Казанцев Александр Петрович. Модель грядущего (Купол надежды - 2)

   - Почтенный академик! Извините. Как вы поживаете, каково самочувствие?
   Это по-английски спрашивает доктор Танага. Почему по-английски? Или он забыл, что Анисимов понял бы и по-японски?
   - Аэлита, - прошептал Анисимов. - Вы здесь?
   Он хотел, но не мог открыть глаза.
   - Я здесь, Николай Алексеевич. Я ждала этого мгновения, я не знаю, сколько времени ждала! Честнее слово! Ах, как я счастлива!
   - Мишель? Как Мишель?
   - Николай Алексеевич, родной... да что вы!
   - А Шульц?
   - Вальтер здесь. Он вышел.
   - Разве он уже ходит?
   Аэлита с ужасом посмотрела на Танагу, она даже по-японски не решалась сказать, что Николай Алексеевич не видит! И у него амнезия! Полная потеря памяти, вычеркнувшая все события последних лет. Жестокие последствия травмы, повреждение черепа...
   Анисимов открыл глаза.
   Нет! Он видел...
   Он лежал в знакомой больничной палате, ее называют в госпитале особой. Около него Аэлита... его Аэлита. И это главное! Все остальное второстепенно! К ней склонился Танага, он его узнает! Все привычно. Сейчас войдет со своей почтительной свитой профессор Шварценберг, важный и надутый как индюк. Так прозвал его неистощимый Мишель. Но как он будет смеяться, если ему рассказать о его мнимой смерти в чужом сне!
   - Николай Алексеевич, родной, закройте глаза. Вам еще рано. Постарайтесь уснуть.
   - Уснуть? И снова видеть продолжение фантастического сна? Нет! Я должен и вам, и Мишелю, и Шульцу - всем рассказать, что увидел... Это весьма поучительно. Представьте себе (как вы любите говорить) оживший проект! Мне приснилось, что я вместе с энтузиастами осуществляю наш замысел. Честное слово! - И он рассмеялся.
   У Аэлиты полились слезы из глаз. Видеть перед собой бессилие титана, каким ей представлялся всегда Анисимов.
   Это было выше ее сил.
   - Вы прилетели? - спросил Анисимов, отыскивая руку Аэлиты.
   - Да. Прилетела, - пролепетала Аэлита, вспоминая космос.
   - Как хорошо. Теперь мы не расстанемся.
   - Никогда, Николай Алексеевич! Теперь - никогда!
   - Ну вот. А я во сне видел невесть что. Будто вы и впрямь марсианка и отец у вас гуманоид. И будто мы расстались навсегда.
   - Это было бы ужасно, Николай Алексеевич. Я не смогла бы! Честное слово!
   - Узнаю вас, узнаю, родная. Как хорошо, что вы здесь. Но почему Мишель так храпит? Раньше этого с ним не бывало.
   - Это... это... - Аэлита не смогла выговорить, что рядом с Анисимовым в богатырском сне спит Спартак, подледный Антей, как назвала его Тамара. Его поместили сюда, к командору, потому что судовой лазарет был переполнен пострадавшими при обвале.
   - Я вас должна обрадовать, Николай Алексеевич, ведь никто не погиб. Так счастливо все обернулось, - нашлась Аэлита.
   - Никто? И даже бразильский профессор? Значит, все это обычные больничные слухи. Вы обрадовали меня, девочка. Когда я поднимусь, то непременно расцелую вас.
   - А я-то как вас расцелую, когда вы встанете, Николай Алексеевич.
   - Ну, если все так радостно, моя девочка, то хочу взять с вас слово.
   - Какое слово, Николай Алексеевич?
   - Вы не боитесь моей дряхлости?
   - Да что вы, смеетесь? Вы полны сил и надежд!
   - Да, да, надежд! И мы хотели назвать наш подледный город Городом Надежды. Но у меня есть еще одна надежда.
   - Николай Алексеевич, знайте, я на все, на все согласна, но сейчас вы должны уснуть.
   - Не раньше, чем вы скажете, на что вы согласны.
   Аэлита наклонилась к самому уху Анисимова и прошептала так, что только он один мог слышать:
   - Стать вашей женой.
   - Спасибо, родная. Вот теперь я спокойно усну, несмотря на храп Мишеля.
   И Анисимов снова забылся.
   Заглянул выходивший доктор Танага:
   - О чем он говорил, Аэри-тян?
   - О-о! О счастье, милый доктор, - улыбнулась ему в ответ Аэлита.
   - О счастье? - озабоченно нахмурился врач. - Это хорошо.
   И они замолчали. Оба знали, что еще ничего не известно: вернутся ли к академику память, здоровье и его способности?
   Но Аэлита твердо решила, что, как бы ни повернулось дело, она останется с Николаем Алексеевичем навсегда. Ведь "Любить - значит жить жизнью того, кого любишь"! Она шепнула эти слова засыпающему Анисимову. Он ответил слабой улыбкой и ровно задышал. И своим выздоровлением он докажет всему миру правоту доктора Танаги, решившего, что он достиг всего лишь среднего возраста мужчины. Да! Мужчины!.. И Аэлита покраснела... хотя никто не мог услышать этих ее мыслей.
   Глава седьмая
   ПРОЗРЕНИЕ
   В маленькой палате судового лазарета смолк богатырский храп. Спартак отоспался. Ему хватило двадцати шести часов непробудного сна. Тамара нервничала и все настаивала, чтобы доктор Танага спас его от гибели, привел бы в чувство.
   Низенький японец улыбался, обнажая редкие зубы, и говорил:
   - Поверьте, Тома-тян, извините, но нет ничего более ласкающего слух врача, чем храп спящего больного.
   - Больного? Вот видите, вы сами так сказали!
   - Больной - это тот, кто лежит на койке в судовом лазарете.
   - И когда он проснется, он встанет с койки?
   - Не раньше, чем проснется, Тома-тян, извините.
   Едва Спартак открыл глаза, чихнул и стал потягиваться так, что хрустнули кости, доктор появился в проеме двери и, приложив палец к губам, призывая не разбудить спящего академика, поманил его в коридор.
   Спартак встал и, прежде чем выйти, долгим взглядом посмотрел на спокойное, лицо Анисимова с обострившимися иконописными чертами. Потом вышел в коридор. Там Тамара, не стесняясь врача и Аэлиты, бросилась ему на шею. Спартак поднял ее в воздух и стал кружить.
   - Русские - удивительные люди, извините, - тихо сказал Танага Аэлите. Они способны вынести небывалые напряжения.
   Аэлита подумала, что доктор говорит это уже во второй раз.
   Анисимов остался в палате один. Аэлита то и дело заглядывала через дверное окошечко, боясь войти и разбудить.
   Когда академик открыл глаза, то обнаружил, что лежит в незнакомой тесной палате. Вместо окна в парк немецкого госпиталя, где гуляли выздоравливающие, здесь виднелся квадратный иллюминатор с винтами для его задраивания наглухо.
   Где же недавние видения? Аэлита, Танага, Шварценберг? Впрочем, профессор, кажется, не появлялся. Но где Шульц, Мишель?
   Нет ничего сложнее процессов, происходящих в мозгу человека. Травма может изменить взаимодействие нейронов, и в результате: мнимая действительность, потеря памяти, безответственные поступки или слова...
   Но, проснувшись, Анисимов после сумеречного затемнения, почувствовал в себе необыкновенную ясность ума - и вовсе он не в немецком госпитале, а в судовом лазарете ледокола!
   Но почему он говорил с Аэлитой? Или это тоже ему пригрезилось?
   Дверь открылась, и Анисимов увидел Аэлиту в ладно обтягивающей ее фигурку меховой одежде. И совсем не привидение, а живую, ласковую. Какой необычный разрез глаз, какое чудесное лицо! Она, милая, родная!
   И сразу, как от толчка, он вспомнил все.
   Они со Спартаком прошли в глубь Малого Грота, чтобы убедиться в исходе эксперимента - свод выдержал. Рабочие почти все уже ушли. Задержались лишь немногие, приветствуя командора.
   И вдруг электрический свет погас...
   Когда-то черной осенней ночью молодого профессора Анисимова заставили спуститься в бомбоубежище. На пустынных улицах Ленинграда - полное затемнение, дом давно без электричества. В подвал пробирались ощупью. И тогда загрохотало вокруг, как в ночном лесу во время грозы. Но там хоть молнии ослепляют. А тут лишала зрения тьма. И казалось, все дрожит и рушится кругом: этажи, стены, сама земля. Оглушали невидимые взрывы бомб и близкая артиллерийская пальба.
   И эта давняя картина ожила в сознании академика здесь, в искусственном гроте, где непроглядная тьма громыхала, дробилась, оглушала.
   "Рушится свод, - успел подумать Анисимов. - Грот нельзя строить под единым сводом!"
   Потом Анисимова больно ударило в плечо, задело голову, и он упал, потеряв сознание.
   Он уже не видел, как Спартак, заваленный вместе с ним льдинами, уперся плечом в одну из них, чтобы не дать ей раздавить академика. Фонарик на поясе Спартака освещал их ненадежное убежище - подобие шатра, образованного льдинами.
   Аэлита смотрела на Анисимова, и глаза ее лучились:
   - Николай Алексеевич! Наконец-то! Я так ждала!
   - Я долго спал?
   - Меньше, чем Спартак, но часов шестнадцать спали.
   - Я видел вас во сне.
   - Нет, Николай Алексеевич, вы не во сне меня видели. Я, вот как сейчас, была с вами. Честное слово!
   - Я допускал это. Гипотетически, - и он замолчал.
   Больше всего Аэлита беспокоилась, что он спросит, как она тут оказалась? А он не спрашивал. Она боялась, что московские неприятности станут для него новыми потрясениями. И потом... потом Аэлите не хотелось признаваться Николаю Алексеевичу, что она прилетела сюда не просто к нему, а по поручению секретаря парткома.
   - Я помню все, - сказал Анисимов как бы после раздумья.
   - Все? Все? Честное слово?
   - И даже последние ваши слова в ответ на безответственное предложение в бессознательном состоянии.
   - Как вы можете так! Я все глаза проплакала, думая о вас.
   - Значит, не забыли?
   - Я? Никогда!
   - Не люблю этого слова, В нем заложено отрицание. Куда лучше всегда.
   - И я хочу всегда, всегда... с вами.
   - Значит - не утешение умирающему?
   - Нет! Это планы живущих!
   - Это хорошо звучит. Наклонитесь ко мне. Вот так.
   - Ой, Николай Алексеевич! Вы, значит, в самом деле поправляетесь! Я так счастлива!
   - Что же мне тогда говорить? - ответил он ее словами, прозвучавшими когда-то при первой их встрече на фоне Эльбруса.
   А о том, почему Аэлита оказалась на корабле, так и не было сказано ни слова.
   И только когда Анисимов окончательно поправился и Танага заявил, что "чрезвычайно доволен его судьбой", Аэлита появилась в палате, смущенная и сама не своя.
   - Ну что еще? - сидя на койке, с улыбкой спросил Анисимов, деланно хмуря брови и снова любуясь Аэлитой.
   - Я должна признаться вам...
   - Нет! Это я должен вам признаться, став на колено. Я уже могу, - и он сделал движение, но Аэлита удержала его:
   - Вы шутите, а я серьезно. Вот, - и она протянула письмо.
   - Что это?
   - Письмо от партийного комитета вашего института.
   - Как? Разве почта работает? Почему без марки? Доплатное?
   - Да. Почта - через космос. И почтальон перед вами. Или, вернее, нарочный.
   - Нарочный? Нарочная? - повторял Анисимов, вертя письмо. - Нарочная вы! Вот вы кто, родная моя.
   Он разорвал конверт и пробежал письмо глазами.
   Он обладал завидным даром фотографического чтения, воспринимая весь текст сразу, не прочитывая его слово за словом, строка за строкой.
   Академик нахмурился и вцепился рукой в бороду, зажал ее в кулак.
   - Я не знал, что вы приедете, я бы сбрил, - вдруг непоследовательно сказал он, стараясь скрыть овладевший им гнев.
   - Ну вот! Вы рассердились. Я так этого боялась.
   - А вы думаете, я не должен был сердиться? Нонсенс!
   - Нет. Я про себя. Вы могли на меня... Честное слово!
   - Это за что же? - строго спросил Анисимов.
   - За то, что я не просто к вам прилетела, как к дорогому мне человеку, а с поручением.
   - Ну, знаете ли, девочка моя! Вы произнесли, как мне показалось в бреду, золотые слова Льва Толстого.
   - Я могу их повторить: "Любить - значит жить жизнью того, кого любишь"!
   - Так разве это не моя жизнь! - потряс письмом академик. - Ваш поступок для меня лучшее доказательство осуществимости моих несуразных мечтаний.
   - Да? - робко прошептала Аэлита.
   - Можно понять юных влюбленных, готовых на все, чтобы свидеться. Но насколько ценнее, значительнее готовность подняться хоть к звездам, чтобы защитить дело близкого человека. Я не ошибся?
   - Нет, Николай Алексеевич, нет, милый, не ошиблись! Нет у меня никого ближе вас.
   Они сидели друг против друга и зачем-то передавали из рук в руки письмо из Москвы.
   Глава восьмая
   ПОВЫШЕНИЕ
   Дама-референт, сидевшая в приемной директора института, позвонила в партком Нине Ивановне Окуневой и передала, что профессор Ревич просит, если у нее нет более важных дел, заглянуть в кабинет директора.
   Нина Ивановна давно ждала этого разговора, от которого Ревич под всякими предлогами уклонялся. После радиограммы Аэлиты из Антарктиды о случившемся там несчастье она не могла найти себе места, мысленно упрекая себя за бездеятельность, за то, что не использует прав партийного руководителя, не оправдывает занимаемого ею поста. Теперь сам Ревич приглашает ее. И она выскажет ему все напрямик и заверит, что Анисимов, как бы далеко он ни находился, не останется равнодушным к его бесчинствам, к разгону сотрудников, закрытию лабораторий, изменению тематики института во имя схоластической чистой науки. Она признается ему, что они с заместителем директора в отсутствие Ревича отправили Аэлиту в Антарктику к Анисимову. Ее не вернуть!
   Приняв таблетку успокоительного лекарства, Нина Ивановна решительным шагом направилась к директору.
   Ревич торопливо вышел к ней из-за стола, очаровывая золотой улыбкой:
   - Простите, что потревожил вас, товарищ комиссар. Но... главковерх требует. И нас обоих: начдива вместе с Фурмановым.
   Нина Ивановна поморщилась.
   - Я имею в виду президента Академии наук СССР, Нина Ивановна, - быстро переменил тон Ревич. - Машина ждет внизу.
   "Если у вас нет более важных дел!" - с усмешкой вспомнила Нина Ивановна формулу приглашения. Какой чисто английский оборот речи!
   - Нужны какие-нибудь материалы? - спросила она.
   - Не думаю. Мне об этом неизвестно.
   - Я готова, - сказала Нина Ивановна, пожалев, что так и не успела высказать Ревичу свое негодование. Но после приема у президента, а может быть, даже во время приема, она скажет все, что требует ее партийная совесть. Однако не в пути, не в машине.
   Ехали до Академии наук молча.
   Ревич ежился. Он затылком чувствовал недоброе настроение секретаря парткома, но, сидя впереди, рядом с шофером, не оборачивался. И это было символичным. Ревич уже не оглядывался, идя намеченным путем. Он возлагал на встречу с президентом большие надежды и давно добивался приема. Неприятной помехой было лишь приглашение секретаря парткома, у которой ни докторского, ни профессорского звания нет. Рядовой кандидат наук!
   А то, что Ревич как ученый всем был обязан Нине Ивановне, создавшей лабораторию "вкуса и запаха", которую теперь он передавал на завод, Ревич из памяти вычеркнул.
   Автомобиль свернул между двумя многоэтажными зданиями и оказался перед каменными столбами ворот Академии наук. Старомодный особняк с колоннами стоял в глубине на фоне деревьев Нескучного сада, спускавшегося круто к невидимой отсюда реке.
   Президент Академии наук обладал редким тактом: принимая у себя ученых, он умел превращать прием в свидание равных коллег.
   Так и сейчас, когда Ревич и Окунева вошли в его небольшой, отделанный дубом кабинет (для заседаний существовал конференц-зал, где собирался президиум академии), он радушно вышел из-за стола, поцеловал Нине Ивановне руку и обменялся крепким рукопожатием с Ревичем, которого уважал как одаренного ученого.
   - Я прошу извинить меня, Геннадий Александрович, за то, что встреча наша все откладывалась. Мне даже хотелось самому приехать к вам, если бы это не выглядело инспекционной поездкой.
   - Что вы! Что вы! Вы были бы желанным гостем, - расшаркался Ревич.
   Все уселись. Ревич старался угадать в манере обращения с ним президента признание своей правоты в перестройке института. Не зря же он пригласил сюда и Окуневу. Надо думать "для вразумления".
   - Осведомлен о ваших смелых начинаниях, Геннадий Александрович, - начал президент.
   Ревич удовлетворенно кивнул.
   - Понимаю, как вам нелегко возглавлять институт, где под вашим началом работает не один академик.
   - Вот именно! Не хватает авторитета нашего замечательного корифея науки Николая Алексеевича Анисимова.
   - К сожалению, Николая Алексеевича с нами нет. Так что придется авторитет создавать оставшимся на месте.
   Ревич внутренне торжествовал: несомненно, речь идет об академическом звании ему, пусть временному, но директору института.
   Президент, словно прочтя его мысли, продолжал:
   - Думаю, что руководителю института не повредит избрание его членом-корреспондентом Академии наук СССР. Разумеется, не в связи с занимаемой должностью, а в признание его научных заслуг, которых не занимать стать.
   "Вот оно! Каково почтенной Нине Ивановне с ее партийной оппозицией его начинаниям слушать это?" - И Ревич не удержался, чтобы не бросить на Окуневу победный взгляд.
   - Правда, всякий процесс избрания связан с досадной затратой нервной энергии, - продолжал президент.
   - Ради чистой науки готов на все! - заверил Ревич.
   - Собственно, от вас, Геннадий Александрович, потребуется не так уж много. Некоторая перемена обстановки.
   - Это совпадает с моими принципами, - признался Ревич. - Потому я и сделал некоторые перемены обстановки во вверенном мне институте.
   - Мы, я имею в виду президиум академии, хотели бы вам всемерно помочь в перемене обстановки.
   - Ценю признание моих усилий. Заранее согласен на любую помощь.
   - Тем лучше. Значит, я могу расценить ваш ответ как предварительное согласие с нашим предложением возглавить вам, уже не временно, академический институт синтетической пищи - так назовем его - с задачей непосредственного получения ее из первоэлементов по Тимирязеву.
   - Всегда был его последователем. И ценю ваше понимание.
   - Мы предполагаем создать такой институт в Якутии, - невозмутимо продолжал президент.
   Ревич едва сохранил на лице внимательное выражение, которым он маскировал до сих пор рвущееся наружу торжество.
   - Для Дальнего Севера, где нет развитого сельского хозяйства, такой научный центр будет иметь особое значение. И чистая наука, о которой вы радеете, окажется там необыкновенно практической.
   Ревич почувствовал, что остатки волос зашевелились у него на голове. Он снял очки в золотой оправе и стал старательно протирать стекла. Он был ошеломлен, не зная, как реагировать на почетную ссылку. Склонный к выгодным для себя оценкам и выводам, он готов был допустить, что это его начинания произвели такое впечатление, что ему теперь предлагают институт. А раз так, то можно и поторговаться. Если уж уйти с занимаемого места, то получив достаточную компенсацию, побольше, чем звание членкора, о котором он мечтал и которое президент только что посулил ему.
   - Нет слов, чтобы выразить мою радость за оказанное мне доверие и признание выбранного мной научного пути, но... достоин ли я столь лестного предложения? Не кажется ли вам, что возглавить новый академический институт приличествует заслуженному академику, а не какому-то там профессору или даже членкору?
   Президент прекрасно понял Ревича и сокрушенно вздохнул:
   - Мало, ах, мало у нас молодых и энергичных академиков, которым под силу создать крупный научный центр на голом месте. В принципе вы, конечно, правы, Геннадий Александрович. Но думаю, что первые же работы нового центра под руководством его директора дадут ему основания (и немалые!) на избрание действительным членом академии.
   Ревич был умным человеком. Он быстро оценил ситуацию, поняв, что. ему предлагают шанс, который может и не повториться в жизни.
   - Я считаю предложение президиума за высокую честь для себя. Меня тревожит лишь один вопрос. На кого оставить институт во время отсутствия почтеннейшего Николая Алексеевича, чтобы достойно продолжать начатое им дело?
   - Мы рассчитываем на ваш совет, Геннадий Александрович, а также на совет партийного руководства института, - и он посмотрел в сторону Нины Ивановны.
   Озорная мысль сверкнула в мозгу Ревича и тотчас отразилась его золотой улыбкой:
   - Хотя Нина Ивановна присутствует здесь как секретарь партийной организации, я решусь заверить вас, что она лишь по недоразумению, принимая во внимание ее заслуги в деле научного обоснования имитации вкуса и запаха, до сих пор не удостоена заслуженных ею званий доктора наук и профессора. Не будь этого препятствия, я, не задумываясь, указал бы на нее, как на достойного заместителя Николая Алексеевича. Ее административный талант и проявленное ныне партийное чутье, - Нина Ивановна опустила голову, но Ревич и глазом не моргнул, продолжая, - подтверждают мое убеждение в обоснованности такой кандидатуры, если бы...
   - Я знаю о многолетнем сотрудничестве Нины Ивановны с Николаем Алексеевичем, - сказал президент. - Мы в президиуме вспомнили об этом, когда обсуждали ваше выдвижение, Геннадий Александрович...
   "Ах вот как!" - зло подумал Ревич и расплылся в улыбке.
   - Насколько я понял вас, Геннадий Александрович, вы выдвигаете на пост и. о. директора института кандидата химических наук Окуневу?
   - Да... - промямлил Ревич. - Но не раньше, я полагаю, чем будут оформлены заслуженные ею звания, о которых я говорил. Все-таки такой институт должен возглавляться формально признанным авторитетом.
   Говоря это, Ревич прикидывал, что на всякий случай полезно потянуть время. Он еще не знал, как будет реагировать его модная "от парика до туфель на платформе" супруга на переезд из столицы в Якутск. От одной мысли об этом он поежился.
   - Словом, - принужденно продолжал он, - мне кажется целесообразным решиться на эти перестановки не раньше, чем пройдут выборы. Ведь Нина Ивановна человек выборный.
   - Вы имеете в виду партийные выборы?
   - Ну, вероятно, не только партийные, но и академические.
   Ревич ловко поставил свои условия. Не раньше, чем он пройдет в Академию наук членкором или даже академиком! Что же касается отдаленного Якутска, то при современной авиации его можно рассматривать почти как Подмосковье. Предполагаемый научный центр будет "удален" (по времени!) от Москвы не более, чем скажем, институт ядерных исследований в Дубне. Оттуда ехать поездом до Москвы почти столько же времени, сколько из Якутска лететь на сверхзвуковом лайнере, не говоря уже о готовящемся регулярном сообщении через космос. Кроме того, прежде чем открыть в Якутии институт, надо его построить, как и академический городок, типа новосибирского.
   - Ну что ж, Геннадий Александрович, мы обсудим ваше предложение, но прежде надо спросить, как сама Нина Ивановна относится к этому? - заключил президент, обращаясь теперь к Окуневой,
   Нина Ивановна, в продолжении всего разговора не проронившая ни слова, теперь густо покраснела:
   - Я все-таки занимаю партийный пост, пусть и незначительный...
   - По партийной линии мы сумеем договориться, - заверил президент.
   Ревич насторожился. Почему президент говорит так уверенно, словно уже беседовал обо всем этом где следовало?
   - Так как, Нина Ивановна? Или страшновато? - дружелюбно спросил президент.
   - Конечно, страшусь, - призналась Нина Ивановна. - Но будет ли согласен Николай Алексеевич?
   - Понимать ли это как ваше согласие в случае такой просьбы со стороны академика Анисимова? Кстати, он уже вне опасности.
   "Ах вот как!" - снова пронеслось в мыслях Ревича.
   - Я соглашусь выполнить любое партийное поручение, если такое будет, выдохнула одним духом Ника Ивановна.
   - Вы, конечно, понимаете, Нина Ивановна, что я не решился бы обратиться к вам с подобным вопросом, если бы не заручился поддержкой.
   Ревич забеспокоился. Как так? Он только что надоумил президента рассмотреть кандидатуру Окуневой, которая, конечно же, как кандидат наук не имела никаких шансов пройти на столь высокий пост, а президент говорит о какой-то поддержке. И он уже готов был упрекнуть себя за слишком поспешное согласие. Впрочем, академическое звание, маячившее впереди, определяло многое. А вот то, что он выдвинул кандидатуру Окуневой, выставляет его, Ревича, в выгодном свете. Нет лучшего способа угодить начальству, чем, высказать его собственное мнение.
   - Итак, прошу вас, Геннадий Александрович, обсудить с Ниной Ивановной вопрос о незамедлительной передаче дел в институте Анисимова. Что же касается Якутского научного центра, то жду вас в понедельник с утра, когда нас посетят по этому вопросу партийные руководители Якутии. Вам теперь придется работать с ними. Поймите, я верю в вас прежде всего как в незаурядного ученого.
   Ревич поднялся. Нина Ивановна тоже встала, но президент снова усадил ее, любезно провожая Ревича до дверей кабинета.
   Идя к своей автомашине, где вышколенный шофер открывал перед ним дверцу, чего никогда не делал при Анисимове, Ревич внушал себе, что возвращается с признанием своих заслуг и уже близкими теперь академическими званиями, за которые, правда, придется заплатить работой на периферии. "Но по счетам надо платить! Однако ничего! Аэрофлот выручит".
   И ехал в институт Ревич вполне успокоенный, не позаботясь о том, как доберется из Академии наук Нина Ивановна. Важно иметь в жизни единую стратегическую линию, а тактика... тактика может быть различной в зависимости от обстоятельств.
   Но блаженная золотая улыбка с лица Геннадия Александровича слетела бы, знай он, что все детали сегодняшнего разговора с президентом были обсуждены им по радио с академиком Анисимовым, находящимся в Антарктиде на ледоколе "Ильич".
   Глава девятая
   ДАР СЧАСТЬЯ
   В полярную полночь, в "ясный лунный день", когда в середине антарктической зимы полная луна всходила в дневные часы, академик Николай Алексеевич Анисимов женился на Аэлите.