Культура приобретала сильный методологический акцент, поскольку сближала эталоны и правила поведения: поступай так-то и так-то, и ты будешь соответствовать высшим стандартам.
   Проблема личности фактически сводилась к проблеме "подтягивания" индивида к имеющимся уже образцам. Его внутренняя активность имела значение лишь в смысле энергии действия, но не в смысле формы и содержания последнего.
   Проблема выбора в этих обстоятельствах утрачивает свой собственно культурный смысл. Она связана теперь не только с творческим усилием личности, сколько с расчетом необходимых шагов для продвижения по структурной решетке внешних стандартов. Выбор оплачивается не творческим усилием, а подчинением тем или иным внешним формам. Вопрос - не в преодолении внешнего стандарта, а в правильном подключении к нему, в правильной подпитке за счет культурных образцов, в эффективном потреблении культурного богатства.
   Культура, мобилизуя творческие силы людей, сделала все для того, чтобы создать мощную социальную машину наращивания человеческих производительных способностей, для создания соответствующих социальных (экономических, юридических) "органов", обеспечивающих непрерывную работу этой машины, непрерывный прирост богатства.
   Создав базу для работы этого социально-экономического механизма, культура сама постепенно втянулась в его работу, стала элементом новой социальной механики, сама стала машиной, средством приспособления людей к условиям механической и экономической целесообразности.
   Тем самым культура как бы отрывалась от непосредственно индивидного бытия людей, от их собственно личностного развития, становилась внешней по отношению к ним. Но поскольку стала явственной эта позиция культуры, отождествившейся с внешней социальностью, постольку обозначилась и проблема культуры "внутренней", т.е. непосредственно вырастающей из индивидного бытия людей.
   Понятие "внутренней" культуры при всей его неопределенности и метафоричности указывает на некое культурное пространство, в котором люди строят свое бытие независимо от внешних социальных и культурных стандартов.
   К концу XIX столетия стало ясно, что сфера эта весьма широка и, судя по всему, имеет свои собственные формы. Более того, оказывалось, что внешняя культура не способна освоить это пространство, уже плохо поддающееся культурным стандартам, непрозрачное для внешней, "сверхиндивидной", т.е. абстрактной, рациональности.
   С точки зрения внешней культуры, культура "внутренняя" представлялась чем-то периферийным, подозрительным и даже иррациональным.
   Внешняя культура не могла освоить пространство индивидной самореализации людей, "внутренняя" культура не обладала средствами практическими и научными - для предметного и социального закрепления своих позиций.
   Наметившийся раскол внешней и "внутренней" культур нашел косвенное выражение в терминологии (социокультурная атмосфера, социальные науки и гуманитарное познание), в критике классической культуры и рациональности, в противопоставлении культуры и "жизни". Попытки связать внешнюю и "внутреннюю" культуры по принципу дополнительности не были решением проблемы по сути. Кризис культуры становился неизбежным. Культура оказалась в ловушке созданной ею цивилизации.
   3. Культура человеческого события
   В начале XX столетия распространилась идея, согласно которой судьба культуры как животворного процесса, как развития социальности в нестандартизированных, немашинизированных формах будет решаться на уровне индивидной самореализации людей. Не отдельных личностей, а многих людей, строящих свое благополучие на базе развития собственных личностных качеств.
   Однако XX век сделал все, чтобы прийти к утверждению этой гипотезы через доказательство ее от обратного.
   Наиболее развитые страны первыми прошли путь культурного кризиса, дав ему экономическое подтверждение. Пределы экономического роста, рассчитанного на машинизированное производство и на экстенсивное использование в нем человеческого фактора, обнаружились к началу 30-х годов. Возник вопрос о включении проблемы личности в новую экономическую стратегию.
   Менее развитые страны пошли дальше по пути построения машинизированной экстенсивной экономики, что привело, как в нашей стране, к миллионным жертвам, к атрофии личностных начал у большинства людей, к тоталитарным режимам, ставшим политическим выражением кризиса культуры.
   Последствия тоталитаризма еще не были толком осознаны (тем более изжиты), но уже явственно обозначилась угроза экологического кризиса, также явившегося одним из воплощений кризиса культуры. Зазвучала тема антропологического кризиса. То ли трагической констатацией, то ли последним предупреждением "нависает" фроммовская вариация известного мотива: "Девятнадцатое столетие сказало: "Бог умер", двадцатое может сказать: "Умер человек".
   Культурная альтернатива этим тенденциям такова: оживление и тем самым сохранение культуры за счет притока нестандартизированных личностных усилий людей, вместе с тем усилий, "синтезирующих" культуру в личностных формах, а не разрушающих ее.
   Движение контркультуры, достигшее пика в развитых странах Запада на рубеже 70-х годов, показало некоторые перспективы, ведущие и к варварскому разрушению культуры (не исключающему, впрочем, и потребительского отношения к ней), и к деавтоматизации машинизированной культуры, и к ее оживлению и росту по меркам человеческих сил и способностей.
   Безусловно позитивным результатом контркультурного процесса явилось "стягивание с пьедестала" норм и стандартов, занявших место общечеловеческих ценностей. Такое "остранение" стандартов и норм, выведение их из режима автоматической работы, их переоценка и конкретизация показали их зависимость от взаимосвязей совместного бытия и развития людей, от их общения, от их взаимопонимания и определения условий последнего.
   Под вопросом оказались не нормы и стандарты, а место, позиция, функция их в совместном бытии людей. Либо стандарты и нормы задают функции индивидам, определяют личностные роли, либо конкретные контексты человеческих взаимодействий формируют эти нормы и стандарты, выявляют их функции, закрепляют за ними фиксированные позиции в человеческих взаимоотношениях. Вопрос этот все более стал трактоваться в плане понимания стандартов и норм как средств человеческого взаимодействия и личностной самореализации.
   Прежде, скажем, лет пятнадцать назад, на это можно было бы возразить, что речь идет здесь, по сути, не о выживании культуры, а о разных ее фазах: становлении, функционировании, развитии; в стадии становления происходит дифференциация и обновление стандартов, а в стадии функционирования стандарты уже оказываются детерминантами человеческой деятельности.
   Можно было бы, наверно, говорить и о разных подходах к культуре: генетическом, структурно-функциональном, креативном, и о каких-то дисциплинарных или методологических предпочтениях, отдаваемых одному из них. Иными словами, можно было бы представить эту ситуацию как поле относительно свободного выбора: хотим - рассматриваем культуру с позиций человеческих субъектов, хотим - трактуем ее сквозь призму надындивидных норм.
   Однако дилемма, перед которой мы оказываемся, гораздо серьезнее. Технологические, экономические, образовательные и прочие стандарты меняются на протяжении одного поколения, причем по нескольку раз, о чем еще сто лет назад не могло быть и речи. В этой обстановке люди либо участвуют в выработке этих стандартов, держат их под контролем своего личностного процесса, своего общения, своей деятельности, либо стандарты образуют свой самодействующий цикл, для которого люди и природа остаются только сырьем.
   Аналогичная ситуация складывается в отношениях между различными человеческими общностями (от групп - до государственных объединений). Либо они вырабатывают новый язык своих отношений, либо, оставаясь в рамках привычных стандартов, оказываются втянутыми в череду конфликтов.
   Биосферный кризис также диктует логику взаимодействий, основанную на выработке стандартов взаимодействия различных сложных и суперсложных систем. Разумеется, в этом контексте меняется и смысл стандартов, и смысл рациональности, помогающей их вырабатывать. Здесь, однако, важно подчеркнуть: способность понимания сложности (отличия, самобытности, уникальности) другого субъекта реальна и действенна только в том случае, если ты сохраняешь контроль над стандартами своего поведения, можешь деавтоматизировать их, т.е. если ты сам можешь изменить свою позицию сообразно позиции другого. Конечно, эта культура выработки - а не принятия только средств взаимодействия - есть культура прежде всего личностная, т.е. формирующаяся на уровне становления и развития личностей. Вероятно, на этом, фундаментальном, уровне бытия культуры будет, судя по всему, решаться судьба других культурных проблем.
   Трудности осуществления этой перспективы значительно вырастают, когда мы обращаемся к событиям отечественной истории последнего десятилетия. Кризис тоталитарного режима, в котором культура выполняла служебную, в основном идеологическую роль, вместе с разрушением системы догматических нормативов привел к обвалу "несущих опор" самой культуры. Культура перестала выполнять ориентирующую и нормативную функцию в повседневном поведении людей (я не касаюсь здесь сфер профессионализированной внешней культуры). Поскольку в нашей истории культуры не сложился слой автоматизированных форм экономической, правовой, политической деятельности, соответствующих гражданских прав и обязанностей, то последовал провал в более глубокие, архаические пласты культуры.
   Когда нынче говорят об одичании, это можно истолковать и в том смысле, что в повседневном поведении людей и в социальных взаимодействиях обнажились архаические культурные стереотипы, действующие по принципу "свое (наше) - чужое".
   Рекреация культурного слоя стандартных форм потребует немалых усилий. Но это не может произойти автоматически, ибо такая возможность реализуется только на базе расширяющегося сотрудничества людей.
   Отечественная культурная драма имеет сложную и специфическую предысторию, но перспектива ее связана с общечеловеческими интересами. Экологическая проблематика делает практически неизбежной выработку новых стандартов взаимодействия с природным и социальным миром.
   Вопросы
   1. Кто определяет границы культуры?
   2. В чем специфика социально-философского понимания культуры?
   3. Какова функция культуры в сохранении социальности?
   4. Какова функция культуры в преобразовании социальности?
   5. Почему усложняется образ культуры?
   6. Какую работу выполняет культура в процессе становления современных форм социальности?
   Основная литература
   1. Библер В. Культура. Диалог культур (опыт определения) // Вопр. философии. 1989. № 6.
   2. Давидович В.Е., Жданов Ю.А. Сущность культуры. Ростов-н/Д. 1979.
   3. Ильенков Э.В. Философия и культура. М., 1991.
   4. Левинас Э. Философское определение идеи культуры // Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. М., 1990.
   5. Петров М.К. Язык, знак, культура. М., 1991.
   6. Романов В.Н. Историческое развитие культуры. М., 1991.
   7. Самосознание европейской культуры XX в. М., 1991.
   8. Свасьян К. Человек как творение и творец культуры // Вопр. философии. 1987. № 6.
   9. Судьба искусства и культуры в западной мысли XX в. М., 1979.
   10. Современный философский словарь. Лондон, 1998; статьи: "Воспроизводство", "Диалог", "Качества социальные", "Культура", "Со-, "Творчество".
   Дополнительная литература
   1. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.
   2. Боткин A.M. Итальянские гуманисты: стиль жизни, стиль мышления. М., 1979.
   3. Библер B.C. От наукоучения к логике культуры. М., 1991.
   4. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1984.
   5. Каган М.С. Философия культуры. СПб., 1996.
   6. Конрад Н.И. Избранные труды: История. М., 1974.
   7. Кризис культуры как исторический феномен // Филос. науки. 1990. № 7.
   8. Культура, человек и картина мира. М., 1987.
   9. Соколов Э.В. Культура и общество. Л., 1979.
   10. Степин B.C. Культура // Вопр. философии. 1999. № 8.
   11. Шевченко А.К. Культура. История. Личность. Киев, 1991.
   12. Кемеров В.Е., Коновалова Н.П. Восток и Запад: судьба диалога: Исследования. Хрестоматия. Комментарий. Екатеринбург, 1999.
   13. Современная философия: Словарь. Хрестоматия. Ростов-н/Д. 1996.
   ГЛАВА XV
   ОНТОЛОГИЯ СОЗНАНИЯ ОБЩЕСТВА
   Кому принадлежит сознание? - Сознание и структуры со-бытия. - Сознание как конструктивный принцип построения человеческих взаимодействий. Анонимная и организационная "механика" общественного сознания. - Сознание официальное и неофициальное. - Догматизм сознания и критика идеологии. Сознание как выражение социальных позиций и отражение структур бытия. Можно ли очистить сознание от идеологии? - Утопия как элемент социальной метафизики и повседневного мышления. - Идеология, перспектива, прогноз. Взаимовлияния идеологии и науки не есть основание для их отождествления.
   1. Историчность структур общественного сознания
   Возможен вопрос: кому принадлежит сознание? Если оно формируется в ходе человеческого взаимодействия, т.е. является почти буквально во взаимопонимании нескольких, двух как минимум, субъектов, так, может быть, оно вообще субъекта, т.е. хозяина, не имеет и существует как своего рода абстракции, само по себе?.. Действительно, оно вроде бы принадлежит отдельному человеку и вместе с тем оживает лишь в "поле" его реальных или предполагаемых взаимодействий с другими людьми...
   Культурный аспект этой проблемы состоит в том, что полнота сознания достигается тогда, когда оно перестает работать в автоматическом режиме, когда условием его раскрытия, оживления, напряжения оказывается другой человек (другая культурная целостность), не "укладывающийся" в его рамки.
   Сознание распространяется как своего рода волна, оно обнаруживает другого человека и находит в нем границу и проблему, возвращается к своему "источнику", захватывая по пути новые образы и понятия, и заставляет своего недоопределившегося владельца определить контуры собственного бытия, а заодно и освоиться с сознанием.
   Отметив такую биполярность сознания, можно сказать, что в роли "другого" оказывается не обязательно единичный человек, эту роль могут выполнить социальные или природные системы, "превышающие" человека, например биосфера, космос и т.д. Однако сразу следует добавить: они так или иначе стимулируют сознание через образ человека, через олицетворение и очеловечивание проблем, требующих от сознания полноты напряжения.
   Элементарное социальное пространство, в котором формируются задатки человеческой личности, - это пространство непосредственного контакта между людьми. "Распадаясь" на ребенка и взрослого, это пространство обретает невидимые связи, оформляющие восприятия младенца, выявляющие границы его телесного бытия, его самоощущения, первые его мысли "о себе", отличном от другого.
   Впоследствии, закрепившись в конкретном пространстве, вступая в контакт с разными людьми, выделив внешние стандарты и языки общения, ребенок вместе с тем полностью "присваивает" себе формы своего сознания и деятельности, отождествляет их со своею телесностью. Пространство его сознания оказывается сложно структурированным; одни его уровни и секторы оказываются доступными, другие труднодостижимыми, закрытыми или как бы даже занятыми другими людьми. Эта ситуация может восприниматься как естественное состояние дел, как логика вещей.
   Столкновение с серьезными жизненными и человеческими проблемами заставляет человека "вернуться" от обобщенных образов и понятий, от стандартных схем построения деятельности и сознания к конкретной характеристике средств взаимодействия с другими людьми, к определению границ и возможностей своего собственного бытия.
   Культурная достаточность индивида в этом плане предстает и его способностью структурировать с помощью сознания свое бытие, и его способностью преобразовывать эту структуру.
   Таким образом, сознание оказывается средством преодоления замкнутости человеческого бытия на самое себя и в этом плане открытием бытия к другому бытию, средством со-бытия людей.
   Если мы рассуждаем об отдельном человеческом индивиде, то жизненное пространство, в котором "оперирует" его сознание, может рассматриваться как своего рода "печать", которую индивид накладывает на социальную реальность. Структурирование пространства тогда может быть истолковано как продукт развертывания самого сознания, как условие формирования и нормального функционирования психики индивида. Необходимость для нормальной психики человека структурно оформлять пространство была исследована и показана гештальт психологией, в частности Куртом Левиным. Именно на этом он строил свою концепцию мотивации личности. Однако в этом описании, так или иначе, на первом плане - психологический аспект проблемы. И ему можно противопоставить другой, когда структура жизненного пространства человека, в которой он развертывает свое социальное бытие, существует сама по себе, независимо от его психики и сознания.
   Такого рода представления были реализованы в натуралистических и позитивистских моделях общества и социальной структуры в широком смысле слова. Для этих построений не было особой нужды в сознании людей. Оно, конечно, как-то включалось в эти представления, но присутствовало там то ли как надстройка, то ли как пристройка, то ли как "амортизатор" жестких структурных взаимодействий.
   Сознание в таких схемах социального бытия не было "незаменимым" моментом. Выражаясь более конкретно, это было и не сознание как таковое, а стандартизированная психика людей, обеспечивающая стабильность социальных форм, а людям служившая в качестве аппарата отражения сложившейся композиции социальности.
   Другое дело, когда реально возникает проблема трансформации и обновления социальных структур. Как только она выявляется, сразу на первый план выдвигается вопрос о субъектах обновления или становления социальных форм. Точнее: субъекты эти самоопределяются, и через это самоопределение происходит проработка, выдвижение и закрепление новых структурных образований. Тогда и сознание работает с напряжением, раскрывает или наращивает свои потенции как конструктивный принцип построения пространств и форм человеческого взаимодействия.
   И это уже не просто проекция бытия отдельной личности на социальное пространство. Это - множество проекций, взаимодействующих и перекрывающих друг друга, противоречащих и сочетающихся, намечающих новый строй межсубъектных связей, ориентирующих людей на его воплощение в стабильные социальные формы. Такая работа сознания предполагает содействие различных конкретных субъектов. Она возможна в среде, гарантирующей различным субъектам широкие возможности для самоутверждения, лимитирующей действия субъектов не силой принуждения (или его постоянной опасностью), а нормами, выработанными, воспринятыми и защищаемыми прежде всего самим процессом их бытия.
   В такой структуре социального бытия главным вопросом сознания оказывается не вопрос о том, что оно сознает, не вопрос знания или отражения. На первый план выступают другие вопросы: кто сознает, почему он направляет сознание на это и оставляет вне сознания другое!
   2. Проблема ориентации сознания общества
   Для нас, для нашей философии вопрос перехода от гносеологических трактовок сознания людей к онтологическим - это не только вопрос теории. Это - вопрос реального функционирования культуры, ее сохранения и возможного преобразования.
   Это - вопрос и политико-идеологический, ибо за определенной - в частности гносеологической - трактовкой сознания таилась "механика" разделения общественного и индивидуального сознания, "механика" подчинения индивидуального общественному, "механика", казалось бы, анонимная, а на деле организованная, имевшая своих субъектов, выражавшая конкретные интересы.
   В сугубо теоретическом плане речь, разумеется, велась и о диалектике общественного и индивидуального сознания, об их взаимозависимостях и взаимопереходах, о несводимости общественного к индивидуальному, а индивидуального к общественному.
   Фактически же эти рассуждения, часто не лишенные здравого смысла и даже методологической тонкости, маскировали идеологическую установку на формирование индивидуального сознания по неким заранее сконструированным политико-идеологическим стандартам. Такая обработка индивидных сознаний значительно облегчала оперативное манипулирование поведением людей, "вращивала" в их психику устойчивые формы, которые определяли стандартные реакции на события и идеи.
   В основном это была апробированная еще архаическими обществами "механика" разделения всего на "свое" и "чужое" и соответствующего предопределения положительных и отрицательных реакций.
   Но поскольку наше общество при всех его странностях и болезнях не было архаическим, не было и "однородным", поскольку оно складывалось из деятельности различных социальных субъектов, далеко не одинаково развитых индивидов, постольку оно (и его сознание) не действовало и не могло действовать по двузначной логике "свое - чужое".
   Поэтому общественное сознание, как оно представлялось политиками и идеологами, не совпадало с тем реальным сознанием общества, которое получало лишь частичное, косвенное выражение и вместе с тем функционировало в реальных субъект-субъектных взаимодействиях.
   Идеологически определяемое общественное сознание являлось неким обобщенным сознанием людей, представленным в основном в санкционированных, "одобренных" формах. Все, что не укладывалось в эти формы, списывалось на счет отставания сознания и его пережитки.
   Скрытая стандартность такого общественного сознания становилась явной, когда возникал вопрос о формировании индивидуального сознания, социализации личности, как "о заполнении" контура со-знания и личностного пространства готовыми социальными формами. Здесь, кстати сказать, проявилась тенденция, характерная не только для догматического марксизма, но и для социологического позитивизма, в особенности функционализма, широко внедрявшего (и внедрившего) идею социализации и в социологические концепции, и в обыденное поведение людей. Шла ли речь о формировании личности или о ее социализации, фактически имелась в виду практика "погружения" человека в среду заранее приготовленных ориентаций, характеристик и идей.
   По сути, общественное сознание оказывалось отчужденным от людей идеологической конструкцией, которую затем необходимо было включать в реальное поведение людей, а им отражать и осваивать или даже "творчески" развивать.
   В некоторых важных своих аспектах это общественное сознание аналогично общественной собственности, как бы принадлежащей всему обществу и никому из субъектов в отдельности. Анонимность того и другого оказывается кажущейся. За нею прячутся определенные социально-политические структуры, определенные позиции, субъекты и интересы.
   Отчужденное общественное сознание обнаруживает свою функцию быть идеологическим выражением отчужденной общественной собственности, т.е. как раз и скрывает тот факт, что собственность не является общей, а находится во владении субъектов, сконцентрированных вокруг властных структур.
   Идея общественного сознания как сознания общего действовала в качестве идеологического манипулятора, поощряющего индивидов, мысливших в рамках общего понимания, и угрожавшая переходившим эти рамки внешней опасностью либо отрывом от общей основы.
   В качестве философской "подпорки" этот манипулятор использовал гносеологическую трактовку сознания, причем - что немаловажно классическую схему субъект-объектного отношения. Тем самым сознание реального человеческого субъекта редуцировалось к познанию, а познание - к отражению, причем "отражать" предлагалось структуру общества так, как она изображалась в идеологизированном общественном сознании. А если речь заходила о бытии, то его следовало понимать как некую данность, как прочное, независимое от индивидов квазиприродное образование.
   К сказанному остается добавить, что в этой расшифровке общественного сознания использованы приемы Марксова анализа превращенных форм, положения Марксовой онтологии сознания. Дело приобретает иронический оборот: догматическая теория, называвшая себя марксистской, оказывается уязвимой в наибольшей степени именно там, где она соприкасается с Марксовой критикой идеологии.