Обессиленный, опустошенный душевно, шел с ними Онисе, не смея смотреть никому в глаза.
– Онисе, тебя тоже задержали? – окликнул его кто-то. Он поднял глаза и замер от удивления.
Перед ним стоял Гугуа, бледный, дрожащий.
– Гугуа! – с усилием произнес Онисе, вопросительно глядя на его связанные руки.
– Меня обвиняют в измене, – глухо проговорил Гугуа и сплюнул с презрением и злостью.
Слишком хорошо знал Онисе этого человека, чтобы поверить в его измену. Помнил он также, зачем побежал Гугуа к лагерю мохевцев: только затем, чтобы найти Онисе и убить его.
«А что, если?...» – подумалось вдруг ему. – «Гугуа ненавидит меня и, зная, что в эту ночь я стою на страже, он мог стать изменником, чтобы мне отомстить...» – Онисе нахмурился и скрипнул зубами.
– Что же ты молчишь?
– О чем нам говорить?
– Так тебе не о чем говорить со мною? – с горечью воскликнул Гугуа. – Ладно, буду и я молчать... Благодари бога, что нечем мне оправдаться, а то, клянусь святыми, не уйти бы тебе от мести моей, недолго бы позволил я тебе глядеть на небо... А теперь настал твой день! Распустился твой цветок, засияло твое солнце... На то, видно, воля божья: пусть сияет оно!.. О жизни не жалею, об одном только горюю, что в глазах всех я изменник, что клеймо предателя на мне...
Гугуа умолк. Угрюмо опустил он голову, словно непомерная тяжесть легла ему на плечи и согнула его. Он глубоко вздохнул и отошел от Онисе.
25
26
27
28
– Онисе, тебя тоже задержали? – окликнул его кто-то. Он поднял глаза и замер от удивления.
Перед ним стоял Гугуа, бледный, дрожащий.
– Гугуа! – с усилием произнес Онисе, вопросительно глядя на его связанные руки.
– Меня обвиняют в измене, – глухо проговорил Гугуа и сплюнул с презрением и злостью.
Слишком хорошо знал Онисе этого человека, чтобы поверить в его измену. Помнил он также, зачем побежал Гугуа к лагерю мохевцев: только затем, чтобы найти Онисе и убить его.
«А что, если?...» – подумалось вдруг ему. – «Гугуа ненавидит меня и, зная, что в эту ночь я стою на страже, он мог стать изменником, чтобы мне отомстить...» – Онисе нахмурился и скрипнул зубами.
– Что же ты молчишь?
– О чем нам говорить?
– Так тебе не о чем говорить со мною? – с горечью воскликнул Гугуа. – Ладно, буду и я молчать... Благодари бога, что нечем мне оправдаться, а то, клянусь святыми, не уйти бы тебе от мести моей, недолго бы позволил я тебе глядеть на небо... А теперь настал твой день! Распустился твой цветок, засияло твое солнце... На то, видно, воля божья: пусть сияет оно!.. О жизни не жалею, об одном только горюю, что в глазах всех я изменник, что клеймо предателя на мне...
Гугуа умолк. Угрюмо опустил он голову, словно непомерная тяжесть легла ему на плечи и согнула его. Он глубоко вздохнул и отошел от Онисе.
25
Еще день не успел расстаться с ночью, когда грозное волнение охватило все стоявшее в Сионской крепости войско Хеви. Воины узнали о беде, постигшей защитников передней траншеи. Все, как один, они возбужденно требовали мести.
– Мести, мести требуем за кровь братьев наших! – кричало войско.
Один только Гоча хранил спокойствие. Он неустанно раздумывал над происшествием. Не мог он понять, как случилось, что неприятель прошел незамеченным, когда охрана траншеи была поручена его сыну, вернейшему из верных.
– Рассказывайте, говорите скорей, как было дело? – торопил Гоча вернувшихся мохевцев.
– А так было, что эти вот два осетина перебежали врагам и провели их в нашу траншею.
Мохевец умолк.
– А еще? Больше никого не было с ними? – тревожно опросил Гоча.
– Эх, хорошо бы, если б не было!..
– А кто еще? – сверкнул глазами Гоча.
Мохевец молчал. Трудно было ему назвать имя предателя.
– Кто же? – крикнул Гоча.
– Гугуа.
– Кто? Что ты сказал? – переспросил хриплым голосом Гоча, надеясь, что ослышался.
– Гугуа! – повторил мохевец.
Тяжко было Гоча услышать имя своего соседа; ведь он, Гоча, – духовный пастырь общины, к которой принадлежал и Гугуа. Он в ответе за нравственное состояние каждого члена общины.
– Боже, чем же мы прогневили тебя, что ты покрыл нас позором, что брат изменил брату! – с глубоким вздохом произнес старец.
Позорный поступок горца мог внести смуту в боевые ряды.
Долго молчал старик. Непрестанно менялось его подвижное лицо, отражая неутомимую работу мысли.
Вот провел он рукой по лбу, и задумчивость на его лице сменилась каким-то робким, неуверенно-вопросительным выражением. Единственный сын Гоча был с ними. Почему же вестник ничего не говорит о нем? Или жаль ему несчастного отца? Если погиб, почему не утешить родителя хотя бы вестью о том, какую отважную смерть принял сын? Не выдержал старик и. испытующе глядя на ратника, спросил его тихое.
– А где Онисе? Почему не расскажешь о нем?
– Онисе, бедняга!.. Чуть было не помешался он... Если б не мы, погубил бы себя безрассудно.
Тяжесть свалилась с плеч Гоча. Сын его жив и вел себя доблестно.
– А где он теперь?
– Успокоился немного и остался с товарищами, – ответил ратник. – Он так убит горем, что ножом не разомкнуть ему рта!
– Ступайте, скажите товарищам, чтобы получше следили за преступниками... Мы же помянем бога и пойдем мстить за братьев наших! – торжественно произнес Гоча и вышел во двор, где шумел и волновался народ, с нетерпением ожидая часа выступления в поход.
– Мести, мести требуем за кровь братьев наших! – кричало войско.
Один только Гоча хранил спокойствие. Он неустанно раздумывал над происшествием. Не мог он понять, как случилось, что неприятель прошел незамеченным, когда охрана траншеи была поручена его сыну, вернейшему из верных.
– Рассказывайте, говорите скорей, как было дело? – торопил Гоча вернувшихся мохевцев.
– А так было, что эти вот два осетина перебежали врагам и провели их в нашу траншею.
Мохевец умолк.
– А еще? Больше никого не было с ними? – тревожно опросил Гоча.
– Эх, хорошо бы, если б не было!..
– А кто еще? – сверкнул глазами Гоча.
Мохевец молчал. Трудно было ему назвать имя предателя.
– Кто же? – крикнул Гоча.
– Гугуа.
– Кто? Что ты сказал? – переспросил хриплым голосом Гоча, надеясь, что ослышался.
– Гугуа! – повторил мохевец.
Тяжко было Гоча услышать имя своего соседа; ведь он, Гоча, – духовный пастырь общины, к которой принадлежал и Гугуа. Он в ответе за нравственное состояние каждого члена общины.
– Боже, чем же мы прогневили тебя, что ты покрыл нас позором, что брат изменил брату! – с глубоким вздохом произнес старец.
Позорный поступок горца мог внести смуту в боевые ряды.
Долго молчал старик. Непрестанно менялось его подвижное лицо, отражая неутомимую работу мысли.
Вот провел он рукой по лбу, и задумчивость на его лице сменилась каким-то робким, неуверенно-вопросительным выражением. Единственный сын Гоча был с ними. Почему же вестник ничего не говорит о нем? Или жаль ему несчастного отца? Если погиб, почему не утешить родителя хотя бы вестью о том, какую отважную смерть принял сын? Не выдержал старик и. испытующе глядя на ратника, спросил его тихое.
– А где Онисе? Почему не расскажешь о нем?
– Онисе, бедняга!.. Чуть было не помешался он... Если б не мы, погубил бы себя безрассудно.
Тяжесть свалилась с плеч Гоча. Сын его жив и вел себя доблестно.
– А где он теперь?
– Успокоился немного и остался с товарищами, – ответил ратник. – Он так убит горем, что ножом не разомкнуть ему рта!
– Ступайте, скажите товарищам, чтобы получше следили за преступниками... Мы же помянем бога и пойдем мстить за братьев наших! – торжественно произнес Гоча и вышел во двор, где шумел и волновался народ, с нетерпением ожидая часа выступления в поход.
26
Дружина Хеви разделилась на три отряда, и каждый отряд пустился в путь под предводительством своего вождя. Решено было с трех сторон напасть на занятую врагом траншею и отбить ее. От этого боя зависели жизнь и судьба Хеви.
Воины шли улыбаясь. Каждый знал, что исполняет свой священный долг, и пусть даже смерть подстерегает его, – слава храбрых надолго останется в народе и разнесется далеко в горах. Месть разжигала жажду боя.
Онисе шел среди ратников мрачный и подавленный. Храбрый и самоотверженный от природы, был он сейчас вдвойне бесстрашен, готов был искупить тяжкую вину свою хотя бы ценою жизни.
Небольшому отряду под его предводительством было приказано бесшумно напасть на передовую стражу неприятеля, забрать ее в плен или истребить, но так, чтобы об этом не узнали главные силы врага и не успели приготовиться к встрече мохевцев.
Онисе шел во главе своего маленького отряда, полный решимости выполнить приказ. За ним гуськом следовали остальные, шагая по тропинке с величайшей осторожностью, стараясь ступать по следам Онисе. Требовалась большая осмотрительность и ловкость, чтобы, не задевая камней, бесшумно продвигаться в темноте. Мохевцы, обутые в мягкие чувяки из разноцветного сафьяна с такими же подошвами, беззвучно крались, ощупывая ногами каждую пядь дороги. Вдруг Онисе остановился и лег на землю. Мгновенно и другие прижались к земле, бесшумно вынув кинжалы из ножен.
Вскоре впереди показался отряд в пять человек, шедший так же осторожно, в полном молчании. Когда последний из отряда поравнялся с Онисе, тот вскочил на ноги, остальные тоже повскакали, и, мгновение спустя, осетины, высланные на разведку, уже боролись со смертью, истекая кровью.
Все это случилось так быстро, что осетины даже крикнуть не успели.
Покончив с ними, мохевцы продолжали свой путь и на рассвете подошли к неприятельскому лагерю. Укрывшись в засаде, стали они дожидаться остальных. Нерушимое спокойствие царило во вражеском лагере. Гордые легкой победой, осетины безмятежно отдыхали, надеясь на бдительность своей стражи. Нугзар Эристави был уверен, что мохевцы, напуганные первым поражением, пришлют военачальников просить о мире. Не думал он, что горсточка мохевцев посмеет продолжать с ним борьбу, тем более, что войско его пополнилось искусными и хорошо вооруженными лезгинами.
С трех сторон обошли мохевцы вражеский лагерь. Раздался выстрел – знак начала атаки.
От внезапности нападения смешались войска Нугзара, воины пришли в замешательство, и мохевцы безжалостно изрубили их, не дав им опомниться.
Онисе носился по полю брани, опьяненный схваткой, и быстро погасал свет солнца в очах того, кого настигал его меч. Всюду врываясь в гущу боя, тщетно искал он смерти, но оставался невредимым, как заколдованный.
Бесстрашие и храбрость его изумляли всех.
Сам Нугзар, окруженный надежными лезгинскими молодцами, бился храбро, показывая пример бесстрашия; но жители Трусинского ущелья бежали после первой же атаки.
На гребне холма появился Гоча верхом на коне. Ветер взметал его седые волосы. Верховное знамя, знамя надежды, развевалось в его руках, и золотой крест, прикрепленный к древку, ослепительно сверкал в косых лучах солнца.
Важно, горделиво ступал статный конь, словно чуя, что несет на своей спине избранника народного.
Старик пришпорил коня и полетел к нугзарову отряду.
– За мной, молодцы, у кого храброе сердце в груди! – крикнул Гоча, и ратники тесным кольцом обхватили Нугзара.
Все скрылось в заклубившейся пыли, – словно свет солнца померк. Вдруг наступила зловещая тишина: слышались только глухие стоны, лязг оружия, скрежет зубов.
Ветер временами развеивал пыль, и тогда видно было, что все так же гордо взмывает к небу стяг в твердых руках Гоча, вселяя в воинов стальную отвагу. Вдруг разомкнулся человеческий клубок, качнулся в сторону, и снова бранные вскрики и вопли огласили поле.
Рассеялась пыль, и на том месте, где только что сражались храбрецы, полные жизни и пламенной юности, выросла гора изрубленных трупов. Посредине стоял Гоча, бледный и печальный, возведя к небу скорбный взгляд. Густая пыль вилась вдали, над дорогой, по которой, погоняя коня, убегал Нугзар Эристави с немногими воинами, уцелевшими после страшной битвы.
Воины шли улыбаясь. Каждый знал, что исполняет свой священный долг, и пусть даже смерть подстерегает его, – слава храбрых надолго останется в народе и разнесется далеко в горах. Месть разжигала жажду боя.
Онисе шел среди ратников мрачный и подавленный. Храбрый и самоотверженный от природы, был он сейчас вдвойне бесстрашен, готов был искупить тяжкую вину свою хотя бы ценою жизни.
Небольшому отряду под его предводительством было приказано бесшумно напасть на передовую стражу неприятеля, забрать ее в плен или истребить, но так, чтобы об этом не узнали главные силы врага и не успели приготовиться к встрече мохевцев.
Онисе шел во главе своего маленького отряда, полный решимости выполнить приказ. За ним гуськом следовали остальные, шагая по тропинке с величайшей осторожностью, стараясь ступать по следам Онисе. Требовалась большая осмотрительность и ловкость, чтобы, не задевая камней, бесшумно продвигаться в темноте. Мохевцы, обутые в мягкие чувяки из разноцветного сафьяна с такими же подошвами, беззвучно крались, ощупывая ногами каждую пядь дороги. Вдруг Онисе остановился и лег на землю. Мгновенно и другие прижались к земле, бесшумно вынув кинжалы из ножен.
Вскоре впереди показался отряд в пять человек, шедший так же осторожно, в полном молчании. Когда последний из отряда поравнялся с Онисе, тот вскочил на ноги, остальные тоже повскакали, и, мгновение спустя, осетины, высланные на разведку, уже боролись со смертью, истекая кровью.
Все это случилось так быстро, что осетины даже крикнуть не успели.
Покончив с ними, мохевцы продолжали свой путь и на рассвете подошли к неприятельскому лагерю. Укрывшись в засаде, стали они дожидаться остальных. Нерушимое спокойствие царило во вражеском лагере. Гордые легкой победой, осетины безмятежно отдыхали, надеясь на бдительность своей стражи. Нугзар Эристави был уверен, что мохевцы, напуганные первым поражением, пришлют военачальников просить о мире. Не думал он, что горсточка мохевцев посмеет продолжать с ним борьбу, тем более, что войско его пополнилось искусными и хорошо вооруженными лезгинами.
С трех сторон обошли мохевцы вражеский лагерь. Раздался выстрел – знак начала атаки.
От внезапности нападения смешались войска Нугзара, воины пришли в замешательство, и мохевцы безжалостно изрубили их, не дав им опомниться.
Онисе носился по полю брани, опьяненный схваткой, и быстро погасал свет солнца в очах того, кого настигал его меч. Всюду врываясь в гущу боя, тщетно искал он смерти, но оставался невредимым, как заколдованный.
Бесстрашие и храбрость его изумляли всех.
Сам Нугзар, окруженный надежными лезгинскими молодцами, бился храбро, показывая пример бесстрашия; но жители Трусинского ущелья бежали после первой же атаки.
На гребне холма появился Гоча верхом на коне. Ветер взметал его седые волосы. Верховное знамя, знамя надежды, развевалось в его руках, и золотой крест, прикрепленный к древку, ослепительно сверкал в косых лучах солнца.
Важно, горделиво ступал статный конь, словно чуя, что несет на своей спине избранника народного.
Старик пришпорил коня и полетел к нугзарову отряду.
– За мной, молодцы, у кого храброе сердце в груди! – крикнул Гоча, и ратники тесным кольцом обхватили Нугзара.
Все скрылось в заклубившейся пыли, – словно свет солнца померк. Вдруг наступила зловещая тишина: слышались только глухие стоны, лязг оружия, скрежет зубов.
Ветер временами развеивал пыль, и тогда видно было, что все так же гордо взмывает к небу стяг в твердых руках Гоча, вселяя в воинов стальную отвагу. Вдруг разомкнулся человеческий клубок, качнулся в сторону, и снова бранные вскрики и вопли огласили поле.
Рассеялась пыль, и на том месте, где только что сражались храбрецы, полные жизни и пламенной юности, выросла гора изрубленных трупов. Посредине стоял Гоча, бледный и печальный, возведя к небу скорбный взгляд. Густая пыль вилась вдали, над дорогой, по которой, погоняя коня, убегал Нугзар Эристави с немногими воинами, уцелевшими после страшной битвы.
27
Кончился бой.
Народ утих. Погибших похоронили. Но люди не расходились, хотя Нугзар Эристави был уже далеко.
У подножия холма, на краю поляны, полукругом огороженной булыжниками, собрались старшины хевских сел со своими знаменами. Был среди них и хевисбери Гоча. Все молчали, низко опустив головы. За каменным полукругом волновался народ. Не одна лишь печаль о погибших товарищах была начертана на лицах. Какая-то новая беда сторожила Хеви.
Гоча поднял голову и вгляделся в толпу. Взгляд его встретился со взглядом Онисе, который быстро опустил глаза. Опустил глаза и Гоча. Тихим, но твердым голосом он произнес:
– Приведите виновных!
Народ расступился, и перед судьями, избранниками Хеви, предстали два осетина и Гугуа.
– Развяжите руки, – приказал хевисбери.
Гоча сел на камень, сжал голову ладонями, локтями уперся в колени и весь обратился в слух.
Вышел вперед старейший из старшин общины – теми и, опустившись на колени, обратился к народу:
– Люди общин! К вам мое слово, слушайте меня!.. Вот стоят перед вами два осетина. Шесть лет тому назад пришли они в нашу общину. Вызвав сочувствие наше к своей беде, они рассказали нам, что убили человека, что их преследуют и нельзя им оставаться на родине. Поистине, дурное дело – убить человека, но бывает и так, что в беде человек даже на самого себя накладывает руки. Они, несчастные, просили пристанища и куска хлеба у Хеви... В Хеви не принято скрываться от гостя, принято у нас призреть, приютить просящего. И Хеви приютил их, выстроил им дома, отвел им поля, назвал их братьями своими и дал им спокойную жизнь. Чем же отплатили они нам?... Нашим врагам они указали дорогу к нам, они помогли им нежданно напасть на нас, чтобы предательски погубить тех, кто протянул им руки в беде! Что вы скажете на это, люди?... Я рассказал вам обо всем, потому что нелегко убить человека...
Старик замолк, поклонился на четыре стороны и снова занял свое место.
– Говорите, оправдывайтесь, если можете! – сказал осетинам Гоча.
Народ смотрел, затаив дыхание. Осетинам нечем было оправдаться. Оба бросились на колени и, рыдая, просили прощения. Но судьи были глухи к их мольбам. Они подошли к Гоча и, посовещавшись с ним, возвратились на свои места. И в наступившей тишине раздался суровый голос Гоча:
– Оба должны быть побиты камнями!
Народ зашумел. Лица осужденных мертвенно побледнели. Один из преступников подполз на коленях к Гоча, продолжавшему неподвижно сидеть в глубокой задумчивости.
– Гоча, смилуйся! – воскликнул он. – Спаси – и я стану рабом твоим!
– Ты будешь побит камнями! – все так же сурово повторил хевисбери.
– Так, значит, меня побьют камнями, я умру! – Осужденный вскочил на ноги. – Пусть я умру, но и ты жить не будешь!
В руках его блеснул кинжал, который он прятал под чохой. Мгновенно сомкнулась толпа, завертелся людской клубок. И когда клубок разомкнулся, Гоча все так же неподвижно сидел на камне и только глядел с отвращением на то место, где валялись трупы побитых камнями предателей.
Народ утих. Погибших похоронили. Но люди не расходились, хотя Нугзар Эристави был уже далеко.
У подножия холма, на краю поляны, полукругом огороженной булыжниками, собрались старшины хевских сел со своими знаменами. Был среди них и хевисбери Гоча. Все молчали, низко опустив головы. За каменным полукругом волновался народ. Не одна лишь печаль о погибших товарищах была начертана на лицах. Какая-то новая беда сторожила Хеви.
Гоча поднял голову и вгляделся в толпу. Взгляд его встретился со взглядом Онисе, который быстро опустил глаза. Опустил глаза и Гоча. Тихим, но твердым голосом он произнес:
– Приведите виновных!
Народ расступился, и перед судьями, избранниками Хеви, предстали два осетина и Гугуа.
– Развяжите руки, – приказал хевисбери.
Гоча сел на камень, сжал голову ладонями, локтями уперся в колени и весь обратился в слух.
Вышел вперед старейший из старшин общины – теми и, опустившись на колени, обратился к народу:
– Люди общин! К вам мое слово, слушайте меня!.. Вот стоят перед вами два осетина. Шесть лет тому назад пришли они в нашу общину. Вызвав сочувствие наше к своей беде, они рассказали нам, что убили человека, что их преследуют и нельзя им оставаться на родине. Поистине, дурное дело – убить человека, но бывает и так, что в беде человек даже на самого себя накладывает руки. Они, несчастные, просили пристанища и куска хлеба у Хеви... В Хеви не принято скрываться от гостя, принято у нас призреть, приютить просящего. И Хеви приютил их, выстроил им дома, отвел им поля, назвал их братьями своими и дал им спокойную жизнь. Чем же отплатили они нам?... Нашим врагам они указали дорогу к нам, они помогли им нежданно напасть на нас, чтобы предательски погубить тех, кто протянул им руки в беде! Что вы скажете на это, люди?... Я рассказал вам обо всем, потому что нелегко убить человека...
Старик замолк, поклонился на четыре стороны и снова занял свое место.
– Говорите, оправдывайтесь, если можете! – сказал осетинам Гоча.
Народ смотрел, затаив дыхание. Осетинам нечем было оправдаться. Оба бросились на колени и, рыдая, просили прощения. Но судьи были глухи к их мольбам. Они подошли к Гоча и, посовещавшись с ним, возвратились на свои места. И в наступившей тишине раздался суровый голос Гоча:
– Оба должны быть побиты камнями!
Народ зашумел. Лица осужденных мертвенно побледнели. Один из преступников подполз на коленях к Гоча, продолжавшему неподвижно сидеть в глубокой задумчивости.
– Гоча, смилуйся! – воскликнул он. – Спаси – и я стану рабом твоим!
– Ты будешь побит камнями! – все так же сурово повторил хевисбери.
– Так, значит, меня побьют камнями, я умру! – Осужденный вскочил на ноги. – Пусть я умру, но и ты жить не будешь!
В руках его блеснул кинжал, который он прятал под чохой. Мгновенно сомкнулась толпа, завертелся людской клубок. И когда клубок разомкнулся, Гоча все так же неподвижно сидел на камне и только глядел с отвращением на то место, где валялись трупы побитых камнями предателей.
28
Убрали трупы казненных.
– Приведите Гугуа! – все тем же тихим голосом произнес Гоча.
Люди подтолкнули Гугуа поближе к хевисбери. Покачнулся Гугуа, чуть было не упал, но удержался на ногах. Молча стоял он с застывшим, затуманенным взглядом.
Народ волновался, угрожая изменнику.
И снова выступил вперед один из старейших теми и произнес обвинение. Многие видели, как бежал Гугуа впереди наступающего вражеского отряда. Ясно, что он был проводником у Нугзара.
– Оправдывайся, если можешь, – сказал Гоча.
Гугуа глубоко вздохнул. Он обвел глазами затихшую толпу. Взгляд его упал на Онисе, – тот стоял, словно окаменевший. У Гугуа сверкнули глаза, лицо побагровело, он метнулся к Онисе, но остановился и, потеряв равновесие, чуть не упал. И снова безжизненно повернулся к судьям. И вдруг сорвал с головы, шапку, которая словно жгла его, с силой швырнул ее на землю.
– Говори, если есть, о чем говорить! – повторил Гоча дрожащим, словно надорванным голосом.
– Что мне говорить? О чем рассказать вам?... – с горечью воскликнул Гугуа. – Богу ведомо, что не виновен я, но вы видели, как я бежал впереди врага, и кто мне может поверить?... К чему меня мучить, зачем заставлять говорить?... Убейте меня! И вам будет спокойней, и мне!
– Юноша, не трудно умирать мохевцу, – после короткого молчания произнес Гоча, и в голосе его зазвучала ласка. – Но сердце не хочет мириться с тем, что сын нашей родины, вскормленный грудью Хеви, мог изменить своим братьям, мог продать товарищей своих, мог сотрясти нашу землю и низвергнуть на нее небеса!.. Сердце будет стонать вечно, печаль наша станет неизбывной, туман навсегда закроет нас, если мы в тебе признаем изменника братьям своим! – скорбно закончил хевисбери.
Сердце Гугуа смягчилось от этих слов, – отеческая тревога слышалась в них, – и Гугуа от всего сердца захотелось убедить этого правдивого человека в своей правоте, в том, что он не предатель.
– Богом клянусь, Гоча, клянусь юношеской честью моей, твоим именем клянусь, что я не виновен, но оправдаться мне нечем, и потому я должен быть казнен, должен умереть.
– Как очутился ты в стане врагов?
– Как?... Ты хочешь, чтобы я рассказал обо всем?... Не надо, Гоча, оставь меня в покое. Ты видишь, трудно мне говорить... Ты всегда был добр ко всем, зачем же нынче ты терзаешь меня?...
– И моя душа не спокойна, Гугуа! Ты сам видишь... Каждое слово, каждый вопрос и меня ранят, как стрела, но долг перед теми велик и одинаков и для тебя, и для меня... Говори правдиво обо всем.
– Хорошо, я буду говорить! – воскликнул Гугуа и обернулся в ту сторону, где стоял Онисе.
От непомерного напряжения лицо несчастного Онисе исказилось страшной гримасой, он весь согнулся, как под непосильной ношей. Снова замолчал Гугуа, сдержав себя, и обратился к судьям:
– Выслушайте меня!.. Я не боюсь смерти... Если вы не казните меня, все равно я не останусь жить. Для чего мне жизнь, опозоренная однажды!.. Так выслушайте же меня... Я буду говорить только правду... Я шел с гор и, когда спустился вниз, столкнулся лицом к лицу с наступающим врагом... Тут я повернулся и пустился бежать к нашим траншеям, чтобы предупредить своих, но враги гнались за мною по пятам, я не успел добежать... Они не стреляли в меня, чтобы выстрелом не всполошить нашей охраны и не выдать себя, а у моего проклятого ружья сломался курок... И вот – наши видели меня, как бежал я впереди врага, и назвали меня предателем... Пусть расступится земля и поглотит меня, если я говорю неправду!
– Зачем ты ходил в горы? – спросил один из судей.
– По делу ходил.
– Ты был один? Гугуа молчал.
– Один был? – переспросил судья.
Гугуа боролся с собою. Не хотел он произносить имени той, которую продолжал любить больше всех на свете, не хотел делать ее мишенью пересудов и сплетен.
– Что в том, один я был или нет? – заговорил наконец Гугуа. – Вы хотели узнать, не предал ли я вас... Я говорю вам: нет, не предавал, – бог тому свидетель! Никогда в моем сердце не рождалось ничего похожего, нет в нем ничего враждебного вам!.. А больше не спрашивайте меня ни о чем, ответы мои не спасут меня, а только отравят мне последние минуты!
Гугуа замолк. Он скрестил руки на груди и не отвечал больше ни на один вопрос. Тяжелым камнем ложилось на плечи Онисе его молчание.
В глубокой тишине ждал народ решения старейшин.
Долго совещались судьи, окружив Гоча тесным кольцом. Наконец расступился их круг. Все вернулись на свои места. Народ взволнованно ждал приговора. И среди общей настороженной тишины снова зазвучал голос Гоча.
– Господи, прости нас, если мы совершаем ошибку! Мы стараемся судить по вразумлению твоему. Спокойствие Хеви требует, чтобы Гугуа был отвержен от теми, отрешен от родни своей... Только жена может сопровождать его. Отныне никто не посмеет предложить ему огня, если увидит, что он нуждается в огне, дать ему воды, если встретит его жаждущим, подать хлеба, если он будет голоден... Все двери будут закрыты перед ним, все будут немы для него и глухи к его мольбам... О, ангелы хевского Джвари, пошлите проклятие свое на голову изменника, предателя теми!..
– Остановись! – кто-то вдруг прикоснулся к Гоча и прервал его.
Народ глухо зашумел: кто смеет прикасаться к хевисбери, когда тот стоит под сенью верховного знамени? Это был Онисе.
– Остановись, хевисбери! Гугуа прав!.. – крикнул Онисе. Его спутанные волосы взметались, глаза выступали из орбит.
Негодующий ропот усилился. Гоча шевельнул знаменем, колокольчики зазвенели – и тишина водворилась.
– Говори! – приказал он сыну.
– Гугуа прав, – нельзя наказывать невинного! У нас с ним есть причины для кровной вражды. Верно, он шел с гор и свернул вниз на тропинку только затем, чтобы убить меня... Но он натолкнулся на неприятеля... И вы напрасно обвинили его в измене!..
– Кто тебе рассказал все это? – воскликнул Гугуа, и глаза его загорелись подозрением.
– Я слышал все сам, своими ушами... Когда ты говорил, я сидел у дороги в засаде... К чему скрывать?... В гибели моих братьев повинен я, на моей душе грех... Я потерял рассудок, я пропустил врага!.. Гугуа не виновен ни в чем... – торопился досказать Онисе. Он дрожал всем телом.
Слова Онисе упали на толпу, как гром...
Ошеломленный отец дрожал от ужаса, слушая сына. Долго молчал он, потом раздался его слабый голос.
– Вот как понял ты мое наставление! – проговорил он наконец с глубоким укором. – Будь проклят! – вдруг крикну он. – Ты станешь ненавистен для всех, ты осквернил кости предков своих! Нет наказания, достойного тебя!.. Кровь братьев наших вопиет к небу, – обернулся он к судьям, – кровь братьев требует возмездия! Решайте же!
Старейшины посовещались, потом один из них приблизился к Гоча.
– Гоча! Твой сын не предавал Хеви... Юношеская страсть заставила его забыть свой долг...
– Тем суровей должна быть кара! Усы – знак чести мужской, он опозорил их. Мертв для нас Онисе... Он должен быть казнен на костре!..
– Гоча! – обступили хевисбери старейшины. Все напрасно
– Он должен, должен умереть!.. И если у вас не хватает отваги для справедливого приговора, – я, я сам...
Старец выхватил кинжал и с криком: «Изменник должен умереть!» – кинулся к сыну.
Сверкнул клинок, и Онисе рухнул на землю. Кинжал пронзил ему сердце насквозь.
Все это совершилось так стремительно, что никто не успел предотвратить беды.
Страшен был старец в своем исступлении, все испуганно сторонились его.
– Гоча! – подошел к нему наконец Гугуа.
– Ну? – безотчетно, словно откуда-то издали, спросил старик.
– Я говорил тебе, что не виновен я, но все равно мне не жить после такого позора... Не может мужчина слизнуть с себя плевок... Прощай, Гоча! Прощай, мой народ!.. – Гугуа выхватил из-за пояса пистолет, наставил себе в рот дуло, и мозг его взлетел в воздух...
Старик глубоко вздохнул, испуганно огляделся и вздрогнул. Он отшвырнул от себя окровавленный кинжал... Постоял молча. Потом вдруг рухнул на землю и прильнул к холодеющему трупу сына.
– Сын мой, сын!.. – часто зашептал он.
Долго сидел он, склонившись над трупом. И вдруг поднял голову, вскочил на ноги, безумие загорелось в его глазах.
– Прочь, прочь!.. – закричал он, отталкивая что-то невидимое протянутыми вперед руками. – Кровь, кинжал... Сын, сын мой! Где мой сын? – рыдал он исступленно...
Только с тех пор никто не ходил мимо леса Самтверо. Там жил умалишенный Гоча и донимал прохожих расспросами о сыне своем. Всех зазывал он к себе в гости и каждому рассказывал, что ждет, ждет своего сына с дальней дороги. Потом начинались угрозы и мольбы... Где его Онисе, почему не идет так долго, что с ним случилось?
Долго томился так несчастный безумец, пока однажды в снежную зиму не унес его в глубокую пропасть обвал.
А Дзидзии никто больше не видел с того дня, как рассталась она с Онисе.
– Приведите Гугуа! – все тем же тихим голосом произнес Гоча.
Люди подтолкнули Гугуа поближе к хевисбери. Покачнулся Гугуа, чуть было не упал, но удержался на ногах. Молча стоял он с застывшим, затуманенным взглядом.
Народ волновался, угрожая изменнику.
И снова выступил вперед один из старейших теми и произнес обвинение. Многие видели, как бежал Гугуа впереди наступающего вражеского отряда. Ясно, что он был проводником у Нугзара.
– Оправдывайся, если можешь, – сказал Гоча.
Гугуа глубоко вздохнул. Он обвел глазами затихшую толпу. Взгляд его упал на Онисе, – тот стоял, словно окаменевший. У Гугуа сверкнули глаза, лицо побагровело, он метнулся к Онисе, но остановился и, потеряв равновесие, чуть не упал. И снова безжизненно повернулся к судьям. И вдруг сорвал с головы, шапку, которая словно жгла его, с силой швырнул ее на землю.
– Говори, если есть, о чем говорить! – повторил Гоча дрожащим, словно надорванным голосом.
– Что мне говорить? О чем рассказать вам?... – с горечью воскликнул Гугуа. – Богу ведомо, что не виновен я, но вы видели, как я бежал впереди врага, и кто мне может поверить?... К чему меня мучить, зачем заставлять говорить?... Убейте меня! И вам будет спокойней, и мне!
– Юноша, не трудно умирать мохевцу, – после короткого молчания произнес Гоча, и в голосе его зазвучала ласка. – Но сердце не хочет мириться с тем, что сын нашей родины, вскормленный грудью Хеви, мог изменить своим братьям, мог продать товарищей своих, мог сотрясти нашу землю и низвергнуть на нее небеса!.. Сердце будет стонать вечно, печаль наша станет неизбывной, туман навсегда закроет нас, если мы в тебе признаем изменника братьям своим! – скорбно закончил хевисбери.
Сердце Гугуа смягчилось от этих слов, – отеческая тревога слышалась в них, – и Гугуа от всего сердца захотелось убедить этого правдивого человека в своей правоте, в том, что он не предатель.
– Богом клянусь, Гоча, клянусь юношеской честью моей, твоим именем клянусь, что я не виновен, но оправдаться мне нечем, и потому я должен быть казнен, должен умереть.
– Как очутился ты в стане врагов?
– Как?... Ты хочешь, чтобы я рассказал обо всем?... Не надо, Гоча, оставь меня в покое. Ты видишь, трудно мне говорить... Ты всегда был добр ко всем, зачем же нынче ты терзаешь меня?...
– И моя душа не спокойна, Гугуа! Ты сам видишь... Каждое слово, каждый вопрос и меня ранят, как стрела, но долг перед теми велик и одинаков и для тебя, и для меня... Говори правдиво обо всем.
– Хорошо, я буду говорить! – воскликнул Гугуа и обернулся в ту сторону, где стоял Онисе.
От непомерного напряжения лицо несчастного Онисе исказилось страшной гримасой, он весь согнулся, как под непосильной ношей. Снова замолчал Гугуа, сдержав себя, и обратился к судьям:
– Выслушайте меня!.. Я не боюсь смерти... Если вы не казните меня, все равно я не останусь жить. Для чего мне жизнь, опозоренная однажды!.. Так выслушайте же меня... Я буду говорить только правду... Я шел с гор и, когда спустился вниз, столкнулся лицом к лицу с наступающим врагом... Тут я повернулся и пустился бежать к нашим траншеям, чтобы предупредить своих, но враги гнались за мною по пятам, я не успел добежать... Они не стреляли в меня, чтобы выстрелом не всполошить нашей охраны и не выдать себя, а у моего проклятого ружья сломался курок... И вот – наши видели меня, как бежал я впереди врага, и назвали меня предателем... Пусть расступится земля и поглотит меня, если я говорю неправду!
– Зачем ты ходил в горы? – спросил один из судей.
– По делу ходил.
– Ты был один? Гугуа молчал.
– Один был? – переспросил судья.
Гугуа боролся с собою. Не хотел он произносить имени той, которую продолжал любить больше всех на свете, не хотел делать ее мишенью пересудов и сплетен.
– Что в том, один я был или нет? – заговорил наконец Гугуа. – Вы хотели узнать, не предал ли я вас... Я говорю вам: нет, не предавал, – бог тому свидетель! Никогда в моем сердце не рождалось ничего похожего, нет в нем ничего враждебного вам!.. А больше не спрашивайте меня ни о чем, ответы мои не спасут меня, а только отравят мне последние минуты!
Гугуа замолк. Он скрестил руки на груди и не отвечал больше ни на один вопрос. Тяжелым камнем ложилось на плечи Онисе его молчание.
В глубокой тишине ждал народ решения старейшин.
Долго совещались судьи, окружив Гоча тесным кольцом. Наконец расступился их круг. Все вернулись на свои места. Народ взволнованно ждал приговора. И среди общей настороженной тишины снова зазвучал голос Гоча.
– Господи, прости нас, если мы совершаем ошибку! Мы стараемся судить по вразумлению твоему. Спокойствие Хеви требует, чтобы Гугуа был отвержен от теми, отрешен от родни своей... Только жена может сопровождать его. Отныне никто не посмеет предложить ему огня, если увидит, что он нуждается в огне, дать ему воды, если встретит его жаждущим, подать хлеба, если он будет голоден... Все двери будут закрыты перед ним, все будут немы для него и глухи к его мольбам... О, ангелы хевского Джвари, пошлите проклятие свое на голову изменника, предателя теми!..
– Остановись! – кто-то вдруг прикоснулся к Гоча и прервал его.
Народ глухо зашумел: кто смеет прикасаться к хевисбери, когда тот стоит под сенью верховного знамени? Это был Онисе.
– Остановись, хевисбери! Гугуа прав!.. – крикнул Онисе. Его спутанные волосы взметались, глаза выступали из орбит.
Негодующий ропот усилился. Гоча шевельнул знаменем, колокольчики зазвенели – и тишина водворилась.
– Говори! – приказал он сыну.
– Гугуа прав, – нельзя наказывать невинного! У нас с ним есть причины для кровной вражды. Верно, он шел с гор и свернул вниз на тропинку только затем, чтобы убить меня... Но он натолкнулся на неприятеля... И вы напрасно обвинили его в измене!..
– Кто тебе рассказал все это? – воскликнул Гугуа, и глаза его загорелись подозрением.
– Я слышал все сам, своими ушами... Когда ты говорил, я сидел у дороги в засаде... К чему скрывать?... В гибели моих братьев повинен я, на моей душе грех... Я потерял рассудок, я пропустил врага!.. Гугуа не виновен ни в чем... – торопился досказать Онисе. Он дрожал всем телом.
Слова Онисе упали на толпу, как гром...
Ошеломленный отец дрожал от ужаса, слушая сына. Долго молчал он, потом раздался его слабый голос.
– Вот как понял ты мое наставление! – проговорил он наконец с глубоким укором. – Будь проклят! – вдруг крикну он. – Ты станешь ненавистен для всех, ты осквернил кости предков своих! Нет наказания, достойного тебя!.. Кровь братьев наших вопиет к небу, – обернулся он к судьям, – кровь братьев требует возмездия! Решайте же!
Старейшины посовещались, потом один из них приблизился к Гоча.
– Гоча! Твой сын не предавал Хеви... Юношеская страсть заставила его забыть свой долг...
– Тем суровей должна быть кара! Усы – знак чести мужской, он опозорил их. Мертв для нас Онисе... Он должен быть казнен на костре!..
– Гоча! – обступили хевисбери старейшины. Все напрасно
– Он должен, должен умереть!.. И если у вас не хватает отваги для справедливого приговора, – я, я сам...
Старец выхватил кинжал и с криком: «Изменник должен умереть!» – кинулся к сыну.
Сверкнул клинок, и Онисе рухнул на землю. Кинжал пронзил ему сердце насквозь.
Все это совершилось так стремительно, что никто не успел предотвратить беды.
Страшен был старец в своем исступлении, все испуганно сторонились его.
– Гоча! – подошел к нему наконец Гугуа.
– Ну? – безотчетно, словно откуда-то издали, спросил старик.
– Я говорил тебе, что не виновен я, но все равно мне не жить после такого позора... Не может мужчина слизнуть с себя плевок... Прощай, Гоча! Прощай, мой народ!.. – Гугуа выхватил из-за пояса пистолет, наставил себе в рот дуло, и мозг его взлетел в воздух...
Старик глубоко вздохнул, испуганно огляделся и вздрогнул. Он отшвырнул от себя окровавленный кинжал... Постоял молча. Потом вдруг рухнул на землю и прильнул к холодеющему трупу сына.
– Сын мой, сын!.. – часто зашептал он.
Долго сидел он, склонившись над трупом. И вдруг поднял голову, вскочил на ноги, безумие загорелось в его глазах.
– Прочь, прочь!.. – закричал он, отталкивая что-то невидимое протянутыми вперед руками. – Кровь, кинжал... Сын, сын мой! Где мой сын? – рыдал он исступленно...
* * *
Прошли дни. Успокоился Хеви. Жизнь вошла в свою привычную колею.Только с тех пор никто не ходил мимо леса Самтверо. Там жил умалишенный Гоча и донимал прохожих расспросами о сыне своем. Всех зазывал он к себе в гости и каждому рассказывал, что ждет, ждет своего сына с дальней дороги. Потом начинались угрозы и мольбы... Где его Онисе, почему не идет так долго, что с ним случилось?
Долго томился так несчастный безумец, пока однажды в снежную зиму не унес его в глубокую пропасть обвал.
А Дзидзии никто больше не видел с того дня, как рассталась она с Онисе.