Страница:
Небе выдвинул ящик стола и вытащил бутылку и пару стаканов. Не говоря ни слова, наполнил их.
Я опрокинул в рот свой стакан и подождал, пока огненная жидкость согреет то, что осталось от моего сердца и желудка. Потом кивнул, и он налил мне еще один стакан. Я сказал:
– Как раз тогда, когда думаешь, что хуже уже быть не может, выясняется, что дела обстоят куда отвратительнее, чем ты думал. А потом становится и вовсе скверно. – Я выпил второй стакан и повертел его в руках, изучая дно. – Благодарю, что сказали мне правду, Артур. – Я заставил себя подняться. – И спасибо за утешение.
– Пожалуйста, сообщай мне, как у тебя пойдут дела с подозреваемым, – сказал он. – Подумай, может быть, стоит поручить двум твоим ребятам поработать с ним? Один будет изображать доброжелательного следователя, другой – жестокого. Никаких грубостей, просто немного старомодного психологического давления. Ты знаешь, что я имею в виду. Кстати, как у тебя складываются отношения в группе? Все нормально? Надеюсь, никаких обид или чего-нибудь в этом роде.
Конечно, можно бы сесть и говорить о моих претензиях столько времени, сколько обычно продолжается съезд нацистской партии, но я знал, что он не захочет слушать. Я знал, что в Крипо есть сотни полицейских, которые гораздо хуже тех троих в моей группе. Поэтому я только кивнул и сказал, что все в порядке.
Но у дверей кабинета я остановился и совершенно автоматически, не задумываясь, произнес два слова. Я произнес их не потому, что так требовалось, и не в ответ на чьи-то слова (тогда я мог бы оправдаться тем, что я просто ответил, боясь обидеть человека). Нет, это я произнес их первым:
– Хайль Гитлер!
– Хайль Гитлер! – пробормотал Небе в ответ, не поднимая головы от листа бумаги. Он что-то начал писать и поэтому не видел выражения моего лица. Не могу сказать, каким оно было. Но, какое бы выражение ни застыло на моем лице, я понимал, что единственной моей претензией к Алексу может быть только претензия к самому себе.
Глава 10
Я опрокинул в рот свой стакан и подождал, пока огненная жидкость согреет то, что осталось от моего сердца и желудка. Потом кивнул, и он налил мне еще один стакан. Я сказал:
– Как раз тогда, когда думаешь, что хуже уже быть не может, выясняется, что дела обстоят куда отвратительнее, чем ты думал. А потом становится и вовсе скверно. – Я выпил второй стакан и повертел его в руках, изучая дно. – Благодарю, что сказали мне правду, Артур. – Я заставил себя подняться. – И спасибо за утешение.
– Пожалуйста, сообщай мне, как у тебя пойдут дела с подозреваемым, – сказал он. – Подумай, может быть, стоит поручить двум твоим ребятам поработать с ним? Один будет изображать доброжелательного следователя, другой – жестокого. Никаких грубостей, просто немного старомодного психологического давления. Ты знаешь, что я имею в виду. Кстати, как у тебя складываются отношения в группе? Все нормально? Надеюсь, никаких обид или чего-нибудь в этом роде.
Конечно, можно бы сесть и говорить о моих претензиях столько времени, сколько обычно продолжается съезд нацистской партии, но я знал, что он не захочет слушать. Я знал, что в Крипо есть сотни полицейских, которые гораздо хуже тех троих в моей группе. Поэтому я только кивнул и сказал, что все в порядке.
Но у дверей кабинета я остановился и совершенно автоматически, не задумываясь, произнес два слова. Я произнес их не потому, что так требовалось, и не в ответ на чьи-то слова (тогда я мог бы оправдаться тем, что я просто ответил, боясь обидеть человека). Нет, это я произнес их первым:
– Хайль Гитлер!
– Хайль Гитлер! – пробормотал Небе в ответ, не поднимая головы от листа бумаги. Он что-то начал писать и поэтому не видел выражения моего лица. Не могу сказать, каким оно было. Но, какое бы выражение ни застыло на моем лице, я понимал, что единственной моей претензией к Алексу может быть только претензия к самому себе.
Глава 10
Понедельник, 19 сентября
Зазвонил телефон. Я потянулся с другого края кровати и снял трубку. Пока я соображал, сколько сейчас может быть времени, Дойбель что-то говорил. Было 2 часа ночи.
– Повторите.
– Мы, кажется, нашли пропавшую девушку, комиссар.
– Она мертва?
– Как мышь в мышеловке. Личность ее пока еще окончательно не установлена, но все очень похоже на другие случаи, комиссар. Я вызвал профессора Ильмана. Он скоро подъедет.
– Откуда вы звоните, Дойбель?
– Станция «Зоопарк».
На улице было еще тепло, когда я спустился к своей машине и открыл окно, с наслаждением вдыхая ночной воздух, в надежде, что он поможет мне побыстрее проснуться. Для всех, кроме господина и госпожи Ханке, спящих у себя дома в Штеглице, завтрашний день обещал быть прекрасным.
Я поехал на восток по Курфюрстендам, застроенной четкими прямоугольниками магазинов, залитых неоновым светом, затем повернул на север по Иоахимсталерштрассе, в конце которой возвышалась большая, ярко освещенная теплица – станция «Зоопарк». У входа стояли несколько полицейских фургонов и множество машин «Скорой помощи». Двое-трое пьяных еще рвались продолжить ночное веселье, невзирая на полицейского, который пытался их прогнать.
Войдя внутрь станции, я пересек центральный зал, где продавали билеты, и подошел к полицейскому барьеру, воздвигнутому перед камерой хранения. Показав свой значок двоим полицейским, охранявшим барьер, прошел за ограждение. Завернув за угол, я наткнулся на Дойбеля, который бросился мне навстречу.
– Что мы имеем? – спросил я.
– Тело девушки в чемодане, комиссар. Судя по ее виду и запаху, она пролежала в нем довольно долго. Чемодан стоял в камере хранения.
– Профессор уже прибыл?
– Да, вместе с фотографом. Они пока еще ничего не делали, только взглянули на нее. Мы решили дождаться вас.
– Тронут вашей предусмотрительностью. Кто нашел останки девушки?
– Я, комиссар, с одним из сержантов моего отделения.
– И как же вы это сделали? Проконсультировались у ясновидящего?
– В Алекс позвонил неизвестный человек, комиссар. Он сообщил сержанту дежурной части, где находится тело, а тот – моему сержанту. Сержант связался со мной, и мы отправились прямо сюда. Нашли чемодан с телом девушки, и я позвонил вам.
– Анонимный звонок, говорите? В котором часу это было?
– Около двенадцати. Я как раз сдавал дежурство.
– Мне бы хотелось побеседовать с человеком, который разговаривал по телефону с незнакомцем. Попросите кого-нибудь проверить, не сменился ли он тоже с дежурства, и если он еще на месте, пусть попросят его не уходить, не написав рапорта. А как вы попали в камеру хранения?
– Через ночного мастера-смотрителя станции, комиссар. Когда камеру закрывают, ключи хранятся у него. – Дойбель показал мне на толстяка, стоящего в нескольких метрах от нас и покусывающего кожу на своей ладони. – Вон он стоит.
– Похоже, мы оторвали его от ужина. Скажите ему, что мне нужны имена и адреса всех, кто работает в камере хранения, узнайте, в какое время они начинают работать. И, независимо от этого, пусть все соберутся здесь ко времени открытия камеры хранения с записями и документами.
Я помолчал какое-то мгновение, набираясь мужества для того, что мне предстояло увидеть.
– Ну что ж, – собрался я с духом, – покажите мне труп.
В камере хранения Ганс Ильман сидел на большом свертке с надписью «Обращаться осторожно», куря свою самокрутку и наблюдая, как полицейский фотограф устанавливает вспышки и треногу для камеры.
– А, комиссар! – произнес он, увидев меня, и встал. – Мы приехали только недавно, и я знаю, вы не хотели бы, чтобы мы начинали без вас. Кушанье немного переварилось, и вам они пригодятся. – Он протянул мне пару резиновых перчаток, а затем недовольно посмотрел на Дойбеля.
– Вы с нами посидите, инспектор?
Дойбель скривился.
– Я бы предпочел уйти, если вы не возражаете, комиссар. Конечно, я должен присутствовать, но у меня дочь примерно такого же возраста.
Я кивнул.
– Разбудите Беккера и Корша и вызовите их сюда. Я не вижу причины, почему мы одни должны заниматься этим «приятным» делом.
Дойбель повернулся, чтобы идти.
– Послушайте, инспектор, – сказал Ильман, – попросите кого-нибудь из наших друзей-полицейских организовать нам кофе. У меня дело пойдет лучше, когда я окончательно проснусь. Кроме того, мне потребуется человек, чтобы вести записи. Может ваш сержант разборчиво писать, как вы думаете?
– Думаю, может, профессор.
– Инспектор, мне кажется, уровень образования полицейских из Орпо очень низок – туда берут всех, кто в состоянии нацарапать условия пари на бумажке. Выясните наверняка насчет вашего сержанта, очень прошу вас. Лучше я буду сам писать, чем потом расшифровывать каракули, похожие на кириллицу или на еще более примитивную письменность.
– Слушаюсь, профессор. – Дойбель криво улыбнулся и отправился выполнять приказания.
– Смотри-ка, а я и не думал, что он такой чувствительный, – заметил Ильман, глядя ему вслед. – Тоже мне, сыщик, который боится увидеть мертвое тело! Это все равно как если бы торговец вином отказался попробовать «Бургундское», которое он собирается купить. Немыслимо. Где они набирают этих любителей бить по лицу?
– Все очень просто. Они выходят на улицу и загребают всех мужиков в кожаных шортах. Это то, что наци называют естественным отбором.
На полу в глубине камеры хранения лежал чемодан с телом, накрытым простыней. Мы нашли пару больших свертков и уселись на них. Ильман откинул простыню, и я невольно сморщился – в нос мне ударил запах, очень напоминавший запах скотного двора. Я машинально повернул голову, чтобы глотнуть свежего воздуха.
– Да, действительно, – пробормотал Ильман. – Лето в этом году очень жаркое.
Это был большой чемодан, какой берут в морской круиз, сделанный из голубой кожи отличного качества, со множеством латунных застежек и заклепок. Часто можно видеть, как такие чемоданы грузят на первоклассные пассажирские лайнеры, курсирующие между Гамбургом и Нью-Йорком. Однако девушке лет шестнадцати, лежавшей в этом чемодане, осталось совершить только одно путешествие – самое последнее в ее жизни. Полуприкрытая куском, как мне показалось, коричневой занавески, она лежала на спине, ноги повернуты влево, а в области груди тело ее образовывало изгиб. Голова располагалась под совершенно немыслимым углом по отношению к телу, рот раскрыт, казалось, что она улыбается, глаза полузакрыты, и, если бы не запекшаяся кровь в ноздрях и не связанные веревкой лодыжки, можно было бы подумать, что девушка только просыпается после долгого сна.
Вошел сержант Дойбеля – дородный мужчина без всяких признаков шеи, как у походной фляжки, и с грудью, напоминавшей мешок с песком, в руках – тетрадь и карандаш. С видом почти полного безразличия он сел немного в отдалении, посасывая конфету и скрестив ноги. По-видимому, зрелище, открывшееся его глазам, мало его взволновало.
Перед тем как начать описывать то, что лежало перед Ним, Ильман какое-то мгновение оценивающе смотрел на сержанта и затем кивнул.
– "Девушка-подросток, – начал диктовать он официальным тоном, – примерно шестнадцати лет, обнажена и лежит внутри большого чемодана хорошего качества. Тело частично покрыто куском коричневого кретона, ноги связаны обрывком веревки. – Он говорил медленно, делая паузы между фразами, чтобы сержант успевал записывать за ним. – При удалении с тела покрывала из ткани обнаружилось, что голова почти полностью отделена от туловища. На теле видны следы прогрессирующего разложения, свидетельствующие о том, что тело пролежало в чемодане по крайней мере четыре или пять недель. На кистях рук никаких «следов борьбы». Я заворачиваю их в бумагу для дальнейшего исследования пальцев в лаборатории, хотя из-за того, что она, без сомнения, грызла ногти, я думаю, это ничего не даст. – Он вытащил из своего портфеля два бумажных пакета из толстой бумаги, и я помог ему обвязать ими руки мертвой девушки. – Послушайте, а это что? Или мои глаза меня обманывают, или я вижу перед собой окровавленную блузку?
– Похоже на форму Союза немецких девушек, – высказал я предположение, наблюдая, как он вытащил сначала блузку, а потом и юбку того же цвета, что носят моряки.
– Необыкновенно предусмотрительно со стороны нашего приятеля послать нам ее одежду. И как раз тогда, когда я подумал, что он становится что-то уж очень заботливым. Сначала анонимный телефонный звонок в Алекс, теперь это. Напомните мне, чтобы я заглянул в свой дневник и проверил, не сегодня ли у меня день рождения.
Тут я заметил что-то еще и, наклонившись, вытащил из чемодана маленькую квадратную карточку.
– Удостоверение на имя Ирмы Ханке, – сказал я.
– Ну что ж, это, по-видимому, избавляет меня от хлопот. – Ильман повернул голову в сторону сержанта. – «В чемодане также находится одежда мертвой девушки и ее удостоверение», – продиктовал он.
На удостоверении было кровавое пятно.
– Может это быть отпечатком пальца, как вы думаете? – спросил я его.
Он взял у меня карточку и принялся внимательно рассматривать пятно.
– Да, вполне вероятно. Но я не вижу, чем это может нам помочь. Будь это настоящий отпечаток пальца, тогда совсем другое дело, мы бы получили ответ на многие вопросы.
Я покачал головой.
– Нет, не ответы, а новые вопросы... С чего это вдруг этому ненормальному понадобилось рассматривать удостоверение своей жертвы? Кровь указывает на то, что к тому времени она, вероятно, уже была мертва, если, конечно, это ее удостоверение. Так почему же наш приятель решил узнать, как ее зовут?
– Наверное, чтобы потом назвать ее имя, когда будет звонить в Алекс?
– Да, но зачем ему понадобилось ждать несколько недель, прежде чем позвонить? Не кажется ли вам это странным?
– Здесь вы правы, Берни. – Он положил удостоверение в пакет и осторожно поместил его в свой портфель, а затем снова заглянул в чемодан.
– А что у нас здесь? – Он вытащил небольшой, но производивший впечатление тяжелого мешочек и заглянул в него. – Ну, не странно ли? – Он держал его открытым, чтобы я мог видеть, что в нем лежит. Там были пустые тюбики из-под пасты, которые Ирма Ханке собирала в рамках экономической программы рейха.
– Наш убийца действительно предусмотрел все.
– Похоже, этот негодяй решил подразнить нас. Дает нам в руки все улики. Представляю, каким умным он себя считает, мы ведь никак не можем его поймать.
Ильман продиктовал еще несколько строчек сержанту и затем заявил, что закончил предварительное изучение места преступления и теперь очередь фотографа. Снимая перчатки, мы отошли от чемодана и обнаружили, что станционный мастер приготовил нам кофе. Я с удовольствием пил крепкий и горячий кофе, надеясь, что это поможет мне избавиться от привкуса смерти, обволакивавшего мой язык. Ильман сделал пару самокруток и протянул одну мне. Крепкий табак по вкусу напоминал ароматный дым от жарящегося мяса.
– А не имеет ли к этому какое-нибудь отношение ваш сумасшедший чех? – спросил он. – Ну тот, который называет себя кавалерийским офицером.
– Кажется, он действительно был кавалерийским офицером, – сказал я. – Его немного контузило на Восточном фронте, и он до конца так и не оправился. Этот кавалерист не способен совершить тройные прыжки, и, честно говоря, я не собираюсь на него ничего навешивать, если, конечно, не получу прямых улик. И не намерен выбивать из кого-нибудь признание, как это принято на Александр-плац. Не говоря уже о том, что он ничего такого не сказал. Его допрашивали все выходные, и он по-прежнему утверждает, что невиновен. Посмотрим, может быть, кто-нибудь из служащих камеры хранения опознает в нем человека, который оставил этот чемодан, но если нет, мне придется его отпустить.
– Представляю, как огорчится ваш чувствительный инспектор, – ухмыльнулся Ильман. – Тот, у которого дочь. Из его разговоров я понял: он совершенно уверен, что, будь у вас побольше времени, вы бы непременно состряпали против этого чеха дельце.
– Без сомнения. Он считает, что срок, который этот чех получил за изнасилование малолетней, – достаточная причина для того, чтобы посадить этого парня в укромную камеру и хорошенько им заняться.
– Методы современной полиции, они требуют столько сил! Как им хватает энергии?
– Это единственное, на что они ее расходуют. Дойбелю давно пора быть в кроватке, и он мне об этом уже напомнил. Некоторые из современных полицейских думают, что они работают в банке. – Я отмахнулся от него. – Вам никогда не казалось странным, что в Берлине все преступления совершаются днем?
– Вы забываете о том звонке в вашу квартиру ранним утром, когда к вам ввалились ваши добрые соседи-гестаповцы.
– Но там вы никогда не застанете никого старше криминальассистента, составляющего красные таблицы А-1 для штаба. И то, если что-нибудь очень важное.
Я повернулся к Дойбелю, который изо всех сил изображал такую смертельную усталость, что казалось, только госпиталь может поставить его на ноги.
– Когда фотограф закончит снимать труп, скажите ему, пусть сделает пару фотографий, чемодана в закрытом виде. И еще – снимки должны быть готовы к тому времени, когда соберутся все сотрудники камеры хранения. Это поможет им освежить воспоминания. Профессор отвезет чемодан в Алекс, как только он будет сфотографирован.
– А как быть с семьей девушки, комиссар? Это ведь Ирма Ханке, правда?
– Конечно, нужно будет, чтобы они официально опознали труп, но только после того, как профессор произведет вскрытие. Может быть, вы сделаете что-нибудь, чтобы труп не выглядел так ужасно? Для ее матери.
– Я не занимаюсь косметикой трупов, Берни, – холодно произнес профессор.
– Расскажите это кому-нибудь другому. Уж я-то видел, как вы однажды сделали вполне приличный труп из горы мясного фарша.
– Ну хорошо, – вздохнул Ильман. – Посмотрю, что можно сделать. Но мне потребуется на это целый день. Может быть, и ночь.
– Работайте, сколько вам нужно, но я хотел бы сообщить родителям, что мы нашли труп, сегодня вечером, так что не смогли бы вы к этому времени прикрепить ее голову к телу?
Дойбель громко зевнул.
– Ну что ж, инспектор, вы покорили аудиторию. Роль смертельно уставшего человека, нуждающегося в отдыхе, вам прекрасно удалась. Видит Бог, вы сделали все, что в ваших силах. Как только Беккер и Корш сменят вас, можете идти домой. Но я хочу, чтобы сегодня утром вы провели очную ставку. Может быть, кто-нибудь из сотрудников камеры хранения вспомнит нашего судетского приятеля.
– Слушаюсь, комиссар, – сказал Дойбель. Поняв, что скоро можно будет уйти домой, он взбодрился.
– Вы узнали, как зовут дежурного сержанта? Того, который отвечал на анонимный звонок?
– Голнер.
– Неужели старина Танкер Голнер?
– Да, комиссар. Вы найдете его в общежитии для полицейских. Он заявил, что подождет нас у себя дома, так как в гробу он видел Крипо и у него нет никакого желания торчать там всю ночь и ждать, пока мы заявимся.
– Старина Танкер, он совсем не изменился, – улыбнулся я. – Ну что ж, лучше не заставлять его ждать.
– Что мне передать Коршу и Беккеру, когда они прибудут? – спросил Дойбель.
– Передайте Коршу, пусть он проверит остальные вещи в этой камере хранения. Посмотрим, не оставили ли нам здесь еще каких подарочков.
Ильман прочистил горло.
– Хорошо бы, чтобы один из них присутствовал при вскрытии, – сказал он.
– Пусть вам поможет Беккер. Ему, кажется, доставляет удовольствие вид женского тела. Не говоря уже о его глубоких познаниях в вопросах насильственной смерти. Только не оставляйте его наедине с трупом, профессор. Он вполне может выстрелить в него или трахнуть, в зависимости от того, какое у него будет настроение.
Малая-Александрштрассе тянулась в северо-восточном направлении и заканчивалась Хорст-Вессел-плац, где находилось общежитие для сотрудников расположенного рядом Алекса. Большое здание с небольшими квартирами для женатых и старших офицеров и отдельными комнатами для остальных.
Несмотря на то что вахмистр Фриц Танкер Голнер больше не был женат, он занимал небольшую квартиру с одной спальней в задней части общежития на четвертом этаже, которую оставили за ним как награду за долгую и безупречную службу.
Ящик с цветами на подоконнике, за которыми он тщательно ухаживал, – единственный предмет, придававший этой квартире некоторый уют. Стены совершенно голые, если не считать пары фотографий, на которых Голнера награждали орденами. Он усадил меня в единственное в комнате кресло, а сам пристроился на краю аккуратно заправленной кровати.
– Мне говорили, что вы вернулись, – спокойно проговорил он и, наклонившись, вытащил из-под кровати деревянный ящик. – Хотите пива?
– Спасибо.
Он задумчиво кивнул, открывая пробки бутылок большими пальцами.
– И теперь в чине комиссара, как я слышал. Уволились инспектором. Возродились комиссаром. Как тут не поверить в колдовство, черт возьми? Не знай я вас так хорошо, подумал бы, что вы сидите у кого-то в кармане.
– А разве мы все не сидим там? Так или иначе?
– Только не я. И, если вы не изменились, то, значит, мы оба остались прежними.
Он неторопливо потягивал свое пиво.
Танкер родился на Восточно-Фризских островах, в Эмсланде, где, как говорят, мозги так же редки, как мех у рыбы. Вряд ли он смог бы правильно написать фамилию «Витгенштейн» и, уж конечно, ничего не понимал в его философии, но тем не менее Танкер был хорошим полицейским, еще старой закваски, жесткий, но справедливый. Он вразумлял молодых хулиганов дружеским ударом в ухо и, вместо того чтобы арестовывать человека и сажать его за решетку, предпочитал наставлять его на путь истинный простым, но очень эффективным способом – ударом своего могучего кулака размером с увесистый том энциклопедии. Говорили, что Танкер был самым крупным полицейским в Орпо, и, глядя на него, одетого в рубашку с короткими рукавами, подпоясанного широким ремнем, который, казалось, вот-вот треснет под тяжестью его огромного живота, я подумал, что в это трудно не поверить. Еще я подумал, изучая его лицо с выдающимися челюстями, что для подобного человеческого типа время остановилось – вероятно, так же выглядели его предки миллион лет назад, одетые в шкуру саблезубого тигра.
Я вытащил свои сигареты и предложил ему закурить. Он покачал головой и достал трубку.
– Если вас интересует мое мнение, – сказал я, – то мы все сидим у Гитлера в заднем кармане брюк. И он собирается съехать с горы на своей заднице.
Танкер пососал трубку и начал набивать ее табаком. Закончив, он улыбнулся и поднял свою бутылку.
– Выпьем тогда за булыжники под снегом!
Он громко рыгнул и зажег трубку. Клубы едкого дыма окутали меня, как балтийский туман, и заставили вспомнить о Бруно. Даже запах у этого дыма был такой же, как и у той мерзкой смеси, которую курил Бруно.
– Вы ведь знали Бруно, Танкер?
Он кивнул, посасывая трубку, и, не разжимая зубов, прогудел:
– Да, знал. И слышал, что с ним случилось. Бруно был хорошим человеком. – Он вытащил трубку из своего стариковского складчатого рта и принялся разглядывать, много ли осталось в ней табака. – Я его действительно хорошо знал. Мы вместе служили в пехоте. Видел его и в бою. Конечно, тогда он был совсем мальчишка, но, кажется, не очень-то боялся смерти. Он был храбрый малый.
– Его похоронили в прошлый четверг.
– Будь у меня время, я бы тоже пошел на его похороны. – Он на мгновение задумался. – Но это было где-то в Целендорфе. Слишком далеко. – Он допил свое пиво и открыл еще две бутылки. – Правда, я слышал, они превратили в кусок дерьма того, кто его убил, так что все в порядке.
– Да, похоже на то, – сказал я. – Расскажите мне о телефонном звонке вчера вечером. В котором часу это было?
– Почти точно в полночь. Мужчина спросил дежурного сержанта. Вы с ним говорите, отвечаю. Слушайте внимательно, продолжает он. Пропавшая девушка, Ирма Ханке, находится в большом голубом кожаном чемодане в камере хранения на станции «Зоопарк». Кто это? – спрашиваю я, но он вешает трубку.
– Можете вы описать мне его голос?
– Я бы сказал, что это был голос образованного человека, комиссар. Привыкшего командовать, и чтоб его приказания выполнялись. Как у офицера. – Он покачал своей крупной головой. – Вот, правда, не могу сказать, сколько ему лет.
– У него был какой-нибудь акцент?
– Небольшой баварский акцент.
– Вы в этом уверены?
– Моя последняя жена из Нюрнберга, комиссар, так что я уверен в этом.
– А как бы вы описали его тон? Взволнованный? Встревоженный?
– Нет, это не был голос психопата, если вы это имеете в виду, комиссар. Голос был ледяной, как моча замерзшего эскимоса. И, как я уже говорил, он звучал, как голос офицера.
– И он хотел переговорить с дежурным сержантом?
– Это его подлинные слова, комиссар.
– Вы слышали какой-нибудь шум в трубке? Может быть, шум уличного движения? Музыку? Что-нибудь в этом роде?
– Нет, ничего.
– А что вы потом сделали, после этого звонка?
– Позвонил оператору центральной телефонной службы на Францозишештрассе. Она выяснила, что звонили из телефонной будки у станции «Вест кройц». Я послал полицейскую машину, чтобы опечатать эту будку, пока не подъедет команда из отдела 5-Д и не проверит, что за пианист там работал.
– Молодец. И затем вы позвонили Дойбелю?
– Да, комиссар.
Я кивнул и принялся за вторую бутылку пива.
– Я полагаю, что в Орпо знают, из-за чего вся эта суета?
– Фон дер Шуленберг в начале прошлой недели собрал всех старших офицеров в кабинете для инструктажа. Нам сообщили то, что многие уже и так подозревали, – на улицах Берлина появился новый Горман. Многие считают, что именно поэтому вы и вернулись в полицию. Большая часть штатских, что теперь у нас служат, не смогут найти даже уголь в куче шлака. А дело Гормана – это была хорошая работа.
– Спасибо, Танкер.
– Все равно, комиссар, не похоже, чтобы маленький судетский придурок, который сидит у вас, был на самом деле в этом замешан, правда? Надеюсь, вы не возражаете, что я высказываю свое мнение?
– Нет, если у него, конечно, не было в кармане телефона. Но мы все-таки решили посмотреть – может быть, кто-нибудь в камере хранения на станции «Зоопарк» признает его. Кто знает, может быть, у него на воле остался сообщник.
Танкер кивнул.
– Истинная правда, – сказал он. – Все возможно в Германии, пока рейхсканцлером у нас это дерьмо – Гитлер.
Несколькими часами позже я вновь приехал на станцию «Зоопарк», где Корш уже раздал фотографии чемодана собравшимся здесь сотрудникам камеры хранения. Они вглядывались и вглядывались в фотографию, качали головами и скребли свои седеющие бородки, и все-таки никто не мог вспомнить человека, оставившего голубой кожаный чемодан.
Самый высокий из них – мужчина, одетый в длиннющую спецовку цвета хаки, который, кажется, был здесь главным, – вытащил тетрадь из-под стойки, обитой металлом, и подошел ко мне.
– Повторите.
– Мы, кажется, нашли пропавшую девушку, комиссар.
– Она мертва?
– Как мышь в мышеловке. Личность ее пока еще окончательно не установлена, но все очень похоже на другие случаи, комиссар. Я вызвал профессора Ильмана. Он скоро подъедет.
– Откуда вы звоните, Дойбель?
– Станция «Зоопарк».
На улице было еще тепло, когда я спустился к своей машине и открыл окно, с наслаждением вдыхая ночной воздух, в надежде, что он поможет мне побыстрее проснуться. Для всех, кроме господина и госпожи Ханке, спящих у себя дома в Штеглице, завтрашний день обещал быть прекрасным.
Я поехал на восток по Курфюрстендам, застроенной четкими прямоугольниками магазинов, залитых неоновым светом, затем повернул на север по Иоахимсталерштрассе, в конце которой возвышалась большая, ярко освещенная теплица – станция «Зоопарк». У входа стояли несколько полицейских фургонов и множество машин «Скорой помощи». Двое-трое пьяных еще рвались продолжить ночное веселье, невзирая на полицейского, который пытался их прогнать.
Войдя внутрь станции, я пересек центральный зал, где продавали билеты, и подошел к полицейскому барьеру, воздвигнутому перед камерой хранения. Показав свой значок двоим полицейским, охранявшим барьер, прошел за ограждение. Завернув за угол, я наткнулся на Дойбеля, который бросился мне навстречу.
– Что мы имеем? – спросил я.
– Тело девушки в чемодане, комиссар. Судя по ее виду и запаху, она пролежала в нем довольно долго. Чемодан стоял в камере хранения.
– Профессор уже прибыл?
– Да, вместе с фотографом. Они пока еще ничего не делали, только взглянули на нее. Мы решили дождаться вас.
– Тронут вашей предусмотрительностью. Кто нашел останки девушки?
– Я, комиссар, с одним из сержантов моего отделения.
– И как же вы это сделали? Проконсультировались у ясновидящего?
– В Алекс позвонил неизвестный человек, комиссар. Он сообщил сержанту дежурной части, где находится тело, а тот – моему сержанту. Сержант связался со мной, и мы отправились прямо сюда. Нашли чемодан с телом девушки, и я позвонил вам.
– Анонимный звонок, говорите? В котором часу это было?
– Около двенадцати. Я как раз сдавал дежурство.
– Мне бы хотелось побеседовать с человеком, который разговаривал по телефону с незнакомцем. Попросите кого-нибудь проверить, не сменился ли он тоже с дежурства, и если он еще на месте, пусть попросят его не уходить, не написав рапорта. А как вы попали в камеру хранения?
– Через ночного мастера-смотрителя станции, комиссар. Когда камеру закрывают, ключи хранятся у него. – Дойбель показал мне на толстяка, стоящего в нескольких метрах от нас и покусывающего кожу на своей ладони. – Вон он стоит.
– Похоже, мы оторвали его от ужина. Скажите ему, что мне нужны имена и адреса всех, кто работает в камере хранения, узнайте, в какое время они начинают работать. И, независимо от этого, пусть все соберутся здесь ко времени открытия камеры хранения с записями и документами.
Я помолчал какое-то мгновение, набираясь мужества для того, что мне предстояло увидеть.
– Ну что ж, – собрался я с духом, – покажите мне труп.
В камере хранения Ганс Ильман сидел на большом свертке с надписью «Обращаться осторожно», куря свою самокрутку и наблюдая, как полицейский фотограф устанавливает вспышки и треногу для камеры.
– А, комиссар! – произнес он, увидев меня, и встал. – Мы приехали только недавно, и я знаю, вы не хотели бы, чтобы мы начинали без вас. Кушанье немного переварилось, и вам они пригодятся. – Он протянул мне пару резиновых перчаток, а затем недовольно посмотрел на Дойбеля.
– Вы с нами посидите, инспектор?
Дойбель скривился.
– Я бы предпочел уйти, если вы не возражаете, комиссар. Конечно, я должен присутствовать, но у меня дочь примерно такого же возраста.
Я кивнул.
– Разбудите Беккера и Корша и вызовите их сюда. Я не вижу причины, почему мы одни должны заниматься этим «приятным» делом.
Дойбель повернулся, чтобы идти.
– Послушайте, инспектор, – сказал Ильман, – попросите кого-нибудь из наших друзей-полицейских организовать нам кофе. У меня дело пойдет лучше, когда я окончательно проснусь. Кроме того, мне потребуется человек, чтобы вести записи. Может ваш сержант разборчиво писать, как вы думаете?
– Думаю, может, профессор.
– Инспектор, мне кажется, уровень образования полицейских из Орпо очень низок – туда берут всех, кто в состоянии нацарапать условия пари на бумажке. Выясните наверняка насчет вашего сержанта, очень прошу вас. Лучше я буду сам писать, чем потом расшифровывать каракули, похожие на кириллицу или на еще более примитивную письменность.
– Слушаюсь, профессор. – Дойбель криво улыбнулся и отправился выполнять приказания.
– Смотри-ка, а я и не думал, что он такой чувствительный, – заметил Ильман, глядя ему вслед. – Тоже мне, сыщик, который боится увидеть мертвое тело! Это все равно как если бы торговец вином отказался попробовать «Бургундское», которое он собирается купить. Немыслимо. Где они набирают этих любителей бить по лицу?
– Все очень просто. Они выходят на улицу и загребают всех мужиков в кожаных шортах. Это то, что наци называют естественным отбором.
На полу в глубине камеры хранения лежал чемодан с телом, накрытым простыней. Мы нашли пару больших свертков и уселись на них. Ильман откинул простыню, и я невольно сморщился – в нос мне ударил запах, очень напоминавший запах скотного двора. Я машинально повернул голову, чтобы глотнуть свежего воздуха.
– Да, действительно, – пробормотал Ильман. – Лето в этом году очень жаркое.
Это был большой чемодан, какой берут в морской круиз, сделанный из голубой кожи отличного качества, со множеством латунных застежек и заклепок. Часто можно видеть, как такие чемоданы грузят на первоклассные пассажирские лайнеры, курсирующие между Гамбургом и Нью-Йорком. Однако девушке лет шестнадцати, лежавшей в этом чемодане, осталось совершить только одно путешествие – самое последнее в ее жизни. Полуприкрытая куском, как мне показалось, коричневой занавески, она лежала на спине, ноги повернуты влево, а в области груди тело ее образовывало изгиб. Голова располагалась под совершенно немыслимым углом по отношению к телу, рот раскрыт, казалось, что она улыбается, глаза полузакрыты, и, если бы не запекшаяся кровь в ноздрях и не связанные веревкой лодыжки, можно было бы подумать, что девушка только просыпается после долгого сна.
Вошел сержант Дойбеля – дородный мужчина без всяких признаков шеи, как у походной фляжки, и с грудью, напоминавшей мешок с песком, в руках – тетрадь и карандаш. С видом почти полного безразличия он сел немного в отдалении, посасывая конфету и скрестив ноги. По-видимому, зрелище, открывшееся его глазам, мало его взволновало.
Перед тем как начать описывать то, что лежало перед Ним, Ильман какое-то мгновение оценивающе смотрел на сержанта и затем кивнул.
– "Девушка-подросток, – начал диктовать он официальным тоном, – примерно шестнадцати лет, обнажена и лежит внутри большого чемодана хорошего качества. Тело частично покрыто куском коричневого кретона, ноги связаны обрывком веревки. – Он говорил медленно, делая паузы между фразами, чтобы сержант успевал записывать за ним. – При удалении с тела покрывала из ткани обнаружилось, что голова почти полностью отделена от туловища. На теле видны следы прогрессирующего разложения, свидетельствующие о том, что тело пролежало в чемодане по крайней мере четыре или пять недель. На кистях рук никаких «следов борьбы». Я заворачиваю их в бумагу для дальнейшего исследования пальцев в лаборатории, хотя из-за того, что она, без сомнения, грызла ногти, я думаю, это ничего не даст. – Он вытащил из своего портфеля два бумажных пакета из толстой бумаги, и я помог ему обвязать ими руки мертвой девушки. – Послушайте, а это что? Или мои глаза меня обманывают, или я вижу перед собой окровавленную блузку?
– Похоже на форму Союза немецких девушек, – высказал я предположение, наблюдая, как он вытащил сначала блузку, а потом и юбку того же цвета, что носят моряки.
– Необыкновенно предусмотрительно со стороны нашего приятеля послать нам ее одежду. И как раз тогда, когда я подумал, что он становится что-то уж очень заботливым. Сначала анонимный телефонный звонок в Алекс, теперь это. Напомните мне, чтобы я заглянул в свой дневник и проверил, не сегодня ли у меня день рождения.
Тут я заметил что-то еще и, наклонившись, вытащил из чемодана маленькую квадратную карточку.
– Удостоверение на имя Ирмы Ханке, – сказал я.
– Ну что ж, это, по-видимому, избавляет меня от хлопот. – Ильман повернул голову в сторону сержанта. – «В чемодане также находится одежда мертвой девушки и ее удостоверение», – продиктовал он.
На удостоверении было кровавое пятно.
– Может это быть отпечатком пальца, как вы думаете? – спросил я его.
Он взял у меня карточку и принялся внимательно рассматривать пятно.
– Да, вполне вероятно. Но я не вижу, чем это может нам помочь. Будь это настоящий отпечаток пальца, тогда совсем другое дело, мы бы получили ответ на многие вопросы.
Я покачал головой.
– Нет, не ответы, а новые вопросы... С чего это вдруг этому ненормальному понадобилось рассматривать удостоверение своей жертвы? Кровь указывает на то, что к тому времени она, вероятно, уже была мертва, если, конечно, это ее удостоверение. Так почему же наш приятель решил узнать, как ее зовут?
– Наверное, чтобы потом назвать ее имя, когда будет звонить в Алекс?
– Да, но зачем ему понадобилось ждать несколько недель, прежде чем позвонить? Не кажется ли вам это странным?
– Здесь вы правы, Берни. – Он положил удостоверение в пакет и осторожно поместил его в свой портфель, а затем снова заглянул в чемодан.
– А что у нас здесь? – Он вытащил небольшой, но производивший впечатление тяжелого мешочек и заглянул в него. – Ну, не странно ли? – Он держал его открытым, чтобы я мог видеть, что в нем лежит. Там были пустые тюбики из-под пасты, которые Ирма Ханке собирала в рамках экономической программы рейха.
– Наш убийца действительно предусмотрел все.
– Похоже, этот негодяй решил подразнить нас. Дает нам в руки все улики. Представляю, каким умным он себя считает, мы ведь никак не можем его поймать.
Ильман продиктовал еще несколько строчек сержанту и затем заявил, что закончил предварительное изучение места преступления и теперь очередь фотографа. Снимая перчатки, мы отошли от чемодана и обнаружили, что станционный мастер приготовил нам кофе. Я с удовольствием пил крепкий и горячий кофе, надеясь, что это поможет мне избавиться от привкуса смерти, обволакивавшего мой язык. Ильман сделал пару самокруток и протянул одну мне. Крепкий табак по вкусу напоминал ароматный дым от жарящегося мяса.
– А не имеет ли к этому какое-нибудь отношение ваш сумасшедший чех? – спросил он. – Ну тот, который называет себя кавалерийским офицером.
– Кажется, он действительно был кавалерийским офицером, – сказал я. – Его немного контузило на Восточном фронте, и он до конца так и не оправился. Этот кавалерист не способен совершить тройные прыжки, и, честно говоря, я не собираюсь на него ничего навешивать, если, конечно, не получу прямых улик. И не намерен выбивать из кого-нибудь признание, как это принято на Александр-плац. Не говоря уже о том, что он ничего такого не сказал. Его допрашивали все выходные, и он по-прежнему утверждает, что невиновен. Посмотрим, может быть, кто-нибудь из служащих камеры хранения опознает в нем человека, который оставил этот чемодан, но если нет, мне придется его отпустить.
– Представляю, как огорчится ваш чувствительный инспектор, – ухмыльнулся Ильман. – Тот, у которого дочь. Из его разговоров я понял: он совершенно уверен, что, будь у вас побольше времени, вы бы непременно состряпали против этого чеха дельце.
– Без сомнения. Он считает, что срок, который этот чех получил за изнасилование малолетней, – достаточная причина для того, чтобы посадить этого парня в укромную камеру и хорошенько им заняться.
– Методы современной полиции, они требуют столько сил! Как им хватает энергии?
– Это единственное, на что они ее расходуют. Дойбелю давно пора быть в кроватке, и он мне об этом уже напомнил. Некоторые из современных полицейских думают, что они работают в банке. – Я отмахнулся от него. – Вам никогда не казалось странным, что в Берлине все преступления совершаются днем?
– Вы забываете о том звонке в вашу квартиру ранним утром, когда к вам ввалились ваши добрые соседи-гестаповцы.
– Но там вы никогда не застанете никого старше криминальассистента, составляющего красные таблицы А-1 для штаба. И то, если что-нибудь очень важное.
Я повернулся к Дойбелю, который изо всех сил изображал такую смертельную усталость, что казалось, только госпиталь может поставить его на ноги.
– Когда фотограф закончит снимать труп, скажите ему, пусть сделает пару фотографий, чемодана в закрытом виде. И еще – снимки должны быть готовы к тому времени, когда соберутся все сотрудники камеры хранения. Это поможет им освежить воспоминания. Профессор отвезет чемодан в Алекс, как только он будет сфотографирован.
– А как быть с семьей девушки, комиссар? Это ведь Ирма Ханке, правда?
– Конечно, нужно будет, чтобы они официально опознали труп, но только после того, как профессор произведет вскрытие. Может быть, вы сделаете что-нибудь, чтобы труп не выглядел так ужасно? Для ее матери.
– Я не занимаюсь косметикой трупов, Берни, – холодно произнес профессор.
– Расскажите это кому-нибудь другому. Уж я-то видел, как вы однажды сделали вполне приличный труп из горы мясного фарша.
– Ну хорошо, – вздохнул Ильман. – Посмотрю, что можно сделать. Но мне потребуется на это целый день. Может быть, и ночь.
– Работайте, сколько вам нужно, но я хотел бы сообщить родителям, что мы нашли труп, сегодня вечером, так что не смогли бы вы к этому времени прикрепить ее голову к телу?
Дойбель громко зевнул.
– Ну что ж, инспектор, вы покорили аудиторию. Роль смертельно уставшего человека, нуждающегося в отдыхе, вам прекрасно удалась. Видит Бог, вы сделали все, что в ваших силах. Как только Беккер и Корш сменят вас, можете идти домой. Но я хочу, чтобы сегодня утром вы провели очную ставку. Может быть, кто-нибудь из сотрудников камеры хранения вспомнит нашего судетского приятеля.
– Слушаюсь, комиссар, – сказал Дойбель. Поняв, что скоро можно будет уйти домой, он взбодрился.
– Вы узнали, как зовут дежурного сержанта? Того, который отвечал на анонимный звонок?
– Голнер.
– Неужели старина Танкер Голнер?
– Да, комиссар. Вы найдете его в общежитии для полицейских. Он заявил, что подождет нас у себя дома, так как в гробу он видел Крипо и у него нет никакого желания торчать там всю ночь и ждать, пока мы заявимся.
– Старина Танкер, он совсем не изменился, – улыбнулся я. – Ну что ж, лучше не заставлять его ждать.
– Что мне передать Коршу и Беккеру, когда они прибудут? – спросил Дойбель.
– Передайте Коршу, пусть он проверит остальные вещи в этой камере хранения. Посмотрим, не оставили ли нам здесь еще каких подарочков.
Ильман прочистил горло.
– Хорошо бы, чтобы один из них присутствовал при вскрытии, – сказал он.
– Пусть вам поможет Беккер. Ему, кажется, доставляет удовольствие вид женского тела. Не говоря уже о его глубоких познаниях в вопросах насильственной смерти. Только не оставляйте его наедине с трупом, профессор. Он вполне может выстрелить в него или трахнуть, в зависимости от того, какое у него будет настроение.
Малая-Александрштрассе тянулась в северо-восточном направлении и заканчивалась Хорст-Вессел-плац, где находилось общежитие для сотрудников расположенного рядом Алекса. Большое здание с небольшими квартирами для женатых и старших офицеров и отдельными комнатами для остальных.
Несмотря на то что вахмистр Фриц Танкер Голнер больше не был женат, он занимал небольшую квартиру с одной спальней в задней части общежития на четвертом этаже, которую оставили за ним как награду за долгую и безупречную службу.
Ящик с цветами на подоконнике, за которыми он тщательно ухаживал, – единственный предмет, придававший этой квартире некоторый уют. Стены совершенно голые, если не считать пары фотографий, на которых Голнера награждали орденами. Он усадил меня в единственное в комнате кресло, а сам пристроился на краю аккуратно заправленной кровати.
– Мне говорили, что вы вернулись, – спокойно проговорил он и, наклонившись, вытащил из-под кровати деревянный ящик. – Хотите пива?
– Спасибо.
Он задумчиво кивнул, открывая пробки бутылок большими пальцами.
– И теперь в чине комиссара, как я слышал. Уволились инспектором. Возродились комиссаром. Как тут не поверить в колдовство, черт возьми? Не знай я вас так хорошо, подумал бы, что вы сидите у кого-то в кармане.
– А разве мы все не сидим там? Так или иначе?
– Только не я. И, если вы не изменились, то, значит, мы оба остались прежними.
Он неторопливо потягивал свое пиво.
Танкер родился на Восточно-Фризских островах, в Эмсланде, где, как говорят, мозги так же редки, как мех у рыбы. Вряд ли он смог бы правильно написать фамилию «Витгенштейн» и, уж конечно, ничего не понимал в его философии, но тем не менее Танкер был хорошим полицейским, еще старой закваски, жесткий, но справедливый. Он вразумлял молодых хулиганов дружеским ударом в ухо и, вместо того чтобы арестовывать человека и сажать его за решетку, предпочитал наставлять его на путь истинный простым, но очень эффективным способом – ударом своего могучего кулака размером с увесистый том энциклопедии. Говорили, что Танкер был самым крупным полицейским в Орпо, и, глядя на него, одетого в рубашку с короткими рукавами, подпоясанного широким ремнем, который, казалось, вот-вот треснет под тяжестью его огромного живота, я подумал, что в это трудно не поверить. Еще я подумал, изучая его лицо с выдающимися челюстями, что для подобного человеческого типа время остановилось – вероятно, так же выглядели его предки миллион лет назад, одетые в шкуру саблезубого тигра.
Я вытащил свои сигареты и предложил ему закурить. Он покачал головой и достал трубку.
– Если вас интересует мое мнение, – сказал я, – то мы все сидим у Гитлера в заднем кармане брюк. И он собирается съехать с горы на своей заднице.
Танкер пососал трубку и начал набивать ее табаком. Закончив, он улыбнулся и поднял свою бутылку.
– Выпьем тогда за булыжники под снегом!
Он громко рыгнул и зажег трубку. Клубы едкого дыма окутали меня, как балтийский туман, и заставили вспомнить о Бруно. Даже запах у этого дыма был такой же, как и у той мерзкой смеси, которую курил Бруно.
– Вы ведь знали Бруно, Танкер?
Он кивнул, посасывая трубку, и, не разжимая зубов, прогудел:
– Да, знал. И слышал, что с ним случилось. Бруно был хорошим человеком. – Он вытащил трубку из своего стариковского складчатого рта и принялся разглядывать, много ли осталось в ней табака. – Я его действительно хорошо знал. Мы вместе служили в пехоте. Видел его и в бою. Конечно, тогда он был совсем мальчишка, но, кажется, не очень-то боялся смерти. Он был храбрый малый.
– Его похоронили в прошлый четверг.
– Будь у меня время, я бы тоже пошел на его похороны. – Он на мгновение задумался. – Но это было где-то в Целендорфе. Слишком далеко. – Он допил свое пиво и открыл еще две бутылки. – Правда, я слышал, они превратили в кусок дерьма того, кто его убил, так что все в порядке.
– Да, похоже на то, – сказал я. – Расскажите мне о телефонном звонке вчера вечером. В котором часу это было?
– Почти точно в полночь. Мужчина спросил дежурного сержанта. Вы с ним говорите, отвечаю. Слушайте внимательно, продолжает он. Пропавшая девушка, Ирма Ханке, находится в большом голубом кожаном чемодане в камере хранения на станции «Зоопарк». Кто это? – спрашиваю я, но он вешает трубку.
– Можете вы описать мне его голос?
– Я бы сказал, что это был голос образованного человека, комиссар. Привыкшего командовать, и чтоб его приказания выполнялись. Как у офицера. – Он покачал своей крупной головой. – Вот, правда, не могу сказать, сколько ему лет.
– У него был какой-нибудь акцент?
– Небольшой баварский акцент.
– Вы в этом уверены?
– Моя последняя жена из Нюрнберга, комиссар, так что я уверен в этом.
– А как бы вы описали его тон? Взволнованный? Встревоженный?
– Нет, это не был голос психопата, если вы это имеете в виду, комиссар. Голос был ледяной, как моча замерзшего эскимоса. И, как я уже говорил, он звучал, как голос офицера.
– И он хотел переговорить с дежурным сержантом?
– Это его подлинные слова, комиссар.
– Вы слышали какой-нибудь шум в трубке? Может быть, шум уличного движения? Музыку? Что-нибудь в этом роде?
– Нет, ничего.
– А что вы потом сделали, после этого звонка?
– Позвонил оператору центральной телефонной службы на Францозишештрассе. Она выяснила, что звонили из телефонной будки у станции «Вест кройц». Я послал полицейскую машину, чтобы опечатать эту будку, пока не подъедет команда из отдела 5-Д и не проверит, что за пианист там работал.
– Молодец. И затем вы позвонили Дойбелю?
– Да, комиссар.
Я кивнул и принялся за вторую бутылку пива.
– Я полагаю, что в Орпо знают, из-за чего вся эта суета?
– Фон дер Шуленберг в начале прошлой недели собрал всех старших офицеров в кабинете для инструктажа. Нам сообщили то, что многие уже и так подозревали, – на улицах Берлина появился новый Горман. Многие считают, что именно поэтому вы и вернулись в полицию. Большая часть штатских, что теперь у нас служат, не смогут найти даже уголь в куче шлака. А дело Гормана – это была хорошая работа.
– Спасибо, Танкер.
– Все равно, комиссар, не похоже, чтобы маленький судетский придурок, который сидит у вас, был на самом деле в этом замешан, правда? Надеюсь, вы не возражаете, что я высказываю свое мнение?
– Нет, если у него, конечно, не было в кармане телефона. Но мы все-таки решили посмотреть – может быть, кто-нибудь в камере хранения на станции «Зоопарк» признает его. Кто знает, может быть, у него на воле остался сообщник.
Танкер кивнул.
– Истинная правда, – сказал он. – Все возможно в Германии, пока рейхсканцлером у нас это дерьмо – Гитлер.
Несколькими часами позже я вновь приехал на станцию «Зоопарк», где Корш уже раздал фотографии чемодана собравшимся здесь сотрудникам камеры хранения. Они вглядывались и вглядывались в фотографию, качали головами и скребли свои седеющие бородки, и все-таки никто не мог вспомнить человека, оставившего голубой кожаный чемодан.
Самый высокий из них – мужчина, одетый в длиннющую спецовку цвета хаки, который, кажется, был здесь главным, – вытащил тетрадь из-под стойки, обитой металлом, и подошел ко мне.