Страница:
Какое-то мгновение она смотрела на меня тяжелым взглядом, а затем извинилась.
– Могу ли я осмотреть комнату Эммелин?
Обычная комната четырнадцатилетней девочки, во всяком случае, для той, которая учится в платной школе. Над кроватью в тяжелой черной раме висела большая афиша постановки «Лебединого озера» в парижской «Опера», а на розовом одеяле сидели два потертых плюшевых медвежонка. Я приподнял подушку. Там лежала книга, роман за десять пфеннигов, который можно купить на каждом углу. Разумеется, не «Эмиль и детективы».
Я протянул книгу фрау Штайнингер.
– Как я уже говорил, девочки взрослеют раньше.
Беккер повернулся на каблуках и последовал за мной.
– Чемодан сделан в мастерской фирмы «Турнер и Гланц», комиссар. – Достав свою записную книжку, он добавил: – Фридрихштрассе, 193-а.
– Звучит очень солидно. Они регистрируют, кому продают чемоданы?
– Боюсь, что нет, комиссар. Но, очевидно, это очень популярная фирма, особенно среди евреев, уезжающих из Германии в Америку. Господин Гланц утверждает, что они продают в неделю три-четыре чемодана.
– Счастливчик.
– Занавеска из дешевой материи. Ее можно купить повсюду.
Он начал рыться в бумагах у меня на столе.
– Продолжайте, я слушаю.
– Значит, вы еще не читали мой отчет?
– А что, похоже, что читал?
– Вчера днем я ездил в школу, где учится Эммелин Штайнингер – в реальную гимназию Паульсена.
Он наконец отыскал отчет и помахал им у меня перед носом.
– Ну, вам крупно повезло. Там столько девочек!
– Может быть, вы прочитаете его сейчас, комиссар?
– Избавьте меня от этого.
Беккер сделал недовольное лицо и посмотрел на часы.
– Понимаете, комиссар, я уже собирался уходить. Мне нужно отвести детей в Луна-парк.
– Вы начинаете напоминать мне Дойбеля. Кстати, где он, хотелось бы знать? Копается в своем садике? Сопровождает жену по магазинам?
– Я думаю, он разговаривает с матерью пропавшей девушки, комиссар.
– Я только что сам был там. Но не важно. Расскажите мне, что вам удалось узнать, и можете выметаться.
Он сел на краешек моего стола и скрестил руки на груди.
– Простите, комиссар, я забыл вам рассказать об одной вещи.
– Да неужели? Мне кажется, полицейские в Алексе стали забывать слишком много. Если вы забыли, чем мы занимаемся, то я напомню:
мы расследуем дело об убийстве. А теперь слезайте с моего стола и расскажите, черт возьми, что вы узнали?
Он спрыгнул с моего стола и вытянулся по стойке «смирно».
– Готфрид Бауц мертв, комиссар. Похоже, что его убили. Домохозяйка сегодня рано утром нашла тело Бауца в его квартире. Корш поехал туда, чтобы узнать, нет ли там каких-либо обстоятельств, которые были бы полезны в нашем деле.
Я медленно кивнул:
– Понимаю. – Потом выругался и взглянул на него вновь. Он стоял перед моим столом навытяжку, как солдат, и выглядел ужасно нелепо. – Ради Бога, Беккер, сядьте, а то у вас начнется трупное окоченение, и расскажите, что вы там написали в своем отчете.
– Спасибо, комиссар. – Беккер пододвинул к себе стул, развернул его и сел, опираясь руками о спинку стула.
– Я узнал две вещи, – сообщил он. – Во-первых, большинство одноклассниц Эммелин Штайнингер утверждают, что она не один раз говорила, будто хочет убежать из дому. Очевидно, не ладила со своей мачехой...
– Мачехой? Она даже не упомянула об этом.
– Ее настоящая мать умерла примерно двенадцать лет назад. А недавно умер и отец.
– Что еще?
Беккер нахмурился.
– Вы же сказали, что узнали две вещи.
– Да, комиссар. Одна из девушек, еврейка, вспомнила случай, который произошел с ней месяца два назад: какой-то мужчина в форме остановил свою машину около школьных ворот и подозвал ее. Он сказал, что, если она ответит на несколько вопросов, он подбросит ее домой. Ну, она говорит, что подошла и остановилась у машины, мужчина спросил, как ее зовут. Она сказала: Сара Хирш. Тогда мужчина спросил ее, не еврейка ли она, и когда она сказала, что да, он уехал, не сказав больше ни слова.
– Она описала этого человека?
Беккер скорчил рожу и покачал головой.
– Она выглядела слишком напуганной и ничего толком не сказала. Со мной были двое полицейских в форме, и я думаю, они ее до смерти напугали.
– Вряд ли ее можно винить за это. Наверное, она подумала, что вы собираетесь арестовать ее за приставание к мужчинам или за что-нибудь еще. Но, видимо, девочка очень способная, если учится в гимназии. Может быть, она рассказала бы вам все, если бы рядом были ее родители, а не эти болваны. Как вы думаете?
– Я в этом уверен, комиссар.
– Я сам с ней поговорю. Похож я на добродушного дядю, Беккер? Нет, лучше не отвечайте. – Он дружелюбно улыбнулся. – Ну хорошо. Это все. Отдыхайте.
– Спасибо, комиссар. – Он встал и направился к двери.
– Беккер!
– Да, комиссар?
– Хорошо поработали.
Когда он ушел, я какое-то время сидел, глядя в пространство, и представлял себе, что это я иду домой, чтобы отвести своих детей в Луна-парк. Я тоже уже немного задержался на работе, но, когда ты совершенно одинок, это не имеет никакого значения. Я начал было проникаться жалостью к самому себе, как вдруг в дверь постучали, и вошел Корш.
– Готфрид Бауц убит, комиссар, – заявил он с порога.
– Да, я уже слышал об этом. Беккер сказал мне, вы пошли посмотреть, что там случилось. Так что же произошло?
Корш сел на тот же стул, на котором до него сидел Беккер. Он был очень возбужден – таким я его еще ни разу не видел. Несомненно, что-то его сильно взволновало.
– Кто-то решил, что его мозгам не хватало свежего воздуха, и потому ему сделали специальную дырку для проветривания. Очень аккуратная работа. Прямо между глаз. В заключении судебно-медицинского эксперта говорится, что стреляли, вероятно, из оружия очень маленького калибра. Скорее всего, шесть миллиметров. – Он поерзал на стуле. – Но вот что интересно, комиссар. Тот, кто прикончил его, сначала нанес ему такой удар, от которого он потерял сознание. Челюсть Готфрида раскололась точно пополам. И во рту у него торчала половинка сигареты. Как будто он перекусил ее посредине. – Корш сделала паузу, чтобы я мог переварить услышанное. – Вторая половинка сигареты валялась на полу.
– Удар кулаком «сигарета»?
– Похоже на то, комиссар.
– Вам это тоже пришло в голову?
Корш медленно кивнул.
– Боюсь, что да. Есть еще одна деталь. Дойбель носит в кармане пиджака шестизарядный «Маленький Том». Он говорит, на тот случай, если вдруг потеряет свой «вальтер». А пуля, выпущенная из «Маленького Тома», пробивает дырку такого размера, какую нашли на лбу убитого чеха.
– Неужели? – Я поднял брови. – Дойбель всегда считал, что, хотя Бауц и не замешан в нашем деле, все равно его место в тюрьме.
– Он пытался убедить Беккера поговорить со своими старыми коллегами из полиции нравов. Хотел, чтобы Беккер под каким-нибудь предлогом занес Бауца в списки отправляемых в концлагерь. Но Беккер не хотел с этим связываться. Сказал, что они не смогут отправить Бауца в лагерь, даже если у них будет свидетельство той массажистки, которую он пытался задушить.
– Очень рад это слышать. Почему мне не рассказали об этом раньше?
Корш пожал плечами.
– Вы говорили что-нибудь членам группы, расследующей обстоятельства смерти Бауца? Я имею в виду об ударе «сигарета», Дойбеле или его пистолете?
– Нет еще, комиссар.
– Тогда мы сами с ним разберемся.
– Что вы собираетесь делать?
– Все зависит от того, сохранился ли у него этот пистолет или нет. Что бы вы, например, сделали с пистолетом, если бы пальнули Бауцу в ухо?
– Сдал бы его в переплавку.
– Совершенно верно. Поэтому, если он не сможет предъявить свой пистолет для проверки, то больше не будет участвовать в расследовании. Этого, может быть, недостаточно для суда, но для меня хватит. Я не желаю иметь убийц в своей группе.
Корш задумчиво почесал нос, с трудом удерживаясь от того, чтобы не поковырять в нем.
– Я полагаю, вы понятия не имеете, где сейчас может быть Дойбель, правда?
– Кто меня ищет?
В дверь не спеша вошел Дойбель. От него несло пивом, и мы сразу поняли, где он был. В углу его рта, искривленного усмешкой, торчала незажженная сигарета. Он с воинственным видом уставился на Корша, а затем с нескрываемой неприязнью перевел взгляд на меня. Он был пьян.
– Да, я зашел в кафе «Керкау», – сказал он заплетающимся языком. – Могу себе позволить, сами знаете, я не на дежурстве. По крайней мере, еще целый час, к этому времени я буду в порядке. Не беспокойтесь обо мне. Я сам о себе позабочусь.
– О чем еще вы позаботились?
Он качнулся назад, пытаясь выпрямиться, словно кукла на неуклюжих ножках.
– Я задавал вопросы на станции, где эта девчонка Штайнингер садилась в поезд.
– Я не об этом спрашиваю.
– Ax, не об этом? Не об этом? Что вы имеете в виду, господин комиссар?
– Кто-то убил Готфрида Бауца.
– А, этого чешского ублюдка! – Он коротко рассмеялся. Его смех напоминал одновременно отрыжку и фырканье.
– У него челюсть сломана. И во рту торчала половина сигареты.
– Ну? А я-то тут при чем?
– Это ведь ваш конек, правда? Удар «сигарета». Я слышал, как вы сами об этом говорили.
– У меня нет патента на этот удар, Гюнтер. – Он глубоко затянулся своей потухшей сигаретой и сузил мутные глаза. – Вы обвиняете меня в том, что я сделал из него консервы?
– Могу я посмотреть ваш пистолет, инспектор Дойбель?
Несколько секунд Дойбель стоял передо мной, насмешливо улыбаясь, а затем полез в кобуру. За его спиной Корш медленно положил руку на свой пистолет и не отнимал ее до тех пор, пока Дойбель не выложил свой «Вальтер-ППК» на мой стол. Я взял пистолет и понюхал дуло, наблюдая, не появится ли на его лице выражение, свидетельствующее о том, что ему все известно – Бауц убит из оружия гораздо меньшего калибра.
– Его пристрелили, правда? – улыбнулся он.
– Скорее казнили, – сказал я. – Похоже, кто-то пустил ему пулю между глаз, пока он был без сознания.
– Я тут ни при чем. – Дойбель медленно покачал головой.
– Я так не считаю.
– Вы мочитесь на стену, Гюнтер, и надеетесь, что ваши чертовы брызги попадут мне на брюки. Да, мне не нравился этот маленький чех, потому что я ненавижу всех извращенцев, которые нападают на детей и женщин. Но это не означает, что я имею какое-то отношение к его убийству.
– У вас есть очень простой способ убедить меня в этом.
– Да? И какой же?
– Покажите мне ваш игрушечный пистолетик, который вы всегда носите с собой. «Маленький Том».
Дойбель поднял руки в подтверждение своей невиновности.
– Какой игрушечный пистолетик? У меня нет такого. Единственная зажигалка, которая у меня есть, лежит у вас на столе.
– Все, кто работают с вами, знают об этом пистолете. Вы им слишком часто хвастались. Покажите мне тот пистолет – и все подозрения отпадут. Но если у вас его с собой нет, тогда я буду считать, это потому, что вам пришлось от него избавиться.
– О чем это вы говорите? Я же сказал, у меня...
Корш встал.
– Доставай, Эб, ты показывал мне этот пистолет всего пару дней назад. Даже сказал, что никогда без него не выходишь.
– Ну и дерьмо же ты! Переметнулся на его сторону, да? Ты что, не видишь? Он же не такой, как мы. Это же один из шпионов Гейдриха. Ему наплевать на Крипо.
– Я так не считаю, – спокойно сказал Корш. – Ну так как же? Увидим мы пистолет или нет?
Дойбель покачал головой, улыбнулся и наставил на меня палец.
– Вы не сможете ничего доказать. Ничего. И вы сами это знаете.
Я отшвырнул стул ногой. Чтобы сказать то, что я собирался сказать, мне нужно было встать.
– Может быть. Но в любом случае из своей группы я вас вышвыриваю. Плевать мне на то, что с вами станется, Дойбель, но я хочу, чтобы вы убирались в ту навозную кучу, из которой вас вытащили. Я очень разборчив в отношении людей, с которыми мне приходится работать. Терпеть не могу убийц.
Дойбель еще сильнее ощерил свои желтые зубы. Его усмешка напоминала клавиатуру старого расстроенного пианино. Подтянув свои лоснящиеся фланелевые брюки, он распрямил плечи и выпятил живот. Я с трудом удержался от того, чтобы не врезать по нему кулаком, но он, наверное, только и ждал, чтобы я начал драку.
– Откройте глаза, Гюнтер. Прогуляйтесь в камеры и в комнаты для допросов и посмотрите, что там творится. Вы очень разборчивы насчет тех, с кем вам приходится работать? Вы – грязная свинья. Здесь, в этом здании, людей избивают до смерти. Может быть, как раз сейчас, пока мы тут разговариваем. Неужели вы думаете, что кого-то взволнует, что случилось с каким-то вонючим извращенцем? Да в морге полным-полно таких.
Я услышал свой ответ, поразивший даже меня самого своей беспомощной наивностью:
– Кого-то, может быть, и взволнует, иначе бы мы ничем не отличались от самих преступников. Я не могу заставить людей носить чистую обувь, но могу почистить свою. И вы с самого начала знали: какой я. Но вам нужно было сделать по-своему, по-гестаповски, где верят, что женщина – ведьма, если ей удастся выплыть, и невиновна, если тонет. А теперь убирайтесь с моих глаз, пока у меня не появилось желание проверить, действительно ли я так близок к Гейдриху, что он даст приказ вышвырнуть вас из Крипо к чертям собачьим.
Дойбель рыгнул.
– Вы – мразь, – процедил он и вперился в Корша тяжелым взглядом, пока тот, не в силах переносить зловонное дыхание Дойбеля, не отвернулся. Дойбель, пошатываясь, ушел.
Корш покачал головой.
– Никогда не любил этого ублюдка, – сказал он. – Но и не думал, что... – Он снова покачал головой.
Я устало опустился на стул и достал из ящика стола бутылку, которую там хранил.
– К сожалению, он прав, – сказал я, наполняя два стакана. Я увидел удивленный взгляд Корша и мрачно улыбнулся. – Обвинить берлинского полицейского в убийстве... Да это, черт подери, то же самое, что арестовать пьяницу на Мюнхенском пивном фестивале.
Глава 13
Глава 14
– Могу ли я осмотреть комнату Эммелин?
Обычная комната четырнадцатилетней девочки, во всяком случае, для той, которая учится в платной школе. Над кроватью в тяжелой черной раме висела большая афиша постановки «Лебединого озера» в парижской «Опера», а на розовом одеяле сидели два потертых плюшевых медвежонка. Я приподнял подушку. Там лежала книга, роман за десять пфеннигов, который можно купить на каждом углу. Разумеется, не «Эмиль и детективы».
Я протянул книгу фрау Штайнингер.
– Как я уже говорил, девочки взрослеют раньше.
* * *
– Говорили с ребятами из технического отдела? – В двери моего кабинета я столкнулся с Беккером, который как раз выходил из него. – Нашли что-нибудь в чемодане? Или на куске занавески?Беккер повернулся на каблуках и последовал за мной.
– Чемодан сделан в мастерской фирмы «Турнер и Гланц», комиссар. – Достав свою записную книжку, он добавил: – Фридрихштрассе, 193-а.
– Звучит очень солидно. Они регистрируют, кому продают чемоданы?
– Боюсь, что нет, комиссар. Но, очевидно, это очень популярная фирма, особенно среди евреев, уезжающих из Германии в Америку. Господин Гланц утверждает, что они продают в неделю три-четыре чемодана.
– Счастливчик.
– Занавеска из дешевой материи. Ее можно купить повсюду.
Он начал рыться в бумагах у меня на столе.
– Продолжайте, я слушаю.
– Значит, вы еще не читали мой отчет?
– А что, похоже, что читал?
– Вчера днем я ездил в школу, где учится Эммелин Штайнингер – в реальную гимназию Паульсена.
Он наконец отыскал отчет и помахал им у меня перед носом.
– Ну, вам крупно повезло. Там столько девочек!
– Может быть, вы прочитаете его сейчас, комиссар?
– Избавьте меня от этого.
Беккер сделал недовольное лицо и посмотрел на часы.
– Понимаете, комиссар, я уже собирался уходить. Мне нужно отвести детей в Луна-парк.
– Вы начинаете напоминать мне Дойбеля. Кстати, где он, хотелось бы знать? Копается в своем садике? Сопровождает жену по магазинам?
– Я думаю, он разговаривает с матерью пропавшей девушки, комиссар.
– Я только что сам был там. Но не важно. Расскажите мне, что вам удалось узнать, и можете выметаться.
Он сел на краешек моего стола и скрестил руки на груди.
– Простите, комиссар, я забыл вам рассказать об одной вещи.
– Да неужели? Мне кажется, полицейские в Алексе стали забывать слишком много. Если вы забыли, чем мы занимаемся, то я напомню:
мы расследуем дело об убийстве. А теперь слезайте с моего стола и расскажите, черт возьми, что вы узнали?
Он спрыгнул с моего стола и вытянулся по стойке «смирно».
– Готфрид Бауц мертв, комиссар. Похоже, что его убили. Домохозяйка сегодня рано утром нашла тело Бауца в его квартире. Корш поехал туда, чтобы узнать, нет ли там каких-либо обстоятельств, которые были бы полезны в нашем деле.
Я медленно кивнул:
– Понимаю. – Потом выругался и взглянул на него вновь. Он стоял перед моим столом навытяжку, как солдат, и выглядел ужасно нелепо. – Ради Бога, Беккер, сядьте, а то у вас начнется трупное окоченение, и расскажите, что вы там написали в своем отчете.
– Спасибо, комиссар. – Беккер пододвинул к себе стул, развернул его и сел, опираясь руками о спинку стула.
– Я узнал две вещи, – сообщил он. – Во-первых, большинство одноклассниц Эммелин Штайнингер утверждают, что она не один раз говорила, будто хочет убежать из дому. Очевидно, не ладила со своей мачехой...
– Мачехой? Она даже не упомянула об этом.
– Ее настоящая мать умерла примерно двенадцать лет назад. А недавно умер и отец.
– Что еще?
Беккер нахмурился.
– Вы же сказали, что узнали две вещи.
– Да, комиссар. Одна из девушек, еврейка, вспомнила случай, который произошел с ней месяца два назад: какой-то мужчина в форме остановил свою машину около школьных ворот и подозвал ее. Он сказал, что, если она ответит на несколько вопросов, он подбросит ее домой. Ну, она говорит, что подошла и остановилась у машины, мужчина спросил, как ее зовут. Она сказала: Сара Хирш. Тогда мужчина спросил ее, не еврейка ли она, и когда она сказала, что да, он уехал, не сказав больше ни слова.
– Она описала этого человека?
Беккер скорчил рожу и покачал головой.
– Она выглядела слишком напуганной и ничего толком не сказала. Со мной были двое полицейских в форме, и я думаю, они ее до смерти напугали.
– Вряд ли ее можно винить за это. Наверное, она подумала, что вы собираетесь арестовать ее за приставание к мужчинам или за что-нибудь еще. Но, видимо, девочка очень способная, если учится в гимназии. Может быть, она рассказала бы вам все, если бы рядом были ее родители, а не эти болваны. Как вы думаете?
– Я в этом уверен, комиссар.
– Я сам с ней поговорю. Похож я на добродушного дядю, Беккер? Нет, лучше не отвечайте. – Он дружелюбно улыбнулся. – Ну хорошо. Это все. Отдыхайте.
– Спасибо, комиссар. – Он встал и направился к двери.
– Беккер!
– Да, комиссар?
– Хорошо поработали.
Когда он ушел, я какое-то время сидел, глядя в пространство, и представлял себе, что это я иду домой, чтобы отвести своих детей в Луна-парк. Я тоже уже немного задержался на работе, но, когда ты совершенно одинок, это не имеет никакого значения. Я начал было проникаться жалостью к самому себе, как вдруг в дверь постучали, и вошел Корш.
– Готфрид Бауц убит, комиссар, – заявил он с порога.
– Да, я уже слышал об этом. Беккер сказал мне, вы пошли посмотреть, что там случилось. Так что же произошло?
Корш сел на тот же стул, на котором до него сидел Беккер. Он был очень возбужден – таким я его еще ни разу не видел. Несомненно, что-то его сильно взволновало.
– Кто-то решил, что его мозгам не хватало свежего воздуха, и потому ему сделали специальную дырку для проветривания. Очень аккуратная работа. Прямо между глаз. В заключении судебно-медицинского эксперта говорится, что стреляли, вероятно, из оружия очень маленького калибра. Скорее всего, шесть миллиметров. – Он поерзал на стуле. – Но вот что интересно, комиссар. Тот, кто прикончил его, сначала нанес ему такой удар, от которого он потерял сознание. Челюсть Готфрида раскололась точно пополам. И во рту у него торчала половинка сигареты. Как будто он перекусил ее посредине. – Корш сделала паузу, чтобы я мог переварить услышанное. – Вторая половинка сигареты валялась на полу.
– Удар кулаком «сигарета»?
– Похоже на то, комиссар.
– Вам это тоже пришло в голову?
Корш медленно кивнул.
– Боюсь, что да. Есть еще одна деталь. Дойбель носит в кармане пиджака шестизарядный «Маленький Том». Он говорит, на тот случай, если вдруг потеряет свой «вальтер». А пуля, выпущенная из «Маленького Тома», пробивает дырку такого размера, какую нашли на лбу убитого чеха.
– Неужели? – Я поднял брови. – Дойбель всегда считал, что, хотя Бауц и не замешан в нашем деле, все равно его место в тюрьме.
– Он пытался убедить Беккера поговорить со своими старыми коллегами из полиции нравов. Хотел, чтобы Беккер под каким-нибудь предлогом занес Бауца в списки отправляемых в концлагерь. Но Беккер не хотел с этим связываться. Сказал, что они не смогут отправить Бауца в лагерь, даже если у них будет свидетельство той массажистки, которую он пытался задушить.
– Очень рад это слышать. Почему мне не рассказали об этом раньше?
Корш пожал плечами.
– Вы говорили что-нибудь членам группы, расследующей обстоятельства смерти Бауца? Я имею в виду об ударе «сигарета», Дойбеле или его пистолете?
– Нет еще, комиссар.
– Тогда мы сами с ним разберемся.
– Что вы собираетесь делать?
– Все зависит от того, сохранился ли у него этот пистолет или нет. Что бы вы, например, сделали с пистолетом, если бы пальнули Бауцу в ухо?
– Сдал бы его в переплавку.
– Совершенно верно. Поэтому, если он не сможет предъявить свой пистолет для проверки, то больше не будет участвовать в расследовании. Этого, может быть, недостаточно для суда, но для меня хватит. Я не желаю иметь убийц в своей группе.
Корш задумчиво почесал нос, с трудом удерживаясь от того, чтобы не поковырять в нем.
– Я полагаю, вы понятия не имеете, где сейчас может быть Дойбель, правда?
– Кто меня ищет?
В дверь не спеша вошел Дойбель. От него несло пивом, и мы сразу поняли, где он был. В углу его рта, искривленного усмешкой, торчала незажженная сигарета. Он с воинственным видом уставился на Корша, а затем с нескрываемой неприязнью перевел взгляд на меня. Он был пьян.
– Да, я зашел в кафе «Керкау», – сказал он заплетающимся языком. – Могу себе позволить, сами знаете, я не на дежурстве. По крайней мере, еще целый час, к этому времени я буду в порядке. Не беспокойтесь обо мне. Я сам о себе позабочусь.
– О чем еще вы позаботились?
Он качнулся назад, пытаясь выпрямиться, словно кукла на неуклюжих ножках.
– Я задавал вопросы на станции, где эта девчонка Штайнингер садилась в поезд.
– Я не об этом спрашиваю.
– Ax, не об этом? Не об этом? Что вы имеете в виду, господин комиссар?
– Кто-то убил Готфрида Бауца.
– А, этого чешского ублюдка! – Он коротко рассмеялся. Его смех напоминал одновременно отрыжку и фырканье.
– У него челюсть сломана. И во рту торчала половина сигареты.
– Ну? А я-то тут при чем?
– Это ведь ваш конек, правда? Удар «сигарета». Я слышал, как вы сами об этом говорили.
– У меня нет патента на этот удар, Гюнтер. – Он глубоко затянулся своей потухшей сигаретой и сузил мутные глаза. – Вы обвиняете меня в том, что я сделал из него консервы?
– Могу я посмотреть ваш пистолет, инспектор Дойбель?
Несколько секунд Дойбель стоял передо мной, насмешливо улыбаясь, а затем полез в кобуру. За его спиной Корш медленно положил руку на свой пистолет и не отнимал ее до тех пор, пока Дойбель не выложил свой «Вальтер-ППК» на мой стол. Я взял пистолет и понюхал дуло, наблюдая, не появится ли на его лице выражение, свидетельствующее о том, что ему все известно – Бауц убит из оружия гораздо меньшего калибра.
– Его пристрелили, правда? – улыбнулся он.
– Скорее казнили, – сказал я. – Похоже, кто-то пустил ему пулю между глаз, пока он был без сознания.
– Я тут ни при чем. – Дойбель медленно покачал головой.
– Я так не считаю.
– Вы мочитесь на стену, Гюнтер, и надеетесь, что ваши чертовы брызги попадут мне на брюки. Да, мне не нравился этот маленький чех, потому что я ненавижу всех извращенцев, которые нападают на детей и женщин. Но это не означает, что я имею какое-то отношение к его убийству.
– У вас есть очень простой способ убедить меня в этом.
– Да? И какой же?
– Покажите мне ваш игрушечный пистолетик, который вы всегда носите с собой. «Маленький Том».
Дойбель поднял руки в подтверждение своей невиновности.
– Какой игрушечный пистолетик? У меня нет такого. Единственная зажигалка, которая у меня есть, лежит у вас на столе.
– Все, кто работают с вами, знают об этом пистолете. Вы им слишком часто хвастались. Покажите мне тот пистолет – и все подозрения отпадут. Но если у вас его с собой нет, тогда я буду считать, это потому, что вам пришлось от него избавиться.
– О чем это вы говорите? Я же сказал, у меня...
Корш встал.
– Доставай, Эб, ты показывал мне этот пистолет всего пару дней назад. Даже сказал, что никогда без него не выходишь.
– Ну и дерьмо же ты! Переметнулся на его сторону, да? Ты что, не видишь? Он же не такой, как мы. Это же один из шпионов Гейдриха. Ему наплевать на Крипо.
– Я так не считаю, – спокойно сказал Корш. – Ну так как же? Увидим мы пистолет или нет?
Дойбель покачал головой, улыбнулся и наставил на меня палец.
– Вы не сможете ничего доказать. Ничего. И вы сами это знаете.
Я отшвырнул стул ногой. Чтобы сказать то, что я собирался сказать, мне нужно было встать.
– Может быть. Но в любом случае из своей группы я вас вышвыриваю. Плевать мне на то, что с вами станется, Дойбель, но я хочу, чтобы вы убирались в ту навозную кучу, из которой вас вытащили. Я очень разборчив в отношении людей, с которыми мне приходится работать. Терпеть не могу убийц.
Дойбель еще сильнее ощерил свои желтые зубы. Его усмешка напоминала клавиатуру старого расстроенного пианино. Подтянув свои лоснящиеся фланелевые брюки, он распрямил плечи и выпятил живот. Я с трудом удержался от того, чтобы не врезать по нему кулаком, но он, наверное, только и ждал, чтобы я начал драку.
– Откройте глаза, Гюнтер. Прогуляйтесь в камеры и в комнаты для допросов и посмотрите, что там творится. Вы очень разборчивы насчет тех, с кем вам приходится работать? Вы – грязная свинья. Здесь, в этом здании, людей избивают до смерти. Может быть, как раз сейчас, пока мы тут разговариваем. Неужели вы думаете, что кого-то взволнует, что случилось с каким-то вонючим извращенцем? Да в морге полным-полно таких.
Я услышал свой ответ, поразивший даже меня самого своей беспомощной наивностью:
– Кого-то, может быть, и взволнует, иначе бы мы ничем не отличались от самих преступников. Я не могу заставить людей носить чистую обувь, но могу почистить свою. И вы с самого начала знали: какой я. Но вам нужно было сделать по-своему, по-гестаповски, где верят, что женщина – ведьма, если ей удастся выплыть, и невиновна, если тонет. А теперь убирайтесь с моих глаз, пока у меня не появилось желание проверить, действительно ли я так близок к Гейдриху, что он даст приказ вышвырнуть вас из Крипо к чертям собачьим.
Дойбель рыгнул.
– Вы – мразь, – процедил он и вперился в Корша тяжелым взглядом, пока тот, не в силах переносить зловонное дыхание Дойбеля, не отвернулся. Дойбель, пошатываясь, ушел.
Корш покачал головой.
– Никогда не любил этого ублюдка, – сказал он. – Но и не думал, что... – Он снова покачал головой.
Я устало опустился на стул и достал из ящика стола бутылку, которую там хранил.
– К сожалению, он прав, – сказал я, наполняя два стакана. Я увидел удивленный взгляд Корша и мрачно улыбнулся. – Обвинить берлинского полицейского в убийстве... Да это, черт подери, то же самое, что арестовать пьяницу на Мюнхенском пивном фестивале.
Глава 13
Воскресенье, 25 сентября
– Господин Хирш дома?
Старик, открывший дверь, выпрямился и кивнул:
– Я господин Хирш.
– Вы отец Сары Хирш?
– Да, а кто вы?
Ему, должно быть, не меньше семидесяти. На голове блестящая лысина, опушенная длинными седыми волосами, спускающимися на воротник. Роста невысокого, к тому же годы согнули его, и трудно было поверить, что у этого человека пятнадцатилетняя дочь. Я показал ему свой значок.
– Полиция! – сказал я. – Только не пугайтесь. Я пришел не для того, чтобы причинить вам неприятности. Я просто хочу задать несколько вопросов вашей дочери. Она может описать одного человека, преступника.
Увидев мой полицейский значок, господин Хирш побледнел, но после моих слов кровь стала постепенно приливать к его лицу. Господин Хирш отступил в сторону и молча пропустил меня в зал, заполненный китайскими вазами, бронзовыми статуэтками, тарелками с голубым орнаментом и замысловатой резьбой по бальзовому дереву в застекленных горках. Я с восхищением рассматривал все это богатство, пока он закрывал и запирал входную дверь, а он мельком сообщил мне, что в молодости служил в немецком военно-морском флоте и много путешествовал по Дальнему Востоку.
Почувствовав аппетитный запах, заполнявший весь дом, я извинился, что помешал семейному обеду.
– До обеда осталось еще немного времени, – сообщил старик. – Моя жена и дочь пока на кухне.
Он неловко улыбнулся, так как для него, без сомнения, была непривычной вежливость представителя власти, и провел меня в приемную.
– Итак, – сказал он, – вы говорите, что хотели бы побеседовать с моей дочерью Сарой, что она могла бы описать преступника.
– Да, это так, – подтвердил я. – В школе, где учится ваша дочь, пропала одна девушка. Весьма вероятно, что она была похищена. Один из моих людей в беседе с девушками из класса, где учится ваша дочь, выяснил, что несколько недель назад какой-то незнакомец разговаривал с Сарой. Мне хотелось бы узнать, не помнит ли она, как он выглядел. С вашего разрешения.
– Разумеется. Я сейчас приведу ее, – сказал он и вышел.
Несомненно, это была очень музыкальная семья. Рядом с большим блестящим черным «Бехштейном» лежало несколько футляров с музыкальными инструментами и стояли пюпитры. У окна, выходившего в большой сад, приткнулась арфа, и почти на всех фотографиях, стоявших на буфете, молодая девушка играла на скрипке. Даже картина, написанная маслом, которая висела над камином, была посвящена музыкальной теме – фортепьянный концерт, как мне показалось. Я стоял и разглядывал эту картину, пытаясь представить себе, какую музыку исполнял пианист, когда господин Хирш вернулся со своей женой и дочерью.
Фрау Хирш оказалась гораздо выше и моложе своего мужа, по-видимому, ей было не больше пятидесяти, – стройная, элегантная женщина с жемчужными серьгами и жемчужным ожерельем. Она вытерла руки о фартук и обняла дочь за плечи, словно подчеркивая свои родительские права перед лицом возможного вмешательства в их жизнь государства, которое относилось к их нации с неприкрытой враждебностью.
– Мой муж говорит, что в классе, где учится Сара, пропала девушка, – спокойно сказала она. – Кто она?
– Эммелин Штайнингер, – ответил я.
Фрау Хирш немного повернула к себе дочь.
– Сара, – с упреком произнесла она, – почему ты не сообщила нам, что одна из твоих подруг пропала?
Сара, немного полноватая, но очень здоровая и привлекательная девушка, которая никоим образом не вписывалась в тот расистский образ еврея, который создал Штрейхер, поскольку ее глаза были голубыми, а волосы – светлыми, нетерпеливо дернула головой, как маленький упрямый пони.
– Да она просто сбежала, вот и все. Она только и говорила об этом. Мне совершенно безразлично, что с ней случилось. Мы не дружили с Эммелин Штайнингер. Она всегда говорила о евреях всякие гадости. Я ее ненавижу, и мне все равно, что у нее умер отец.
– Хватит, – прервал ее господин Хирш, по-видимому не желавший слышать о том, что у кого-то умер отец. – Не важно, что она говорила. Если ты знаешь что-нибудь, что поможет комиссару найти ее, ты должна об этом рассказать, ясно?
Сара сделала недовольное лицо.
– Да, папа, – зевнула она и плюхнулась в кресло.
– Сара, в самом деле! – укоризненно сказала ее мать и неловко улыбнулась мне. – Обычно она ведет себя совсем по-другому, комиссар. Извините!
– Все в порядке, – улыбнулся я, устраиваясь на скамейке для ног, стоявшей перед креслом, где сидела Сара.
– Сара, в пятницу, когда один из моих людей разговаривал с тобой, ты сказала, что вспомнила, как какой-то мужчина крутился около вашей школы. Где-то месяца два назад. Это правда? – Она кивнула. – Тогда я хочу попросить тебя, чтобы ты попыталась вспомнить и рассказать мне все об этом человеке.
Несколько мгновений она покусывала свой ноготь, а затем стала внимательно его рассматривать.
– Ну, это было так давно... – протянула она.
– Все, что тебе удастся вспомнить, может оказаться для меня полезным. Например, в какое время дня это произошло?
Я вытащил записную книжку и положил ее на колени.
– Это было как раз тогда, когда все уходили из школы. Как обычно, я собиралась идти одна. – Она подняла голову, вспоминая. – И около школы стояла та машина.
– Какая это была машина?
Она пожала плечами.
– Я не разбираюсь в марках машин и вообще во всем этом. Но она была большая и черная, и за рулем сидел шофер.
– Это шофер заговорил с тобой?
– Нет, другой человек, который сидел сзади. Я думала, это полицейские. Тот, что сидел сзади, опустил стекло и позвал меня, когда я выходила из калитки. Я была одна. Большинство девочек уже ушли. Он попросил меня подойти поближе и, когда я подошла, сказал мне, что я... – Она слегка покраснела и замолчала.
– Продолжай, – сказал я.
– ...что я очень красивая и, он уверен, мои родители гордятся, что у них такая дочь. – Она бросила смущенный взгляд на своих родителей. – Я ничего не выдумываю, – произнесла она, и в ее тоне я уловил нотки удовольствия. – Честное слово, именно так он и сказал.
– Я тебе верю, Сара, – подбодрил я ее. – Что он еще говорил?
– Он обратился к своему шоферу и сказал, что я прекрасный образец германской девушки или какую-то подобную глупость. – Она засмеялась. – Это было так смешно! – Она поймала взгляд своего отца и снова стала серьезной. – Короче говоря, он сказал что-то в этом роде. Я точно не помню.
– А шофер ответил ему что-нибудь?
– Он предложил своему боссу отвезти меня домой. Тогда тот, что сидел сзади, спросил меня, хотела бы я, чтобы они довезли меня до дому. Я ответила, что никогда не каталась на такой большой машине и с удовольствием...
Отец Сары громко вздохнул:
– Сколько раз мы говорили тебе, Сара, не...
– Если вы не возражаете, – остановил я его, – это может подождать. – Я снова посмотрел на Сару. – Что же случилось дальше?
– Этот человек сказал, что, если я правильно отвечу на несколько вопросов, он меня подвезет, совсем как кинозвезду. Ну, сначала он поинтересовался, как меня зовут, и, когда я ему сказала, он поглядел на меня так, будто был шокирован. Конечно, потому, что он понял: я – еврейка, и тут же спросил, не еврейка ли я. Я хотела было ответить ему, что нет, – просто ради смеха, но потом испугалась, что он может проверить, и я попаду в беду, и тогда я сказала, что я еврейка. После этого он откинулся на своем сиденье и велел шоферу ехать. А мне больше не сказал ни слова. Это было очень странно. Как будто я вдруг перестала для них существовать.
– Очень хорошо, Сара. Теперь ответь мне: ты сказала, что подумала, будто это – полицейские. Они были в форме?
Она неуверенно кивнула.
– Начнем с цвета этой формы.
– Кажется, что-то зеленое. Вы знаете, как у полицейских, только немного темнее.
– А какие у них были фуражки? Как у полицейских?
– Нет, это были скорее офицерские фуражки. Папа был офицером флота.
– Что-нибудь еще? Значки, нашивки, знаки различия на воротниках. Что-нибудь в этом роде. – Она отрицательно качала головой. – Ну хорошо. Теперь этот мужчина, который говорил с тобой. Как он выглядел?
Сара поджала губы, подергала кончики своих волос и взглянула на отца.
– Мужчина был старше своего шофера, – наконец произнесла она. – Пятидесяти пяти – шестидесяти лет. Крупный, волос мало, или они коротко острижены, и маленькие усики.
– А другой?
Она пожала плечами.
– Тот был моложе, довольно бледный. Светлые волосы. Я его плохо запомнила.
– А как он говорил, я имею в виду человека, сидевшего сзади?
– Вас интересует акцент?
– Да, если ты смогла его определить.
– Я не уверена. Мне трудно сказать по разговору, откуда тот или иной человек. Я различаю акцент на слух, но не всегда могу определить, что это за акцент. – Она глубоко вздохнула и нахмурилась, напрягая память. – У него был австрийский акцент. Хотя, мне кажется, его можно с таким же успехом назвать и баварским. Знаете, такая старомодная манера говорить.
– Австрийский или баварский акцент, – повторил я, записывая ее слова в записную книжку. Я хотел было подчеркнуть слово «баварский», но потом передумал. Не надо делать на это упор, хотя баварский мне больше подходил. Перед тем как задать последний вопрос, я сделал паузу, чтобы убедиться, что она кончила говорить.
– Теперь напряги память, Сара... Ты стоишь у машины, окно опущено, и ты смотришь прямо в салон машины. Ты видишь человека с усиками. Что еще ты можешь увидеть?
Она сомкнула веки и облизнула нижнюю губу, стараясь представить себе картину как можно четче.
– Сигареты, – сказала она через минуту. – Не такие, как у папы. – Она открыла глаза и посмотрела на меня. – У них был приятный запах. Сладкий и довольно сильный. Как у лаврового листа или душицы.
Я пробежал глазами свои записи и, окончательно убедившись, что она больше ничего не сможет добавить, встал.
– Спасибо, Сара, ты мне очень помогла.
– Правда? – спросила она радостно. – Правда помогла?
– Конечно.
Мы все улыбались и на какое-то мгновение забыли, кто мы и зачем я сюда пришел.
Возвращаясь из дома Хиршей, я думал, понял ли кто-нибудь из них, что один-единственный раз национальность Сары оказалась ее преимуществом – то, что она еврейка, вероятно, спасло ей жизнь.
Я был доволен тем, что узнал. Ее описание – пока единственная реальная информация в этом деле. А что касается акцента, то ее слова соответствовали словам Танкера, дежурного сержанта, который отвечал на анонимный звонок. Но важнее всего было то, что я понял: теперь-то мне непременно нужно выяснить у генерала Мартина из Нюрнберга, в какие дни Штрейхер бывал в Берлине.
Старик, открывший дверь, выпрямился и кивнул:
– Я господин Хирш.
– Вы отец Сары Хирш?
– Да, а кто вы?
Ему, должно быть, не меньше семидесяти. На голове блестящая лысина, опушенная длинными седыми волосами, спускающимися на воротник. Роста невысокого, к тому же годы согнули его, и трудно было поверить, что у этого человека пятнадцатилетняя дочь. Я показал ему свой значок.
– Полиция! – сказал я. – Только не пугайтесь. Я пришел не для того, чтобы причинить вам неприятности. Я просто хочу задать несколько вопросов вашей дочери. Она может описать одного человека, преступника.
Увидев мой полицейский значок, господин Хирш побледнел, но после моих слов кровь стала постепенно приливать к его лицу. Господин Хирш отступил в сторону и молча пропустил меня в зал, заполненный китайскими вазами, бронзовыми статуэтками, тарелками с голубым орнаментом и замысловатой резьбой по бальзовому дереву в застекленных горках. Я с восхищением рассматривал все это богатство, пока он закрывал и запирал входную дверь, а он мельком сообщил мне, что в молодости служил в немецком военно-морском флоте и много путешествовал по Дальнему Востоку.
Почувствовав аппетитный запах, заполнявший весь дом, я извинился, что помешал семейному обеду.
– До обеда осталось еще немного времени, – сообщил старик. – Моя жена и дочь пока на кухне.
Он неловко улыбнулся, так как для него, без сомнения, была непривычной вежливость представителя власти, и провел меня в приемную.
– Итак, – сказал он, – вы говорите, что хотели бы побеседовать с моей дочерью Сарой, что она могла бы описать преступника.
– Да, это так, – подтвердил я. – В школе, где учится ваша дочь, пропала одна девушка. Весьма вероятно, что она была похищена. Один из моих людей в беседе с девушками из класса, где учится ваша дочь, выяснил, что несколько недель назад какой-то незнакомец разговаривал с Сарой. Мне хотелось бы узнать, не помнит ли она, как он выглядел. С вашего разрешения.
– Разумеется. Я сейчас приведу ее, – сказал он и вышел.
Несомненно, это была очень музыкальная семья. Рядом с большим блестящим черным «Бехштейном» лежало несколько футляров с музыкальными инструментами и стояли пюпитры. У окна, выходившего в большой сад, приткнулась арфа, и почти на всех фотографиях, стоявших на буфете, молодая девушка играла на скрипке. Даже картина, написанная маслом, которая висела над камином, была посвящена музыкальной теме – фортепьянный концерт, как мне показалось. Я стоял и разглядывал эту картину, пытаясь представить себе, какую музыку исполнял пианист, когда господин Хирш вернулся со своей женой и дочерью.
Фрау Хирш оказалась гораздо выше и моложе своего мужа, по-видимому, ей было не больше пятидесяти, – стройная, элегантная женщина с жемчужными серьгами и жемчужным ожерельем. Она вытерла руки о фартук и обняла дочь за плечи, словно подчеркивая свои родительские права перед лицом возможного вмешательства в их жизнь государства, которое относилось к их нации с неприкрытой враждебностью.
– Мой муж говорит, что в классе, где учится Сара, пропала девушка, – спокойно сказала она. – Кто она?
– Эммелин Штайнингер, – ответил я.
Фрау Хирш немного повернула к себе дочь.
– Сара, – с упреком произнесла она, – почему ты не сообщила нам, что одна из твоих подруг пропала?
Сара, немного полноватая, но очень здоровая и привлекательная девушка, которая никоим образом не вписывалась в тот расистский образ еврея, который создал Штрейхер, поскольку ее глаза были голубыми, а волосы – светлыми, нетерпеливо дернула головой, как маленький упрямый пони.
– Да она просто сбежала, вот и все. Она только и говорила об этом. Мне совершенно безразлично, что с ней случилось. Мы не дружили с Эммелин Штайнингер. Она всегда говорила о евреях всякие гадости. Я ее ненавижу, и мне все равно, что у нее умер отец.
– Хватит, – прервал ее господин Хирш, по-видимому не желавший слышать о том, что у кого-то умер отец. – Не важно, что она говорила. Если ты знаешь что-нибудь, что поможет комиссару найти ее, ты должна об этом рассказать, ясно?
Сара сделала недовольное лицо.
– Да, папа, – зевнула она и плюхнулась в кресло.
– Сара, в самом деле! – укоризненно сказала ее мать и неловко улыбнулась мне. – Обычно она ведет себя совсем по-другому, комиссар. Извините!
– Все в порядке, – улыбнулся я, устраиваясь на скамейке для ног, стоявшей перед креслом, где сидела Сара.
– Сара, в пятницу, когда один из моих людей разговаривал с тобой, ты сказала, что вспомнила, как какой-то мужчина крутился около вашей школы. Где-то месяца два назад. Это правда? – Она кивнула. – Тогда я хочу попросить тебя, чтобы ты попыталась вспомнить и рассказать мне все об этом человеке.
Несколько мгновений она покусывала свой ноготь, а затем стала внимательно его рассматривать.
– Ну, это было так давно... – протянула она.
– Все, что тебе удастся вспомнить, может оказаться для меня полезным. Например, в какое время дня это произошло?
Я вытащил записную книжку и положил ее на колени.
– Это было как раз тогда, когда все уходили из школы. Как обычно, я собиралась идти одна. – Она подняла голову, вспоминая. – И около школы стояла та машина.
– Какая это была машина?
Она пожала плечами.
– Я не разбираюсь в марках машин и вообще во всем этом. Но она была большая и черная, и за рулем сидел шофер.
– Это шофер заговорил с тобой?
– Нет, другой человек, который сидел сзади. Я думала, это полицейские. Тот, что сидел сзади, опустил стекло и позвал меня, когда я выходила из калитки. Я была одна. Большинство девочек уже ушли. Он попросил меня подойти поближе и, когда я подошла, сказал мне, что я... – Она слегка покраснела и замолчала.
– Продолжай, – сказал я.
– ...что я очень красивая и, он уверен, мои родители гордятся, что у них такая дочь. – Она бросила смущенный взгляд на своих родителей. – Я ничего не выдумываю, – произнесла она, и в ее тоне я уловил нотки удовольствия. – Честное слово, именно так он и сказал.
– Я тебе верю, Сара, – подбодрил я ее. – Что он еще говорил?
– Он обратился к своему шоферу и сказал, что я прекрасный образец германской девушки или какую-то подобную глупость. – Она засмеялась. – Это было так смешно! – Она поймала взгляд своего отца и снова стала серьезной. – Короче говоря, он сказал что-то в этом роде. Я точно не помню.
– А шофер ответил ему что-нибудь?
– Он предложил своему боссу отвезти меня домой. Тогда тот, что сидел сзади, спросил меня, хотела бы я, чтобы они довезли меня до дому. Я ответила, что никогда не каталась на такой большой машине и с удовольствием...
Отец Сары громко вздохнул:
– Сколько раз мы говорили тебе, Сара, не...
– Если вы не возражаете, – остановил я его, – это может подождать. – Я снова посмотрел на Сару. – Что же случилось дальше?
– Этот человек сказал, что, если я правильно отвечу на несколько вопросов, он меня подвезет, совсем как кинозвезду. Ну, сначала он поинтересовался, как меня зовут, и, когда я ему сказала, он поглядел на меня так, будто был шокирован. Конечно, потому, что он понял: я – еврейка, и тут же спросил, не еврейка ли я. Я хотела было ответить ему, что нет, – просто ради смеха, но потом испугалась, что он может проверить, и я попаду в беду, и тогда я сказала, что я еврейка. После этого он откинулся на своем сиденье и велел шоферу ехать. А мне больше не сказал ни слова. Это было очень странно. Как будто я вдруг перестала для них существовать.
– Очень хорошо, Сара. Теперь ответь мне: ты сказала, что подумала, будто это – полицейские. Они были в форме?
Она неуверенно кивнула.
– Начнем с цвета этой формы.
– Кажется, что-то зеленое. Вы знаете, как у полицейских, только немного темнее.
– А какие у них были фуражки? Как у полицейских?
– Нет, это были скорее офицерские фуражки. Папа был офицером флота.
– Что-нибудь еще? Значки, нашивки, знаки различия на воротниках. Что-нибудь в этом роде. – Она отрицательно качала головой. – Ну хорошо. Теперь этот мужчина, который говорил с тобой. Как он выглядел?
Сара поджала губы, подергала кончики своих волос и взглянула на отца.
– Мужчина был старше своего шофера, – наконец произнесла она. – Пятидесяти пяти – шестидесяти лет. Крупный, волос мало, или они коротко острижены, и маленькие усики.
– А другой?
Она пожала плечами.
– Тот был моложе, довольно бледный. Светлые волосы. Я его плохо запомнила.
– А как он говорил, я имею в виду человека, сидевшего сзади?
– Вас интересует акцент?
– Да, если ты смогла его определить.
– Я не уверена. Мне трудно сказать по разговору, откуда тот или иной человек. Я различаю акцент на слух, но не всегда могу определить, что это за акцент. – Она глубоко вздохнула и нахмурилась, напрягая память. – У него был австрийский акцент. Хотя, мне кажется, его можно с таким же успехом назвать и баварским. Знаете, такая старомодная манера говорить.
– Австрийский или баварский акцент, – повторил я, записывая ее слова в записную книжку. Я хотел было подчеркнуть слово «баварский», но потом передумал. Не надо делать на это упор, хотя баварский мне больше подходил. Перед тем как задать последний вопрос, я сделал паузу, чтобы убедиться, что она кончила говорить.
– Теперь напряги память, Сара... Ты стоишь у машины, окно опущено, и ты смотришь прямо в салон машины. Ты видишь человека с усиками. Что еще ты можешь увидеть?
Она сомкнула веки и облизнула нижнюю губу, стараясь представить себе картину как можно четче.
– Сигареты, – сказала она через минуту. – Не такие, как у папы. – Она открыла глаза и посмотрела на меня. – У них был приятный запах. Сладкий и довольно сильный. Как у лаврового листа или душицы.
Я пробежал глазами свои записи и, окончательно убедившись, что она больше ничего не сможет добавить, встал.
– Спасибо, Сара, ты мне очень помогла.
– Правда? – спросила она радостно. – Правда помогла?
– Конечно.
Мы все улыбались и на какое-то мгновение забыли, кто мы и зачем я сюда пришел.
Возвращаясь из дома Хиршей, я думал, понял ли кто-нибудь из них, что один-единственный раз национальность Сары оказалась ее преимуществом – то, что она еврейка, вероятно, спасло ей жизнь.
Я был доволен тем, что узнал. Ее описание – пока единственная реальная информация в этом деле. А что касается акцента, то ее слова соответствовали словам Танкера, дежурного сержанта, который отвечал на анонимный звонок. Но важнее всего было то, что я понял: теперь-то мне непременно нужно выяснить у генерала Мартина из Нюрнберга, в какие дни Штрейхер бывал в Берлине.
Глава 14
Понедельник, 26 сентября
Выглянут из окна своей квартиры, я различил, как в соседнем доме семьи в нетерпеливом ожидании собрались в своих гостиных у радиоприемников. Из другого окна, выходившего на Фазаненштрассе, было видно, что улица совершенно опустела. Я прошел в гостиную и налил себе выпить. Снизу, из пансиона, расположенного под моей квартирой, доносились звуки классической музыки, которую передавали по радио. Перед началом трансляции очередной речи какого-нибудь партийного лидера и после нее всегда передавали старика Бетховена. Это как раз то, о чем я всегда говорю: чем хуже картина, тем богаче ее рама.