Голоса
РОМАН
Перевод с немецкого М.РУДНИЦКОГО
Ахрония -- это не бездушная соположенность эпох, а скорее их
сочлененная "вставленность" друг в друга наподобие штатива, это каскад
омолаживающихся структур. Их можно растянуть, как мехи гармошки, и тогда от
одного конца до другого очень далеко, а можно и вложить друг в друга,
наподобие кукол в русской матрешке, чтобы "стенки" времен почти
соприкасались. И вот тогда люди иных столетий начинают слышать наш
дребезжащий граммофон, а мы сквозь прозрачные перегородки времени видим, как
они простирают руки над своей любовно приготовленной трапезой.
Элизабет Ленк
МЕДЕЯ -- колхидка, дочь царя Эета и Идии. Сестра Халкиопы и Апсирта.
ЯСОН -- предводитель отряда аргонавтов на корабле "Арго". АГАМЕДА--
колхидка, в прошлом -- наперсница Медеи. АКАМ -- коринфянин, первый астроном
царя Креонта. ЛЕУКОН -- коринфянин, второй астроном царя Креонта. ГЛАУКА --
коринфянка, дочь царя Креонта и Меропы.
ДРУГИЕ ПЕРСОНАЖИ
Креонт-- царь Коринфа.
Меропа -- царица Коринфа.
Ифиноя -- их убитая дочь.
Турон -- коринфянин, помощник Акама.
Лисса -- колхидка, названая сестра Медеи.
Аринна -- дочь Лиссы.
Кирка -- колдунья, сестра матери Медеи.
Пресбон -- колхидец, распорядитель празднеств, игр и торжеств в
Коринфе.
Теламон -- соратник Ясона, аргонавт.
Фрикс -- из Иолка, привез в Колхиду руно.
Пелий -- дядя Ясона, правитель Иолка.
Хирон -- воспитатель Ясона в горах Фессалии.
Мермер, Ферет -- сыновья Медеи и Ясона.
Ойстр -- скульптор, возлюбленный Медеи.
Аретуза -- подруга Медеи с острова Крит.
Старец -- возлюбленный и друг Аретузы с острова Крит.
Мы произносим имя и вступаем, раз уж перегородки прозрачны, в ее
времена, желанная встреча, и она без колебаний и страха встречает наш взгляд
из своих древних глубин. Детоубийца? Впервые --укол сомнения. И эта
надменная издевка в пожатии ее плеч, в гордом отвороте головы -- ей уже нет
дела до наших сомнений и до наших ста-
раний восстановить справедливость, она удаляется. Уходит от нас --
далеко вперед? Или -- глубоко назад? Вопросы, по дороге утратившие смысл.
Это мы послали их в путь, и вот она поднимается из глуби времен нам
навстречу, а мы отдаемся погружению, проваливаясь все глубже и мимо
столетий, которые говорят с нами не столь отчетливо, как ее эпоха.
Когда-нибудь мы обязательно встретимся.
Мы ли спускаемся к древним, они ли нагоняют нас? И то, и другое,
вместе. Порою достаточно просто протянуть руку. И вот они у же легко
перемахивают на нашу сторону, эти чужегости, столь похожие на нас. Да, он
есть у нас, этот ключик, что отмыкает все эпохи, и мы в жажде скороспелых
суждений зачастую совершенно бесстыдно им пользуемся, но ведь возможно
приближаться и иначе, медленно, шаг за шагом, уважая чужие табу и не пытаясь
без нужды вырвать у мертвых их тайны. А коли уж есть нужда -- признаемся в
этом сразу и не таясь.
Тысячелетия плавятся под гнетом наших взглядов. Так пусть же гнет
остается. Праздные вопросы. Вопросы невпопад, не о том -- они пугают тень,
что силится выйти к нам из сумрака наших предубеждений. Наш долг ее
остеречь. Предубеждения наши сложились в законченную систему, ничто не
способно их опровергнуть и даже поколебать. А может, наш долг как раз в том,
чтобы проникнуть в самую сердцевину предубеждений, просто зажмуриться и
войти, всем вместе, друг за дружкой, под грохот их рушащихся перегородок.
Хочется верить, что теперь она подле нас, эта тень с магическим именем, в
котором сошлись времена и эпохи, сошлись болезненно и нестерпимо. Тень, в
которой наше время настигает нас. Эта женщина, неистовая...
Теперь мы их слышим, эти голоса...
Все, что я до сей поры свершила, назову творением своей любви... Только
теперь я, Медея, через страдания собою становлюсь.
Сенека. Медея
Медея
Даже мертвые боги властвуют. Даже несчастные тянутся к своему счастью.
Язык грез. Язык прошлого. Помогите же, помогите мне выбраться из этого
колодца, прочь от этого лязга в моей голове, почему я слышу бряцание оружия,
неужто они все еще бьются, мама, кто, с кем, мои колхидцы, ужели опять
затеяли ристалища в нашем внутреннем дворе или просто там, где я, оружие
бряцает всегда и с каждым разом все громче? Пить. Надо проснуться. Надо
раскрыть глаза. Кружка возле моего ложа. Холодная водица не только утолит
мою жажду, но и утишит этот шум в моей голове, я знаю. Вот тут, мама, ты
сидела надо мной, и когда я поворачивала голову, как сейчас, я видела проем
окна, вот он, только там, где я сейчас, в окно глядит не любимый мой орех, а
смоковница. Ты, мама, знала, что тосковать можно и по дереву, я была еще
девочкой, почти ребенком, в первый раз закровоточила, но болела не из-за
этого и ты не из-за этого сидела возле меня безотлучно, и гнала от меня
невзгоды, и меняла мне примочки из трав на лбу и груди, и показывала мне
линии на моих ладонях, сперва на левой, потом на правой, такие разные, и
учила меня разгадывать их смысл, я потом часто старалась не замечать этих
посланий, сжимала руки в кулаки, скрещивала их на груди, накладывала их на
чужие раны, воздымала к своей богине, носила воду из колодца, ткала полотно
с нашими узорами, зарывала их в теплых волосах детей. А однажды, мама, еще в
том, другом времени, я обхватила этими руками твою голову, чтобы
запечатлеть, унести эту форму в своих ладонях, у рук ведь тоже есть память.
И тело Ясона, каждую пядь, эти руки знают и знали еще этой ночью, хотя
сейчас утро и я не помню точно, какой сегодня день.
Спокойно. Только спокойно, все по порядку. Соберись с мыслями.
Во-первых, где ты? Я в Коринфе. Смоковница перед окном моей глинобитной
лачуги была мне отрадой и утешением, когда они изгнали меня из дворца
Креонта. За что? Но это потом. А праздник, на который я в конце концов
обещала Ясону прийти, он еще будет или уже кончился? "Ты не можешь сейчас
меня подвести, Медея, от этого праздника так много зависит". "Только не для
меня, -- ответила я ему, -- ты сам знаешь, но будь по-твоему, я приду, но в
последний раз" -- так я ему сказала. Это ты провела тогда ногтем по этой вот
крохотной черточке на моей левой ладони и объяснила мне, что означает, если
она вдруг пересечется с линией жизни, ты хорошо меня знала, мама, жива ли
ты?
Взгляни. Видишь, вот она, эта крохотная линия, углубилась и уже
перечеркнула другую. "Смотри, как бы гордыня не выстудила твою душу", --
может быть, но боль, мама, боль тоже оставляет после себя опустошающий след.
Хотя кому я это говорю? Даже в кромешной тьме, когда мы вступали на борт
"Арго", я видела твои глаза и никогда их не забуду, их взгляд вжег мне в
память слово, которого я прежде не знала: ВИНА.
Опять звон в висках, это, конечно, жар, но почему-то мне кажется, что я
уже там была, уже сидела за этим столом, правда, не рядом с Ясоном, это
вчера было, не уходи, мама, откуда эта усталость, мне бы еще чуточку
поспать, нет, сейчас, сейчас я встану, надену белое платье, которое я сама
ткала и шила, твоя наука, мама, и мы вместе, как когда-то, пойдем коридорами
нашего дворца, и мне будет радостно, как маленькой девочке, когда ты брала
меня за ручку и вела в наш внутренний двор с колодцем посредине, помнишь,
нигде я не встречала колодца красивей, и одна из женщин протягивает нам
деревянную бадью, и я черпаю пригоршнями родниковую воду и пью, пью -- и
выздоравливаю.
Тут все очень просто: либо я не в себе, либо их город зиждется на
преступлении. Нет-нет, верь мне, мама, я сейчас в своем уме и знаю, что
говорю и что думаю, да я ведь и доказательство нашла, своими, этими вот
руками его трогала, так что теперь если мне что и грозит, то совсем не от
гордыни. Я ведь все-таки пошла за ней, за той женщиной, сама не знаю зачем,
может, просто Ясона хотела проучить, который допустил, чтобы меня усадили за
дальний конец стола, к челяди, да, верно, мне не приснилось", это было
вчера. "Но это все-таки старшие слуги, -- сказал он жалобно, -- прошу тебя,
Медея, не устраивай скандал, только не сегодня, ты же знаешь, что поставлено
на кон, негоже ронять достоинство государя перед всеми этими чужеземными
гостями". Ах, Ясон, не суетись ты так. Бедняга, никак он не уразумеет, что
царь Креонт уже не в силах меня оскорбить, но разве в этом сейчас дело,
сейчас главное -- сохранить ясную голову. Надо дать себе зарок -- никогда,
ни одной живой душе я не скажу о своем страшном открытии, а лучше всего
сделать, как мы, Халкиопа и я, делали детьми, помнишь, мама: мы
крепко-накрепко заворачивали нашу тайну в листик, а листик съедали,
неотрывно глядя друг другу в глаза, все наше детство, да нет, вся наша
Колхида полна была темных тайн, так что когда я сюда попала, когда беженкой
вошла в сияющий град царя Креонта, я с завистью подумала: уж у этих-то
никаких тайн нет. И они, главное, сами в это верят, что и придает им такой
гонор -- каждым своим взглядом, каждым вальяжным движением они стараются
тебе внушить: да, есть на свете место, где человек может жить счастливо, и
только много позже я заметила, что они очень обижаются на того, кто посмеет
усомниться в этом их счастье. Но разве в этом сейчас дело, да что же это с
моей головой, мысли мечутся косяками, и почему же мне так трудно выудить из
косяка ту одну-единственную, которая мне нужна.
Счастье еще, что за царским столом меня усадили между моим другом
Леуконом, вторым астрономом царя, и Теламоном, ты, мама, его тоже, наверно,
помнишь, он тот из аргонавтов, что вместе с Ясоном пришел к нам во дворец,
когда их отряд высадился на побережье нашей Колхиды, так что скучать за
праздничной трапезой мне не пришлось, Леукон человек умный, я люблю с ним
побеседовать, мы друг другу приятны, а Теламон, хоть и неотесан, но
беззаветно предан мне с той нашей первой встречи в Колхиде, уже сколько лет,
я и со счета сбилась, в моем присутствии он старается
быть особенно остроумным, даже до непристойности, вот было смеху-то, а
я, решив со своего низкого места досадить царю, начала вести себя как
царевна, так ведь я царевна и есть, дочь царя и великой царицы, правда же,
мама? Так что мне не составило труда привлечь к себе всеобщее внимание, а
потом и почтение, даже со стороны заморских посланников из Ливии и с
островов Средиземного моря, Теламон мне подыгрывал, беднягу Ясона мы совсем
затравили, он разрывался между желанием угодить царю, от которого, впрочем,
все мы зависим, и своей ревностью, украдкой поднимал за меня бокал и
взглядами заклинал меня не заходить слишком далеко в моей гордыне, но едва
царь начинал очередную тираду, он вынужден был преданно смотреть ему в рот.
На нашем-то конце стола было очень весело, теперь я хорошо помню. Помню, как
оба моих спутника учинили из-за меня шутливый спор, помню, как Леукон,
рослый, стройный, хотя и немного неуклюж, голова яйцом, чудак, который умеет
по достоинству оценить шутку, но не умеет шутить, без тени улыбки начал
расписывать задиристому златокудрому Теламону мои способности
врачевательницы, а Теламон в ответ во всеуслышанье стал расхваливать мои
прелести, смуглая кожа, говорит, и смоль волос, как у всех нас, колхидцев,
этим я, мол, сразу покорила Ясона, да и его тоже, только что он против
Ясона, -- тут он расчувствовался, как часто бывает с сильными мужчинами,
заговорил о моих "огненных очах", да ты его знаешь, мама, всякий раз, когда
я его вижу, мне вспоминается, как он возник у нас в дверях, а ты, прикрыв
ладонью рот, вскрикнула: "Ой!" -- как мне показалось, то ли с испугом, то ли
с восхищением, и глаза твои при этом вспыхнули, а я вдруг заметила, что ты
совсем не старая еще женщина, и невольно подумала о нашем вечно хмуром,
кислом, подозрительном отце. Ах, мама. Я теперь тоже уже не молода, но все
еще необузданна, так коринфяне говорят, для них всякая женщина, если она
пробует жить своим умом, уже необузданная. А мне их коринфские жены
напоминают прирученных, тщательно выдрессированных домашних зверьков, они
смотрят на меня как на диковину, так что мы, трое весельчаков на нашем конце
стола, приковывали к себе завистливые и возмущенные взгляды всех придворных,
а еще умоляющие взоры бедняги Ясона, да что уж...
И зачем только я пошла за царицей, за этой женщиной, которую я, можно
считать, и не видела почти за все то время, что я в Коринфе? Окутанная
густой сетью жутких слухов, надежно укрытая неприступностью царственных
особ, она влачит свои дни и ночи в самой удаленной, самой древней части
дворца, за мощными стенами палат, которые, по рассказам, смахивают на
сумрачные пещеры, скорее узница, чем владычица, под присмотром двух страшных
и дряхлых старух, то ли служанок, то ли стражниц, которые, однако, на свой
лад вроде бы преданы ей и верны, меня она, по-моему, даже по имени не знает,
да и мне прежде какое было дело до несчастной царицы страны, что всегда была
и навсегда останется для меня чужбиной. Как же голова болит, мама, видно,
что-то во мне противится воспоминанию, не хочет еще раз спускаться в эти
катакомбы, в подземное царство Аида, туда, где испокон века смешаны смерть и
нарождение, где из перегноя мертвецов выпекается новая жизнь, что-то во мне
не хочет назад, туда, где правят праматери и богиня смерти. Впрочем, что
значит вперед, что значит назад? Жар все сильней, я должна была это сделать.
Просто я вдруг посмотрела на эту женщину подле царя Креонта тем своим вещим
взглядом, мама, который ты первая у меня обнаружила. А я ведь изо всех сил
упиралась, ни за что не хотела ходить в обучение к тому молодому жрецу,
заболевала... Теперь я вспомнила, как раз во время этой болезни ты и
показала мне линии на моей руке, а тот жрец совершил потом чудовищные
преступления, он был ненормальный, вот тут ты и изрекла: "У девочки вещий
глаз". Здесь-то, в Коринфе, я его почти утратила, мне кажется иногда, именно
болезненный страх коринфян перед тем, что они называют моей колдовской
силой, и отбил у меня эту мою способность. Но когда я увидела царицу Меропу,
я испугалась. То, что она сидит подле царя безмолвно, как статуя, что она
его ненавидит, а он ее боится, -- это только слепой мог не заметить. Но я-то
совсем другое имею в виду. Когда вдруг разом наступила тишина. И перед
глазами вдруг искристая дрожь, всегдашняя предвестница моих прозрений. И я в
огромном чертоге почему-то с этой женщиной наедине. Вот тут я ее и узрела,
увидела и ее ауру, почти черную от безутешного горя, и ощутила такой ужас,
что помимо воли последовала за ней, когда она, едва закончилась трапеза,
встала и, ни слова не говоря, даже не кивнув на прощанье хотя бы иноземным
купцам и посланникам, удалилась, прямая и непреклонная в своем златотканом
праздничном одеянии, вынудив царя заглаживать эту ее неучтивость нарочито
оживленными речами и громким смехом. Я от всей души порадовалась его
замешательству. Не иначе он заставил несчастную женщину выйти на люди и
выставить на потребу их суетному любопытству опустошенное лицо, как и Ясон
вынудил меня ломать комедию перед теми же гостями. Но теперь довольно. И мы
ушли, ведомые обе одним побуждением -- гордостью. Никогда не забуду, как ты
однажды мне сказала: если, мол, меня когда-нибудь будут убивать, то сперва
убьют меня, а уж потом, отдельно, придется убивать мою гордость. Так оно и
есть, так оно пусть и останется, и не худо бы моему бедному Ясону, пока не
поздно, об этом догадаться.
Я последовала за царицей. По переходам, что ведут в парадный зал, --
как часто я прежде сама тут шествовала, всеми почитаемая супруга Ясона, об
руку с ним, царским племянником и дорогим гостем, и те времена даже казались
мне счастливыми. Как же я могла так обманываться, впрочем, нет более ловкого
обманщика, чем счастье, и нигде острота восприятия не притупляется столь же
надежно, как в государевой свите. Тут Меропа вдруг будто сквозь землю
провалилась, должно быть, где-то в стене была лазейка, я поискала и нашла ее
за шкурами, выхватила из ближайшего рожка факел и скользнула в проход,
который вскоре стал до того низким, что пришлось идти согнувшись, или мне
все это приснилось -- мрачные подвальные своды, жуткое отражение прекрасного
и светлого царского дворца в его же затхлых подземельях? Каменные лестницы,
все глубже и глубже вниз, хорошо, бесконечные лестницы пусть приснились, но
вот холод, он-то был наяву, меня от него до сих пор кидает в дрожь, и
грубый, шершавый камень стен, впивавшихся мне в кожу, откуда иначе у меня на
плечах царапины, а потом, в самом последнем, глубочайшем подземелье, в
подвале, где не просыхает вода -- и это в здешних-то засушливых краях! --
черная нора, две ступеньки наверх и сразу же на четвереньки, а потом вообще
ползком на брюхе, прикрывая еле мерцающий факел рукой, уже не думая о
Меропе, которая где-то там, впереди, то ли есть, то ли нет, уже вообще ни о
чем и ни о ком не думая, только вперед, покуда лаз не расширился и не
превратился в пещеру, и пещера эта почему-то была мне знакома, как во сне,
иначе откуда бы мне знать, что дальше тропка раздваивается и мне надо
налево, а факел мой скоро погаснет. Он и погас. А потом подземный ход и
вовсе до того сузился, что мне, вздумай я повернуть, пришлось бы пятиться
задом, так что все равно вперед, только вперед, пусть даже себе на погибель,
не зря ведь столько рассказов о тех, кто заблудился и сгинул под землей,
неужто я хочу такой смерти, вопрос этот мелькнул у меня в голове, я скривила
губы и поползла дальше, помню, как слизывала со стенок сочащуюся влагу,
безвкусные подтеки, потом разом почувствовала, как неуловимо изменился
вокруг воздух, и волосы мои, еще прежде, чем я услышала этот звук, встали
дыбом. И лишь после я услышала звук. Непрерывный, долгий, нечеловеческий,
потому что никакого дыхания не хватит на этот еле слышный, но такой
пронзительный стон -- пожалуй, так мог бы скулить зверь, но то был не зверь.
Это была та женщина. Меропа. Я хотела только назад, обратно, но
какая-то сила толкала меня вперед пядь за пядью. Стон прервался, и молот в
моей груди, казалось, заглушает все остальные звуки, он и сейчас бухает до
самых висков, и тут, когда глаза мои присмотрелись к тьме, я увидела в
мерцающем свете лампадки саму царицу: недвижная, как изваяние, она сидела,
прислонясь к скалистой стене пещеры и устремив неотрывный взгляд в некую
точку напротив. В стылом подземелье я вмиг вся взмокла от холодного пота, я
слышала запах собственного ужаса, такого со мной еще не случалось -- во мне
будто шевельнулось что-то, что я все время надежно держала под спудом и о
чем почти забыла, что-то невероятно живое в этой мертвецкой преисподней.
Нет, это уже не игра. Какой ничтожной показалась мне вся эта церемонная
показуха за царским столом, да и мои там выкрутасы -- чем они лучше! Мне ли
не знать: в придворной суете своя роль сыщется и для того, кто эту суету
презирает и
высмеивает, я, правда, уже и не поддаюсь почти никогда ее соблазнам,
что верно, то верно, но разве на сей раз на царский пир меня повлекло не
тайное желание покрасоваться -- и я пошла, вместо того чтобы иметь мужество
отказаться, как вот Меропа, приведшая меня сюда, на самый край подземного
мира, где меня сперва обуял ужас, а теперь и вовсе паника, потому как тут,
совсем рядом, из этой жуткой тишины выскользнуло нечто, и не было в
скалистой стене ни трещины, ни расселины, чтобы от него укрыться. Оно, это
существо, умело двигаться совсем неслышно, не всколыхнув даже легчайшего
дуновения, еще бесшумней, чем я, которую ты, мама, сызмальства обучила
секретам движений, что целиком состоят как бы из крохотных заминок, и в
стену врастать ты меня тоже учила -- в отцовском дворце тебе это очень
пригодится, говаривала ты, а я тогда еще не понимала почему, -- и особому
дыханию, когда подавляется любой вздох, испускаемый человеческим телом, и я,
оказывается, все помнила, все вернулось само собой, не дав мне задрожать и
залязгать зубами от ужаса перед существом, которое, словно тень от тени,
отлепилось от стены и, подскользнув к царице, шепнуло ей что-то на ухо,
взяло у нее из ладони гаснущую лампадку, после чего царица безропотно
последовала за этой старухой, тень которой я скорее угадывала, чем видела, и
обе они, поскольку потолок пещеры опять понижался, опустились на колени, а я
непроизвольно проделала это вслед за ними. Да, я упала на колени -- то ли от
слабости, то ли возблагодаряя божество, которое и на сей раз меня упасло. А
может, просто от смертного страха.
Я дала женщинам уйти подальше, чтобы они меня не слышали, а потом
двинулась на ощупь вдоль стены пещеры. Я должна вызнать тайну царицы. В
кромешной тьме кончики моих пальцев, по счастью, нащупали то, что они
непроизвольно искали: неровности, выделанные в камне не природой, а
человеческой рукой, борозды, знакомые мне еще с Колхиды, выбитые зубилом
линии, что под моими пальцами складывались в рисунки и письмена, которыми
здесь, в Коринфе, это я знала, украшают могилы схороненных в пещерах знатных
мертвецов. Это укрепило во мне смутное, еще не облекшееся в слова
подозрение. В том месте, где в каменной неподвижности сидела Меропа, я
опустилась на четвереньки и подползла к стене, на которую -- я видела --
устремлен взор царицы, боязливыми пальцами нащупала в камне глубокую выбоину
-- и нашла то, чего так страшилась, и не смогла удержать крик, гулким эхом
отозвавшийся в пещерном лабиринте. Только теперь я повернула. Теперь я знала
то, что хотела узнать, и дала себе зарок как можно скорее об этом знании
забыть, но с тех пор ни о чем другом не могу думать -- только об этом голом,
таком маленьком детском черепе, об этих тоненьких ломких ключицах, об этих
хрупких позвонках, о нет...
Этот город зиждется на злодействе.
Кто выдаст эту тайну, тому уже не жить. Потрясение меня образумило.
Отныне никаких презрительных ужимок, и вообще прочь от царских пиршеств, это
ясно. Но куда? Тут и ты, мама, не знала бы, что посоветовать, тут сколько ни
вопрошай линии руки -- все впустую, линии-то ясные, только вот что они
значат сейчас, здесь, для меня? Болезнь хоть и колотит меня нещадно, а
все-таки это передышка, уж я-то знаю тайный смысл болезней, вот только
использовать его для исцеления я куда лучше умею на других, нежели на себе
самой. Добровольно отдаю себя во власть растущему жару, который вздымает
меня горячей волной и несет навстречу мне смутные образы, обрывки видений,
лица...
Ясон. Неужто я ему проболталась? Нет. Хоть и был миг, всего один,
мимолетный соблазнительный миг, но я промолчала. Да нет, конечно же,
промолчала. Ясон меня поджидал, я на это не рассчитывала, я все еще
недостаточно его знаю, не удосужилась узнать его до конца, мне это теперь
казалось не так уж важно, опасная беспечность. Вместо того чтобы смотреть в
оба, предугадывать каждое его побуждение, я позволила себе роскошь
равнодушия, иначе наперед бы знала: смесь унижения и триумфа, которую он
изведал за государевым столом, так распалит его вожделение, что утолить этот
пыл он возжаждет только со мной, ни одна из дворцовых девиц, которые всегда
и с радостью готовы его ублажить, тут меня не заменит.
Еле живая, вся в грязи тащилась я домой, к глинобитной лачуге, что
лепится к
подножию дворцовой стены, словно ласточкино гнездо, укрываясь под сенью
смоковницы, чью ажурную листву я вижу сейчас со своего ложа. Взгляд Лиссы
меня предупредил, одно движение ее губ подсказало мне, кто поджидает меня за
пологом моей двери, так что я успела наспех ополоснуть лицо и руки и
набросить чистую рубашку вместо замызганного, порванного хитона, прежде чем
.Ясон меня окликнул. Ничто не обманет другого столь же верно, как самое
привычное твое поведение, а посему одежки Ясона, разбросанные, как всегда,
где попало, мне пришлось, как всегда, попросту отодвинуть ногой, выпростав
ступню из-под длинной, ниспадающей рубахи тем капризным движением, в
шаловливой властности которого давняя и твердая уверенность: Ясон любит
женские ножки, а таких красивых, как у меня, ни у кого больше нет, он и
теперь это повторил, я же, чтобы выиграть время, спросила его, помнит ли он,
когда впервые к моим ногам прикоснулся, на что он только нетерпеливо
пробурчал:
-- Дурацкий вопрос. Иди сюда.
Да, вот так этот человек теперь со мной разговаривает, и мне даже
безразлично, что он путает меня с другими своими женщинами. Я все же
потребовала, чтобы он сперва ответил.
- Некоторые вещи мужчина никогда не забывает, -- изрек он гордо и тут
же явил мне образчик своей замечательной забывчивости.
В Колхиде это было, возле частокола, что отделяет внутренний двор
царского дворца от внешнего, и была ночь, полнолуние, это он как сейчас
помнит.
-- И рубашка на тебе была как сейчас, такая же, я такой тонкой ткани
никогда
прежде не видал, а за оградой часовые горланили ваши жуткие песни, от
которых
прямо с души воротит. -- Тут и мне они вспомнились, протяжные,
тоскливые песни
наших молодых воинов, и как они брали меня за живое, но, конечно,
совсем иначе,
чем Ясона. -- И ты пообещала мне помочь с этим проклятущим руном,
которое было
целью и смыслом всего нашего долгого странствия, и вот тогда, раз уж
тебе так хо
чется это услышать, да, вот тогда я впервые обнял твои ноги.
Я удивилась, и самой себе тоже. Оказывается, он все еще способен
причинять мне боль, мама, пора бы уж этому кончиться. Хотя могла бы,
наверно, и сама догадаться, что и он тоже, как и другие, способен вообразить
только одну причину, по которой я могла стать его сообщницей против
РОМАН
Перевод с немецкого М.РУДНИЦКОГО
Ахрония -- это не бездушная соположенность эпох, а скорее их
сочлененная "вставленность" друг в друга наподобие штатива, это каскад
омолаживающихся структур. Их можно растянуть, как мехи гармошки, и тогда от
одного конца до другого очень далеко, а можно и вложить друг в друга,
наподобие кукол в русской матрешке, чтобы "стенки" времен почти
соприкасались. И вот тогда люди иных столетий начинают слышать наш
дребезжащий граммофон, а мы сквозь прозрачные перегородки времени видим, как
они простирают руки над своей любовно приготовленной трапезой.
Элизабет Ленк
МЕДЕЯ -- колхидка, дочь царя Эета и Идии. Сестра Халкиопы и Апсирта.
ЯСОН -- предводитель отряда аргонавтов на корабле "Арго". АГАМЕДА--
колхидка, в прошлом -- наперсница Медеи. АКАМ -- коринфянин, первый астроном
царя Креонта. ЛЕУКОН -- коринфянин, второй астроном царя Креонта. ГЛАУКА --
коринфянка, дочь царя Креонта и Меропы.
ДРУГИЕ ПЕРСОНАЖИ
Креонт-- царь Коринфа.
Меропа -- царица Коринфа.
Ифиноя -- их убитая дочь.
Турон -- коринфянин, помощник Акама.
Лисса -- колхидка, названая сестра Медеи.
Аринна -- дочь Лиссы.
Кирка -- колдунья, сестра матери Медеи.
Пресбон -- колхидец, распорядитель празднеств, игр и торжеств в
Коринфе.
Теламон -- соратник Ясона, аргонавт.
Фрикс -- из Иолка, привез в Колхиду руно.
Пелий -- дядя Ясона, правитель Иолка.
Хирон -- воспитатель Ясона в горах Фессалии.
Мермер, Ферет -- сыновья Медеи и Ясона.
Ойстр -- скульптор, возлюбленный Медеи.
Аретуза -- подруга Медеи с острова Крит.
Старец -- возлюбленный и друг Аретузы с острова Крит.
Мы произносим имя и вступаем, раз уж перегородки прозрачны, в ее
времена, желанная встреча, и она без колебаний и страха встречает наш взгляд
из своих древних глубин. Детоубийца? Впервые --укол сомнения. И эта
надменная издевка в пожатии ее плеч, в гордом отвороте головы -- ей уже нет
дела до наших сомнений и до наших ста-
раний восстановить справедливость, она удаляется. Уходит от нас --
далеко вперед? Или -- глубоко назад? Вопросы, по дороге утратившие смысл.
Это мы послали их в путь, и вот она поднимается из глуби времен нам
навстречу, а мы отдаемся погружению, проваливаясь все глубже и мимо
столетий, которые говорят с нами не столь отчетливо, как ее эпоха.
Когда-нибудь мы обязательно встретимся.
Мы ли спускаемся к древним, они ли нагоняют нас? И то, и другое,
вместе. Порою достаточно просто протянуть руку. И вот они у же легко
перемахивают на нашу сторону, эти чужегости, столь похожие на нас. Да, он
есть у нас, этот ключик, что отмыкает все эпохи, и мы в жажде скороспелых
суждений зачастую совершенно бесстыдно им пользуемся, но ведь возможно
приближаться и иначе, медленно, шаг за шагом, уважая чужие табу и не пытаясь
без нужды вырвать у мертвых их тайны. А коли уж есть нужда -- признаемся в
этом сразу и не таясь.
Тысячелетия плавятся под гнетом наших взглядов. Так пусть же гнет
остается. Праздные вопросы. Вопросы невпопад, не о том -- они пугают тень,
что силится выйти к нам из сумрака наших предубеждений. Наш долг ее
остеречь. Предубеждения наши сложились в законченную систему, ничто не
способно их опровергнуть и даже поколебать. А может, наш долг как раз в том,
чтобы проникнуть в самую сердцевину предубеждений, просто зажмуриться и
войти, всем вместе, друг за дружкой, под грохот их рушащихся перегородок.
Хочется верить, что теперь она подле нас, эта тень с магическим именем, в
котором сошлись времена и эпохи, сошлись болезненно и нестерпимо. Тень, в
которой наше время настигает нас. Эта женщина, неистовая...
Теперь мы их слышим, эти голоса...
Все, что я до сей поры свершила, назову творением своей любви... Только
теперь я, Медея, через страдания собою становлюсь.
Сенека. Медея
Медея
Даже мертвые боги властвуют. Даже несчастные тянутся к своему счастью.
Язык грез. Язык прошлого. Помогите же, помогите мне выбраться из этого
колодца, прочь от этого лязга в моей голове, почему я слышу бряцание оружия,
неужто они все еще бьются, мама, кто, с кем, мои колхидцы, ужели опять
затеяли ристалища в нашем внутреннем дворе или просто там, где я, оружие
бряцает всегда и с каждым разом все громче? Пить. Надо проснуться. Надо
раскрыть глаза. Кружка возле моего ложа. Холодная водица не только утолит
мою жажду, но и утишит этот шум в моей голове, я знаю. Вот тут, мама, ты
сидела надо мной, и когда я поворачивала голову, как сейчас, я видела проем
окна, вот он, только там, где я сейчас, в окно глядит не любимый мой орех, а
смоковница. Ты, мама, знала, что тосковать можно и по дереву, я была еще
девочкой, почти ребенком, в первый раз закровоточила, но болела не из-за
этого и ты не из-за этого сидела возле меня безотлучно, и гнала от меня
невзгоды, и меняла мне примочки из трав на лбу и груди, и показывала мне
линии на моих ладонях, сперва на левой, потом на правой, такие разные, и
учила меня разгадывать их смысл, я потом часто старалась не замечать этих
посланий, сжимала руки в кулаки, скрещивала их на груди, накладывала их на
чужие раны, воздымала к своей богине, носила воду из колодца, ткала полотно
с нашими узорами, зарывала их в теплых волосах детей. А однажды, мама, еще в
том, другом времени, я обхватила этими руками твою голову, чтобы
запечатлеть, унести эту форму в своих ладонях, у рук ведь тоже есть память.
И тело Ясона, каждую пядь, эти руки знают и знали еще этой ночью, хотя
сейчас утро и я не помню точно, какой сегодня день.
Спокойно. Только спокойно, все по порядку. Соберись с мыслями.
Во-первых, где ты? Я в Коринфе. Смоковница перед окном моей глинобитной
лачуги была мне отрадой и утешением, когда они изгнали меня из дворца
Креонта. За что? Но это потом. А праздник, на который я в конце концов
обещала Ясону прийти, он еще будет или уже кончился? "Ты не можешь сейчас
меня подвести, Медея, от этого праздника так много зависит". "Только не для
меня, -- ответила я ему, -- ты сам знаешь, но будь по-твоему, я приду, но в
последний раз" -- так я ему сказала. Это ты провела тогда ногтем по этой вот
крохотной черточке на моей левой ладони и объяснила мне, что означает, если
она вдруг пересечется с линией жизни, ты хорошо меня знала, мама, жива ли
ты?
Взгляни. Видишь, вот она, эта крохотная линия, углубилась и уже
перечеркнула другую. "Смотри, как бы гордыня не выстудила твою душу", --
может быть, но боль, мама, боль тоже оставляет после себя опустошающий след.
Хотя кому я это говорю? Даже в кромешной тьме, когда мы вступали на борт
"Арго", я видела твои глаза и никогда их не забуду, их взгляд вжег мне в
память слово, которого я прежде не знала: ВИНА.
Опять звон в висках, это, конечно, жар, но почему-то мне кажется, что я
уже там была, уже сидела за этим столом, правда, не рядом с Ясоном, это
вчера было, не уходи, мама, откуда эта усталость, мне бы еще чуточку
поспать, нет, сейчас, сейчас я встану, надену белое платье, которое я сама
ткала и шила, твоя наука, мама, и мы вместе, как когда-то, пойдем коридорами
нашего дворца, и мне будет радостно, как маленькой девочке, когда ты брала
меня за ручку и вела в наш внутренний двор с колодцем посредине, помнишь,
нигде я не встречала колодца красивей, и одна из женщин протягивает нам
деревянную бадью, и я черпаю пригоршнями родниковую воду и пью, пью -- и
выздоравливаю.
Тут все очень просто: либо я не в себе, либо их город зиждется на
преступлении. Нет-нет, верь мне, мама, я сейчас в своем уме и знаю, что
говорю и что думаю, да я ведь и доказательство нашла, своими, этими вот
руками его трогала, так что теперь если мне что и грозит, то совсем не от
гордыни. Я ведь все-таки пошла за ней, за той женщиной, сама не знаю зачем,
может, просто Ясона хотела проучить, который допустил, чтобы меня усадили за
дальний конец стола, к челяди, да, верно, мне не приснилось", это было
вчера. "Но это все-таки старшие слуги, -- сказал он жалобно, -- прошу тебя,
Медея, не устраивай скандал, только не сегодня, ты же знаешь, что поставлено
на кон, негоже ронять достоинство государя перед всеми этими чужеземными
гостями". Ах, Ясон, не суетись ты так. Бедняга, никак он не уразумеет, что
царь Креонт уже не в силах меня оскорбить, но разве в этом сейчас дело,
сейчас главное -- сохранить ясную голову. Надо дать себе зарок -- никогда,
ни одной живой душе я не скажу о своем страшном открытии, а лучше всего
сделать, как мы, Халкиопа и я, делали детьми, помнишь, мама: мы
крепко-накрепко заворачивали нашу тайну в листик, а листик съедали,
неотрывно глядя друг другу в глаза, все наше детство, да нет, вся наша
Колхида полна была темных тайн, так что когда я сюда попала, когда беженкой
вошла в сияющий град царя Креонта, я с завистью подумала: уж у этих-то
никаких тайн нет. И они, главное, сами в это верят, что и придает им такой
гонор -- каждым своим взглядом, каждым вальяжным движением они стараются
тебе внушить: да, есть на свете место, где человек может жить счастливо, и
только много позже я заметила, что они очень обижаются на того, кто посмеет
усомниться в этом их счастье. Но разве в этом сейчас дело, да что же это с
моей головой, мысли мечутся косяками, и почему же мне так трудно выудить из
косяка ту одну-единственную, которая мне нужна.
Счастье еще, что за царским столом меня усадили между моим другом
Леуконом, вторым астрономом царя, и Теламоном, ты, мама, его тоже, наверно,
помнишь, он тот из аргонавтов, что вместе с Ясоном пришел к нам во дворец,
когда их отряд высадился на побережье нашей Колхиды, так что скучать за
праздничной трапезой мне не пришлось, Леукон человек умный, я люблю с ним
побеседовать, мы друг другу приятны, а Теламон, хоть и неотесан, но
беззаветно предан мне с той нашей первой встречи в Колхиде, уже сколько лет,
я и со счета сбилась, в моем присутствии он старается
быть особенно остроумным, даже до непристойности, вот было смеху-то, а
я, решив со своего низкого места досадить царю, начала вести себя как
царевна, так ведь я царевна и есть, дочь царя и великой царицы, правда же,
мама? Так что мне не составило труда привлечь к себе всеобщее внимание, а
потом и почтение, даже со стороны заморских посланников из Ливии и с
островов Средиземного моря, Теламон мне подыгрывал, беднягу Ясона мы совсем
затравили, он разрывался между желанием угодить царю, от которого, впрочем,
все мы зависим, и своей ревностью, украдкой поднимал за меня бокал и
взглядами заклинал меня не заходить слишком далеко в моей гордыне, но едва
царь начинал очередную тираду, он вынужден был преданно смотреть ему в рот.
На нашем-то конце стола было очень весело, теперь я хорошо помню. Помню, как
оба моих спутника учинили из-за меня шутливый спор, помню, как Леукон,
рослый, стройный, хотя и немного неуклюж, голова яйцом, чудак, который умеет
по достоинству оценить шутку, но не умеет шутить, без тени улыбки начал
расписывать задиристому златокудрому Теламону мои способности
врачевательницы, а Теламон в ответ во всеуслышанье стал расхваливать мои
прелести, смуглая кожа, говорит, и смоль волос, как у всех нас, колхидцев,
этим я, мол, сразу покорила Ясона, да и его тоже, только что он против
Ясона, -- тут он расчувствовался, как часто бывает с сильными мужчинами,
заговорил о моих "огненных очах", да ты его знаешь, мама, всякий раз, когда
я его вижу, мне вспоминается, как он возник у нас в дверях, а ты, прикрыв
ладонью рот, вскрикнула: "Ой!" -- как мне показалось, то ли с испугом, то ли
с восхищением, и глаза твои при этом вспыхнули, а я вдруг заметила, что ты
совсем не старая еще женщина, и невольно подумала о нашем вечно хмуром,
кислом, подозрительном отце. Ах, мама. Я теперь тоже уже не молода, но все
еще необузданна, так коринфяне говорят, для них всякая женщина, если она
пробует жить своим умом, уже необузданная. А мне их коринфские жены
напоминают прирученных, тщательно выдрессированных домашних зверьков, они
смотрят на меня как на диковину, так что мы, трое весельчаков на нашем конце
стола, приковывали к себе завистливые и возмущенные взгляды всех придворных,
а еще умоляющие взоры бедняги Ясона, да что уж...
И зачем только я пошла за царицей, за этой женщиной, которую я, можно
считать, и не видела почти за все то время, что я в Коринфе? Окутанная
густой сетью жутких слухов, надежно укрытая неприступностью царственных
особ, она влачит свои дни и ночи в самой удаленной, самой древней части
дворца, за мощными стенами палат, которые, по рассказам, смахивают на
сумрачные пещеры, скорее узница, чем владычица, под присмотром двух страшных
и дряхлых старух, то ли служанок, то ли стражниц, которые, однако, на свой
лад вроде бы преданы ей и верны, меня она, по-моему, даже по имени не знает,
да и мне прежде какое было дело до несчастной царицы страны, что всегда была
и навсегда останется для меня чужбиной. Как же голова болит, мама, видно,
что-то во мне противится воспоминанию, не хочет еще раз спускаться в эти
катакомбы, в подземное царство Аида, туда, где испокон века смешаны смерть и
нарождение, где из перегноя мертвецов выпекается новая жизнь, что-то во мне
не хочет назад, туда, где правят праматери и богиня смерти. Впрочем, что
значит вперед, что значит назад? Жар все сильней, я должна была это сделать.
Просто я вдруг посмотрела на эту женщину подле царя Креонта тем своим вещим
взглядом, мама, который ты первая у меня обнаружила. А я ведь изо всех сил
упиралась, ни за что не хотела ходить в обучение к тому молодому жрецу,
заболевала... Теперь я вспомнила, как раз во время этой болезни ты и
показала мне линии на моей руке, а тот жрец совершил потом чудовищные
преступления, он был ненормальный, вот тут ты и изрекла: "У девочки вещий
глаз". Здесь-то, в Коринфе, я его почти утратила, мне кажется иногда, именно
болезненный страх коринфян перед тем, что они называют моей колдовской
силой, и отбил у меня эту мою способность. Но когда я увидела царицу Меропу,
я испугалась. То, что она сидит подле царя безмолвно, как статуя, что она
его ненавидит, а он ее боится, -- это только слепой мог не заметить. Но я-то
совсем другое имею в виду. Когда вдруг разом наступила тишина. И перед
глазами вдруг искристая дрожь, всегдашняя предвестница моих прозрений. И я в
огромном чертоге почему-то с этой женщиной наедине. Вот тут я ее и узрела,
увидела и ее ауру, почти черную от безутешного горя, и ощутила такой ужас,
что помимо воли последовала за ней, когда она, едва закончилась трапеза,
встала и, ни слова не говоря, даже не кивнув на прощанье хотя бы иноземным
купцам и посланникам, удалилась, прямая и непреклонная в своем златотканом
праздничном одеянии, вынудив царя заглаживать эту ее неучтивость нарочито
оживленными речами и громким смехом. Я от всей души порадовалась его
замешательству. Не иначе он заставил несчастную женщину выйти на люди и
выставить на потребу их суетному любопытству опустошенное лицо, как и Ясон
вынудил меня ломать комедию перед теми же гостями. Но теперь довольно. И мы
ушли, ведомые обе одним побуждением -- гордостью. Никогда не забуду, как ты
однажды мне сказала: если, мол, меня когда-нибудь будут убивать, то сперва
убьют меня, а уж потом, отдельно, придется убивать мою гордость. Так оно и
есть, так оно пусть и останется, и не худо бы моему бедному Ясону, пока не
поздно, об этом догадаться.
Я последовала за царицей. По переходам, что ведут в парадный зал, --
как часто я прежде сама тут шествовала, всеми почитаемая супруга Ясона, об
руку с ним, царским племянником и дорогим гостем, и те времена даже казались
мне счастливыми. Как же я могла так обманываться, впрочем, нет более ловкого
обманщика, чем счастье, и нигде острота восприятия не притупляется столь же
надежно, как в государевой свите. Тут Меропа вдруг будто сквозь землю
провалилась, должно быть, где-то в стене была лазейка, я поискала и нашла ее
за шкурами, выхватила из ближайшего рожка факел и скользнула в проход,
который вскоре стал до того низким, что пришлось идти согнувшись, или мне
все это приснилось -- мрачные подвальные своды, жуткое отражение прекрасного
и светлого царского дворца в его же затхлых подземельях? Каменные лестницы,
все глубже и глубже вниз, хорошо, бесконечные лестницы пусть приснились, но
вот холод, он-то был наяву, меня от него до сих пор кидает в дрожь, и
грубый, шершавый камень стен, впивавшихся мне в кожу, откуда иначе у меня на
плечах царапины, а потом, в самом последнем, глубочайшем подземелье, в
подвале, где не просыхает вода -- и это в здешних-то засушливых краях! --
черная нора, две ступеньки наверх и сразу же на четвереньки, а потом вообще
ползком на брюхе, прикрывая еле мерцающий факел рукой, уже не думая о
Меропе, которая где-то там, впереди, то ли есть, то ли нет, уже вообще ни о
чем и ни о ком не думая, только вперед, покуда лаз не расширился и не
превратился в пещеру, и пещера эта почему-то была мне знакома, как во сне,
иначе откуда бы мне знать, что дальше тропка раздваивается и мне надо
налево, а факел мой скоро погаснет. Он и погас. А потом подземный ход и
вовсе до того сузился, что мне, вздумай я повернуть, пришлось бы пятиться
задом, так что все равно вперед, только вперед, пусть даже себе на погибель,
не зря ведь столько рассказов о тех, кто заблудился и сгинул под землей,
неужто я хочу такой смерти, вопрос этот мелькнул у меня в голове, я скривила
губы и поползла дальше, помню, как слизывала со стенок сочащуюся влагу,
безвкусные подтеки, потом разом почувствовала, как неуловимо изменился
вокруг воздух, и волосы мои, еще прежде, чем я услышала этот звук, встали
дыбом. И лишь после я услышала звук. Непрерывный, долгий, нечеловеческий,
потому что никакого дыхания не хватит на этот еле слышный, но такой
пронзительный стон -- пожалуй, так мог бы скулить зверь, но то был не зверь.
Это была та женщина. Меропа. Я хотела только назад, обратно, но
какая-то сила толкала меня вперед пядь за пядью. Стон прервался, и молот в
моей груди, казалось, заглушает все остальные звуки, он и сейчас бухает до
самых висков, и тут, когда глаза мои присмотрелись к тьме, я увидела в
мерцающем свете лампадки саму царицу: недвижная, как изваяние, она сидела,
прислонясь к скалистой стене пещеры и устремив неотрывный взгляд в некую
точку напротив. В стылом подземелье я вмиг вся взмокла от холодного пота, я
слышала запах собственного ужаса, такого со мной еще не случалось -- во мне
будто шевельнулось что-то, что я все время надежно держала под спудом и о
чем почти забыла, что-то невероятно живое в этой мертвецкой преисподней.
Нет, это уже не игра. Какой ничтожной показалась мне вся эта церемонная
показуха за царским столом, да и мои там выкрутасы -- чем они лучше! Мне ли
не знать: в придворной суете своя роль сыщется и для того, кто эту суету
презирает и
высмеивает, я, правда, уже и не поддаюсь почти никогда ее соблазнам,
что верно, то верно, но разве на сей раз на царский пир меня повлекло не
тайное желание покрасоваться -- и я пошла, вместо того чтобы иметь мужество
отказаться, как вот Меропа, приведшая меня сюда, на самый край подземного
мира, где меня сперва обуял ужас, а теперь и вовсе паника, потому как тут,
совсем рядом, из этой жуткой тишины выскользнуло нечто, и не было в
скалистой стене ни трещины, ни расселины, чтобы от него укрыться. Оно, это
существо, умело двигаться совсем неслышно, не всколыхнув даже легчайшего
дуновения, еще бесшумней, чем я, которую ты, мама, сызмальства обучила
секретам движений, что целиком состоят как бы из крохотных заминок, и в
стену врастать ты меня тоже учила -- в отцовском дворце тебе это очень
пригодится, говаривала ты, а я тогда еще не понимала почему, -- и особому
дыханию, когда подавляется любой вздох, испускаемый человеческим телом, и я,
оказывается, все помнила, все вернулось само собой, не дав мне задрожать и
залязгать зубами от ужаса перед существом, которое, словно тень от тени,
отлепилось от стены и, подскользнув к царице, шепнуло ей что-то на ухо,
взяло у нее из ладони гаснущую лампадку, после чего царица безропотно
последовала за этой старухой, тень которой я скорее угадывала, чем видела, и
обе они, поскольку потолок пещеры опять понижался, опустились на колени, а я
непроизвольно проделала это вслед за ними. Да, я упала на колени -- то ли от
слабости, то ли возблагодаряя божество, которое и на сей раз меня упасло. А
может, просто от смертного страха.
Я дала женщинам уйти подальше, чтобы они меня не слышали, а потом
двинулась на ощупь вдоль стены пещеры. Я должна вызнать тайну царицы. В
кромешной тьме кончики моих пальцев, по счастью, нащупали то, что они
непроизвольно искали: неровности, выделанные в камне не природой, а
человеческой рукой, борозды, знакомые мне еще с Колхиды, выбитые зубилом
линии, что под моими пальцами складывались в рисунки и письмена, которыми
здесь, в Коринфе, это я знала, украшают могилы схороненных в пещерах знатных
мертвецов. Это укрепило во мне смутное, еще не облекшееся в слова
подозрение. В том месте, где в каменной неподвижности сидела Меропа, я
опустилась на четвереньки и подползла к стене, на которую -- я видела --
устремлен взор царицы, боязливыми пальцами нащупала в камне глубокую выбоину
-- и нашла то, чего так страшилась, и не смогла удержать крик, гулким эхом
отозвавшийся в пещерном лабиринте. Только теперь я повернула. Теперь я знала
то, что хотела узнать, и дала себе зарок как можно скорее об этом знании
забыть, но с тех пор ни о чем другом не могу думать -- только об этом голом,
таком маленьком детском черепе, об этих тоненьких ломких ключицах, об этих
хрупких позвонках, о нет...
Этот город зиждется на злодействе.
Кто выдаст эту тайну, тому уже не жить. Потрясение меня образумило.
Отныне никаких презрительных ужимок, и вообще прочь от царских пиршеств, это
ясно. Но куда? Тут и ты, мама, не знала бы, что посоветовать, тут сколько ни
вопрошай линии руки -- все впустую, линии-то ясные, только вот что они
значат сейчас, здесь, для меня? Болезнь хоть и колотит меня нещадно, а
все-таки это передышка, уж я-то знаю тайный смысл болезней, вот только
использовать его для исцеления я куда лучше умею на других, нежели на себе
самой. Добровольно отдаю себя во власть растущему жару, который вздымает
меня горячей волной и несет навстречу мне смутные образы, обрывки видений,
лица...
Ясон. Неужто я ему проболталась? Нет. Хоть и был миг, всего один,
мимолетный соблазнительный миг, но я промолчала. Да нет, конечно же,
промолчала. Ясон меня поджидал, я на это не рассчитывала, я все еще
недостаточно его знаю, не удосужилась узнать его до конца, мне это теперь
казалось не так уж важно, опасная беспечность. Вместо того чтобы смотреть в
оба, предугадывать каждое его побуждение, я позволила себе роскошь
равнодушия, иначе наперед бы знала: смесь унижения и триумфа, которую он
изведал за государевым столом, так распалит его вожделение, что утолить этот
пыл он возжаждет только со мной, ни одна из дворцовых девиц, которые всегда
и с радостью готовы его ублажить, тут меня не заменит.
Еле живая, вся в грязи тащилась я домой, к глинобитной лачуге, что
лепится к
подножию дворцовой стены, словно ласточкино гнездо, укрываясь под сенью
смоковницы, чью ажурную листву я вижу сейчас со своего ложа. Взгляд Лиссы
меня предупредил, одно движение ее губ подсказало мне, кто поджидает меня за
пологом моей двери, так что я успела наспех ополоснуть лицо и руки и
набросить чистую рубашку вместо замызганного, порванного хитона, прежде чем
.Ясон меня окликнул. Ничто не обманет другого столь же верно, как самое
привычное твое поведение, а посему одежки Ясона, разбросанные, как всегда,
где попало, мне пришлось, как всегда, попросту отодвинуть ногой, выпростав
ступню из-под длинной, ниспадающей рубахи тем капризным движением, в
шаловливой властности которого давняя и твердая уверенность: Ясон любит
женские ножки, а таких красивых, как у меня, ни у кого больше нет, он и
теперь это повторил, я же, чтобы выиграть время, спросила его, помнит ли он,
когда впервые к моим ногам прикоснулся, на что он только нетерпеливо
пробурчал:
-- Дурацкий вопрос. Иди сюда.
Да, вот так этот человек теперь со мной разговаривает, и мне даже
безразлично, что он путает меня с другими своими женщинами. Я все же
потребовала, чтобы он сперва ответил.
- Некоторые вещи мужчина никогда не забывает, -- изрек он гордо и тут
же явил мне образчик своей замечательной забывчивости.
В Колхиде это было, возле частокола, что отделяет внутренний двор
царского дворца от внешнего, и была ночь, полнолуние, это он как сейчас
помнит.
-- И рубашка на тебе была как сейчас, такая же, я такой тонкой ткани
никогда
прежде не видал, а за оградой часовые горланили ваши жуткие песни, от
которых
прямо с души воротит. -- Тут и мне они вспомнились, протяжные,
тоскливые песни
наших молодых воинов, и как они брали меня за живое, но, конечно,
совсем иначе,
чем Ясона. -- И ты пообещала мне помочь с этим проклятущим руном,
которое было
целью и смыслом всего нашего долгого странствия, и вот тогда, раз уж
тебе так хо
чется это услышать, да, вот тогда я впервые обнял твои ноги.
Я удивилась, и самой себе тоже. Оказывается, он все еще способен
причинять мне боль, мама, пора бы уж этому кончиться. Хотя могла бы,
наверно, и сама догадаться, что и он тоже, как и другие, способен вообразить
только одну причину, по которой я могла стать его сообщницей против