заинтересовалась известным вам вопросом. Подумайте, как хорошо все складывается — она придет, вы еще раз посмотрите на нее, побеседуете в спокойной обстановке… Короче говоря, сейчас я туда позвоню. Вы не возражаете? И если она придет…
— Нет, возражаю! И вообще, прекратите вы это! — Кикудзи задохнулся от возмущения. — Ничего я не хочу, не хочу! Понятно? И домой не приду…
— Ладно, ладно… Это, конечно, не телефонный разговор. Поговорим после… Значит, после работы вы сразу домой…
— То есть как это «значит»?! Я же вам сказал…
— Ну да, ну да… сказали… А вы считайте, что я взяла да и приготовила вам небольшой сюрприз, и дело с концом!
Голос Тикако, навязчивый и вкрадчивый, как яд, проникал в душу Кикудзи. И он снова увидел ее, как тогда, в распахнутом кимоно, с огромным родимым пятном на левой груди.
В голове у него вдруг загудело, как в пустом чайном павильоне, который скребла и чистила Тикако. В висках отдались противный шорох веника и влажное хлюпанье мокрой тряпки.
И вновь в нем поднялось отвращение к этой женщине, и непереносимо было думать, что она тайком пробралась в его дом и сейчас наводит там порядок и стряпает на кухне.
Если бы она только прибрала чайный павильон, поставила бы там цветы, это еще куда ни шло. Он бы смирился — ради памяти отца. Но это!..
И все же сквозь клокотавшее внутри бешенство пробивался светлый луч — образ Юкико Инамуры.
После смерти отца Кикудзи никаких связей с Тикако не поддерживал. Это получилось само собой. Может быть, теперь, воспользовавшись юной Юкико как приманкой, она хочет снова втереться в доверие, стать другом дома?
В сегодняшнем поведении Тикако было нечто смешное, вызывающее пренебрежительную улыбку, и в то же время подобная навязчивость настораживала.
И Кикудзи насторожился, потому что чувствовал себя уязвимым. Не будь этого, он бы не так реагировал на наглый звонок Тикако — он бы как следует ее отчитал. Но сейчас он даже по-настоящему разозлиться не смел: собственная уязвимость делала его беспомощным. Небось она уже пронюхала, в чем его слабость, и, внутренне торжествуя, нагрянула в дом своей новой жертвы, Кикудзи не торопился домой. После работы прогулялся по Гинзе, зашел в крохотный, страшно тесный бар.
Тикако, конечно, права — домой ему все-таки придется вернуться, но он оттягивал этот момент, мучась от собственной уязвимости.
Впрочем, откуда ей знать о той ночи в гостинице, о той ночи, которая завершила чайную церемонию в павильоне храма Энкакудзи?.. Или она уже успела встретиться с госпожой Оота?
Ее телефонный звонок, ее требовательный, наглый тон заставляли подозревать, что за всем этим кроется нечто большее, чем обычная навязчивость.
Или это прелюдия — в стиле Тикако — к развитию его отношений с дочерью Инамуры…
Кикудзи не мог усидеть в баре: его потянуло домой. Он пошел на станцию.
В электричке он устроился у окна и стал смотреть вниз, на широкий, обсаженный деревьями проспект, образующий почти прямой угол с полотном железной дороги.
Проспект пролегал с востока на запад, между станцией Юракутё и Токийским вокзалом. Солнце садилось, и асфальт сверкал ослепительно, как полоса полированного металла. Деревья Кикудзи видел против солнца, и их зелень казалась глубокой и темной, а тень прохладной. Одетые густой листвой, деревья широко раскинули свои ветви. По обеим сторонам проспекта стояли здания европейского типа — каменные, прочные.
Вокруг все словно вымерло — ни машин, ни пешеходов. Тишина, безлюдье. Странно голая лента асфальта и где-то вдали, на горизонте, ров и стены императорского дворца.
Битком набитый вагон электрички был ужасающе реальным и не имел никакого отношения к этому вечеру, лишь один проспект плыл в чудесном внеземном вечернем времени.
И Кикудзи вдруг представилась Юкико. Вот она идет в глубине аллеи, а в ее руках нежно розовеет крепдешиновое фуросики с тысячекрылым журавлем. Пожалуй, особенно отчетливо он видел даже не девушку, а именно фуросики и тысячекрылого журавля.
На Кикудзи повеяло свежестью.
И когда он подумал, что девушка сейчас, может быть, ждет в его доме, у него сладко забилось сердце.
Но почему Тикако сначала хотела, чтобы он привел своих сослуживцев, и лишь потом, когда Кикудзи отказался, предложила пригласить Юкико? Кикудзи ничего не понимал.
Когда он пришел домой, Тикако выскочила в переднюю его встречать.
— Вы один?
Кикудзи кивнул.
— Вот и хорошо, что один! Вас уже ждут. — Она подошла и взяла у него портфель и шляпу. — А по дороге вы куда-то заходили…
Должно быть, подумал он, по лицу видно, что выпил.
— Где же вы были? — продолжала Тикако. — Я ведь еще раз звонила вам на работу. Мне сказали, что вы ушли. Я засекла время, подсчитала, сколько вам потребуется на дорогу.
— Вы меня просто поражаете!
Время она засекла, а вот извиниться, что без его ведома хозяйничает у него в доме, даже и не подумала.
Тикако пошла следом за ним, в его комнату, намереваясь помочь ему переодеться. Она потянулась было к кимоно, приготовленному служанкой.
— Оставьте! — довольно резко сказал Кикудзи. — Не беспокойтесь, кимоно я надену сам. А то неудобно оставлять гостью одну.
Он снял пиджак и, словно убегая от Тикако, направился переодеваться в чулан. Вышел он оттуда уже в кимоно.
Тикако с места не сдвинулась, так и сидела в его комнате.
— Ах, одинокие мужчины!.. Уж какие вы молодцы!
Он буркнул что-то неопределенное.
— И не надоела вам холостяцкая жизнь? Скучно ведь, неуютно! Пора уж кончать…
— Почему неуютно? Я приспособился, да и у отца кое-чему научился.
Глаза Тикако на секунду впились в Кикудзи, потом она отвела взгляд.
На Тикако был кухонный халат, некогда принадлежавший матери Кикудзи. Рукава она завернула очень высоко, и ее обнаженные руки выглядели странно, словно были собраны из разных, не подходивших друг к другу деталей: сухие крепкие кисти, от кисти до локтя приятная полнота, а предплечья, особенно на внутренней стороне, дряблые, полные, в жировых складках. Кикудзи удивился, он думал, что руки у нее сильные, мускулистые.
— Наверно, лучше всего вам будет в чайном павильоне. А пока что я провела девушку в гостиную, — сказала Тикако. Ее тон стал сухим и несколько более официальным.
— Не знаю, в исправности ли там электропроводка. Я никогда не видел, чтобы в павильоне горел свет.
— Так зажжем свечи. Это даже оригинальнее.
— Нет уж, только не свечи! Неприятно…
Тикако вдруг встрепенулась, словно вспомнила нечто важное.
— Да, знаете, когда я позвонила Юкико, она спросила — с мамой прийти? Я, разумеется, сказала, что с мамой еще лучше… Но у госпожи Инамуры оказались какие-то дела, и мы решили, что девушка придет одна.
— Кто — мы? Это вы решили! Вы все устроили! Интересно, что они подумали? Небось возмутились в душе — такая неучтивость, вдруг звонят и чуть ли не приказывают явиться в гости!
— Может быть… Но девушка уже здесь. А раз пришла, го теперь не может быть и речи о нашей неучтивости.
— Почему же это?
— Очень просто! Прибежала девушка по первому звонку, значит, приятно ей ваше приглашение, значит, проявляет к вам интерес. А то, что внешне все это выглядит несколько необычно, не имеет никакого значения. Вы еще потом вместе благодарить меня будете, посмеетесь вместе — мол, уж эта Куримото, какие она штуки выкидывала! Когда люди между собой договорятся, не важно ведь, как они договаривались. По опыту знаю…
Тикако говорила весьма самоуверенно, она словно хотела сказать: «Чего юлишь, я же тебя насквозь вижу!»
— А вы что… уже говорили об этом?
— В общем, да.
Казалось, Тикако сама сгорает от нетерпения и подталкивает Кикудзи — да ну же, не тяни, решайся!
Кикудзи вышел на галерею и направился в гостиную. Проходя мимо большого гранатового дерева, попытался изменить выражение лица. Неудобно появиться с недовольным лицом перед девушкой.
Темная густая тень под гранатом напоминала родимое пятно на груди Тикако. Кикудзи тряхнул головой, стараясь отогнать видение. У входа в гостиную, на каменных плитах садовой дорожки, лежали последние отблески заходящего солнца.
Все сёдзи гостиной были раздвинуты, Юкико Инамура сидела почти у самой галереи.
Кикудзи показалось, что от девушки исходит слабое сияние и освещает сумрачную глубину просторной комнаты.
В токонома в плоской вазе стояли ирисы.
И на поясе девушки были красные ирисы. Случайность, конечно… А впрочем, не такая уж случайность: ведь это очень распространенный символ весеннего сезона.
Ирисы в токонома были не красные, а розовые, на очень высоких стеблях. Чувствовалось, что цветы только что срезаны. Наверно, Тикако поставила их совсем недавно.
2
Сколько раз он хотел пойти туда и посидеть вместе с ней, но почему-то так ни разу и не зашел.
Пока был жив отец, в чайном павильоне царствовала Тикако и мать туда не ходила.
А теперь, когда и отец и мать умерли, павильон всегда был закрыт. Лишь старая служанка, давно жившая в их доме, проветривала его несколько раз в году.
— Скажите, с каких пор не убирался чайный павильон? Сколько я ни протирала татами, они все равно пахнут плесенью. Ну как так можно! — Тон Тикако становился наглым. — Пока я мыла да прибиралась, очень мне захотелось что-нибудь приготовить. Конечно, когда все получается вот так, экспромтом, особенно не развернешься — продуктов-то у вас почти никаких. Но я все же приготовила кое-что. Поэтому и прошу, чтобы вы сразу пришли домой.
— Гм… вы меня удивили…
— Вам одному, наверно, скучно будет. Может, захватите с собой приятелей? Кого-нибудь из сослуживцев…
— Ну уж нет, ничего не выйдет! У нас тут нет любителей чайных церемоний.
— И очень хорошо, если они в этом не разбираются! Все ведь будет очень скромно, на скорую руку. Пусть придут запросто.
— Ничего не выйдет! — повторил Кикудзи с тайным злорадством.
— Да? Вот досада! Что же делать? Может быть, пригласить кого-нибудь из друзей вашего отца по чайной церемонии?.. Впрочем, нет, их приглашать неудобно. Ой, знаете, я, кажется, придумала! Хотите, позвоню дочери Инамуры-сан?
— Да перестаньте вы суетиться! Никого я не хочу!
— Но почему? Это будет просто великолепно! Между прочим, ее семья заинтересовалась известным вам вопросом. Подумайте, как хорошо все складывается — она придет, вы еще раз посмотрите на нее, побеседуете в спокойной обстановке… Короче говоря, сейчас я туда позвоню. Вы не возражаете? И если она придет…
— Нет, возражаю! И вообще, прекратите вы это! — Кикудзи задохнулся от возмущения. — Ничего я не хочу, не хочу! Понятно? И домой не приду…
— Ладно, ладно… Это, конечно, не телефонный разговор. Поговорим после… Значит, после работы вы сразу домой…
— То есть как это «значит»?! Я же вам сказал…
— Ну да, ну да… сказали… А вы считайте, что я взяла да и приготовила вам небольшой сюрприз, и дело с концом!
Голос Тикако, навязчивый и вкрадчивый, как яд, проникал в душу Кикудзи. И он снова увидел ее, как тогда, в распахнутом кимоно, с огромным родимым пятном на левой груди.
В голове у него вдруг загудело, как в пустом чайном павильоне, который скребла и чистила Тикако. В висках отдались противный шорох веника и влажное хлюпанье мокрой тряпки.
И вновь в нем поднялось отвращение к этой женщине, и непереносимо было думать, что она тайком пробралась в его дом и сейчас наводит там порядок и стряпает на кухне.
Если бы она только прибрала чайный павильон, поставила бы там цветы, это еще куда ни шло. Он бы смирился — ради памяти отца. Но это!..
И все же сквозь клокотавшее внутри бешенство пробивался светлый луч — образ Юкико Инамуры.
После смерти отца Кикудзи никаких связей с Тикако не поддерживал. Это получилось само собой. Может быть, теперь, воспользовавшись юной Юкико как приманкой, она хочет снова втереться в доверие, стать другом дома?
В сегодняшнем поведении Тикако было нечто смешное, вызывающее пренебрежительную улыбку, и в то же время подобная навязчивость настораживала.
И Кикудзи насторожился, потому что чувствовал себя уязвимым. Не будь этого, он бы не так реагировал на наглый звонок Тикако — он бы как следует ее отчитал. Но сейчас он даже по-настоящему разозлиться не смел: собственная уязвимость делала его беспомощным. Небось она уже пронюхала, в чем его слабость, и, внутренне торжествуя, нагрянула в дом своей новой жертвы, Кикудзи не торопился домой. После работы прогулялся по Гинзе, зашел в крохотный, страшно тесный бар.
Тикако, конечно, права — домой ему все-таки придется вернуться, но он оттягивал этот момент, мучась от собственной уязвимости.
Впрочем, откуда ей знать о той ночи в гостинице, о той ночи, которая завершила чайную церемонию в павильоне храма Энкакудзи?.. Или она уже успела встретиться с госпожой Оота?
Ее телефонный звонок, ее требовательный, наглый тон заставляли подозревать, что за всем этим кроется нечто большее, чем обычная навязчивость.
Или это прелюдия — в стиле Тикако — к развитию его отношений с дочерью Инамуры…
Кикудзи не мог усидеть в баре: его потянуло домой. Он пошел на станцию.
В электричке он устроился у окна и стал смотреть вниз, на широкий, обсаженный деревьями проспект, образующий почти прямой угол с полотном железной дороги.
Проспект пролегал с востока на запад, между станцией Юракутё и Токийским вокзалом. Солнце садилось, и асфальт сверкал ослепительно, как полоса полированного металла. Деревья Кикудзи видел против солнца, и их зелень казалась глубокой и темной, а тень прохладной. Одетые густой листвой, деревья широко раскинули свои ветви. По обеим сторонам проспекта стояли здания европейского типа — каменные, прочные.
Вокруг все словно вымерло — ни машин, ни пешеходов. Тишина, безлюдье. Странно голая лента асфальта и где-то вдали, на горизонте, ров и стены императорского дворца.
Битком набитый вагон электрички был ужасающе реальным и не имел никакого отношения к этому вечеру, лишь один проспект плыл в чудесном внеземном вечернем времени.
И Кикудзи вдруг представилась Юкико. Вот она идет в глубине аллеи, а в ее руках нежно розовеет крепдешиновое фуросики с тысячекрылым журавлем. Пожалуй, особенно отчетливо он видел даже не девушку, а именно фуросики и тысячекрылого журавля.
На Кикудзи повеяло свежестью.
И когда он подумал, что девушка сейчас, может быть, ждет в его доме, у него сладко забилось сердце.
Но почему Тикако сначала хотела, чтобы он привел своих сослуживцев, и лишь потом, когда Кикудзи отказался, предложила пригласить Юкико? Кикудзи ничего не понимал.
Когда он пришел домой, Тикако выскочила в переднюю его встречать.
— Вы один?
Кикудзи кивнул.
— Вот и хорошо, что один! Вас уже ждут. — Она подошла и взяла у него портфель и шляпу. — А по дороге вы куда-то заходили…
Должно быть, подумал он, по лицу видно, что выпил.
— Где же вы были? — продолжала Тикако. — Я ведь еще раз звонила вам на работу. Мне сказали, что вы ушли. Я засекла время, подсчитала, сколько вам потребуется на дорогу.
— Вы меня просто поражаете!
Время она засекла, а вот извиниться, что без его ведома хозяйничает у него в доме, даже и не подумала.
Тикако пошла следом за ним, в его комнату, намереваясь помочь ему переодеться. Она потянулась было к кимоно, приготовленному служанкой.
— Оставьте! — довольно резко сказал Кикудзи. — Не беспокойтесь, кимоно я надену сам. А то неудобно оставлять гостью одну.
Он снял пиджак и, словно убегая от Тикако, направился переодеваться в чулан. Вышел он оттуда уже в кимоно.
Тикако с места не сдвинулась, так и сидела в его комнате.
— Ах, одинокие мужчины!.. Уж какие вы молодцы!
Он буркнул что-то неопределенное.
— И не надоела вам холостяцкая жизнь? Скучно ведь, неуютно! Пора уж кончать…
— Почему неуютно? Я приспособился, да и у отца кое-чему научился.
Глаза Тикако на секунду впились в Кикудзи, потом она отвела взгляд.
На Тикако был кухонный халат, некогда принадлежавший матери Кикудзи. Рукава она завернула очень высоко, и ее обнаженные руки выглядели странно, словно были собраны из разных, не подходивших друг к другу деталей: сухие крепкие кисти, от кисти до локтя приятная полнота, а предплечья, особенно на внутренней стороне, дряблые, полные, в жировых складках. Кикудзи удивился, он думал, что руки у нее сильные, мускулистые.
— Наверно, лучше всего вам будет в чайном павильоне. А пока что я провела девушку в гостиную, — сказала Тикако. Ее тон стал сухим и несколько более официальным.
— Не знаю, в исправности ли там электропроводка. Я никогда не видел, чтобы в павильоне горел свет.
— Так зажжем свечи. Это даже оригинальнее.
— Нет уж, только не свечи! Неприятно…
Тикако вдруг встрепенулась, словно вспомнила нечто важное.
— Да, знаете, когда я позвонила Юкико, она спросила — с мамой прийти? Я, разумеется, сказала, что с мамой еще лучше… Но у госпожи Инамуры оказались какие-то дела, и мы решили, что девушка придет одна.
— Кто — мы? Это вы решили! Вы все устроили! Интересно, что они подумали? Небось возмутились в душе — такая неучтивость, вдруг звонят и чуть ли не приказывают явиться в гости!
— Может быть… Но девушка уже здесь. А раз пришла, го теперь не может быть и речи о нашей неучтивости.
— Почему же это?
— Очень просто! Прибежала девушка по первому звонку, значит, приятно ей ваше приглашение, значит, проявляет к вам интерес. А то, что внешне все это выглядит несколько необычно, не имеет никакого значения. Вы еще потом вместе благодарить меня будете, посмеетесь вместе — мол, уж эта Куримото, какие она штуки выкидывала! Когда люди между собой договорятся, не важно ведь, как они договаривались. По опыту знаю…
Тикако говорила весьма самоуверенно, она словно хотела сказать: «Чего юлишь, я же тебя насквозь вижу!»
— А вы что… уже говорили об этом?
— В общем, да.
Казалось, Тикако сама сгорает от нетерпения и подталкивает Кикудзи — да ну же, не тяни, решайся!
Кикудзи вышел на галерею и направился в гостиную. Проходя мимо большого гранатового дерева, попытался изменить выражение лица. Неудобно появиться с недовольным лицом перед девушкой.
Темная густая тень под гранатом напоминала родимое пятно на груди Тикако. Кикудзи тряхнул головой, стараясь отогнать видение. У входа в гостиную, на каменных плитах садовой дорожки, лежали последние отблески заходящего солнца.
Все сёдзи гостиной были раздвинуты, Юкико Инамура сидела почти у самой галереи.
Кикудзи показалось, что от девушки исходит слабое сияние и освещает сумрачную глубину просторной комнаты.
В токонома в плоской вазе стояли ирисы.
И на поясе девушки были красные ирисы. Случайность, конечно… А впрочем, не такая уж случайность: ведь это очень распространенный символ весеннего сезона.
Ирисы в токонома были не красные, а розовые, на очень высоких стеблях. Чувствовалось, что цветы только что срезаны. Наверно, Тикако поставила их совсем недавно.
2
На следующий день, в воскресенье, был дождь.
После обеда Кикудзи пошел в чайный павильон. Надо было убрать посуду, оставшуюся после вчерашней чайной церемонии.
И кроме того, ему захотелось посидеть там одному. В душе поднималась смутная тоска, когда он вспоминал о Юкико. Может быть, и аромат еще оставался в павильоне.
Велев служанке подать зонтик, он сошел с галереи на каменную дорожку и тут заметил, что водосток в одном месте, под крышей, прохудился и вода с шумом хлещет на землю у гранатового дерева.
— Надо починить, — сказал Кикудзи служанке.
— Да, надо.
Кикудзи вспомнил, что в дождливые ночи шум воды, выливавшейся из этой дыры, давно мешал ему спать.
— Впрочем, зачем чинить. Когда начинаешь ремонтировать одно, сейчас же выясняется, что и другое требует ремонта. Лучше уж продать дом, пока совсем не обветшал.
— Нынче все, у кого большие дома, так говорят, — ответила служанка. — Вот и вчерашняя барышня все удивлялись, какой у нас просторный дом. Наверно, барышня собираются жить в этом доме.
Кажется, служанка хотела посоветовать не продавать дом.
— Уж не учительница ли Куримото вчера наболтала?
— Да. Когда барышня изволили пожаловать, госпожа учительница повели их по всему дому, все им показали.
— Черт знает что такое!
Вчера Юкико ничего ему об этом не говорила. Кикудзи думал, что Юкико все время сидела в гостиной, а потом вместе с ним была лишь в чайном павильоне. Поэтому ему сегодня и захотелось проделать тот же путь — от гостиной до павильона.
Вчера он долго не мог уснуть. Ему все казалось, что в чайном павильоне сохранился запах ее духов, и он готов был вскочить посреди ночи и пойти туда.
Чтобы успокоиться и уснуть, Кикудзи раз сто повторил про себя: «Юкико для меня недосягаема, абсолютно недосягаема».
А теперь он вдруг узнает, что «недосягаемая» Юкико вчера спокойно ходила по его дому с Тикако и все разглядывала. Очень уж это неожиданно и как-то странно.
Он зашагал по дорожке к чайному павильону, велев служанке принести горячих углей для очага.
Тикако жила довольно далеко, в Кита-Камакура, и вчера ушла вместе с Юкико, поручив служанке прибрать в чайном павильоне.
Собственно говоря, убирать было почти нечего, только положить на место составленную в угол посуду. Но Кикудзи не очень ясно представлял, куда что класть.
— Тикако лучше знает, куда это все девать… — сказал он вслух.
Взгляд Кикудзи упал на токонома. Там висела узкая небольшая картина, иллюстрация к стихам.
Это была миниатюра Мунэюки — чуть тронутый тушью фон и на нем, тушью же, бледные расплывчатые линии.
Вчера Юкико спросила:
— Простите, чья это вещь?
Кикудзи не мог ответить.
— Кто его знает… Стихов нет, без них я не могу определить. Впрочем, и стихи, к которым пишутся подобные картины, все в одном стиле.
— Это Мунэюки, — вмешалась Тикако. — Картина написана к стихам: «Опять зеленеет сосна вековая, и даже нетленная хвоя свой цвет изменяет весной». Теперь эта картина уже не по сезону, но ваш отец, Кикудзи-сан, часто вешал ее в этот день.
— По манере не разберешь, кто это — Мунэюки или Цураюки, — возразил Кикудзи.
Сейчас он разглядывал картину и убеждался, что действительно трудно определить, кто ее написал. Казалось, в этой миниатюре нет характерных черт, присущих какому-либо определенному живописцу, но зато в скупых расплывчатых мазках была затаенная щедрость, щедрость весны для всех. От картины исходил едва уловимый аромат свежести.
И картина, и стихи, и ирисы в плоской вазе напоминали о Юкико.
— Извините, задержалась, воду кипятила. Подумала, лучше кипятку принести, чем сырую воду, — сказала служанка, появляясь на пороге с углями для очага и чайником.
Кикудзи не собирался пить здесь чай. Он хотел только огня, потому что в павильоне было сыро.
Но в сознании служанки, очевидно, горящий очаг и котелок над огнем были неотделимы друг от друга, и она со всем усердием исполнила приказание хозяина.
Кикудзи небрежно бросил угли в очаг, повесил над ним котелок.
Общаясь с отцом, он с детства привык ко всем обрядам чайной церемонии, но сам этим не увлекался, и отец не настаивал, чтобы он учился.
И сейчас, когда вода в котелке закипела, Кикудзи продолжал рассеянно сидеть, лишь протянул руку и чуть-чуть отодвинул крышку котелка.
Татами отсырели, легкий запах плесени так и не выветрился.
Стены блеклых тонов, так прекрасно гармонировавшие с изящной фигурой Юкико, сегодня казались мрачными.
Вчера у Кикудзи было такое ощущение, словно к нему в гости пришла девушка, воспитанная в европейском доме и лишь для приличия переодевшаяся в кимоно. Он сказал Юкико:
— Наверно, Куримото своим внезапным, не очень-то вежливым приглашением доставила вам массу хлопот. Это ее идея — устроить прием в чайном павильоне.
— Госпожа учительница сказала, что сегодня памятная для вашего дома дата: ваш отец в этот день всегда устраивал чайную церемонию…
— Да, кажется, так. По правде говоря, я никогда не думал об этих вещах и про сегодняшний день совсем забыл.
— Видите, а я в этот день получила приглашение… Может быть, госпожа учительница решила надо мной подшутить? Я ведь очень плохо разбираюсь в чайной церемонии… В последнее время столько уроков пропустила…
— Ну что вы! Куримото сама лишь сегодня вспомнила об этом, вот и прибежала наводить тут порядок. Сыро здесь, плесенью пахнет, чувствуете? — Кикудзи на секунду запнулся. — Но… если нам с вами судьба познакомиться, было бы лучше познакомиться как-нибудь по-другому. Без вмешательства Куримото. Я чувствую себя перед вами, Инамура-сан, очень виноватым.
— Почему? Если бы не госпожа учительница, мы бы с вами вообще не встретились.
Это было чистейшей правдой, и возразить было нечего. Действительно, без Тикако они бы не встретились. Кикудзи словно бичом по лицу хлестнули. Слова девушки прозвучали так, словно она внутренне уже была готова к браку с ним. Во всяком случае Кикудзи так показалось.
И он поймал ее взгляд — немного недоуменный и взволнованно сверкающий. Или ему опять показалось?..
Интересно, однако, как Юкико воспринимает его пренебрежительное «Куримото», без вежливого добавления — «сан»? Знает ли она, что Тикако одно время была любовницей его отца?
— Понимаете, в чем дело… С Куримото у меня связаны не очень приятные воспоминания, — сказал Кикудзи и испугался, что у него сейчас задрожит голос. — Мне не хочется, чтобы эта женщина вмешивалась в мою судьбу… И все же ей я обязан знакомством с вами… Хорошо бы забыть об этом, не верить в это…
Тут вошла Тикако со столиком-подносом, и разговор оборвался.
— С вашего позволения посижу с вами!
Тикако тяжело опустилась на татами, ее плечи сразу обмякли, словно с них свалилась вся тяжесть недавних хлопот и приготовлений. Демонстративно отдышавшись, она бросила острый взгляд на Юкико.
— У вас только одна гостья в этот день, Кикудзи-сан, но ваш отец был бы очень рад такой гостье.
Юкико простодушно опустила глаза.
— Ну что вы! Я не достойна быть вхожей в чайный павильон господина Митани.
Словно не слыша этих слов, Тикако начала вспоминать те времена, когда был жив отец Кикудзи и когда в чайном павильоне частенько собирались гости.
Должно быть, Тикако считала брак Кикудзи и Юкико делом решенным.
Позже, в передней, когда обе женщины уже собирались домой, Тикако сказала:
— Кикудзи-сан, вам бы тоже не мешало побывать у Инамуры-сан… Конечно, только заранее договориться о визите, чтобы не получилось, как сегодня.
Юкико кивнула. Хотела, видно, что-то сказать, но промолчала. Она вдруг застеснялась, стала вся воплощенной стыдливостью.
Кикудзи не ожидал такой перемены. Его потянуло к девушке, он словно ощутил тепло ее тела. Но ему тоже было стыдно. По-другому стыдно — нечто мерзкое сковывало его по рукам и ногам…
И сегодня это мерзкое ощущение не проходило. К сожалению, грязной была не только Тикако, познакомившая его с Юкико, грязным был и он сам.
Кикудзи отчетливо вдруг увидел отца, покусывавшего плохо вычищенными зубами родимое пятно Тикако, и с ужасом почувствовал, что отец оживает в нем.
Тикако держалась с Юкико совершенно свободно, а он, Кикудзи, был скован смутным стыдом. Этот стыд в какой-то мере мешал ему быть решительным и последовательным в отношениях с девушкой.
Не скрывая перед Юкико своей неприязни к Тикако, он тем самым вроде бы признавался, что собирается жениться на Юкико не по доброй воле, а вынуждаемый Тикако. О, эта женщина удобна во всех отношениях — ее можно использовать в любых целях и все можно на нее свалить.
Поэтому у Кикудзи было такое ощущение, словно его ударили кнутом по лицу. Он не сомневался, что Юкико видит его насквозь. А к этому еще прибавилось внутреннее самоунижение — я, мол, такой… так мне и надо!
Когда они поели и Тикако вышла приготовить чай, он сказал, пытаясь хоть как-то оправдаться:
— Видно, нам никуда не деться от Куримото, она как сама судьба… Но мы, кажется, по-разному смотрим на эту судьбу…
Кикудзи вспомнил, что после смерти отца мать порой запиралась в чайном павильоне. И ему всегда было грустно от этого. А прежде отец бывал здесь подолгу один. И вот сейчас он пришел сюда и тоже сидит в одиночестве. Видно, такое уж это место — располагает к думам и самоанализу. Дождь стучал и стучал по листве.
В этот шум вдруг влились удары другого тона — удары струй воды по зонтику. Служанка торопливо шла по дорожке.
— Митани-сан, к нам пожаловали Оота-сан…
— Оота-сан?.. Дочь?..
— Нет, сама госпожа Оота. Выглядят ужасно плохо. Совсем больные.
Кикудзи вскочил на ноги, но с места не двинулся.
— Куда прикажете их пригласить?
— Можно сюда.
— Слушаюсь.
Госпожа Оота появилась без зонтика, наверно, оставила его в передней.
Лицо у нее было совсем мокрое. В первый момент Кикудзи подумал — от дождя, но тут же понял, что это слезы. Они все катились и катились по ее щекам.
Должно быть, Кикудзи поначалу отнесся к госпоже Оота без должного внимания, если принял слезы за дождь, но, поняв, в чем дело, бросился к ней.
— Что с вами?
В его голосе прозвучало неподдельное беспокойство.
Госпожа Оота, едва переступив порог галереи, бессильно скользнула вниз. Она не села, а скорее упала и, упираясь руками в пол, медленно склонилась в сторону Кикудзи.
Пол вокруг нее сейчас же стал мокрым. А слезы все бежали по щекам, их было так много, что Кикудзи подумал: а может быть, это все-таки дождь?
Госпожа Оота не спускала с него глаз, казалось, этот взгляд был единственной опорой, не дающей ей окончательно упасть, и Кикудзи стало не по себе: если он сейчас отвернется, что с ней будет…
Она сильно осунулась, веки болезненно покраснели, обведенные темными кругами глаза запали, вокруг них собрались морщинки, в ее взгляде была мучительная боль, и все же боль не могла загасить удивительного сияния этих глаз. Все ее лицо излучало бесконечную нежность.
— Простите меня!.. Я вижу вас опять… это… это так отрадно… не выдержала я, простите…
Ее голос звучал ласково, и не только в лице — во всей ее фигуре сквозила нежность.
Если бы не эта нежность, Кикудзи, наверно, сам бы расплакался — настолько госпожа Оота была измученной.
У него остро заныло сердце, но боль тут же стала утихать. Он прекрасно понимал, из-за кого мучилась госпожа Оота. Он был ее мучителем, он был ее отрадой, и сейчас эта женщина передавала свою муку ему и одновременно заглушала ее нежностью.
— Входите, входите скорее в комнату! Вы вся мокрая!
Кикудзи вдруг обхватил ее сзади, просунул руки под мышки и, сильно сжав пальцами грудь, втащил госпожу Оота в комнату. В его порыве было что-то жестокое. Она попыталась встать на ноги.
— Отпустите меня! А я очень легкая, да?
— Да, очень.
— Совсем легкая стала… Похудела… за последнее время…
Отпустив женщину, Кикудзи удивился — как это он вдруг схватил ее и поднял…
— А дочь ваша не будет волноваться?
— Фумико?..
По ее тону Кикудзи решил, что Фумико тоже пришла и ждет где-нибудь поблизости.
— Она с вами пришла?
— Нет, что вы! Я от нее украдкой… — Голос госпожи Оота задрожал. — Она меня стережет, глаз с меня не спускает. Даже ночью, стоит мне пошевелиться, она уже просыпается… Бедная, по-моему, она из-за меня немножко помешалась… Я ее боюсь… Она все спрашивает: «Мама, почему ты не родила второго ребенка? Все равно от кого, хоть бы от господина Митани…»
Госпожа Оота чуть-чуть успокоилась и привела себя в порядок.
А Кикудзи, наоборот, разволновался. Из ее слов он понял как страдает Фумико. Страдает, потому что видит страдания матери.
И то, что она сказала о ребенке — «хоть бы от господина Митани», — было ужасно… У Кикудзи опять сдавило сердце.
Госпожа Оота, не отрываясь, смотрела на него.
— Не знаю, может быть, она еще прибежит за мной… Сегодня она куда-то ушла, наверно, думала, что в такой дождь я не решусь идти… А я вышла, убежала…
— Она думала, дождь вас удержит?
— Да, да! Ей кажется, что я совсем плоха, не рискну идти в дождь.
Кикудзи растерянно кивнул.
— Оказывается, она была у вас… На днях…
— Да, была. Все просила простить вас, а я и не знал, что ей ответить…
— Я понимаю… я все понимаю… Потому и пришла к вам… Мне страшно…
— Почему страшно? Я вам так благодарен!
— Правда? Как хорошо!.. Вы сказали это, и я теперь спокойна… А то я все время терзалась… Простите меня!..
— За что же прощать? Вы ведь свободный человек, ничто вас не связывает… Или тень моего отца все еще не дает вам покоя?
Ничто не дрогнуло в лице госпожи Оота, и слова Кикудзи скользнули мимо нее. Словно он бросил их в пустоту.
— Давайте забудем обо всем, — сказала она. — Но, знаете… мне стыдно… Нет, нет, не из-за этого. Стыдно потому, что я совсем обезумела от звонка Куримото-сан.
— Куримото звонила вам?
— Звонила. Сегодня утром. Сказала, что вы и Юкико… Почему она мне об этом сообщила?
Глаза госпожи Оота снова наполнились слезами, но она неожиданно улыбнулась. И улыбка была не вымученной, а настоящей — простодушной, светлой.
— Ничего еще не решено! — возразил Кикудзи. — Действительно, почему она вам позвонила? Может, пронюхала что-нибудь… Вы с ней с тех пор не виделись?
— Не виделась. Но она страшный человек. Она все всегда знает. Сегодня утром, когда она позвонила, наверно, что-то ей показалось подозрительным. Впрочем, я сама виновата… Когда она сказала, я чуть в обморок не упала и, кажется, вскрикнула… или застонала… Конечно, разговор был телефонный, но она все равно почувствовала… Потому и сказала мне напоследок: «Оота-сан, вы, пожалуйста, не мешайте».
После обеда Кикудзи пошел в чайный павильон. Надо было убрать посуду, оставшуюся после вчерашней чайной церемонии.
И кроме того, ему захотелось посидеть там одному. В душе поднималась смутная тоска, когда он вспоминал о Юкико. Может быть, и аромат еще оставался в павильоне.
Велев служанке подать зонтик, он сошел с галереи на каменную дорожку и тут заметил, что водосток в одном месте, под крышей, прохудился и вода с шумом хлещет на землю у гранатового дерева.
— Надо починить, — сказал Кикудзи служанке.
— Да, надо.
Кикудзи вспомнил, что в дождливые ночи шум воды, выливавшейся из этой дыры, давно мешал ему спать.
— Впрочем, зачем чинить. Когда начинаешь ремонтировать одно, сейчас же выясняется, что и другое требует ремонта. Лучше уж продать дом, пока совсем не обветшал.
— Нынче все, у кого большие дома, так говорят, — ответила служанка. — Вот и вчерашняя барышня все удивлялись, какой у нас просторный дом. Наверно, барышня собираются жить в этом доме.
Кажется, служанка хотела посоветовать не продавать дом.
— Уж не учительница ли Куримото вчера наболтала?
— Да. Когда барышня изволили пожаловать, госпожа учительница повели их по всему дому, все им показали.
— Черт знает что такое!
Вчера Юкико ничего ему об этом не говорила. Кикудзи думал, что Юкико все время сидела в гостиной, а потом вместе с ним была лишь в чайном павильоне. Поэтому ему сегодня и захотелось проделать тот же путь — от гостиной до павильона.
Вчера он долго не мог уснуть. Ему все казалось, что в чайном павильоне сохранился запах ее духов, и он готов был вскочить посреди ночи и пойти туда.
Чтобы успокоиться и уснуть, Кикудзи раз сто повторил про себя: «Юкико для меня недосягаема, абсолютно недосягаема».
А теперь он вдруг узнает, что «недосягаемая» Юкико вчера спокойно ходила по его дому с Тикако и все разглядывала. Очень уж это неожиданно и как-то странно.
Он зашагал по дорожке к чайному павильону, велев служанке принести горячих углей для очага.
Тикако жила довольно далеко, в Кита-Камакура, и вчера ушла вместе с Юкико, поручив служанке прибрать в чайном павильоне.
Собственно говоря, убирать было почти нечего, только положить на место составленную в угол посуду. Но Кикудзи не очень ясно представлял, куда что класть.
— Тикако лучше знает, куда это все девать… — сказал он вслух.
Взгляд Кикудзи упал на токонома. Там висела узкая небольшая картина, иллюстрация к стихам.
Это была миниатюра Мунэюки — чуть тронутый тушью фон и на нем, тушью же, бледные расплывчатые линии.
Вчера Юкико спросила:
— Простите, чья это вещь?
Кикудзи не мог ответить.
— Кто его знает… Стихов нет, без них я не могу определить. Впрочем, и стихи, к которым пишутся подобные картины, все в одном стиле.
— Это Мунэюки, — вмешалась Тикако. — Картина написана к стихам: «Опять зеленеет сосна вековая, и даже нетленная хвоя свой цвет изменяет весной». Теперь эта картина уже не по сезону, но ваш отец, Кикудзи-сан, часто вешал ее в этот день.
— По манере не разберешь, кто это — Мунэюки или Цураюки, — возразил Кикудзи.
Сейчас он разглядывал картину и убеждался, что действительно трудно определить, кто ее написал. Казалось, в этой миниатюре нет характерных черт, присущих какому-либо определенному живописцу, но зато в скупых расплывчатых мазках была затаенная щедрость, щедрость весны для всех. От картины исходил едва уловимый аромат свежести.
И картина, и стихи, и ирисы в плоской вазе напоминали о Юкико.
— Извините, задержалась, воду кипятила. Подумала, лучше кипятку принести, чем сырую воду, — сказала служанка, появляясь на пороге с углями для очага и чайником.
Кикудзи не собирался пить здесь чай. Он хотел только огня, потому что в павильоне было сыро.
Но в сознании служанки, очевидно, горящий очаг и котелок над огнем были неотделимы друг от друга, и она со всем усердием исполнила приказание хозяина.
Кикудзи небрежно бросил угли в очаг, повесил над ним котелок.
Общаясь с отцом, он с детства привык ко всем обрядам чайной церемонии, но сам этим не увлекался, и отец не настаивал, чтобы он учился.
И сейчас, когда вода в котелке закипела, Кикудзи продолжал рассеянно сидеть, лишь протянул руку и чуть-чуть отодвинул крышку котелка.
Татами отсырели, легкий запах плесени так и не выветрился.
Стены блеклых тонов, так прекрасно гармонировавшие с изящной фигурой Юкико, сегодня казались мрачными.
Вчера у Кикудзи было такое ощущение, словно к нему в гости пришла девушка, воспитанная в европейском доме и лишь для приличия переодевшаяся в кимоно. Он сказал Юкико:
— Наверно, Куримото своим внезапным, не очень-то вежливым приглашением доставила вам массу хлопот. Это ее идея — устроить прием в чайном павильоне.
— Госпожа учительница сказала, что сегодня памятная для вашего дома дата: ваш отец в этот день всегда устраивал чайную церемонию…
— Да, кажется, так. По правде говоря, я никогда не думал об этих вещах и про сегодняшний день совсем забыл.
— Видите, а я в этот день получила приглашение… Может быть, госпожа учительница решила надо мной подшутить? Я ведь очень плохо разбираюсь в чайной церемонии… В последнее время столько уроков пропустила…
— Ну что вы! Куримото сама лишь сегодня вспомнила об этом, вот и прибежала наводить тут порядок. Сыро здесь, плесенью пахнет, чувствуете? — Кикудзи на секунду запнулся. — Но… если нам с вами судьба познакомиться, было бы лучше познакомиться как-нибудь по-другому. Без вмешательства Куримото. Я чувствую себя перед вами, Инамура-сан, очень виноватым.
— Почему? Если бы не госпожа учительница, мы бы с вами вообще не встретились.
Это было чистейшей правдой, и возразить было нечего. Действительно, без Тикако они бы не встретились. Кикудзи словно бичом по лицу хлестнули. Слова девушки прозвучали так, словно она внутренне уже была готова к браку с ним. Во всяком случае Кикудзи так показалось.
И он поймал ее взгляд — немного недоуменный и взволнованно сверкающий. Или ему опять показалось?..
Интересно, однако, как Юкико воспринимает его пренебрежительное «Куримото», без вежливого добавления — «сан»? Знает ли она, что Тикако одно время была любовницей его отца?
— Понимаете, в чем дело… С Куримото у меня связаны не очень приятные воспоминания, — сказал Кикудзи и испугался, что у него сейчас задрожит голос. — Мне не хочется, чтобы эта женщина вмешивалась в мою судьбу… И все же ей я обязан знакомством с вами… Хорошо бы забыть об этом, не верить в это…
Тут вошла Тикако со столиком-подносом, и разговор оборвался.
— С вашего позволения посижу с вами!
Тикако тяжело опустилась на татами, ее плечи сразу обмякли, словно с них свалилась вся тяжесть недавних хлопот и приготовлений. Демонстративно отдышавшись, она бросила острый взгляд на Юкико.
— У вас только одна гостья в этот день, Кикудзи-сан, но ваш отец был бы очень рад такой гостье.
Юкико простодушно опустила глаза.
— Ну что вы! Я не достойна быть вхожей в чайный павильон господина Митани.
Словно не слыша этих слов, Тикако начала вспоминать те времена, когда был жив отец Кикудзи и когда в чайном павильоне частенько собирались гости.
Должно быть, Тикако считала брак Кикудзи и Юкико делом решенным.
Позже, в передней, когда обе женщины уже собирались домой, Тикако сказала:
— Кикудзи-сан, вам бы тоже не мешало побывать у Инамуры-сан… Конечно, только заранее договориться о визите, чтобы не получилось, как сегодня.
Юкико кивнула. Хотела, видно, что-то сказать, но промолчала. Она вдруг застеснялась, стала вся воплощенной стыдливостью.
Кикудзи не ожидал такой перемены. Его потянуло к девушке, он словно ощутил тепло ее тела. Но ему тоже было стыдно. По-другому стыдно — нечто мерзкое сковывало его по рукам и ногам…
И сегодня это мерзкое ощущение не проходило. К сожалению, грязной была не только Тикако, познакомившая его с Юкико, грязным был и он сам.
Кикудзи отчетливо вдруг увидел отца, покусывавшего плохо вычищенными зубами родимое пятно Тикако, и с ужасом почувствовал, что отец оживает в нем.
Тикако держалась с Юкико совершенно свободно, а он, Кикудзи, был скован смутным стыдом. Этот стыд в какой-то мере мешал ему быть решительным и последовательным в отношениях с девушкой.
Не скрывая перед Юкико своей неприязни к Тикако, он тем самым вроде бы признавался, что собирается жениться на Юкико не по доброй воле, а вынуждаемый Тикако. О, эта женщина удобна во всех отношениях — ее можно использовать в любых целях и все можно на нее свалить.
Поэтому у Кикудзи было такое ощущение, словно его ударили кнутом по лицу. Он не сомневался, что Юкико видит его насквозь. А к этому еще прибавилось внутреннее самоунижение — я, мол, такой… так мне и надо!
Когда они поели и Тикако вышла приготовить чай, он сказал, пытаясь хоть как-то оправдаться:
— Видно, нам никуда не деться от Куримото, она как сама судьба… Но мы, кажется, по-разному смотрим на эту судьбу…
Кикудзи вспомнил, что после смерти отца мать порой запиралась в чайном павильоне. И ему всегда было грустно от этого. А прежде отец бывал здесь подолгу один. И вот сейчас он пришел сюда и тоже сидит в одиночестве. Видно, такое уж это место — располагает к думам и самоанализу. Дождь стучал и стучал по листве.
В этот шум вдруг влились удары другого тона — удары струй воды по зонтику. Служанка торопливо шла по дорожке.
— Митани-сан, к нам пожаловали Оота-сан…
— Оота-сан?.. Дочь?..
— Нет, сама госпожа Оота. Выглядят ужасно плохо. Совсем больные.
Кикудзи вскочил на ноги, но с места не двинулся.
— Куда прикажете их пригласить?
— Можно сюда.
— Слушаюсь.
Госпожа Оота появилась без зонтика, наверно, оставила его в передней.
Лицо у нее было совсем мокрое. В первый момент Кикудзи подумал — от дождя, но тут же понял, что это слезы. Они все катились и катились по ее щекам.
Должно быть, Кикудзи поначалу отнесся к госпоже Оота без должного внимания, если принял слезы за дождь, но, поняв, в чем дело, бросился к ней.
— Что с вами?
В его голосе прозвучало неподдельное беспокойство.
Госпожа Оота, едва переступив порог галереи, бессильно скользнула вниз. Она не села, а скорее упала и, упираясь руками в пол, медленно склонилась в сторону Кикудзи.
Пол вокруг нее сейчас же стал мокрым. А слезы все бежали по щекам, их было так много, что Кикудзи подумал: а может быть, это все-таки дождь?
Госпожа Оота не спускала с него глаз, казалось, этот взгляд был единственной опорой, не дающей ей окончательно упасть, и Кикудзи стало не по себе: если он сейчас отвернется, что с ней будет…
Она сильно осунулась, веки болезненно покраснели, обведенные темными кругами глаза запали, вокруг них собрались морщинки, в ее взгляде была мучительная боль, и все же боль не могла загасить удивительного сияния этих глаз. Все ее лицо излучало бесконечную нежность.
— Простите меня!.. Я вижу вас опять… это… это так отрадно… не выдержала я, простите…
Ее голос звучал ласково, и не только в лице — во всей ее фигуре сквозила нежность.
Если бы не эта нежность, Кикудзи, наверно, сам бы расплакался — настолько госпожа Оота была измученной.
У него остро заныло сердце, но боль тут же стала утихать. Он прекрасно понимал, из-за кого мучилась госпожа Оота. Он был ее мучителем, он был ее отрадой, и сейчас эта женщина передавала свою муку ему и одновременно заглушала ее нежностью.
— Входите, входите скорее в комнату! Вы вся мокрая!
Кикудзи вдруг обхватил ее сзади, просунул руки под мышки и, сильно сжав пальцами грудь, втащил госпожу Оота в комнату. В его порыве было что-то жестокое. Она попыталась встать на ноги.
— Отпустите меня! А я очень легкая, да?
— Да, очень.
— Совсем легкая стала… Похудела… за последнее время…
Отпустив женщину, Кикудзи удивился — как это он вдруг схватил ее и поднял…
— А дочь ваша не будет волноваться?
— Фумико?..
По ее тону Кикудзи решил, что Фумико тоже пришла и ждет где-нибудь поблизости.
— Она с вами пришла?
— Нет, что вы! Я от нее украдкой… — Голос госпожи Оота задрожал. — Она меня стережет, глаз с меня не спускает. Даже ночью, стоит мне пошевелиться, она уже просыпается… Бедная, по-моему, она из-за меня немножко помешалась… Я ее боюсь… Она все спрашивает: «Мама, почему ты не родила второго ребенка? Все равно от кого, хоть бы от господина Митани…»
Госпожа Оота чуть-чуть успокоилась и привела себя в порядок.
А Кикудзи, наоборот, разволновался. Из ее слов он понял как страдает Фумико. Страдает, потому что видит страдания матери.
И то, что она сказала о ребенке — «хоть бы от господина Митани», — было ужасно… У Кикудзи опять сдавило сердце.
Госпожа Оота, не отрываясь, смотрела на него.
— Не знаю, может быть, она еще прибежит за мной… Сегодня она куда-то ушла, наверно, думала, что в такой дождь я не решусь идти… А я вышла, убежала…
— Она думала, дождь вас удержит?
— Да, да! Ей кажется, что я совсем плоха, не рискну идти в дождь.
Кикудзи растерянно кивнул.
— Оказывается, она была у вас… На днях…
— Да, была. Все просила простить вас, а я и не знал, что ей ответить…
— Я понимаю… я все понимаю… Потому и пришла к вам… Мне страшно…
— Почему страшно? Я вам так благодарен!
— Правда? Как хорошо!.. Вы сказали это, и я теперь спокойна… А то я все время терзалась… Простите меня!..
— За что же прощать? Вы ведь свободный человек, ничто вас не связывает… Или тень моего отца все еще не дает вам покоя?
Ничто не дрогнуло в лице госпожи Оота, и слова Кикудзи скользнули мимо нее. Словно он бросил их в пустоту.
— Давайте забудем обо всем, — сказала она. — Но, знаете… мне стыдно… Нет, нет, не из-за этого. Стыдно потому, что я совсем обезумела от звонка Куримото-сан.
— Куримото звонила вам?
— Звонила. Сегодня утром. Сказала, что вы и Юкико… Почему она мне об этом сообщила?
Глаза госпожи Оота снова наполнились слезами, но она неожиданно улыбнулась. И улыбка была не вымученной, а настоящей — простодушной, светлой.
— Ничего еще не решено! — возразил Кикудзи. — Действительно, почему она вам позвонила? Может, пронюхала что-нибудь… Вы с ней с тех пор не виделись?
— Не виделась. Но она страшный человек. Она все всегда знает. Сегодня утром, когда она позвонила, наверно, что-то ей показалось подозрительным. Впрочем, я сама виновата… Когда она сказала, я чуть в обморок не упала и, кажется, вскрикнула… или застонала… Конечно, разговор был телефонный, но она все равно почувствовала… Потому и сказала мне напоследок: «Оота-сан, вы, пожалуйста, не мешайте».