Страница:
Все зависит от того, расположен ли ты, чтобы тебя наблюдал мужчина в моменты, когда ты предаешься любовной страсти. Эта неуверенность меня мучает. Да или нет: середины нет. Понимаешь ли ты жестокость моих опасений? Чувствуешь ли трудность, которую я испытываю перед таким шагом? Я не буду спать предстоящую ночь. Я не успокоюсь, пока не прочту твой ответ. Я пойму, если ты мне ответишь, что для тебя невозможно быть нежным в присутствии кого-то другого, и особенно, в случае, если он тебе незнаком. Я надеюсь, однако, что ты, тем не менее, придешь, и если ты не сможешь играть роль влюбленного, как в первый раз, это не повлечет за собой никаких дурных последствий. Он решит, и я поддержу его в этом решении, что любовь твоя охладела».
Это письмо меня весьма удивило; затем, поразмыслив обо всем, я посмеялся. Но я бы не смеялся, если бы не знал, что за человек будет тот, кто станет свидетелем моих любовных подвигов. Не сомневаясь, что М. М. с нетерпением ждет моего ответа, я написал ей следующее:
«Я хочу, мой божественный друг, чтобы ты получила мой ответ на свое письмо до полудня. Ты пообедаешь вполне спокойно.
Я проведу последнюю ночь года с тобой и уверяю, что друг, для которого мы устроим спектакль, не увидит и не услышит ничего такого, что могло бы навести его на мысль, что ты раскрыла мне его секрет. Будь уверена, что я исполню свою роль превосходно. Если долг человека состоит в том, чтобы всегда следовать своему разуму, если, в том, что от него зависит, он не должен ничего предпринимать, не руководствуясь его указаниями, я не могу понять, как человек может стыдиться того, что друг увидит его в моменты, когда он дает самые большие знаки своей любви очень красивой женщине. Таков и наш случай. Однако я хочу тебе сказать, что, поставив меня в известность о происходящем в первый раз, ты бы поступила плохо. Я бы решительно отказался. Я бы счел, что задета моя честь; Я бы счел, что, приглашая меня к ужину, ты только развлекала своего друга, человека странного, вкус которого мог склонять его к доминированию, и я мог приписать тебе мысль настолько обескураживающую, что она, возможно, могла бы разрушить любовь, которая в тот момент только зарождалась. Таково, дорогая подруга, людское сердце, но теперь случай иной. То, что ты мне рассказала о твоем достойном уважения друге, позволило мне понять его характер, я считаю его теперь также и моим другом и я его люблю. Если чувство стыдливости не мешает тебе допустить его видеть твою нежность и любовные радости со мной, как могу я, будучи далек от стыдливости, не гордиться этим? Может ли мужчина краснеть от своей победы? Я не могу, дорогая подруга, ни краснеть, одерживая над тобой победу, ни допустить, чтобы меня видели в моменты, когда я могу показаться недостойным. Я знаю, однако, что по естественному чувству, которое разум не может осудить, большая часть мужчин испытывает отвращение к тому, чтобы допустить, чтобы их видели в эти моменты. Те, кто не находит логичных оснований для такого отвращения, должны были бы следовать природе кошек; но они могли бы и не считать себя обязанными ни перед кем отчитываться. Главное же основание здесь, что наблюдатель должен будет их отвлекать, и это отвлечение может уменьшить удовольствие от соития. Другое сильное основание можно было бы также признать законным, это – если актеры действуют в соответствии с тем, что их способы наслаждения вызывают сожаление у тех, кто является свидетелями. Эти несчастные правы, не желая вызывать чувство жалости в процессе действий, которые скорее кажутся нацеленными на пробуждение чувства зависти. Но мы знаем, дорогой друг, что, разумеется, мы не вызываем чувства жалости. То, что ты мне сказала, убеждает меня, что ангельская душа твоего друга должна, наблюдая за нами, соучаствовать в наших наслаждениях. Но знаешь ли, что будет и чем я буду недоволен, поскольку твой друг может быть только очень приятным человеком? Будет так, что, наблюдая за нами, он возбудится и или убежит, или сочтет необходимым выйти из своей ниши и броситься на колени передо мной, чтобы просить меня уступить напору его желаний, в условиях, когда ему необходимо успокоить огонь, что зажгли мы в его душе своими шалостями. Если так случится, я буду смеяться, и я тебя уступлю, но сам уйду, потому что чувствую, что не смогу оставаться спокойным зрителем того, что делает с тобой другой. Итак, прощай, мой ангел; все будет хорошо. Я быстренько запечатаю это письмо и мгновенно отнесу его в твой казен».
Я провел эти шесть дней передышки со своими друзьями и в Редуте, который открылся этими днями (на день Св. Этьена). Не имея возможности держать банк, поскольку это было позволено только патрициям, одетым в тогу, я играл с утра до вечера и постоянно проигрывал. Кто понтирует, неминуемо проиграет. Потеря четырех-пяти тысяч цехинов, что составляли все мое богатство, сделала мою любовь еще сильнее.
В конце 1774 года закон Большого Совета запретил все азартные игры и закрыл то, что называли Il Ridotto[11]. Большой Совет был весьма удивлен, когда увидел, подсчитав голоса, что принял закон, который принять не мог, потому что три четверти голосующих этого не хотели, и, несмотря на это, три четверти проголосовавших показывали, что этого желают. Голосовавшие удивленно переглядывались. Это было наглядное чудо евангелиста Марка, которое повторили г-н Фланжини, тогда первый корректор[12], а сейчас кардинал, и три Государственных Инквизитора.
В назначенный день в обычное время я оказался в казене рядом с прекрасной М. М., одетой светской дамой и стоящей спиной к камину.
Друг, – сказала она, – еще не пришел, но когда он появится там, я тебе подмигну.
– Где это место?
– Вот здесь. Посмотри на спинку этого канапе, стоящего у стены. Все эти цветы рельефа, что ты видишь, имеют отверстия, ведущие в кабинет, находящийся сзади. Там есть кровать, стол и все, что нужно человеку, который хочет там находиться семь-восемь часов, забавляясь тем, что делается здесь. Ты это увидишь, когда захочешь.
– Это он велел это сделать?
– Нет; поскольку не мог предположить, что будет в этом участвовать.
– Я понимаю, что этот спектакль может доставить ему большое удовольствие; но, не имея возможности тобою овладеть, когда природа потребует этого, что он будет делать?
– Это его дело. Он, впрочем, может уйти, если ему надоест, а также может спать, но если ты будешь вести себя естественно, ему понравится.
– Я буду естественен, за исключением того, что буду более вежлив.
Никакой вежливости, дорогой, потому что таким образом ты потеряешь естественности. Откуда ты взял, что двое влюбленных, охваченных любовным порывом, будут думать о вежливости?
– Ты права, сердце мое; но нужна же некоторая деликатность.
– Оставь. Будь таким, как всегда. Твое письмо мне понравилось. Ты все правильно изложил.
М. М. была со своими волосами, но причесана небрежно. Стеганое платье небесно голубого цвета составляло весь ее наряд. В ушах ее были бриллиантовые сережки, шея была обнажена. Шелковая газовая косынка с серебряной нитью, накинутая небрежно, позволяла любоваться красотой ее груди и белизной ее кожи по контрасту с ее платьем. Она была обута в домашние туфли. Ее лицо, неуверенное и слегка улыбающееся, казалось, говорило: «Я та, кого ты любишь». Что было необычным и мне чрезвычайно понравилось, были румяна, наложенные так, как это делают дамы при дворе в Версале. Привлекательность этой окраски состоит в той небрежности, с которой она накладывается на щеки. Не стремятся, чтобы эта окраска выглядела естественно, ее накладывают, чтобы доставить удовольствие глазам, которые видят знаки страсти, которые обещают им умопомрачение и неистовство любви. Она сказала, что использовала румяна, чтобы доставить удовольствие своему другу, который их любит. Я ответил, что по этому пристрастию я предполагаю в нем француза. При этих словах он сделала мне знак: друг пришел. С этого момента комедия началась.
– Чем больше я смотрю на твое лицо, тем больше хочу стать твоим супругом.
– Говорят, что он был некрасив.
– Так говорят; но заслуживает ли он быть рогоносцем? мы будем работать над этим всю ночь. Я пребываю в целибате уже восемь дней, но мне надо поесть, потому что у меня в животе только чашка шоколада и белки от шести свежих яиц, что я съел в салате, заправленном маслом из Лукки и уксусом «четырех воров».
– Ты должно быть болен.
– Да; но я себя хорошо почувствую, когда выделю их, по одному за раз, в твою влюбленную душу.
– Я не верю, что ты нуждаешься во фрустрации.
– Кто же сможет в этом нуждаться рядом с тобой; но я испытываю обоснованный страх, потому что если мне случиться дать осечку, мне придется застрелиться.
– Что значит дать осечку?
– Дать осечку, это, фигурально выражаясь, значит пропустить свой выстрел. По-простому, это, когда, при желании застрелить врага, капсюль не срабатывает. У меня случилась осечка.
– Теперь я тебя понимаю. Разумеется, мой дорогой брюнет, это будет несчастье, но непонятно, зачем тебе стреляться.
– Но что ты делаешь?
– Я снимаю с тебя пальто. Дай мне также твой чехол.
– Это будет трудно, потому что он заперт.
– Как заперт?
– Засунь внутрь руку. Чувствуешь?
– Ах, шалун! Это яичные белки сделали тебе такой штырь?
– Нет, мой ангел, это все твоя очаровательная персона.
Я приподнимаю ее, она обнимает меня за плечи, помогая мне, и, сбросив чехол, я ощущаю ее на своих бедрах, и она утверждается на штыре; но, пройдясь по комнате и опасаясь последствий, я помещаю ее на ковер, затем, сев и утвердив ее сидящей на мне, я предоставляю ей возможность оказать мне любезность и кончить труд, собрав в горсть белок первого яйца.
– Остается еще пять, – говорит мне она, и, очистив свою прекрасную руку с помощью баночки, заполненной бальзамическими травами, она подает ее мне, чтобы я осыпал ее сотней поцелуев. Успокоившись, я провожу час, рассказывая ей смешные анекдоты; потом мы садимся за стол.
Она ест за двоих, а я – за четырех. Посуда была из фарфора, но для десерта – из вермеля[13], украшенного двумя светильниками, каждый с четырьмя свечами. Видя, что я любуюсь их красотой, она сказала, что это подарок, который сделал ей ее друг.
– А щипчики для снятия нагара?
– Нет.
– Я полагаю, что твой любовник, должно быть, большой сеньор, потому что большие сеньоры не знают, что надо снимать со свечей нагар.
– С фитилей наших свечей не нужно снимать нагар.
– Скажи мне, кто научил тебя французскому, потому что ты говоришь слишком хорошо, хотя я и не любопытен.
– Старый Ла Форе, который умер в прошлом году. Я была шесть лет его ученицей; он научил меня также складывать стихи; но я научилась у тебя словам, которые не люблю слушать выходящими изо рта: до черта, фрустратор, неженка. Кто тебя им научил?
– Добрая компания в Париже, м-м де Буфьер, например, женщина глубокого ума, которая спросила меня однажды, почему в итальянском языке используется выражение «круглый дурак». Я засмеялся и не знал, что ей ответить.
– Думаю, это выражения из старых времен.
Сделав пунш, мы развлекались, вкушая устрицы и обмениваясь ими изо рта в рот. Она давала мне на языке свою, в то время как я передавал ей в рот свою; Нет более сладострастной, более чувственной игры между влюбленными; это имеет также комический эффект, и комизм ничего не портит, потому что вызывает только счастливый смех. Какой это соус из устрицы, что я глотаю из уст обожаемого существа! Ее слюна! Как возрастает сила любви, когда я ее раздавливаю во рту, когда я ее глотаю.
Она говорит мне, что пойдет переодеться к ночи. Не зная, чем заняться, я развлекаюсь, рассматривая вещи в ее раскрытом секретере. Я не касаюсь ее писем, но, открыв шкатулку и увидев кондомы, я положил их в карман и написал торопливо следующие стихи:
– Я не хочу, – сказала она мне со смеющимся видом, – чтобы твоя квинтэссенция упала на ковер. Сейчас увидишь.
Она направилась к секретеру и на месте своих рубашек увидела мои шесть стихов. Прочитав их и перечтя затем более внимательно, она назвала меня вором, и, осыпав поцелуями, попыталась уговорить вернуть украденное. Затем, перечтя медленно вслух мои стихи и подумав, она вышла, под предлогом поисков пера получше, затем вернулась и написала следующий ответ:
Прозвонило полночь, и я показал ей своего маленького Габриеля, который томился по ней; она расправила софу и сказала, что в алькове слишком холодно, и мы ляжем здесь. В действительности причина была та, что в алькове друг не смог бы нас видеть.
В ожидании я закутал свои волосы в платок из Мазюлипатана[15], который, будучи обернут четыре раза вокруг головы, придавал мне грозный вид азиатского деспота в своем серале. Приведя решительно мою султаншу в природное состояние и притянув ее к себе, я уложил ее и подчинил самым строгим правилам, наслаждаясь ее обмираниями. Подушка, которую я приспособил ей под зад, и согнутое колено, поставленное напротив спинки софы, должны были предоставить спрятанному другу самые соблазнительные виды. После любовной схватки, которая длилась час, она убрала рубашку, видя на которой следы квинтэссенции, развеселилась, но, почувствовав, что та увлажнена ее собственными выделениями, мы решили, что короткое омовение вернет нас in statu quo[16]. После этого мы изобразили античную пару перед большим прямым зеркалом, закинув руки друг другу за спину. Любуясь красотой наших отражений и желая повеселиться, мы стали бороться, во всех смыслах, стоя перед ним. После последней схватки она упала на персидский ковер, покрывающий паркет. С закрытыми глазами, откинутой головой, раскинутыми руками и ногами, как если бы она была снята в этот момент с креста Св. Андрея, она казалась бы мертвой, если бы не видимое биение ее сердца. Последняя схватка исчерпала ее силы. Я заставил ее принять позу «прямого дерева»[17], и в этой позиции я ее приподнял, чтобы скормить ей гнездилище Амура, чего не мог достигнуть другим образом, желая сделать для нее доступным и скормить ей орудие, которое ранило ее до смерти, не лишая при этом жизни.
Вынужденный после этого подвига попросить у нее перемирия, я снова поставил ее на ноги, но мгновение спустя она бросила мне вызов, стремясь взять реванш. Это мне пришлось изобразить «прямое дерево» и ощутить ее на своих бедрах, чтобы приподниматься. В этой позиции, опираясь на свои раздвинутые колонны, она ощутила ужас, увидев свои груди, забрызганные каплями крови.
– Что я вижу? – вскричала она, отпуская меня и сама падая навзничь вместе со мной. В это время раздался перезвон колоколов.
Я вернул ее к жизни, засмеявшись.
Не бойся, мой ангел, – сказал я, – это желток последнего яйца, который часто бывает красный.
Я сам омыл ее прекрасные груди, которые до этого момента не бывали запачканы людской кровью. Она очень испугалась, не проглотила ли она несколько капель, но я легко ее убедил, что даже если это произошло, ничего плохого в этом нет. Она оделась в монахиню и ушла, посоветовав перед тем лечь здесь, а перед возвращением в Венецию написать ей, как я себя чувствую. И пообещала мне повторить то же самое завтра. У консьержки будет письмо. Я обещал ей. Она ушла только через полчаса, которые провела наверняка со своим другом. Я проспал до вечера, и, едва проснувшись, написал ей, что чувствую себя хорошо. Я отправился в Венецию, и, чтобы рассчитаться за свою оплошность, пошел за художником, который делал мой портрет для К. К. Ему тогда понадобилось только три сеанса. Я сказал, чтобы он сделал портрет чуть больше, чем первый, потому что М. М. хотела его иметь в медальоне, скрытым от всех за образом некоего святого и открываемым известным лишь ей способом. Это была работа мастера, который применил секрет, отличный от первого. Тот же художник сделал мне Благовещение, на котором изображен был архангел Гавриил – брюнет, и Святая Дева – блондинка, с протянутыми ладонями, перед божественным вестником. Знаменитый художник Менгс следовал той же идее в Благовещении, которое написал в Мадриде двенадцать лет спустя.
Глава V
Это письмо меня весьма удивило; затем, поразмыслив обо всем, я посмеялся. Но я бы не смеялся, если бы не знал, что за человек будет тот, кто станет свидетелем моих любовных подвигов. Не сомневаясь, что М. М. с нетерпением ждет моего ответа, я написал ей следующее:
«Я хочу, мой божественный друг, чтобы ты получила мой ответ на свое письмо до полудня. Ты пообедаешь вполне спокойно.
Я проведу последнюю ночь года с тобой и уверяю, что друг, для которого мы устроим спектакль, не увидит и не услышит ничего такого, что могло бы навести его на мысль, что ты раскрыла мне его секрет. Будь уверена, что я исполню свою роль превосходно. Если долг человека состоит в том, чтобы всегда следовать своему разуму, если, в том, что от него зависит, он не должен ничего предпринимать, не руководствуясь его указаниями, я не могу понять, как человек может стыдиться того, что друг увидит его в моменты, когда он дает самые большие знаки своей любви очень красивой женщине. Таков и наш случай. Однако я хочу тебе сказать, что, поставив меня в известность о происходящем в первый раз, ты бы поступила плохо. Я бы решительно отказался. Я бы счел, что задета моя честь; Я бы счел, что, приглашая меня к ужину, ты только развлекала своего друга, человека странного, вкус которого мог склонять его к доминированию, и я мог приписать тебе мысль настолько обескураживающую, что она, возможно, могла бы разрушить любовь, которая в тот момент только зарождалась. Таково, дорогая подруга, людское сердце, но теперь случай иной. То, что ты мне рассказала о твоем достойном уважения друге, позволило мне понять его характер, я считаю его теперь также и моим другом и я его люблю. Если чувство стыдливости не мешает тебе допустить его видеть твою нежность и любовные радости со мной, как могу я, будучи далек от стыдливости, не гордиться этим? Может ли мужчина краснеть от своей победы? Я не могу, дорогая подруга, ни краснеть, одерживая над тобой победу, ни допустить, чтобы меня видели в моменты, когда я могу показаться недостойным. Я знаю, однако, что по естественному чувству, которое разум не может осудить, большая часть мужчин испытывает отвращение к тому, чтобы допустить, чтобы их видели в эти моменты. Те, кто не находит логичных оснований для такого отвращения, должны были бы следовать природе кошек; но они могли бы и не считать себя обязанными ни перед кем отчитываться. Главное же основание здесь, что наблюдатель должен будет их отвлекать, и это отвлечение может уменьшить удовольствие от соития. Другое сильное основание можно было бы также признать законным, это – если актеры действуют в соответствии с тем, что их способы наслаждения вызывают сожаление у тех, кто является свидетелями. Эти несчастные правы, не желая вызывать чувство жалости в процессе действий, которые скорее кажутся нацеленными на пробуждение чувства зависти. Но мы знаем, дорогой друг, что, разумеется, мы не вызываем чувства жалости. То, что ты мне сказала, убеждает меня, что ангельская душа твоего друга должна, наблюдая за нами, соучаствовать в наших наслаждениях. Но знаешь ли, что будет и чем я буду недоволен, поскольку твой друг может быть только очень приятным человеком? Будет так, что, наблюдая за нами, он возбудится и или убежит, или сочтет необходимым выйти из своей ниши и броситься на колени передо мной, чтобы просить меня уступить напору его желаний, в условиях, когда ему необходимо успокоить огонь, что зажгли мы в его душе своими шалостями. Если так случится, я буду смеяться, и я тебя уступлю, но сам уйду, потому что чувствую, что не смогу оставаться спокойным зрителем того, что делает с тобой другой. Итак, прощай, мой ангел; все будет хорошо. Я быстренько запечатаю это письмо и мгновенно отнесу его в твой казен».
Я провел эти шесть дней передышки со своими друзьями и в Редуте, который открылся этими днями (на день Св. Этьена). Не имея возможности держать банк, поскольку это было позволено только патрициям, одетым в тогу, я играл с утра до вечера и постоянно проигрывал. Кто понтирует, неминуемо проиграет. Потеря четырех-пяти тысяч цехинов, что составляли все мое богатство, сделала мою любовь еще сильнее.
В конце 1774 года закон Большого Совета запретил все азартные игры и закрыл то, что называли Il Ridotto[11]. Большой Совет был весьма удивлен, когда увидел, подсчитав голоса, что принял закон, который принять не мог, потому что три четверти голосующих этого не хотели, и, несмотря на это, три четверти проголосовавших показывали, что этого желают. Голосовавшие удивленно переглядывались. Это было наглядное чудо евангелиста Марка, которое повторили г-н Фланжини, тогда первый корректор[12], а сейчас кардинал, и три Государственных Инквизитора.
В назначенный день в обычное время я оказался в казене рядом с прекрасной М. М., одетой светской дамой и стоящей спиной к камину.
Друг, – сказала она, – еще не пришел, но когда он появится там, я тебе подмигну.
– Где это место?
– Вот здесь. Посмотри на спинку этого канапе, стоящего у стены. Все эти цветы рельефа, что ты видишь, имеют отверстия, ведущие в кабинет, находящийся сзади. Там есть кровать, стол и все, что нужно человеку, который хочет там находиться семь-восемь часов, забавляясь тем, что делается здесь. Ты это увидишь, когда захочешь.
– Это он велел это сделать?
– Нет; поскольку не мог предположить, что будет в этом участвовать.
– Я понимаю, что этот спектакль может доставить ему большое удовольствие; но, не имея возможности тобою овладеть, когда природа потребует этого, что он будет делать?
– Это его дело. Он, впрочем, может уйти, если ему надоест, а также может спать, но если ты будешь вести себя естественно, ему понравится.
– Я буду естественен, за исключением того, что буду более вежлив.
Никакой вежливости, дорогой, потому что таким образом ты потеряешь естественности. Откуда ты взял, что двое влюбленных, охваченных любовным порывом, будут думать о вежливости?
– Ты права, сердце мое; но нужна же некоторая деликатность.
– Оставь. Будь таким, как всегда. Твое письмо мне понравилось. Ты все правильно изложил.
М. М. была со своими волосами, но причесана небрежно. Стеганое платье небесно голубого цвета составляло весь ее наряд. В ушах ее были бриллиантовые сережки, шея была обнажена. Шелковая газовая косынка с серебряной нитью, накинутая небрежно, позволяла любоваться красотой ее груди и белизной ее кожи по контрасту с ее платьем. Она была обута в домашние туфли. Ее лицо, неуверенное и слегка улыбающееся, казалось, говорило: «Я та, кого ты любишь». Что было необычным и мне чрезвычайно понравилось, были румяна, наложенные так, как это делают дамы при дворе в Версале. Привлекательность этой окраски состоит в той небрежности, с которой она накладывается на щеки. Не стремятся, чтобы эта окраска выглядела естественно, ее накладывают, чтобы доставить удовольствие глазам, которые видят знаки страсти, которые обещают им умопомрачение и неистовство любви. Она сказала, что использовала румяна, чтобы доставить удовольствие своему другу, который их любит. Я ответил, что по этому пристрастию я предполагаю в нем француза. При этих словах он сделала мне знак: друг пришел. С этого момента комедия началась.
– Чем больше я смотрю на твое лицо, тем больше хочу стать твоим супругом.
– Говорят, что он был некрасив.
– Так говорят; но заслуживает ли он быть рогоносцем? мы будем работать над этим всю ночь. Я пребываю в целибате уже восемь дней, но мне надо поесть, потому что у меня в животе только чашка шоколада и белки от шести свежих яиц, что я съел в салате, заправленном маслом из Лукки и уксусом «четырех воров».
– Ты должно быть болен.
– Да; но я себя хорошо почувствую, когда выделю их, по одному за раз, в твою влюбленную душу.
– Я не верю, что ты нуждаешься во фрустрации.
– Кто же сможет в этом нуждаться рядом с тобой; но я испытываю обоснованный страх, потому что если мне случиться дать осечку, мне придется застрелиться.
– Что значит дать осечку?
– Дать осечку, это, фигурально выражаясь, значит пропустить свой выстрел. По-простому, это, когда, при желании застрелить врага, капсюль не срабатывает. У меня случилась осечка.
– Теперь я тебя понимаю. Разумеется, мой дорогой брюнет, это будет несчастье, но непонятно, зачем тебе стреляться.
– Но что ты делаешь?
– Я снимаю с тебя пальто. Дай мне также твой чехол.
– Это будет трудно, потому что он заперт.
– Как заперт?
– Засунь внутрь руку. Чувствуешь?
– Ах, шалун! Это яичные белки сделали тебе такой штырь?
– Нет, мой ангел, это все твоя очаровательная персона.
Я приподнимаю ее, она обнимает меня за плечи, помогая мне, и, сбросив чехол, я ощущаю ее на своих бедрах, и она утверждается на штыре; но, пройдясь по комнате и опасаясь последствий, я помещаю ее на ковер, затем, сев и утвердив ее сидящей на мне, я предоставляю ей возможность оказать мне любезность и кончить труд, собрав в горсть белок первого яйца.
– Остается еще пять, – говорит мне она, и, очистив свою прекрасную руку с помощью баночки, заполненной бальзамическими травами, она подает ее мне, чтобы я осыпал ее сотней поцелуев. Успокоившись, я провожу час, рассказывая ей смешные анекдоты; потом мы садимся за стол.
Она ест за двоих, а я – за четырех. Посуда была из фарфора, но для десерта – из вермеля[13], украшенного двумя светильниками, каждый с четырьмя свечами. Видя, что я любуюсь их красотой, она сказала, что это подарок, который сделал ей ее друг.
– А щипчики для снятия нагара?
– Нет.
– Я полагаю, что твой любовник, должно быть, большой сеньор, потому что большие сеньоры не знают, что надо снимать со свечей нагар.
– С фитилей наших свечей не нужно снимать нагар.
– Скажи мне, кто научил тебя французскому, потому что ты говоришь слишком хорошо, хотя я и не любопытен.
– Старый Ла Форе, который умер в прошлом году. Я была шесть лет его ученицей; он научил меня также складывать стихи; но я научилась у тебя словам, которые не люблю слушать выходящими изо рта: до черта, фрустратор, неженка. Кто тебя им научил?
– Добрая компания в Париже, м-м де Буфьер, например, женщина глубокого ума, которая спросила меня однажды, почему в итальянском языке используется выражение «круглый дурак». Я засмеялся и не знал, что ей ответить.
– Думаю, это выражения из старых времен.
Сделав пунш, мы развлекались, вкушая устрицы и обмениваясь ими изо рта в рот. Она давала мне на языке свою, в то время как я передавал ей в рот свою; Нет более сладострастной, более чувственной игры между влюбленными; это имеет также комический эффект, и комизм ничего не портит, потому что вызывает только счастливый смех. Какой это соус из устрицы, что я глотаю из уст обожаемого существа! Ее слюна! Как возрастает сила любви, когда я ее раздавливаю во рту, когда я ее глотаю.
Она говорит мне, что пойдет переодеться к ночи. Не зная, чем заняться, я развлекаюсь, рассматривая вещи в ее раскрытом секретере. Я не касаюсь ее писем, но, открыв шкатулку и увидев кондомы, я положил их в карман и написал торопливо следующие стихи:
М. М. снова появилась в новом убранстве. Она была в домашнем платье из индийского муслина, затканного цветами из золотых нитей, и ее ночная прическа была достойна королевы. Я бросился к ее ногам, чтобы просить ответить сразу же моим желаниям, но она сказала поберечь свой огонь до того момента, когда мы окажемся в постели.
Дети дружбы, министры страха,
Я сам Амур – трепещите, уважайте вора.
А ты, божественная жена, не бойся стать матерью,
Поскольку, если ты зачнешь сына, он скажет, кто его отец.
Если ты скажешь, что хочешь избежать,
Говори, я всегда готов, я оскоплюсь.[14]
– Я не хочу, – сказала она мне со смеющимся видом, – чтобы твоя квинтэссенция упала на ковер. Сейчас увидишь.
Она направилась к секретеру и на месте своих рубашек увидела мои шесть стихов. Прочитав их и перечтя затем более внимательно, она назвала меня вором, и, осыпав поцелуями, попыталась уговорить вернуть украденное. Затем, перечтя медленно вслух мои стихи и подумав, она вышла, под предлогом поисков пера получше, затем вернулась и написала следующий ответ:
Я вернул их ей, изобразив очень натурально удивление, потому что, действительно, это было слишком умно.
Dès qu'un ange me …, je deviens d'abord sûre
Que mon seul époux est l'auteur de la nature.
Mais pour rendre sa race exempte des soupçons
L'amour doit dans l'instant me rendre mes condoms
Ainsi toujours soumise à sa volonté sainte
J'encourage l'ami de me … sans crainte.
Прозвонило полночь, и я показал ей своего маленького Габриеля, который томился по ней; она расправила софу и сказала, что в алькове слишком холодно, и мы ляжем здесь. В действительности причина была та, что в алькове друг не смог бы нас видеть.
В ожидании я закутал свои волосы в платок из Мазюлипатана[15], который, будучи обернут четыре раза вокруг головы, придавал мне грозный вид азиатского деспота в своем серале. Приведя решительно мою султаншу в природное состояние и притянув ее к себе, я уложил ее и подчинил самым строгим правилам, наслаждаясь ее обмираниями. Подушка, которую я приспособил ей под зад, и согнутое колено, поставленное напротив спинки софы, должны были предоставить спрятанному другу самые соблазнительные виды. После любовной схватки, которая длилась час, она убрала рубашку, видя на которой следы квинтэссенции, развеселилась, но, почувствовав, что та увлажнена ее собственными выделениями, мы решили, что короткое омовение вернет нас in statu quo[16]. После этого мы изобразили античную пару перед большим прямым зеркалом, закинув руки друг другу за спину. Любуясь красотой наших отражений и желая повеселиться, мы стали бороться, во всех смыслах, стоя перед ним. После последней схватки она упала на персидский ковер, покрывающий паркет. С закрытыми глазами, откинутой головой, раскинутыми руками и ногами, как если бы она была снята в этот момент с креста Св. Андрея, она казалась бы мертвой, если бы не видимое биение ее сердца. Последняя схватка исчерпала ее силы. Я заставил ее принять позу «прямого дерева»[17], и в этой позиции я ее приподнял, чтобы скормить ей гнездилище Амура, чего не мог достигнуть другим образом, желая сделать для нее доступным и скормить ей орудие, которое ранило ее до смерти, не лишая при этом жизни.
Вынужденный после этого подвига попросить у нее перемирия, я снова поставил ее на ноги, но мгновение спустя она бросила мне вызов, стремясь взять реванш. Это мне пришлось изобразить «прямое дерево» и ощутить ее на своих бедрах, чтобы приподниматься. В этой позиции, опираясь на свои раздвинутые колонны, она ощутила ужас, увидев свои груди, забрызганные каплями крови.
– Что я вижу? – вскричала она, отпуская меня и сама падая навзничь вместе со мной. В это время раздался перезвон колоколов.
Я вернул ее к жизни, засмеявшись.
Не бойся, мой ангел, – сказал я, – это желток последнего яйца, который часто бывает красный.
Я сам омыл ее прекрасные груди, которые до этого момента не бывали запачканы людской кровью. Она очень испугалась, не проглотила ли она несколько капель, но я легко ее убедил, что даже если это произошло, ничего плохого в этом нет. Она оделась в монахиню и ушла, посоветовав перед тем лечь здесь, а перед возвращением в Венецию написать ей, как я себя чувствую. И пообещала мне повторить то же самое завтра. У консьержки будет письмо. Я обещал ей. Она ушла только через полчаса, которые провела наверняка со своим другом. Я проспал до вечера, и, едва проснувшись, написал ей, что чувствую себя хорошо. Я отправился в Венецию, и, чтобы рассчитаться за свою оплошность, пошел за художником, который делал мой портрет для К. К. Ему тогда понадобилось только три сеанса. Я сказал, чтобы он сделал портрет чуть больше, чем первый, потому что М. М. хотела его иметь в медальоне, скрытым от всех за образом некоего святого и открываемым известным лишь ей способом. Это была работа мастера, который применил секрет, отличный от первого. Тот же художник сделал мне Благовещение, на котором изображен был архангел Гавриил – брюнет, и Святая Дева – блондинка, с протянутыми ладонями, перед божественным вестником. Знаменитый художник Менгс следовал той же идее в Благовещении, которое написал в Мадриде двенадцать лет спустя.
Глава V
Я дарю свой портрет М. М. Подарок, который она мне делает. Я иду в оперу вместе с ней. Она играет и возвращает мое финансовое положение. Философская беседа с М. М. Письмо К. К. Она все знает. Бал в монастыре; мои подвиги в образе Пьеро. К. К. приходит в казен вместо М. М. Нелепая ночь, которую я провожу с ней.
1754 г.
На второй день года, перед тем, как идти в казен, я зашел к Лауре, чтобы отдать ей письмо для К. К. и получить от нее другое, которое рассмешило меня. М. М. посвятила эту юную девушку не только в мистерии Сафо, но также и в большую метафизику. Она стала очень умной. Она мне писала, что, не желая отчитываться своему исповеднику в своих тайнах, она больше ему ничего не рассказывает. Он мне сказал, – писала она, – что я ни в чем ему не призналась, по той, возможно, причине, что не вопрошаю как следует свою совесть, на что я ответила, что мне нечего ему рассказать, но если он желает, я быстро наделаю несколько грехов, чтобы иметь возможность что-нибудь ему сказать.
Вот копия письма М. М., которое я нашел в казене:
«Я пишу тебе в моей постели, дорогой мой брюнет, потому что мне положительно кажется, что я разваливаюсь на части, но это пройдет, потому что я ем и сплю хорошо. Для меня является бальзамом то, что твое излияние не имело никаких последствий. Я увижу это в день Королей в Венеции. Напиши мне, могу ли я рассчитывать на это. Я хочу пойти в оперу. Я запрещаю тебе навсегда яичные белки в салате. На будущее, когда ты идешь в казен, спрашивай, есть ли там кто-нибудь, и если тебе говорят, что нет, ты идешь; мой друг будет делать то же самое; таким образом, вы никогда не встретитесь; но это не будет продолжаться долго, потому что он безумно любит тебя и хочет, чтобы вы познакомились. Он говорит, что не думал, что в природе есть мужчина твоей силы, но он полагает, что так занимаясь любовью, ты доведешь себя до смерти, потому что полагает, что кровь, которая из тебя пролилась, должна исходить из мозга. Но что сказать ему, когда он узнает, что ты плевал на это? А ты над этим смеешься. Он хочет поесть салату с яичными белками, и я должна тебя просить дать мне твоего «уксуса четырех воров»; он говорит, что знает, что в нем содержится, но не может найти его в Венеции. Он сказал мне, что провел сладкую и жестокую ночь, и высказал опасения также и мне, отметив мои величайшие усилия в области изысканного секса. Это возможно; но тем временем я очарована возможностью превзойти себя и провести такое прекрасное испытание своих сил. Я люблю тебя до обожания, я целую воздух, воображая, что это ты, и мне не терпится поцеловать твой портрет. Я надеюсь, что мой будет тебе также дорог. Мне кажется, что мы рождены друг для друга, и я проклинаю себя, что могла этому воспрепятствовать. Ключ, что ты видишь, от моего секретера. Загляни в него, возьми то, что увидишь там, с адресом: «Моему ангелу». Это маленький подарок, который мой друг хотел, чтобы ты принял, в обмен за ночной чепец, что ты мне дал. Прощай».
Маленький ключ, что я нашел в письме, был от ларца, стоящего в будуаре. Обеспокоенный тем, какого рода подарок решил сделать мне ее друг, я поскорее открыл маленький кофр и вскрыл пакет. Я нашел там письмо и футляр из кожи ската. Вот письмо: «Для тебя будет дорог мой подарок, потому что это мой портрет, который наш друг преподносит с радостью от нас двоих, думая о том, что это ты станешь его обладателем. В этой шкатулке ты найдешь мои два портрета под двумя разными секретными замками. Ты увидишь меня в виде монахини – спрятанной на дне табакерки, и, нажав на угол, повернешь крышку на шарнирах и увидишь меня такой, какой ты меня сделал теперь. Невозможно, дорогой друг, чтобы какая-нибудь женщина любила тебя так, как люблю я. Наш друг приветствует мою страсть. Я не могу решить, счастлива ли я в друге или в любовнике, потому что не могу совершенно представить себя ни без одного, ни без другого».
В футляре я нашел золотую табакерку, содержащую испанский табак нескольких сортов, что указывало, что ею пользовались. Следуя указанию, я обнаружил внутри ее изображение в монашеском одеянии, в полупрофиль. Открыв второй слой, я увидел ее обнаженную, лежащую на сатиновом матрасе черного цвета в позе Магдалины Корреджо. Она смотрела на амура с колчаном у ног, сидящего на монашеском платье. Это был подарок, которого я, пожалуй, не заслужил. Я написал ей письмо, в котором она должна была найти настоящую картину чувств самой большой благодарности. В той же шкатулке в ящичке я увидел все ее бриллианты и четыре кошелька, наполненных цехинами. Поклонник благородного поведения, я закрыл шкатулку, вернулся в Венецию и был бы счастлив, если бы знал как, и мог бы избавиться от царства фортуны, прекратив играть.
Мастер изготовил мне медальон Благовещения, такой, как я хотел. Он был сделан так, чтобы носить его на шее. Колечко, через которое пропускался шнурок для надевания на шею, содержало секрет. Если с силой его нажать, Благовещение отскакивало и показывалось мое лицо. Я приложил его к шести локтям золотой цепи испанского плетения, и таким образом мой подарок стал весьма знатным. Я положил его в карман и вечером дня Епифании направился к статуе, которой благодарная Республика восславила героя Коллеони, после того, как отравила его, если секретная история не лжет. Sit divus, modo non vivus[18] – это сентенция просвещенного монарха, которая будет жить, пока существуют монархи.
Ровно в два часа я увидел М. М., выходящую из гондолы, одетую и хорошо замаскированную как светская дама. Мы направились к опере С. Самуэль и в конце второго балета прошли в фойе, где она развлекалась, разглядывая дам-патрицианок, которые, в силу своего положения, имели привилегию садиться с открытым лицом. Погуляв в течение получаса, мы прошли в комнату крупных игр. Она остановилась у банка сеньора Момоло Мочениго, который в то время был самым красивым из всех игроков-патрициев. Не ведя игры, он сидел развалившись перед парой тысяч цехинов, наклонив голову к уху дамы в маске, сидящей рядом. Это была м-м Марина Пизани, которой он был признанным кавалером.
М. М., спросив меня, хочу ли я играть, и услышав ответ, что нет, сказала, что берет меня в половинной доле, и, не слушая моего ответа, достает свой кошелек и кладет на карту рулон монет. Банкер, пошевелив только руками, мешает карты, затем сдает, и карта М. М. выигрывает, затем она идет в пароли. Сеньор платит, затем снова сдает и принимается снова болтать на ухо своей даме-соседке, демонстрируя безразличие к четыремстам цехинам, которые М. М. выиграла на ту же карту. Банкер продолжает болтать, М. М. говорит мне на хорошем французском: «Наша игра не слишком крупная, чтобы заинтересовать месье, пойдем отсюда». Говоря так, она отдает свою карту и удаляется. Я забираю золото, не отвечая месье, который говорит мне: «Ваша дама слишком нетерпелива».
Я снова следую за своей подругой-игроком, которая стоит, обернувшись.
Она останавливается перед банком сеньора Пьера Марчелло, также молодого и красивого, рядом с которым сидит м-м Венье, сестра сеньора Момоло. Она играет и проигрывает пять рулонов монет подряд. Не имея больше денег, она берет их из моего кармана, где у меня лежали четыре сотни цехинов. Золото идет пригоршнями, и в четыре или пять талий она вводит банк в агонию. Она отходит, и банкер делает ей комплимент по поводу ее счастья. Уложив в карман все это золото, я подаю ей руку, и мы спускаемся, чтобы идти ужинать. Заметив, что несколько любопытных следуют за нами, я сажусь в проходящую гондолу, которая отвозит нас, куда я хочу. Таким способом в Венеции ускользают от всяких любопытных.
Отлично поужинав, я опустошил мои карманы. Я оказался хозяином, в своей доле, почти тысячи цехинов, она попросила меня сложить ее цехины в рулоны, чтобы снова уложить их в ее маленький кофр и сохранить ключ. Я отдал ей, наконец, медальон, содержащий мой портрет, когда она упрекнула меня, что я не тороплюсь доставить ей это удовольствие. После того, как она безуспешно пыталась открыть секретный замок, она была счастлива научиться этому, и нашла меня очень похожим на портрет.
1754 г.
На второй день года, перед тем, как идти в казен, я зашел к Лауре, чтобы отдать ей письмо для К. К. и получить от нее другое, которое рассмешило меня. М. М. посвятила эту юную девушку не только в мистерии Сафо, но также и в большую метафизику. Она стала очень умной. Она мне писала, что, не желая отчитываться своему исповеднику в своих тайнах, она больше ему ничего не рассказывает. Он мне сказал, – писала она, – что я ни в чем ему не призналась, по той, возможно, причине, что не вопрошаю как следует свою совесть, на что я ответила, что мне нечего ему рассказать, но если он желает, я быстро наделаю несколько грехов, чтобы иметь возможность что-нибудь ему сказать.
Вот копия письма М. М., которое я нашел в казене:
«Я пишу тебе в моей постели, дорогой мой брюнет, потому что мне положительно кажется, что я разваливаюсь на части, но это пройдет, потому что я ем и сплю хорошо. Для меня является бальзамом то, что твое излияние не имело никаких последствий. Я увижу это в день Королей в Венеции. Напиши мне, могу ли я рассчитывать на это. Я хочу пойти в оперу. Я запрещаю тебе навсегда яичные белки в салате. На будущее, когда ты идешь в казен, спрашивай, есть ли там кто-нибудь, и если тебе говорят, что нет, ты идешь; мой друг будет делать то же самое; таким образом, вы никогда не встретитесь; но это не будет продолжаться долго, потому что он безумно любит тебя и хочет, чтобы вы познакомились. Он говорит, что не думал, что в природе есть мужчина твоей силы, но он полагает, что так занимаясь любовью, ты доведешь себя до смерти, потому что полагает, что кровь, которая из тебя пролилась, должна исходить из мозга. Но что сказать ему, когда он узнает, что ты плевал на это? А ты над этим смеешься. Он хочет поесть салату с яичными белками, и я должна тебя просить дать мне твоего «уксуса четырех воров»; он говорит, что знает, что в нем содержится, но не может найти его в Венеции. Он сказал мне, что провел сладкую и жестокую ночь, и высказал опасения также и мне, отметив мои величайшие усилия в области изысканного секса. Это возможно; но тем временем я очарована возможностью превзойти себя и провести такое прекрасное испытание своих сил. Я люблю тебя до обожания, я целую воздух, воображая, что это ты, и мне не терпится поцеловать твой портрет. Я надеюсь, что мой будет тебе также дорог. Мне кажется, что мы рождены друг для друга, и я проклинаю себя, что могла этому воспрепятствовать. Ключ, что ты видишь, от моего секретера. Загляни в него, возьми то, что увидишь там, с адресом: «Моему ангелу». Это маленький подарок, который мой друг хотел, чтобы ты принял, в обмен за ночной чепец, что ты мне дал. Прощай».
Маленький ключ, что я нашел в письме, был от ларца, стоящего в будуаре. Обеспокоенный тем, какого рода подарок решил сделать мне ее друг, я поскорее открыл маленький кофр и вскрыл пакет. Я нашел там письмо и футляр из кожи ската. Вот письмо: «Для тебя будет дорог мой подарок, потому что это мой портрет, который наш друг преподносит с радостью от нас двоих, думая о том, что это ты станешь его обладателем. В этой шкатулке ты найдешь мои два портрета под двумя разными секретными замками. Ты увидишь меня в виде монахини – спрятанной на дне табакерки, и, нажав на угол, повернешь крышку на шарнирах и увидишь меня такой, какой ты меня сделал теперь. Невозможно, дорогой друг, чтобы какая-нибудь женщина любила тебя так, как люблю я. Наш друг приветствует мою страсть. Я не могу решить, счастлива ли я в друге или в любовнике, потому что не могу совершенно представить себя ни без одного, ни без другого».
В футляре я нашел золотую табакерку, содержащую испанский табак нескольких сортов, что указывало, что ею пользовались. Следуя указанию, я обнаружил внутри ее изображение в монашеском одеянии, в полупрофиль. Открыв второй слой, я увидел ее обнаженную, лежащую на сатиновом матрасе черного цвета в позе Магдалины Корреджо. Она смотрела на амура с колчаном у ног, сидящего на монашеском платье. Это был подарок, которого я, пожалуй, не заслужил. Я написал ей письмо, в котором она должна была найти настоящую картину чувств самой большой благодарности. В той же шкатулке в ящичке я увидел все ее бриллианты и четыре кошелька, наполненных цехинами. Поклонник благородного поведения, я закрыл шкатулку, вернулся в Венецию и был бы счастлив, если бы знал как, и мог бы избавиться от царства фортуны, прекратив играть.
Мастер изготовил мне медальон Благовещения, такой, как я хотел. Он был сделан так, чтобы носить его на шее. Колечко, через которое пропускался шнурок для надевания на шею, содержало секрет. Если с силой его нажать, Благовещение отскакивало и показывалось мое лицо. Я приложил его к шести локтям золотой цепи испанского плетения, и таким образом мой подарок стал весьма знатным. Я положил его в карман и вечером дня Епифании направился к статуе, которой благодарная Республика восславила героя Коллеони, после того, как отравила его, если секретная история не лжет. Sit divus, modo non vivus[18] – это сентенция просвещенного монарха, которая будет жить, пока существуют монархи.
Ровно в два часа я увидел М. М., выходящую из гондолы, одетую и хорошо замаскированную как светская дама. Мы направились к опере С. Самуэль и в конце второго балета прошли в фойе, где она развлекалась, разглядывая дам-патрицианок, которые, в силу своего положения, имели привилегию садиться с открытым лицом. Погуляв в течение получаса, мы прошли в комнату крупных игр. Она остановилась у банка сеньора Момоло Мочениго, который в то время был самым красивым из всех игроков-патрициев. Не ведя игры, он сидел развалившись перед парой тысяч цехинов, наклонив голову к уху дамы в маске, сидящей рядом. Это была м-м Марина Пизани, которой он был признанным кавалером.
М. М., спросив меня, хочу ли я играть, и услышав ответ, что нет, сказала, что берет меня в половинной доле, и, не слушая моего ответа, достает свой кошелек и кладет на карту рулон монет. Банкер, пошевелив только руками, мешает карты, затем сдает, и карта М. М. выигрывает, затем она идет в пароли. Сеньор платит, затем снова сдает и принимается снова болтать на ухо своей даме-соседке, демонстрируя безразличие к четыремстам цехинам, которые М. М. выиграла на ту же карту. Банкер продолжает болтать, М. М. говорит мне на хорошем французском: «Наша игра не слишком крупная, чтобы заинтересовать месье, пойдем отсюда». Говоря так, она отдает свою карту и удаляется. Я забираю золото, не отвечая месье, который говорит мне: «Ваша дама слишком нетерпелива».
Я снова следую за своей подругой-игроком, которая стоит, обернувшись.
Она останавливается перед банком сеньора Пьера Марчелло, также молодого и красивого, рядом с которым сидит м-м Венье, сестра сеньора Момоло. Она играет и проигрывает пять рулонов монет подряд. Не имея больше денег, она берет их из моего кармана, где у меня лежали четыре сотни цехинов. Золото идет пригоршнями, и в четыре или пять талий она вводит банк в агонию. Она отходит, и банкер делает ей комплимент по поводу ее счастья. Уложив в карман все это золото, я подаю ей руку, и мы спускаемся, чтобы идти ужинать. Заметив, что несколько любопытных следуют за нами, я сажусь в проходящую гондолу, которая отвозит нас, куда я хочу. Таким способом в Венеции ускользают от всяких любопытных.
Отлично поужинав, я опустошил мои карманы. Я оказался хозяином, в своей доле, почти тысячи цехинов, она попросила меня сложить ее цехины в рулоны, чтобы снова уложить их в ее маленький кофр и сохранить ключ. Я отдал ей, наконец, медальон, содержащий мой портрет, когда она упрекнула меня, что я не тороплюсь доставить ей это удовольствие. После того, как она безуспешно пыталась открыть секретный замок, она была счастлива научиться этому, и нашла меня очень похожим на портрет.