Страница:
— Скажи «папа» и я починю, — удивительно остроумно сказал бизнесмен Авнер.
— Алло! — завопил Янив. — Ал-л-ло! Па-а-мася!
— Выбирай сам, — стоял он на своем, — или — «Алло!» и «Паамася!» Или — «папа» и «Хоа-а-а!».
Янив услышал, как бизнесмен Авнер подражает рычанию обезьяны, на мгновение застыл, а потом разразился смехом. Сначала человек Авнер подумал, что это презрительный смех, но через секунду ему удалось сообразить, что речь идет не более чем об истинной радости.
— Хоа-а-а! — хохотал Янив. Он бросил на пол обезьяну и начал идти к нему, сделав твердый, хотя и не очень устойчивый шаг. — Хоа-а-а! Алло!
— Хоа-а-а! — зарычал папа Алло и подбросил вверх смеющегося Янива. — Хоа-а-а-а-а!
Младенец
How to make a good script great
Нерушимые правила
Рабин умер
Славная пара
Угол
— Алло! — завопил Янив. — Ал-л-ло! Па-а-мася!
— Выбирай сам, — стоял он на своем, — или — «Алло!» и «Паамася!» Или — «папа» и «Хоа-а-а!».
Янив услышал, как бизнесмен Авнер подражает рычанию обезьяны, на мгновение застыл, а потом разразился смехом. Сначала человек Авнер подумал, что это презрительный смех, но через секунду ему удалось сообразить, что речь идет не более чем об истинной радости.
— Хоа-а-а! — хохотал Янив. Он бросил на пол обезьяну и начал идти к нему, сделав твердый, хотя и не очень устойчивый шаг. — Хоа-а-а! Алло!
— Хоа-а-а! — зарычал папа Алло и подбросил вверх смеющегося Янива. — Хоа-а-а-а-а!
Младенец
В день его двадцати девятилетия с моря дул приятный ветер, и он это знал. Он, однако, был далеко, потому что она ненавидела воду и песок, но все-таки знал. На море всегда есть ветер. Они как раз возвращались в такси откуда-то, и он всю дорогу держал картонную коробку, обернутую бумагой из универмага. Эта коробка с подарком, была самой большой из всех, какие он в жизни получал. Не самой красивой, но уж точно самой большой. И он обнимал ее всю дорогу, целовал в щеку, в грудь, при каждом поцелуе изумляясь тому, что она не смущается. Когда он расплачивался, ужасный этот водитель сказал, что никогда прежде не встречал такой подходящей друг другу пары. Он много ездит, кружит по дорогам Гуш Дана, как орел вокруг открытой могилы, а такой пары как они ни разу не видел. И в ту же секунду, как водитель это сказал, он ощутил в теле какой-то жар. Тайный, скрытый жар, который может распространяться в пространстве только в редких случаях присутствия большой истины. Потом, в постели, он рассказал ей, что почувствовал в тот миг, и она сказала, что если он нуждается в поддержке водителя такси, этого прыщавого малого, не способного даже держаться своей полосы, то, видимо, их любовь действительно в конце пути. А он лежал, прижавшись к ней, и говорил, что она такая милая, и что он любит ее. И она плакала как принцесса, и говорила, что хотела бы, чтоб он любил ее всю, а не только постельные утехи с ней. Сейчас их глаза были уже закрыты, ветер с моря студил ему лицо, и он дремал рядом с ней, обнимая самого себя, как ребенок, как младенец.
How to make a good script great
Моя девушка считает, что я фраер, что меня всегда имеют, что у меня лицо жалостное. Четыре месяца назад, после окончания службы в армии, мы ездили в Америку, и она говорит, что меня обставили на билетах. Кроме того, она думает, что я слишком худой. Но как раз за это она на меня не сердится, потому что это не по моей вине.
Мы приехали в Нью-Йорк, забросили вещи в гостиницу и пошли бродить. И вот, в ста метрах от нашей гостиницы, сидит себе посредине горбатого тротуара человек, и не просто человек, а негр, а вокруг него, на выпирающих булыжниках, которые можно увидеть только в Манхеттене, разложена этак сотня книжек, и на их обложках желтыми буквами сияет “How to make a good script great”. Я лично всегда мечтал быть сценаристом, с самого детства. И даже несколько раз пытался что-нибудь изобразить. Но ни разу из этого ничего не получилось, тем более ничего “great”, и поэтому, в конце концов, я поступил на психологию. Однако эта история с негром и его книгами показалась мне несколько мистичной. Что-то вроде подачки от господа бога. Подруга моя сказала, чтоб я не вздумал ничего у него покупать, потому как, коню ясно, что он сбывает книги ворованные, или изъеденные шашелем, и вообще, это какая-нибудь лажа. Но я заупрямился. Не так уж много открытий было у меня в жизни, чтобы позволять себе быть разборчивым. «По, крайней мере, посмотри, чтоб страницы не были чистыми», — велела она.
Книга стоила семь долларов. У меня была только сотенная. У негра не было сдачи.
— Постереги книги, — сказал он, — а я подскочу в тот газетный киоск напротив, разменяю.
Моя подруга прошептала мне на иврите, чтоб я не позволял ему уходить.
— Сто долларов для негра целый капитал, — сказала она, — он перейдет сейчас дорогу, и ты можешь проститься с деньгами.
Но я ничего ему не сказал. Человек ведь оставил на тротуаре чуть ли не сотню книг. Сто книг — это семьсот долларов, я знал, что он вернется. И он действительно возвращался. Он, улыбаясь, переходил дорогу и помахивал нам десятками. Мне очень захотелось бросить что-нибудь язвительное моей подруге, но именно в эту секунду на него наехал грузовик.
Он умер на месте. Это можно было понять хотя бы потому, что сам он лежал на животе, но его глаза были устремлены в небо. Он все еще улыбался, и это было страшно. Водитель грузовика, который его задавил, был худой во всем теле, кроме живота. Издалека он был похож на змею, заглотившую теннисный мячик. Он упал на колени рядом с грузовиком, рыдал и громко умолял господа о прощении, пока не приехала полиция и увезла его. Еще раньше приехала скорая. Врач закрыл негру глаза и попытался разжать пальцы, державшие деньги, но они были сжаты намертво. В конце концов, не осталось ничего иного, как забрать его в машину с нашей сотней, разменянной по десятке, и скорая уехала.
Когда прибыли полицейские, моя подруга сказала, что я обязан сказать им о деньгах — там, в больнице, их приберут к рукам или пустят на благотворительность. Мне это было уже абсолютно все равно, только хотелось поскорее уйти оттуда, но я знал, что у нее это принцип, и она не уступит. Тогда я подошел к старшему и объяснил ему, в чем дело. Он обругал меня и велел убираться с глаз долой. Я не считаю, что он прав. Моя подруга сказала, что я должен настаивать на своем, но во второй раз он был еще менее симпатичен, и сказал, что если я не заткнусь, он арестует меня за нарушение общественного порядка. Потом они, вместе с этим брюхастым худобой, сели в патрульную машину и уехали. Моя подруга заставила меня забрать с тротуара пятнадцать книжек, на положенную нам сумму плюс компенсация в размере пяти долларов за то, что нам некуда их девать, и повела меня в гостиницу.
Ночью мне не спалось, и я читал эту книгу, по главе из каждого экземпляра. На следующий день утром я сказал ей, что не буду учить психологию. Она сказала мне, что все так происходит потому, что я не знаю чего я хочу от жизни, и в довершение всего, я слишком худой, да еще и фраер. И сейчас, так как я слишком поздно сообразил, денег за регистрацию мне не возвратят. Когда мы вернулись домой, она же оставила меня, и я начал писать сценарий.
В сценарии рассказывалось о близнецах, которые родились у негритянки и белого. Один из близнецов был черный, а другой — белый. Белый дед близнецов ненавидел негров, и поэтому, когда они родились, он поджег их дом, и мать умерла. Муж вскочил в горящий дом спасать ее, но он тоже погиб. Только близнецы уцелели. Эти близнецы были разлучены и выросли в разных городах. Но в глубине души они всегда знали, что они не одиноки и что, в конце концов, встретятся. И действительно, через сорок лет после расставания, они встретились, однако при очень прискорбных обстоятельствах. Так как белый брат случайно задавил грузовиком брата-негра. Только вот что: за мгновение до того, как на него наехал грузовик, негр понял, что встретил своего близнеца, и поэтому умер с улыбкой счастья. Эта улыбка поддерживала его брата на протяжении всех тех долгих лет, когда его опускали в тюрьме.
Моя бывшая подруга тем временем нашла себе нового приятеля, его звали Дови, он учился на медицинском. Я спросил его, может ли такое случиться, чтобы родились близнецы, один из которых негр, а другой — белый. Он сказал, что нет, и поэтому, если у меня есть хоть капля профессиональной честности, я должен похоронить этот сценарий навсегда. Он это говорил, и у него вздулась вена на лбу, и было видно, как пульсирует кровь. Я думаю, что он просто ревнует.
Мы приехали в Нью-Йорк, забросили вещи в гостиницу и пошли бродить. И вот, в ста метрах от нашей гостиницы, сидит себе посредине горбатого тротуара человек, и не просто человек, а негр, а вокруг него, на выпирающих булыжниках, которые можно увидеть только в Манхеттене, разложена этак сотня книжек, и на их обложках желтыми буквами сияет “How to make a good script great”. Я лично всегда мечтал быть сценаристом, с самого детства. И даже несколько раз пытался что-нибудь изобразить. Но ни разу из этого ничего не получилось, тем более ничего “great”, и поэтому, в конце концов, я поступил на психологию. Однако эта история с негром и его книгами показалась мне несколько мистичной. Что-то вроде подачки от господа бога. Подруга моя сказала, чтоб я не вздумал ничего у него покупать, потому как, коню ясно, что он сбывает книги ворованные, или изъеденные шашелем, и вообще, это какая-нибудь лажа. Но я заупрямился. Не так уж много открытий было у меня в жизни, чтобы позволять себе быть разборчивым. «По, крайней мере, посмотри, чтоб страницы не были чистыми», — велела она.
Книга стоила семь долларов. У меня была только сотенная. У негра не было сдачи.
— Постереги книги, — сказал он, — а я подскочу в тот газетный киоск напротив, разменяю.
Моя подруга прошептала мне на иврите, чтоб я не позволял ему уходить.
— Сто долларов для негра целый капитал, — сказала она, — он перейдет сейчас дорогу, и ты можешь проститься с деньгами.
Но я ничего ему не сказал. Человек ведь оставил на тротуаре чуть ли не сотню книг. Сто книг — это семьсот долларов, я знал, что он вернется. И он действительно возвращался. Он, улыбаясь, переходил дорогу и помахивал нам десятками. Мне очень захотелось бросить что-нибудь язвительное моей подруге, но именно в эту секунду на него наехал грузовик.
Он умер на месте. Это можно было понять хотя бы потому, что сам он лежал на животе, но его глаза были устремлены в небо. Он все еще улыбался, и это было страшно. Водитель грузовика, который его задавил, был худой во всем теле, кроме живота. Издалека он был похож на змею, заглотившую теннисный мячик. Он упал на колени рядом с грузовиком, рыдал и громко умолял господа о прощении, пока не приехала полиция и увезла его. Еще раньше приехала скорая. Врач закрыл негру глаза и попытался разжать пальцы, державшие деньги, но они были сжаты намертво. В конце концов, не осталось ничего иного, как забрать его в машину с нашей сотней, разменянной по десятке, и скорая уехала.
Когда прибыли полицейские, моя подруга сказала, что я обязан сказать им о деньгах — там, в больнице, их приберут к рукам или пустят на благотворительность. Мне это было уже абсолютно все равно, только хотелось поскорее уйти оттуда, но я знал, что у нее это принцип, и она не уступит. Тогда я подошел к старшему и объяснил ему, в чем дело. Он обругал меня и велел убираться с глаз долой. Я не считаю, что он прав. Моя подруга сказала, что я должен настаивать на своем, но во второй раз он был еще менее симпатичен, и сказал, что если я не заткнусь, он арестует меня за нарушение общественного порядка. Потом они, вместе с этим брюхастым худобой, сели в патрульную машину и уехали. Моя подруга заставила меня забрать с тротуара пятнадцать книжек, на положенную нам сумму плюс компенсация в размере пяти долларов за то, что нам некуда их девать, и повела меня в гостиницу.
Ночью мне не спалось, и я читал эту книгу, по главе из каждого экземпляра. На следующий день утром я сказал ей, что не буду учить психологию. Она сказала мне, что все так происходит потому, что я не знаю чего я хочу от жизни, и в довершение всего, я слишком худой, да еще и фраер. И сейчас, так как я слишком поздно сообразил, денег за регистрацию мне не возвратят. Когда мы вернулись домой, она же оставила меня, и я начал писать сценарий.
В сценарии рассказывалось о близнецах, которые родились у негритянки и белого. Один из близнецов был черный, а другой — белый. Белый дед близнецов ненавидел негров, и поэтому, когда они родились, он поджег их дом, и мать умерла. Муж вскочил в горящий дом спасать ее, но он тоже погиб. Только близнецы уцелели. Эти близнецы были разлучены и выросли в разных городах. Но в глубине души они всегда знали, что они не одиноки и что, в конце концов, встретятся. И действительно, через сорок лет после расставания, они встретились, однако при очень прискорбных обстоятельствах. Так как белый брат случайно задавил грузовиком брата-негра. Только вот что: за мгновение до того, как на него наехал грузовик, негр понял, что встретил своего близнеца, и поэтому умер с улыбкой счастья. Эта улыбка поддерживала его брата на протяжении всех тех долгих лет, когда его опускали в тюрьме.
Моя бывшая подруга тем временем нашла себе нового приятеля, его звали Дови, он учился на медицинском. Я спросил его, может ли такое случиться, чтобы родились близнецы, один из которых негр, а другой — белый. Он сказал, что нет, и поэтому, если у меня есть хоть капля профессиональной честности, я должен похоронить этот сценарий навсегда. Он это говорил, и у него вздулась вена на лбу, и было видно, как пульсирует кровь. Я думаю, что он просто ревнует.
Нерушимые правила
Обычно мы не целуемся в людных местах. Сесиль, несмотря на весь ее выпендреж, на одежду, которой почти нет, и на весь ее рыжий характер, в конце концов, страшно застенчива. А я из тех, кто улавливают любое движение вокруг них, и кому никогда не удается забыть, где они находятся. Но, надо признаться, тем утром это мне все-таки удалось, и мы с Сесиль вдруг сообразили, что обнимаемся и целуемся за столиком в кафе, прямо как пара десятиклассников, пытающихся публичном месте присвоить себе немного интимности.
Когда Сесиль пошла в туалет, я одним глотком прикончил кофе, а оставшееся время использовал для приведения в порядок одежды и мыслей.
— Вам повезло, — раздался рядом со мной голос с тяжелым начальственным акцентом.
Я повернулся на голос. За соседним столиком сидел пожилой мужчина в бейсболке. Все это время, пока мы целовались, он был совсем близко, на расстоянии вытянутой руки от нас, и мы обжимались и стонали ему прямо в омлет с беконом, даже не обратив на это внимания. Это было очень стыдно, но не было никакого способа исправить ситуацию, не усугубляя ее при этом. Я послал ему растерянную улыбку и кивнул головой.
— Нет, в самом деле, — продолжил старик, — редко кому удается сохранить это и после свадьбы. У многих это просто исчезает сразу же после свадьбы.
— Вы правы, — я продолжал улыбаться, — мне везет.
— Мне тоже, — засмеялся старик и поднял руку с обручальным кольцом на пальце. — Мне тоже, сорок два года мы вместе, и еще даже не начало надоедать. Вы знаете, по работе мне приходится много летать, и каждый раз, когда уезжаю, признаюсь Вам, мне просто хочется плакать.
— Сорок два года, — вежливо присвистнул я, — она, конечно, нечто.
— Да, — кивнул старик. Я видел, что ему хочется вытащить фотографию, и вздохнул с облегчением, когда он отказался от этой мысли. С каждой минутой ситуация становилась все более конфузливой, хотя было ясно, что намерения у него добрые.
— У меня есть три правила, — усмехнулся старик, — три железных правила, которые помогают мне сохранить свежесть. Хотите их услышать?
— Конечно, — сказал я, — и знаками заказал у официантки еще кофе.
— Первое, — старик воздел палец, — каждый день я стараюсь отыскать что-то новое, что я в ней люблю, хотя бы самую малость. Вы знаете, как она отвечает по телефону, как она повышает голос, когда делает вид, что не понимает, о чем Вы говорите, — вот такого рода вещи.
— Каждый день? — сказал я. — Это, наверняка, трудно.
— Не очень, — засмеялся старик, — нет, когда втянулся. Второе правило — каждый раз, когда я встречаю детей, а теперь и внуков, я говорю себе, что половина моей любви к ним — это она. И последнее правило, — продолжил он после того, как Сесиль вернулась из туалета и устроилась рядом со мной, — когда я возвращаюсь из поездки, я всегда привожу своей жене подарок. Даже если отсутствую только один день.
Я снова кивнул и пообещал всегда помнить. Сесиль смотрела на нас обоих с некоторым недоумением, я ведь не принадлежу к числу тех, кто вступает в беседы в общественных местах. Старик, который, похоже, это уловил, поднялся, чтобы уйти. Он приложил руку к шляпе, сказал мне: «Так держать!», поклонился Сесиль и удалился.
— Моя жена? — хихикнула Сесиль и скривилась. — Так держать?
— Ну, просто, — я погладил ее по руке, — он увидел обручальное кольцо у меня на пальце.
— А, — Сесиль поцеловала меня в щечку, — он выглядел странновато.
Я возвращался самолетом в страну, и в моем распоряжении было три кресла, но, как всегда, мне не удалось заснуть. Я размышлял о своей сделке со швейцарцами и не слишком-то верил, что она мне по зубам, и об игровой приставке, которую я купил для Рои вместе с джойстиком. Когда я думал о Рои, старался помнить, что половина моей любви к нему это, в сущности, любовь к Мири. А потом я пытался думать о какой-нибудь мелочи, которую я в ней любил, — ее лицо, как будто равнодушное, с которым она ловит меня на лжи. Я даже купил ей подарок в дьюти-фри на борту самолета — новые французские духи, и молоденькая улыбчивая стюардесса сказала, что все их сейчас покупают, и даже она сама ими пользуется.
— Скажи-ка, — сказала стюардесса и протянула мне свою загорелую ручку, — не очень дурацкий запах?
Ее рука действительно отлично пахла.
Когда Сесиль пошла в туалет, я одним глотком прикончил кофе, а оставшееся время использовал для приведения в порядок одежды и мыслей.
— Вам повезло, — раздался рядом со мной голос с тяжелым начальственным акцентом.
Я повернулся на голос. За соседним столиком сидел пожилой мужчина в бейсболке. Все это время, пока мы целовались, он был совсем близко, на расстоянии вытянутой руки от нас, и мы обжимались и стонали ему прямо в омлет с беконом, даже не обратив на это внимания. Это было очень стыдно, но не было никакого способа исправить ситуацию, не усугубляя ее при этом. Я послал ему растерянную улыбку и кивнул головой.
— Нет, в самом деле, — продолжил старик, — редко кому удается сохранить это и после свадьбы. У многих это просто исчезает сразу же после свадьбы.
— Вы правы, — я продолжал улыбаться, — мне везет.
— Мне тоже, — засмеялся старик и поднял руку с обручальным кольцом на пальце. — Мне тоже, сорок два года мы вместе, и еще даже не начало надоедать. Вы знаете, по работе мне приходится много летать, и каждый раз, когда уезжаю, признаюсь Вам, мне просто хочется плакать.
— Сорок два года, — вежливо присвистнул я, — она, конечно, нечто.
— Да, — кивнул старик. Я видел, что ему хочется вытащить фотографию, и вздохнул с облегчением, когда он отказался от этой мысли. С каждой минутой ситуация становилась все более конфузливой, хотя было ясно, что намерения у него добрые.
— У меня есть три правила, — усмехнулся старик, — три железных правила, которые помогают мне сохранить свежесть. Хотите их услышать?
— Конечно, — сказал я, — и знаками заказал у официантки еще кофе.
— Первое, — старик воздел палец, — каждый день я стараюсь отыскать что-то новое, что я в ней люблю, хотя бы самую малость. Вы знаете, как она отвечает по телефону, как она повышает голос, когда делает вид, что не понимает, о чем Вы говорите, — вот такого рода вещи.
— Каждый день? — сказал я. — Это, наверняка, трудно.
— Не очень, — засмеялся старик, — нет, когда втянулся. Второе правило — каждый раз, когда я встречаю детей, а теперь и внуков, я говорю себе, что половина моей любви к ним — это она. И последнее правило, — продолжил он после того, как Сесиль вернулась из туалета и устроилась рядом со мной, — когда я возвращаюсь из поездки, я всегда привожу своей жене подарок. Даже если отсутствую только один день.
Я снова кивнул и пообещал всегда помнить. Сесиль смотрела на нас обоих с некоторым недоумением, я ведь не принадлежу к числу тех, кто вступает в беседы в общественных местах. Старик, который, похоже, это уловил, поднялся, чтобы уйти. Он приложил руку к шляпе, сказал мне: «Так держать!», поклонился Сесиль и удалился.
— Моя жена? — хихикнула Сесиль и скривилась. — Так держать?
— Ну, просто, — я погладил ее по руке, — он увидел обручальное кольцо у меня на пальце.
— А, — Сесиль поцеловала меня в щечку, — он выглядел странновато.
Я возвращался самолетом в страну, и в моем распоряжении было три кресла, но, как всегда, мне не удалось заснуть. Я размышлял о своей сделке со швейцарцами и не слишком-то верил, что она мне по зубам, и об игровой приставке, которую я купил для Рои вместе с джойстиком. Когда я думал о Рои, старался помнить, что половина моей любви к нему это, в сущности, любовь к Мири. А потом я пытался думать о какой-нибудь мелочи, которую я в ней любил, — ее лицо, как будто равнодушное, с которым она ловит меня на лжи. Я даже купил ей подарок в дьюти-фри на борту самолета — новые французские духи, и молоденькая улыбчивая стюардесса сказала, что все их сейчас покупают, и даже она сама ими пользуется.
— Скажи-ка, — сказала стюардесса и протянула мне свою загорелую ручку, — не очень дурацкий запах?
Ее рука действительно отлично пахла.
Рабин умер
Вчера ночью умер Рабин. Его задавил мотоцикл с коляской. Рабин умер на месте. Мотоциклист тяжело ранен и потерял сознание, приехала скорая и забрала его в больницу. К Рабину они даже не притронулись, он был мертв, и ничего нельзя было сделать. Тогда мы с Узи взяли его и похоронили у меня во дворе. Потом я заплакал, а Узи закурил сигарету и сказал, чтоб я перестал, его раздражает, когда я плачу. Но я не перестал, и через минуту он тоже заплакал. Потому что, как бы я ни любил Рабина, он любил его еще больше. Потом мы пошли домой к Узи, а в парадном уже поджидал полицейский, и хотел задержать его, потому что пришедший в себя водитель мотоцикла, нажаловался врачам в больнице, что Узи ударил его ломом по шлему. Полицейский спросил Узи, почему он плачет, и Узи сказал ему: «Кто плачет?! Ах ты, сволочь полицейская, подлый фашист!» Тут полицейский двинул ему, а отец Узи вышел и потребовал у полицейского документы, а тот не показывал, и в течение пяти минут собралось, наверное, уже человек тридцать. И полицейский сказал им, чтоб они успокоились, а они сказали ему, чтобы он сам успокоился, и начали толкаться, и дело опять уже почти дошло до драки.
Наконец полицейский ушел, а отец Узи усадил нас обоих у них в салоне, дал нам спрайт и велел Узи объяснить, что случилось, быстро, раньше, чем полицейский вернется с подкреплением. Узи сказал, что он врезал одному ломиком, но как раз тому, кому полагалось, и что тот донес в полицию. А отец спросил, что именно ему полагалось, и я сразу увидел, что он сердится. Тогда я рассказал ему, что начал этот, с мотоциклом, потому что он сначала наехал коляской на Рабина, а потом обругал нас, и еще меня стукнул. И отец Узи спросил его, правда ли это, и Узи не ответил, но кивнул головой. Я видел по нему, что он до смерти хочет курить, но при отце боится.
Рабина мы нашли на площади. Увидели его, когда выходили из автобуса. Он был еще котенком и дрожал от холода. Мы с Узи, и еще одна девочка из «Дозорных Цаалы», [8]которую мы там встретили, пошли искать молоко, но в Эспресс баре нам давать не захотели, а в Бургер-Ранче не было, потому что у них там кашрут. Наконец, мы нашли минимаркет на Фришмана, и нам там дали пакет молока и пустую коробку от сыра, и мы налили котенку, и он мигом все вылакал. И эта ликующая дозорная, которую звали Авишаг, сказала, что мы должны назвать его «Шалом», потому что Рабин умер за мир, и Узи кивнул и попросил у нее номер телефона. А она сказала ему, что он как раз очень славный, но у нее уже есть парень, солдат. И после того, как она ушла, Узи погладил котенка, и сказал, что в жизни не назовет его Шаломом, что Шалом — имя йеменское, а назовет его Рабин, и она может валить трахаться со своим солдатом, потому что хоть лицо у нее и красивое, но фигура абсолютно кривая.
Отец Узи сказал ему, что счастье его, что он несовершеннолетний, но теперь, наверное, и это не поможет, потому что железом размахивать — это вам не жвачки воровать в супере. А Узи продолжал молчать, и я почувствовал, что он снова собирается заплакать. Тогда я сказал папе Узи, что все это из-за меня, потому что когда Рабина задавило, я позвал Узи и сказал ему про Рабина. А мотоциклист, который сначала как раз был симпатичный и огорчился, что так получилось, спросил меня, что это я кричу. Я объяснил ему, что кота зовут Рабин, и только тогда он начал злиться и стукнул меня. А Узи сказал отцу: «Этот говнюк не остановился на «Стопе», задавил нам кота, а потом еще и Синаю врезал, и ты бы хотел, чтоб я промолчал?» И отец не ответил, закурил сигарету, и без всяких слов подкурил другую для Узи. И Узи сказал, что лучше всего, если я сейчас же смоюсь домой, пока не пришли полицейские, тогда, по крайней мере, не впутают и меня. А я сказал, что меня это не устраивает, но тут даже отец заупрямился.
Прежде, чем подняться домой, я остановился на минутку у могилы Рабина и подумал, что было бы, если б мы его не нашли, какой бы тогда была его жизнь. Может, он совсем бы замерз, но, скорее всего, кто-нибудь другой забрал бы его домой, и тогда б его не задавило. Все в жизни вопрос везения. Даже если бы настоящий Рабин после того, как спели «Песню мира», не стал бы сразу спускаться со сцены, а немного подождал, он был бы еще жив, и вместо него, стреляли бы в Переса. Так, во всяком случае, говорили по телевизору. Или если бы у той, на площади, не было парня, солдата, и она таки дала Узи свой телефон, и мы назвали Рабина Шаломом, тогда бы его все равно задавило, но это хотя бы не закончилось дракой.
Наконец полицейский ушел, а отец Узи усадил нас обоих у них в салоне, дал нам спрайт и велел Узи объяснить, что случилось, быстро, раньше, чем полицейский вернется с подкреплением. Узи сказал, что он врезал одному ломиком, но как раз тому, кому полагалось, и что тот донес в полицию. А отец спросил, что именно ему полагалось, и я сразу увидел, что он сердится. Тогда я рассказал ему, что начал этот, с мотоциклом, потому что он сначала наехал коляской на Рабина, а потом обругал нас, и еще меня стукнул. И отец Узи спросил его, правда ли это, и Узи не ответил, но кивнул головой. Я видел по нему, что он до смерти хочет курить, но при отце боится.
Рабина мы нашли на площади. Увидели его, когда выходили из автобуса. Он был еще котенком и дрожал от холода. Мы с Узи, и еще одна девочка из «Дозорных Цаалы», [8]которую мы там встретили, пошли искать молоко, но в Эспресс баре нам давать не захотели, а в Бургер-Ранче не было, потому что у них там кашрут. Наконец, мы нашли минимаркет на Фришмана, и нам там дали пакет молока и пустую коробку от сыра, и мы налили котенку, и он мигом все вылакал. И эта ликующая дозорная, которую звали Авишаг, сказала, что мы должны назвать его «Шалом», потому что Рабин умер за мир, и Узи кивнул и попросил у нее номер телефона. А она сказала ему, что он как раз очень славный, но у нее уже есть парень, солдат. И после того, как она ушла, Узи погладил котенка, и сказал, что в жизни не назовет его Шаломом, что Шалом — имя йеменское, а назовет его Рабин, и она может валить трахаться со своим солдатом, потому что хоть лицо у нее и красивое, но фигура абсолютно кривая.
Отец Узи сказал ему, что счастье его, что он несовершеннолетний, но теперь, наверное, и это не поможет, потому что железом размахивать — это вам не жвачки воровать в супере. А Узи продолжал молчать, и я почувствовал, что он снова собирается заплакать. Тогда я сказал папе Узи, что все это из-за меня, потому что когда Рабина задавило, я позвал Узи и сказал ему про Рабина. А мотоциклист, который сначала как раз был симпатичный и огорчился, что так получилось, спросил меня, что это я кричу. Я объяснил ему, что кота зовут Рабин, и только тогда он начал злиться и стукнул меня. А Узи сказал отцу: «Этот говнюк не остановился на «Стопе», задавил нам кота, а потом еще и Синаю врезал, и ты бы хотел, чтоб я промолчал?» И отец не ответил, закурил сигарету, и без всяких слов подкурил другую для Узи. И Узи сказал, что лучше всего, если я сейчас же смоюсь домой, пока не пришли полицейские, тогда, по крайней мере, не впутают и меня. А я сказал, что меня это не устраивает, но тут даже отец заупрямился.
Прежде, чем подняться домой, я остановился на минутку у могилы Рабина и подумал, что было бы, если б мы его не нашли, какой бы тогда была его жизнь. Может, он совсем бы замерз, но, скорее всего, кто-нибудь другой забрал бы его домой, и тогда б его не задавило. Все в жизни вопрос везения. Даже если бы настоящий Рабин после того, как спели «Песню мира», не стал бы сразу спускаться со сцены, а немного подождал, он был бы еще жив, и вместо него, стреляли бы в Переса. Так, во всяком случае, говорили по телевизору. Или если бы у той, на площади, не было парня, солдата, и она таки дала Узи свой телефон, и мы назвали Рабина Шаломом, тогда бы его все равно задавило, но это хотя бы не закончилось дракой.
Славная пара
Мне нечего терять, думала девушка, одной рукой помогая ему расстегнуть лифчик, другой упираясь в косяк двери. Если будет плохо, так, по крайней мере, смогу рассказывать, что было, но не так, чтоб очень, а если классно, так вообще — и удовольствие получу, и похвастаться смогу. А если все-таки будет противно, всем расскажу, что он по нулям в сексе, и отомщу ему.
Мне нечего терять, думал парень, если она в курсе дела, тогда подвезло, а отсосет — так вообще. Ну, а не сложится, так по любому, еще одна. Двадцать вторая, даже двадцать третья, если засчитывается, когда рукой.
Бывает так — люди входят, думал кот, натыкаются на мебель, шумят, эта ночь из таких. Много шума, а молока давно нет, и еды в миске всего ничего, да и эти крохи — отрава. Может кот на пустой консервной банке и улыбается, но я, уже вылизавший ее изнутри, знаю, что нечему тут радоваться.
Я — оптимистка, думала девушка, он дотрагивается так приятно, так нежно, может что-то и начинается, может это любовь. В таких вещах трудно знать заранее… Однажды было у меня что-то похожее, из этого вышел большой роман, но и он под конец развалился. Было приятно, но как-то эгоцентрично. Приятно, в основном, ему.
Я — оптимист, думал парень, если уж добрались до этого, то она не станет ерепениться посредине, хотя, чтоб ты знал, и такие встречаются. И тогда, пожалте вам, эти словоблудия, посиделки в салоне. Такие, вроде как, опыты, как будто есть тут что решать. С другой стороны, это даже лучшая альтернатива. Особенно, если у них все сводится к смотрению телевизора и консервированной фасоли.
Надоело мне, думал телевизор, надоело, что включают меня, а потом выходят из комнаты, а даже если и сидят напротив, не очень-то смотрят. Если б потрудились, увидели бы, что во мне есть так много, намного больше, чем спорт, клипы и новости. Но для этого надо смотреть глубже, надо искать. А они пялятся на меня как на деваху какую-то! Им бы только классный клип или гол ножничками: есть — прекрасно, нет — оп! Им уже неинтересно.
Холодно, думал кот, слишком холодно, три недели назад еще было солнце, я сидел за окном на выключенном кондиционере, довольный как слон, а сейчас я мерзну, а они, они греются друг о друга, удовольствие получают. Какое им дело, что ночью здесь холодно, а днем — только шум и копоть. Ей богу, лично мне, эта страна уже обрыдла!
Почему я всегда такая циничная, думала про себя девушка, почему даже сейчас у меня такие рассудочные, такие циничные мысли. Вместо того, чтобы наслаждаться, я разглядываю его через щелочки глаз, и единственное, что приходит мне в голову — так это: что он обо мне думает?
Стоп, только бы не кончить быстро, думал парень, это не так прикалывает, и вообще глупо, да и она из тех, которых если раздразнишь, так пойдут и начнут трепаться. Тут есть патенты, мне как-то рассказывали. Если поменьше держать кайф и не слишком отдаваться, может, получится и растянуть.
Он запер меня, думала дверь, дважды, изнутри, чаще всего он оставляет меня открытой, наверное, это гостья. Он запер случайно, не думая. Наверное, в глубине души хотел, чтоб она осталась. Она, как раз, выглядит доброй, немного печальной, немного неуверенной, но доброй. Из тех, что если только глянешь получше — обнаружишь, что все внутри чистый мед.
Я бы сходила в туалет, думала девушка, но боюсь. Пол выглядит немного липким. Мальчишеская квартира, ничего не поделаешь. Если я сейчас ради нескольких шагов начну одеваться, покажусь истеричкой или недоумком. Это совсем меня не устраивает. Абсолютно.
Я мог бы кем-то стать, думал парень, чемпионом, везунчиком, мне есть что сказать, но как-то не удается заговорить. Может, она поймет?
Похоже, я сейчас замяукаю, думал кот, мне терять нечего. Может, они прореагируют на меня, немного приласкают, нальют в миску молока. Девочки часто любят котов, я это знаю, по опыту.
Какая славная пара, думала дверь, я как раз была бы рада, если бы из этого что-нибудь вышло, если б они стали жить вместе. Этому дому очень идет присутствие женщины.
Напрасно я боялась, думала женщина, пол чистый, даже чище, чем у меня, и туалет тоже. И глаза у него хорошие, и ласкает после того, как кончил. Не знаю, получится ли из этого что-нибудь, но даже, если этим все и закончится, все равно было очень мило.
Наверное, если бы я играл, думал мужчина, я бы в детстве много занимался. Иногда у меня в голове крутятся разные эти мелодии. Какая она милая, когда идет. На цыпочках, боится, что пол грязный. Повезло, что в пятницу приходила домработница.
Как раз сейчас у меня начинается хорошая программа, думал телевизор, как раз сейчас, когда здесь нет никого, кто бы смотрел. Это злит. Это более чем злит. Если бы звук был включен, я бы мог заорать.
Мне нечего терять, думал парень, если она в курсе дела, тогда подвезло, а отсосет — так вообще. Ну, а не сложится, так по любому, еще одна. Двадцать вторая, даже двадцать третья, если засчитывается, когда рукой.
Бывает так — люди входят, думал кот, натыкаются на мебель, шумят, эта ночь из таких. Много шума, а молока давно нет, и еды в миске всего ничего, да и эти крохи — отрава. Может кот на пустой консервной банке и улыбается, но я, уже вылизавший ее изнутри, знаю, что нечему тут радоваться.
Я — оптимистка, думала девушка, он дотрагивается так приятно, так нежно, может что-то и начинается, может это любовь. В таких вещах трудно знать заранее… Однажды было у меня что-то похожее, из этого вышел большой роман, но и он под конец развалился. Было приятно, но как-то эгоцентрично. Приятно, в основном, ему.
Я — оптимист, думал парень, если уж добрались до этого, то она не станет ерепениться посредине, хотя, чтоб ты знал, и такие встречаются. И тогда, пожалте вам, эти словоблудия, посиделки в салоне. Такие, вроде как, опыты, как будто есть тут что решать. С другой стороны, это даже лучшая альтернатива. Особенно, если у них все сводится к смотрению телевизора и консервированной фасоли.
Надоело мне, думал телевизор, надоело, что включают меня, а потом выходят из комнаты, а даже если и сидят напротив, не очень-то смотрят. Если б потрудились, увидели бы, что во мне есть так много, намного больше, чем спорт, клипы и новости. Но для этого надо смотреть глубже, надо искать. А они пялятся на меня как на деваху какую-то! Им бы только классный клип или гол ножничками: есть — прекрасно, нет — оп! Им уже неинтересно.
Холодно, думал кот, слишком холодно, три недели назад еще было солнце, я сидел за окном на выключенном кондиционере, довольный как слон, а сейчас я мерзну, а они, они греются друг о друга, удовольствие получают. Какое им дело, что ночью здесь холодно, а днем — только шум и копоть. Ей богу, лично мне, эта страна уже обрыдла!
Почему я всегда такая циничная, думала про себя девушка, почему даже сейчас у меня такие рассудочные, такие циничные мысли. Вместо того, чтобы наслаждаться, я разглядываю его через щелочки глаз, и единственное, что приходит мне в голову — так это: что он обо мне думает?
Стоп, только бы не кончить быстро, думал парень, это не так прикалывает, и вообще глупо, да и она из тех, которых если раздразнишь, так пойдут и начнут трепаться. Тут есть патенты, мне как-то рассказывали. Если поменьше держать кайф и не слишком отдаваться, может, получится и растянуть.
Он запер меня, думала дверь, дважды, изнутри, чаще всего он оставляет меня открытой, наверное, это гостья. Он запер случайно, не думая. Наверное, в глубине души хотел, чтоб она осталась. Она, как раз, выглядит доброй, немного печальной, немного неуверенной, но доброй. Из тех, что если только глянешь получше — обнаружишь, что все внутри чистый мед.
Я бы сходила в туалет, думала девушка, но боюсь. Пол выглядит немного липким. Мальчишеская квартира, ничего не поделаешь. Если я сейчас ради нескольких шагов начну одеваться, покажусь истеричкой или недоумком. Это совсем меня не устраивает. Абсолютно.
Я мог бы кем-то стать, думал парень, чемпионом, везунчиком, мне есть что сказать, но как-то не удается заговорить. Может, она поймет?
Похоже, я сейчас замяукаю, думал кот, мне терять нечего. Может, они прореагируют на меня, немного приласкают, нальют в миску молока. Девочки часто любят котов, я это знаю, по опыту.
Какая славная пара, думала дверь, я как раз была бы рада, если бы из этого что-нибудь вышло, если б они стали жить вместе. Этому дому очень идет присутствие женщины.
Напрасно я боялась, думала женщина, пол чистый, даже чище, чем у меня, и туалет тоже. И глаза у него хорошие, и ласкает после того, как кончил. Не знаю, получится ли из этого что-нибудь, но даже, если этим все и закончится, все равно было очень мило.
Наверное, если бы я играл, думал мужчина, я бы в детстве много занимался. Иногда у меня в голове крутятся разные эти мелодии. Какая она милая, когда идет. На цыпочках, боится, что пол грязный. Повезло, что в пятницу приходила домработница.
Как раз сейчас у меня начинается хорошая программа, думал телевизор, как раз сейчас, когда здесь нет никого, кто бы смотрел. Это злит. Это более чем злит. Если бы звук был включен, я бы мог заорать.
Угол
Не совсем ясно, почему все трое называли это «Снукер», в то время как игра называлась «Пул». Но ведь, в самом деле, важно не имя, важна занятость. А так они могли каждый день встречаться за бильярдным столом в кафе, устраивать маленькие турниры и чувствовать себя при деле. Чаще всего игры заканчивались вничью, потому что у одного из них, выросшего на окраине и поэтому немного опытного, не было координации. У второго как раз была координация, но не очень-то имелась мотивация. А у третьего, которого просто распирало от мотивации, у того не было угла. Это значит, что всегда, когда приходила его очередь, его удар был таким несусветным, что даже теоретически у него не было никаких шансов.
Пул — игра для двоих, так что всегда кто-то один сидел в стороне, пил кофе и разговаривал по мобилке. Тот, что вырос на окраине, звонил своей девушке и заигрывал с ней по телефону. Он прикладывал палец к трубке, как будто касается ее губами. Поразительно, какими глупыми могут выглядеть люди, когда они разговаривают со своей девушкой, особенно если они любят ее. Потому что если ты просто трахаешься с кем-то, ты еще пытаешься как-то держать фасон, но если ты действительно влюблен? Кстати о траханье, тот второй, с координацией, никогда не пил растворимый кофе, а только маленькую чашечку крепчайшего эспрессо, и между тем пытался разобраться с оставленными ему сообщениями от всех девушек, которых он закадрил на этой неделе. И так как он очень старался, чтобы ни один из нескольких, удерживаемых им на весу, романов не стал слишком серьезным, и в самом деле ни одному из них не удавалось перейти в серьезный. Со стороны это выглядело иногда довольно печально.
Ну, а третий, тот, что с мотивацией, был единственным, кто ничего не пил и почти не разговаривал по телефону, так как был сильно погружен в игру. Однажды он даже попытался ввести правило, чтобы во время игры мобилки выключались. Но остальные не согласились, что было огорчительно, потому как из-за множества приятелей и всяческих дел, они никогда на сто процентов не уходили в игру. Сидя в стороне, вместо того, чтобы пить и разговаривать, он предпочитал есть поедом самого себя за то, что проиграл предыдущую игру. Как-то так всегда получалось, что когда нужно было сделать решающий удар, у него не было угла. Но правду говоря, не слишком он отсиживался в стороне, он был таким фанатом игры, что когда у него не шло, он начинал жульничать. А остальные почти всегда уступали ему, ибо если ты выдерживаешь одну девушку вот уже три года подряд, или чувствуешь некоторое неудобство с четырьмя девушками одновременно, то проигрыш в снукер кажется такой мелочью. И так бы все это и шло как по-писаному, если бы только тот, с мотивацией, в глубине души не знал, что он часто жульничает, чтобы выиграть, да еще и со своими лучшими друзьями. И это ему очень мешало, так как в основе своей он был человеком честным. Ему очень хотелось найти другой способ выигрывать, поэтому каждый день, после того как друзья уходили, он оставался тренироваться, пытаясь понять, что же он делает неправильно. Со стороны это выглядело довольно нелепо: лысый тридцати двухлетний ребенок выстраивает шары в ряд, ударяет по ним кончиком кия и беззвучно материт себя каждый раз, когда промазывает.
Так это тянулось довольно долго, покуда официантка, работавшая там, не решила ему помочь. Она научила его одной простой штуке — всегда, за долю секунды до удара, он должен прекратить думать о нем, и вместо этого подумать о чем-нибудь другом, приятном. Удивительным образом этот трюк почти всегда удавался, и он вдруг стал таким удачливым, что друзья больше не хотели с ним играть. Оба говорили, что поэтому, но на самом деле были и другие причины. У того, что с окраины, должен был родиться ребенок, и он был все время занят ультразвуками, квартирными ссудами и всякими предродовыми курсами. Второму, из-за множества девиц и неприятностей, не удавалось собраться, чтобы твердо держать кий. И тому, с мотивацией, не оставалось ничего иного, чем играть с официанткой. И, несмотря на то, что она все время выигрывала, это его уже не слишком волновало. Эту официантку звали Карен, и у нее было одно железное правило — не заводить романов с клиентами. Но так как этот, с мотивацией, никогда ничего не заказывал, она считала его не совсем клиентом, так что, по крайней мере, теоретически, у него были шансы.
Пул — игра для двоих, так что всегда кто-то один сидел в стороне, пил кофе и разговаривал по мобилке. Тот, что вырос на окраине, звонил своей девушке и заигрывал с ней по телефону. Он прикладывал палец к трубке, как будто касается ее губами. Поразительно, какими глупыми могут выглядеть люди, когда они разговаривают со своей девушкой, особенно если они любят ее. Потому что если ты просто трахаешься с кем-то, ты еще пытаешься как-то держать фасон, но если ты действительно влюблен? Кстати о траханье, тот второй, с координацией, никогда не пил растворимый кофе, а только маленькую чашечку крепчайшего эспрессо, и между тем пытался разобраться с оставленными ему сообщениями от всех девушек, которых он закадрил на этой неделе. И так как он очень старался, чтобы ни один из нескольких, удерживаемых им на весу, романов не стал слишком серьезным, и в самом деле ни одному из них не удавалось перейти в серьезный. Со стороны это выглядело иногда довольно печально.
Ну, а третий, тот, что с мотивацией, был единственным, кто ничего не пил и почти не разговаривал по телефону, так как был сильно погружен в игру. Однажды он даже попытался ввести правило, чтобы во время игры мобилки выключались. Но остальные не согласились, что было огорчительно, потому как из-за множества приятелей и всяческих дел, они никогда на сто процентов не уходили в игру. Сидя в стороне, вместо того, чтобы пить и разговаривать, он предпочитал есть поедом самого себя за то, что проиграл предыдущую игру. Как-то так всегда получалось, что когда нужно было сделать решающий удар, у него не было угла. Но правду говоря, не слишком он отсиживался в стороне, он был таким фанатом игры, что когда у него не шло, он начинал жульничать. А остальные почти всегда уступали ему, ибо если ты выдерживаешь одну девушку вот уже три года подряд, или чувствуешь некоторое неудобство с четырьмя девушками одновременно, то проигрыш в снукер кажется такой мелочью. И так бы все это и шло как по-писаному, если бы только тот, с мотивацией, в глубине души не знал, что он часто жульничает, чтобы выиграть, да еще и со своими лучшими друзьями. И это ему очень мешало, так как в основе своей он был человеком честным. Ему очень хотелось найти другой способ выигрывать, поэтому каждый день, после того как друзья уходили, он оставался тренироваться, пытаясь понять, что же он делает неправильно. Со стороны это выглядело довольно нелепо: лысый тридцати двухлетний ребенок выстраивает шары в ряд, ударяет по ним кончиком кия и беззвучно материт себя каждый раз, когда промазывает.
Так это тянулось довольно долго, покуда официантка, работавшая там, не решила ему помочь. Она научила его одной простой штуке — всегда, за долю секунды до удара, он должен прекратить думать о нем, и вместо этого подумать о чем-нибудь другом, приятном. Удивительным образом этот трюк почти всегда удавался, и он вдруг стал таким удачливым, что друзья больше не хотели с ним играть. Оба говорили, что поэтому, но на самом деле были и другие причины. У того, что с окраины, должен был родиться ребенок, и он был все время занят ультразвуками, квартирными ссудами и всякими предродовыми курсами. Второму, из-за множества девиц и неприятностей, не удавалось собраться, чтобы твердо держать кий. И тому, с мотивацией, не оставалось ничего иного, чем играть с официанткой. И, несмотря на то, что она все время выигрывала, это его уже не слишком волновало. Эту официантку звали Карен, и у нее было одно железное правило — не заводить романов с клиентами. Но так как этот, с мотивацией, никогда ничего не заказывал, она считала его не совсем клиентом, так что, по крайней мере, теоретически, у него были шансы.