Страница:
будет обходиться как с рабыней, идолом или преступной соучастницей. Любовь к
женщине первого типа иногда содержит то, что Враг называет злом, но только
случайно. Например, мужчине не хочется, чтобы она была женой другого, и он
глубоко сожалеет, если не может любить ее законно, но в отношении к женщине
второго типа зло в том, чего он хочет, в "особом аромате", за которым он
гоняется. На самом же деле аромат ее лица - в явной чувственности, хмурости,
хитрости или жестокости. А аромат ее тела в достаточной степени явно далек
от того,
что данный мужчина называет красотой. Скорее, по здравом размышлении,
он описал бы его как уродство, но благодаря нашему искусству такой аромат
легко сыграет на нервах его чувственной одержимости.
Подлинную пытку бесовская Венера приносит, конечно, как любовница. Но
если пациент -- христианин, то, если как следует
нашпиговать его всей этой чепухой про "неотвратимую и всепрощающую"
любовь, его можно женить на ней. А это -- дело стоящее. Ты потерпел неудачу
по части блуда и по части одинокого самоудовлетворения, но есть другие,
косвенные методы, позволяющие использовать человеческую похоть на его
погибель. Между прочим, они не только эффективны, но и восхитительно милы,
так как несчастье, вызванное ими, очень приятно и изысканно.
Твой любящий дядя Баламут.
Мой дорогой Гнусик!
Да, период эротических искушений -- прекрасное время, чтобы напасть
заодно и на раздражительность подопечного. Можно даже направить главный удар
именно туда, если пациент думает. что это -- всего лишь "заодно". Но в это
время, как и во
всякое иное, дорогу для нападения нужно готовить, затемняя при этом
разум.
Люди гневаются не от простой неудачи, а от неудачи, воспринятой как
несправедливость. Чувство же несправедливости основывается на представлении,
что их законные требования не удовлетворены. Чем больше требований к жизни
предъявит подопечный (под твоим руководством), тем больше он будет ощущать
несправедливость и тем чаще он будет в плохом настроении. Ты, может быть,
обратил внимание на то. что он особенно сердится, когда время,
предназначенное им для собственных потребностей, у него отнимают.
Неожиданный посетитель, явившийся как раз тогда, когда он надеялся спокойно
провести вечер, или жена друга, болтающая, когда он собирался поговорить с
ее мужем, выведут его из равновесия. Пока что он не успел стать достаточно
злым или ленивым, чтобы ненавидеть эти маленькие требования гостеприимства
сами по себе. Они раздражают его, потому что он считает время своей
собственностью, и ему кажется, что его обкрадывают. Ты должен ревностно
охранять это странное предположение: "Мое время -- мое!" Пусть ему кажется,
что он начинает каждый день как законный владелец двадцати четырех
часов. Пусть ему представляется тяжелым налогом та
часть этой собственности, которую он оставляет на работе, и щедрым
пожертвованием -- та, которую он отводит на религию. И никогда не позволяй
ему усомниться в том, что совокупность времени каким-то таинственным образом
принадлежит ему сызмальства.
Здесь перед тобой щекотливая задача. Тебе надо, чтобы он держался идеи,
столь нелепой, что даже мы не сумели ее оправдать. Твой подопечный не может
ни создать, ни удержать ни мгновения времени, оно дается ему даром; с таким
же успехом он вправе считать своими солнце и луну. Кроме того, теоретически
он готов всецело служить Врагу, и, если бы Враг лично предстал перед ним и
хотя бы на один день потребовал от него такого служения, он бы, разумеется,
не отказался. Для него не было бы бременем, если бы главная тягота этого дня
состояла в слушании разговоров какой-нибудь глупой женщины. И для него
необременительно до разочарования, если бы Враг дал ему полчаса, сказав: "А
сейчас иди и делай что хочешь". Задумайся он хоть на мгновение над своей
собственной идеей времени, даже он смог бы понять, что он каждый день именно
в такой ситуации. Когда я советую тебе лелеять в нем эту идею, это никак не
значит, что надо давать ему какой-нибудь убедительный аргумент. Таких
аргументов нет. Твоя задача -- вроде цензуры. Не разр
ешай его мыслям касаться этого вопроса. Окружи его мраком, и пусть
среди мрака покоится молчаливое, неисследованное и сильное чувство: "Мое
время -- мое!"
Вообще, чувство собственности всегда следует поощрять. Люди вечно
заявляют о своем праве собственности, что звучит
одинаково смешно как на небесах, так и в аду. Мы же должны их в этом
поддержать. Основная причина современного вызова
целомудрию в представлении людей, что они "собственники" своих тел,
этих глубоких и опасных владений, где пульсирует энергия, создавшая миры,
куда они помещены без их согласия, откуда их можно извлечь по Вражьей воле.
Положение такое, словно отец, из родительской любви, назвал малолетнего
принца правителем какого-нибудь края, которым в действительности управляют
мудрые советники, а тот вообразил, что ему на самом деле принадлежат города,
леса, урожаи, как принадлежат ему кубики в детской.
Чувство собственности мы порождаем не только при помощи гордыни, но и
при помощи сдвига понятий. Мы учим не замечать
разного значения притяжательных местоимений -- той отчетливой градации,
которую нетрудно увидеть, сопоставив выражения
"мои сапоги", "моя собака", "моя горничная", "моя жена", "мой
начальник" и "мой Бог". Мы учим сводить эти значения к тому, которое
присутствует в выражении "мои сапоги". Даже ребенка можно приучить, чтобы он
говорил "мой медвежонок" не в смысле "старый, любимый и живой, с которым у
меня совершенно особые отношения" (ибо это именно то, чему учит их Враг,
если мы не будем бдительны), а "тот, которого я могу разорвать в клочья,
если захочу". Что же касается другого конца шкалы, мы приучаем людей
говорить "мой Бог" в смысле, не совсем отличающемся от "мои сапоги", то есть
имея в виду "Бога, к Которому я взываю на богослужениях" или "у Которого я
так хорошо устроился".
А смешнее всего, что "мое" в полном смысле слова человек не может
сказать ни о чем! В конце концов отец наш или Враг
скажут "мое" обо всем существующем, в особенности -- о каждом человеке.
Не беспокойся, они еще узнают, кому принадлежит их время, их души и тела, --
уж в любом случае не им. В настоящее время Враг с присущим Ему педантизмом
говорит "Мое" на том основании, что Он все сотворил. Отец наш надеется тоже
в конце концов сказать "мое" обо всем, но по более реалистической причине --
потому, что мы победим.
Твой любящий дядя Баламут.
Мой дорогой Гнусик!
Итак, твой подопечный влюбился, причем наихудшим для нас образом, и в
девушку, даже не упомянутую в списке, который
ты прислал. Тебе, вероятно, интересно узнать, что маленькое
недоразумение между мной и тайной полицией, которое ты старался создать по
поводу некоторых неосторожных выражений в одном из моих писем, теперь
позади. Если ты надеялся таким образом подсидеть меня, ты просчитался. Ты
поплатишься за это, как и за все остальные свои ошибки. А пока я прилагаю
небольшую брошюру, только что изданную и посвященную новому исправительному
дому для нерадивых искусителей. Она богато иллюстрирована, и ты не найдешь в
ней ни одной скучной страницы.
Я отыскал досье этой девушки и в ужасе от того, что обнаружил. Она не
просто христианка -- она из самых гнусных! От-
вратительная, подлая, глупо-улыбчивая, скромная, молчаливая, тихая как
мышка, ничтожная как мокрая курица, девственная, истое дитя! Какая гадость!
Меня просто тошнит. Ее досье читать просто противно. С ума сойти, до чего
мир испортился. В прежние времена мы послали бы ее на арену, на растерзание
зверям. Такие, как она, только на это и годятся. Правда, от нее и там было
бы мало пользы. Она -- двуличная обманщица (знаю я тихих): вид такой, будто
готова упасть в обморок при виде капли крови, а умрет, гадюка, с улыбкой на
губах. Да, законченная обманщица -- выглядит строгой, а сама полна
остроумия. Она из тех, которым даже я мог бы показаться смешным! Мерзкая,
бесцветная, маленькая жеманница, а готова броситься в объятия этого болвана
при первом же зове. Почему Враг не поразит ее хоть за это, если Он уж так
помешан на девственности, чем смотреть и улыбаться?
В глубине души Он гедонист. Все эти посты и бдения, костры и кресты --
лишь фасад. Пена на морском берегу. А на просторе Его морей -- радость и
снова радость. И Он даже этого не скрывает. В Его деснице, видите ли, вечное
блаженство. Тьфу! Мне кажется, тут нет и намека на ту высокую и мрачную
мистерию, до которой мы восходим в Мрачном Видении. Он вульгарен, Гнусик! У
Него буржуазная душа. Он заполнил весь мир, весь Свой мир Своими же
радостями. Люди целый день занимаются тем, что отнюдь не вызывает у Него
возражений: купаются, спят, едят, любят друг друга, играют, молятся,
работают. Все это надо исказить, чтобы оно пошло на пользу нам. Мы трудимся
в крайне невыгодных условиях. Ничто естественное само по себе не работает на
нас. (Однако это не извиняет тебя. Я вскоре собираюсь за тебя взяться. Ты
всегда ненавидел меня и дерзил когда только мог.)
Потом твой подопечный, конечно, познакомится со всей семьей этой девицы
и со всем ее кругом. Неужели ты не понимаешь,
что даже в дом, где она живет, ему нельзя войти? Все это место
пропитано жутким смрадом. Садовник и тот пропитался, хотя он там всего пять
лет. Гости, приехавшие с субботы на воскресенье, уносят с собой этот запах.
Кошка и собака заражены им. Этот дом хранит непроницаемую тайну. Мы уверены
(иначе и быть не может), что каждый член семьи каким-то образом
эксплуатирует других, но мы никак не можем разузнать, в чем там дело. Они
так же ревностно, как и Сам Враг, оберегают тайну о том, что скрывается за
обманом, называемым бескорыстной любовью. Весь этот дом и сад -- сплошное
бесстыдство. Они до тошнотворности напоминают то описание Небес, которое
принадлежит перу одного из их поэтов; "Тот край, где жизнь царит и воздух
дышит мелодией и тишиной".
Мелодия и тишина... До чего я их ненавижу! Как благодарны мы должны
быть за то, что с тех пор, как отец наш вступил ад (а это было много раньше,
чем оказалось бы по человеческим данным), ни одного мгновения адова времени
не было отдано этим отвратительным силам. Все заполнено шумом -- великим,
действенным, громким выражением победы, жестокости и силы! Шум и только шум
способен защитить нас от глупого малодушия, безнадежных угрызений совести и
неисполнимых желаний. Когда-нибудь мы превратим Вселенную в один сплошной
шум. На земле мы сделали большие успехи. Под конец мы заглушим все мелодии и
всю тишину небес. Я полагаю, что мы еще недостаточно громки. Но наука
движется вперед. Ну а ты, отвратительный, ничтожный...
(Здесь манускрипт прерывается, потом -- - другой почерк..)
В пылу литературного рвения я обнаружил, что нечаянно позволил себе
принять форму большой сороконожки. Поэтому я
диктую продолжение своему секретарю. Теперь, когда превращение
совершилось, я узнаю его. Оно периодически повторяется. Слух о нем достиг
людей, и искаженная версия появилась у их поэта Мильтона с нелепым
добавлением, будто такие изменения облика "в наказание" наложены на нас
Врагом. Более современный писатель по имени Шоу понял, в чем здесь дело:
превращение происходит изнутри и его должно считать блестящим проявлением
той Жизненной Силы, которой поклонялся бы отец наш, если бы он мог
поклоняться чему-либо, кроме самого себя. В своем нынешнем виде я еще больше
жажду увидеть тебя и обнять крепко, крепко, крепко.
Подписано: Подхалим
по поручению его Преисподнего Адородия Баламута.
Мой дорогой Гнусик!
Через эту девушку и ее отвратительную семью твой подопечный каждый день
знакомится со все новыми христианами, и при
этом -- весьма умными. Теперь будет нелегко устранить духовные интересы
из его жизни. Ну ладно, постараемся их извратить. Без сомнения, ты часто
превращался в ангела света на тренировках. Что ж, пришло время сделать это и
перед лицом Врага. Мир и плоть обманули наши надежды. Остается третья
возможность. Если она приведет к хорошим результатам, победа будет -- высший
сорт. Низринутый святой, фарисей, инквизитор или колдун доставляют аду
больше радости, чем такие заурядности, как тиран или развратник.
Прощупав новых друзей твоего пациента, я считаю лучшим местом нападения
пограничную область между богословием и политикой. Многие из его новых
друзей ответственно подходят к социальным следствиям религии. Само по себе
это плохо. Но и этим можно воспользоваться на благо.
Ты обнаружишь, что многие социально-христианские писатели считают, что
уже на ранней стадии развития христианство
начало искажаться и отходить от доктрины Своего Спасителя. С помощью
этой идеи мы снова и снова поощряем то представление об "историческом
Иисусе", к которому различные ученые приходят, устраняя "позднейшие вставки
и искажения", и которым затем пользуются, противопоставляя его всякому из
христианских преданий. В прошлом поколении мы поддерживали концепцию
"исторического Иисуса" на либеральных и гуманистических основах. Теперь мы
выдвигаем нового "исторического Иисуса" по линии марксизма, мировой
катастрофы и революции. У этих концепций (а мы собираемся менять их примерно
каждые тридцать лет) множество достоинств. Во-первых, все они направляют
благоговение человека на несуществующее, ибо каждый "исторический Иисус"
неисторичен. Письменные источники говорят то, что в них сказано, и к этому
ничего нельзя добавить. Поэтому после каждого "исторического Иисуса"
приходится что-то вытягивать из них, преуменьшая одни стороны и
преувеличивая другие, а также строя гипотезы (мы научили людей называть их
"блестящими"), з
а которые никто не дал бы ни гроша, но которых достаточно для появления
целой плеяды новых Наполеонов,
Шекспиров и Свифтов в осенней рекламе любого издательства. Во-вторых,
все эти концепции измеряют значение своего "исторического Иисуса"
какой-нибудь специфической теорией, которую Он якобы провозгласил. Он должен
быть "великим человеком" в современном смысле этих слов, то есть человеком,
утверждающим что-нибудь сумасбродное, чудаком, предлагающим людям панацею.
Так мы отвлекаем людей от того, кто Он и что Он сделал. Сначала мы просто
превращаем Его в учителя мудрости, потом замалчиваем глубокое единство Его
учения с учениями других великих учителей нравственности. Людям ни в коем
случае нельзя увидеть, что все великие учителя нравственности посланы Врагом
не для того, чтобы сообщить им нечто новое, а для того, чтобы напомнить,
восстановить все древние банальности о добре и зле, которые мир так
неутомимо отрицает. Мы создаем софистов -- Он выдвигает Сократа, чтобы дать
им отпор. Третья наша цель -- разрушить молитвенную жизнь посредством этих
концепций. Вместо подлинного присутствия Врага, обычно ощущаемого люд
ьми в молитвах и в таинствах, мы, в виде суррогата, даем им существо
вероятное, отдаленное, туманное, говорившее на странном языке и умершее
очень давно. Такому существу невозможно поклоняться. Вместо Творца, перед
которым склоняется Его творение, мы предлагаем тварь, вождя своих
сторонников, а под конец - выдающуюся личность, которую одобряет
рассудительный историк. В-четвертых, религия такого рода, помимо
неисторичности своего Иисуса, искажает историю еще и в другом смысле. Всего
лишь несколько человек из всех народов пришло в лагерь Врага, исследуя по
правилам науки земную Его жизнь. На самом деле человечеству даже не дали
материала для Его полной биографии. А первые христиане обращались под
влиянием только одного исторического факта -- Воскресения и одного только
догмата -- Искупления, который действовал на то чувство греха, которое было
у них, -- греха не против какого-нибудь причудливого закона, выдвинутого
ради новинки каким-нибудь "великим человеком", а против старого,
общеизвестного и всеобщего закона нравственности, которому их учили матери и
няньки. Евангельские повествования появились поздно и были написаны не для
того, чтобы обращать людей в христианство, а для того, чтобы наставлять
уверовавших.
Вот почему всегда поощряй "исторического Иисуса", каким бы он ни
казался нам опасным в некоторых отдельных пунктах.
Что же до связи христианства и политики, наше положение труднее.
Разумеется, мы не хотим, чтобы люди разрешали своей вере проникать в их
политическую жизнь, ибо что-либо похожее на подлинно справедливое общество
было бы огромным несчастьем. С другой стороны, мы очень хотим, чтобы люди
относились к христианству как к средству, в первую очередь, конечно, как к
средству собственного успеха, но если это не удается, то как к средству для
чего угодно, даже для социальной справедливости. Сначала заставим человека
ценить социальную справедливость, поскольку ее любит Враг, а затем доведем
его до состояния, когда он ценит христианство за то, что с его помощью можно
достичь социальной справедливости. Враг не хочет, чтобы Его употребляли для
извлечения пользы. Люди и народы, которые думают, что верой
нужно добиться улучшений в обществе, могут с таким же успехом
пользоваться услугами Сил Небесных, чтобы регулировать
уличное движение. Однако, к счастью, очень легко уговорить их обойти
эту маленькую трудность. Как раз сегодня мне попалось несколько страниц
одного верующего писателя, где он рекомендует свою версию христианства на
том основании, что "такая вера переживет гибель старых культур и рождение
новых цивилизаций". Понимаешь, в чем тут пружина? "Верь не потому, что это
истина, а в силу таких-то причин". В этом-то вся и штука.
Твой любящий дядя Баламут.
Мой дорогой Гнусик!
Я написал Лестегубке, которая следит за дамой твоего пациента, и теперь
разглядел маленькую трещину в ее броне. Это небольшой порок, который есть
почти у всех женщин, выросших в интеллектуальном окружении, объединенном
ярко выраженной верой. Женщинам этим кажется, что все посторонние лица, не
разделяющие их веру, просто глупы и странны. Мужчины, которые встречаются с
этими посторонними, относятся к ним иначе. Их убеждения, если они есть, --
другого рода. Ее же убеждения, которые она считает следствием своей веры,
сильно обусловлены представлениями, почерпнутыми от друзей: они не очень
отличаются от того, что она ощущала лет в десять, когда думала, что рыбные
ножи у них дома "правильные", "нормальные" и "настоящие", а в соседних
семьях -- "неправильные". Однако неведения и наивности тут так много, а
духовной гордыни так мало, что у нас почти нет надежды на эту девушку. Но
подумал ли ты о том, как можно воспользоваться этим, чтобы повлиять на
твоего подопечного?
Новичок всегда преувеличивает. Человек, поднявшийся до вершин,-- прост
и свободен, молодой же ученик -- весьма педантичен. В этом новом кругу твой
подопечный кажется новичком. Здесь он ежедневно встречает христианскую
жизнь, обладающую качествами, о которых раньше он не имел никакого
представления. Он ревностно жаждет (фактически, Враг велит ему) подражать
этим качествам. Заставь его подражать и этой ошибке и еще преувеличить ее,
чтобы простительное чувство стало в нем самым сильным и прекрасным из грехов
-- духовной гордыней. Кажется, условия сейчас идеальные. Тем новым кругом, в
котором он находится, можно гордиться не только потому, что они христиане.
Это общество образованней, умней, приятней, чем все те люди, с которыми он
раньше сталкивался. Кроме того, он нс совсем верно представляет себе и свое
положение в нем. Под влиянием любви он все еще считает себя недостойным
девицы, но он быстро сочтет себя вполне достойным в других отношениях. Ему
не видно, как часто они его прощают из доброжелательности и как м
ного они толкуют в лучшем смысле, потому что теперь он вхож в эту
семью. Ему и не снилось, что в его высказываниях они узнают эхо собственных
своих взглядов. Еще меньше он догадывается, в какой степени восхищение,
которое он к ним чувствует,
зависит от того эротического очарования, которое, в его глазах,
источает девица. Он думает, что ему нравятся их беседы и жизнь, потому что
он соответствует их духовному уровню, тогда как в действительности они
гораздо выше его, и, если бы он не был так влюблен, его бы просто озадачило
и возмутило многое, что он сейчас воспринимает как естественное. Он похож на
собаку, которая думает, что разбирается в оружии, лишь потому, что из
охотничьего инстинкта и любви к хозяину она полюбила стрельбу.
Здесь-то ты и подключишься. Пока Враг при помощи любви и некоторых
людей, далеко продвинутых на Его службе, поднимает этого молодого варвара на
вершины, которых он иначе никогда не достиг бы, ты заставишь его думать, что
он находит
свой уровень, что это люди "его круга", что у них он -- дома. Когда он
будет общаться с другими, он найдет их блеклыми отчасти потому, что почти
каждый круг людей, с которыми он общается, и в самом деле гораздо скучнее,
но еще больше потому, что ему будет недоставать девицы. Заставь его принять
контраст между ее кругом и кругом, где он скучает, за контраст между
христианами и неверующими. Заставь его считать (лучше и не выражать этого в
словах), "какие же все-таки иные мы, верующие!". Под "мы, верующие" он, хотя
и бессознательно, должен подразумевать "свой круг", а под "своим кругом" не
"людей, которые по своей доброте и смирению приняли меня в свою среду", а
"людей, к которым я принадлежу по праву".
Удача зависит от того, сможешь ли ты его обмануть. Если ты заставишь
его явно и открыто гордиться тем, что он христианин, ты, может быть,
испортишь все дело: все же предупреждения Врага достаточно хорошо известны.
Если же, с другой стороны, трюк с "мы, верующие" совсем не пройдет, а
удастся только побудить его к кружковому самодовольству, ты приведешь его не
к подлинной духовной гордыне, а просто к социальному чванству, что в
сравнении с гордыней порок показной и ерундовый. Здесь желательно, чтобы во
всех своих мыслях он тайно себя одобрял; никогда не позволяй ему задать себе
вопрос: "А за что, собственно, я себя хвалю?" Для него весьма сладостно
думать, что он принадлежит к какому-то кругу, посвящен в какую-то тайну.
Продолжай играть на этой струне. Научи его, пользуясь слабостями
девицы, находить смешным все то, что говорят люди неверующие. Здесь
могут оказаться полезными некоторые из теорий, которые мы иногда встречаем в
современных христианских кругах; я подразумеваю теории, возлагающие надежды
общества на какой-нибудь определенный круг верующих, на неких ученых жрецов.
Тебя совершенно не касается, правильны эти теории или нет, главное, чтобы
христианство стало для него мистической кастой, а себя он чувствовал одним
из посвященных.
Еще я тебя прошу: не заполняй свои письма всякой ерундой про войну. Ее
окончательный результат, без сомнения, важен,
однако это дело нашего Низшего Командования. Меня совершенно не
интересует, сколько людей в Англии убито бомбами.
В каком душевном состоянии они умерли, я могу узнать из статистики
нашего бюро. Что все они когда-нибудь умрут, я и так знал. Очень тебя прошу,
занимайся своим делом.
Твой любящий дядя Баламут.
Мой дорогой Гнусик!
Самое плохое в том круге, где вращается твой подопечный, то, что они
только христиане. Разумеется, у всех у них есть и индивидуальные интересы,
однако связывает их вера. Мы же, если люди становятся верующими, хотим
держать их в том состоянии, которое я называю "христианство и...". Ты
понимаешь? Христианство и кризис, христианство и новая психология,
христианство и новое общество, христианство и исцеление верой, христианство
и вегетарианство, христианство и реформа орфографии. Если уж приспичило быть
христианами, пусть будут христианами с оговоркой. Пусть для них заменой
самой веры будет какая-нибудь мода с христианской окраской. Тут ты должен
использовать их ужас
перед старым и неизменным. Ужас, перед старым и неизменным - одна из
самых ценных страстей, которые нам удалось вы-
растить в человеческих сердцах, неиссякаемый источник ереси в религии,
безрассудства в советах, неверности в браке, непостоянства в дружбе. Люди
живут во времени и переживают действительность как ряд последовательных
происшествий. Поэтому, чтобы много знать о действительности, они должны
обладать богатым опытом, иными словами, они должны переживать перемены.
Враг сделал перемену приятной, как сделал Он приятным употребление пищи
(я тебе уже говорил, что в глубине души Он --
гедонист). Но Он не хочет, чтобы перемены, как и еда, стали самоцелью,
и потому он уравновесил любовь к перемене любовью к постоянству. Он
умудрился удовлетворить обе потребности даже в сотворенной Им Вселенной,
соединив постоянство и перемену союзом, который зовется ритмом. Он дает им
времена года, каждое из которых отлично от предыдущего, однако всякий год
такое же; скажем, весна всегда воспринимается как обновление и в то же время
как повторение вечной темы. Он дает им и церковный год: за постом следуют
праздники, и каждый праздник такой же, как и раньше. Мы выделяем любовь к
еде для возбуждения обжорства, выделим же и естественную любовь к переменам,
женщине первого типа иногда содержит то, что Враг называет злом, но только
случайно. Например, мужчине не хочется, чтобы она была женой другого, и он
глубоко сожалеет, если не может любить ее законно, но в отношении к женщине
второго типа зло в том, чего он хочет, в "особом аромате", за которым он
гоняется. На самом же деле аромат ее лица - в явной чувственности, хмурости,
хитрости или жестокости. А аромат ее тела в достаточной степени явно далек
от того,
что данный мужчина называет красотой. Скорее, по здравом размышлении,
он описал бы его как уродство, но благодаря нашему искусству такой аромат
легко сыграет на нервах его чувственной одержимости.
Подлинную пытку бесовская Венера приносит, конечно, как любовница. Но
если пациент -- христианин, то, если как следует
нашпиговать его всей этой чепухой про "неотвратимую и всепрощающую"
любовь, его можно женить на ней. А это -- дело стоящее. Ты потерпел неудачу
по части блуда и по части одинокого самоудовлетворения, но есть другие,
косвенные методы, позволяющие использовать человеческую похоть на его
погибель. Между прочим, они не только эффективны, но и восхитительно милы,
так как несчастье, вызванное ими, очень приятно и изысканно.
Твой любящий дядя Баламут.
Мой дорогой Гнусик!
Да, период эротических искушений -- прекрасное время, чтобы напасть
заодно и на раздражительность подопечного. Можно даже направить главный удар
именно туда, если пациент думает. что это -- всего лишь "заодно". Но в это
время, как и во
всякое иное, дорогу для нападения нужно готовить, затемняя при этом
разум.
Люди гневаются не от простой неудачи, а от неудачи, воспринятой как
несправедливость. Чувство же несправедливости основывается на представлении,
что их законные требования не удовлетворены. Чем больше требований к жизни
предъявит подопечный (под твоим руководством), тем больше он будет ощущать
несправедливость и тем чаще он будет в плохом настроении. Ты, может быть,
обратил внимание на то. что он особенно сердится, когда время,
предназначенное им для собственных потребностей, у него отнимают.
Неожиданный посетитель, явившийся как раз тогда, когда он надеялся спокойно
провести вечер, или жена друга, болтающая, когда он собирался поговорить с
ее мужем, выведут его из равновесия. Пока что он не успел стать достаточно
злым или ленивым, чтобы ненавидеть эти маленькие требования гостеприимства
сами по себе. Они раздражают его, потому что он считает время своей
собственностью, и ему кажется, что его обкрадывают. Ты должен ревностно
охранять это странное предположение: "Мое время -- мое!" Пусть ему кажется,
что он начинает каждый день как законный владелец двадцати четырех
часов. Пусть ему представляется тяжелым налогом та
часть этой собственности, которую он оставляет на работе, и щедрым
пожертвованием -- та, которую он отводит на религию. И никогда не позволяй
ему усомниться в том, что совокупность времени каким-то таинственным образом
принадлежит ему сызмальства.
Здесь перед тобой щекотливая задача. Тебе надо, чтобы он держался идеи,
столь нелепой, что даже мы не сумели ее оправдать. Твой подопечный не может
ни создать, ни удержать ни мгновения времени, оно дается ему даром; с таким
же успехом он вправе считать своими солнце и луну. Кроме того, теоретически
он готов всецело служить Врагу, и, если бы Враг лично предстал перед ним и
хотя бы на один день потребовал от него такого служения, он бы, разумеется,
не отказался. Для него не было бы бременем, если бы главная тягота этого дня
состояла в слушании разговоров какой-нибудь глупой женщины. И для него
необременительно до разочарования, если бы Враг дал ему полчаса, сказав: "А
сейчас иди и делай что хочешь". Задумайся он хоть на мгновение над своей
собственной идеей времени, даже он смог бы понять, что он каждый день именно
в такой ситуации. Когда я советую тебе лелеять в нем эту идею, это никак не
значит, что надо давать ему какой-нибудь убедительный аргумент. Таких
аргументов нет. Твоя задача -- вроде цензуры. Не разр
ешай его мыслям касаться этого вопроса. Окружи его мраком, и пусть
среди мрака покоится молчаливое, неисследованное и сильное чувство: "Мое
время -- мое!"
Вообще, чувство собственности всегда следует поощрять. Люди вечно
заявляют о своем праве собственности, что звучит
одинаково смешно как на небесах, так и в аду. Мы же должны их в этом
поддержать. Основная причина современного вызова
целомудрию в представлении людей, что они "собственники" своих тел,
этих глубоких и опасных владений, где пульсирует энергия, создавшая миры,
куда они помещены без их согласия, откуда их можно извлечь по Вражьей воле.
Положение такое, словно отец, из родительской любви, назвал малолетнего
принца правителем какого-нибудь края, которым в действительности управляют
мудрые советники, а тот вообразил, что ему на самом деле принадлежат города,
леса, урожаи, как принадлежат ему кубики в детской.
Чувство собственности мы порождаем не только при помощи гордыни, но и
при помощи сдвига понятий. Мы учим не замечать
разного значения притяжательных местоимений -- той отчетливой градации,
которую нетрудно увидеть, сопоставив выражения
"мои сапоги", "моя собака", "моя горничная", "моя жена", "мой
начальник" и "мой Бог". Мы учим сводить эти значения к тому, которое
присутствует в выражении "мои сапоги". Даже ребенка можно приучить, чтобы он
говорил "мой медвежонок" не в смысле "старый, любимый и живой, с которым у
меня совершенно особые отношения" (ибо это именно то, чему учит их Враг,
если мы не будем бдительны), а "тот, которого я могу разорвать в клочья,
если захочу". Что же касается другого конца шкалы, мы приучаем людей
говорить "мой Бог" в смысле, не совсем отличающемся от "мои сапоги", то есть
имея в виду "Бога, к Которому я взываю на богослужениях" или "у Которого я
так хорошо устроился".
А смешнее всего, что "мое" в полном смысле слова человек не может
сказать ни о чем! В конце концов отец наш или Враг
скажут "мое" обо всем существующем, в особенности -- о каждом человеке.
Не беспокойся, они еще узнают, кому принадлежит их время, их души и тела, --
уж в любом случае не им. В настоящее время Враг с присущим Ему педантизмом
говорит "Мое" на том основании, что Он все сотворил. Отец наш надеется тоже
в конце концов сказать "мое" обо всем, но по более реалистической причине --
потому, что мы победим.
Твой любящий дядя Баламут.
Мой дорогой Гнусик!
Итак, твой подопечный влюбился, причем наихудшим для нас образом, и в
девушку, даже не упомянутую в списке, который
ты прислал. Тебе, вероятно, интересно узнать, что маленькое
недоразумение между мной и тайной полицией, которое ты старался создать по
поводу некоторых неосторожных выражений в одном из моих писем, теперь
позади. Если ты надеялся таким образом подсидеть меня, ты просчитался. Ты
поплатишься за это, как и за все остальные свои ошибки. А пока я прилагаю
небольшую брошюру, только что изданную и посвященную новому исправительному
дому для нерадивых искусителей. Она богато иллюстрирована, и ты не найдешь в
ней ни одной скучной страницы.
Я отыскал досье этой девушки и в ужасе от того, что обнаружил. Она не
просто христианка -- она из самых гнусных! От-
вратительная, подлая, глупо-улыбчивая, скромная, молчаливая, тихая как
мышка, ничтожная как мокрая курица, девственная, истое дитя! Какая гадость!
Меня просто тошнит. Ее досье читать просто противно. С ума сойти, до чего
мир испортился. В прежние времена мы послали бы ее на арену, на растерзание
зверям. Такие, как она, только на это и годятся. Правда, от нее и там было
бы мало пользы. Она -- двуличная обманщица (знаю я тихих): вид такой, будто
готова упасть в обморок при виде капли крови, а умрет, гадюка, с улыбкой на
губах. Да, законченная обманщица -- выглядит строгой, а сама полна
остроумия. Она из тех, которым даже я мог бы показаться смешным! Мерзкая,
бесцветная, маленькая жеманница, а готова броситься в объятия этого болвана
при первом же зове. Почему Враг не поразит ее хоть за это, если Он уж так
помешан на девственности, чем смотреть и улыбаться?
В глубине души Он гедонист. Все эти посты и бдения, костры и кресты --
лишь фасад. Пена на морском берегу. А на просторе Его морей -- радость и
снова радость. И Он даже этого не скрывает. В Его деснице, видите ли, вечное
блаженство. Тьфу! Мне кажется, тут нет и намека на ту высокую и мрачную
мистерию, до которой мы восходим в Мрачном Видении. Он вульгарен, Гнусик! У
Него буржуазная душа. Он заполнил весь мир, весь Свой мир Своими же
радостями. Люди целый день занимаются тем, что отнюдь не вызывает у Него
возражений: купаются, спят, едят, любят друг друга, играют, молятся,
работают. Все это надо исказить, чтобы оно пошло на пользу нам. Мы трудимся
в крайне невыгодных условиях. Ничто естественное само по себе не работает на
нас. (Однако это не извиняет тебя. Я вскоре собираюсь за тебя взяться. Ты
всегда ненавидел меня и дерзил когда только мог.)
Потом твой подопечный, конечно, познакомится со всей семьей этой девицы
и со всем ее кругом. Неужели ты не понимаешь,
что даже в дом, где она живет, ему нельзя войти? Все это место
пропитано жутким смрадом. Садовник и тот пропитался, хотя он там всего пять
лет. Гости, приехавшие с субботы на воскресенье, уносят с собой этот запах.
Кошка и собака заражены им. Этот дом хранит непроницаемую тайну. Мы уверены
(иначе и быть не может), что каждый член семьи каким-то образом
эксплуатирует других, но мы никак не можем разузнать, в чем там дело. Они
так же ревностно, как и Сам Враг, оберегают тайну о том, что скрывается за
обманом, называемым бескорыстной любовью. Весь этот дом и сад -- сплошное
бесстыдство. Они до тошнотворности напоминают то описание Небес, которое
принадлежит перу одного из их поэтов; "Тот край, где жизнь царит и воздух
дышит мелодией и тишиной".
Мелодия и тишина... До чего я их ненавижу! Как благодарны мы должны
быть за то, что с тех пор, как отец наш вступил ад (а это было много раньше,
чем оказалось бы по человеческим данным), ни одного мгновения адова времени
не было отдано этим отвратительным силам. Все заполнено шумом -- великим,
действенным, громким выражением победы, жестокости и силы! Шум и только шум
способен защитить нас от глупого малодушия, безнадежных угрызений совести и
неисполнимых желаний. Когда-нибудь мы превратим Вселенную в один сплошной
шум. На земле мы сделали большие успехи. Под конец мы заглушим все мелодии и
всю тишину небес. Я полагаю, что мы еще недостаточно громки. Но наука
движется вперед. Ну а ты, отвратительный, ничтожный...
(Здесь манускрипт прерывается, потом -- - другой почерк..)
В пылу литературного рвения я обнаружил, что нечаянно позволил себе
принять форму большой сороконожки. Поэтому я
диктую продолжение своему секретарю. Теперь, когда превращение
совершилось, я узнаю его. Оно периодически повторяется. Слух о нем достиг
людей, и искаженная версия появилась у их поэта Мильтона с нелепым
добавлением, будто такие изменения облика "в наказание" наложены на нас
Врагом. Более современный писатель по имени Шоу понял, в чем здесь дело:
превращение происходит изнутри и его должно считать блестящим проявлением
той Жизненной Силы, которой поклонялся бы отец наш, если бы он мог
поклоняться чему-либо, кроме самого себя. В своем нынешнем виде я еще больше
жажду увидеть тебя и обнять крепко, крепко, крепко.
Подписано: Подхалим
по поручению его Преисподнего Адородия Баламута.
Мой дорогой Гнусик!
Через эту девушку и ее отвратительную семью твой подопечный каждый день
знакомится со все новыми христианами, и при
этом -- весьма умными. Теперь будет нелегко устранить духовные интересы
из его жизни. Ну ладно, постараемся их извратить. Без сомнения, ты часто
превращался в ангела света на тренировках. Что ж, пришло время сделать это и
перед лицом Врага. Мир и плоть обманули наши надежды. Остается третья
возможность. Если она приведет к хорошим результатам, победа будет -- высший
сорт. Низринутый святой, фарисей, инквизитор или колдун доставляют аду
больше радости, чем такие заурядности, как тиран или развратник.
Прощупав новых друзей твоего пациента, я считаю лучшим местом нападения
пограничную область между богословием и политикой. Многие из его новых
друзей ответственно подходят к социальным следствиям религии. Само по себе
это плохо. Но и этим можно воспользоваться на благо.
Ты обнаружишь, что многие социально-христианские писатели считают, что
уже на ранней стадии развития христианство
начало искажаться и отходить от доктрины Своего Спасителя. С помощью
этой идеи мы снова и снова поощряем то представление об "историческом
Иисусе", к которому различные ученые приходят, устраняя "позднейшие вставки
и искажения", и которым затем пользуются, противопоставляя его всякому из
христианских преданий. В прошлом поколении мы поддерживали концепцию
"исторического Иисуса" на либеральных и гуманистических основах. Теперь мы
выдвигаем нового "исторического Иисуса" по линии марксизма, мировой
катастрофы и революции. У этих концепций (а мы собираемся менять их примерно
каждые тридцать лет) множество достоинств. Во-первых, все они направляют
благоговение человека на несуществующее, ибо каждый "исторический Иисус"
неисторичен. Письменные источники говорят то, что в них сказано, и к этому
ничего нельзя добавить. Поэтому после каждого "исторического Иисуса"
приходится что-то вытягивать из них, преуменьшая одни стороны и
преувеличивая другие, а также строя гипотезы (мы научили людей называть их
"блестящими"), з
а которые никто не дал бы ни гроша, но которых достаточно для появления
целой плеяды новых Наполеонов,
Шекспиров и Свифтов в осенней рекламе любого издательства. Во-вторых,
все эти концепции измеряют значение своего "исторического Иисуса"
какой-нибудь специфической теорией, которую Он якобы провозгласил. Он должен
быть "великим человеком" в современном смысле этих слов, то есть человеком,
утверждающим что-нибудь сумасбродное, чудаком, предлагающим людям панацею.
Так мы отвлекаем людей от того, кто Он и что Он сделал. Сначала мы просто
превращаем Его в учителя мудрости, потом замалчиваем глубокое единство Его
учения с учениями других великих учителей нравственности. Людям ни в коем
случае нельзя увидеть, что все великие учителя нравственности посланы Врагом
не для того, чтобы сообщить им нечто новое, а для того, чтобы напомнить,
восстановить все древние банальности о добре и зле, которые мир так
неутомимо отрицает. Мы создаем софистов -- Он выдвигает Сократа, чтобы дать
им отпор. Третья наша цель -- разрушить молитвенную жизнь посредством этих
концепций. Вместо подлинного присутствия Врага, обычно ощущаемого люд
ьми в молитвах и в таинствах, мы, в виде суррогата, даем им существо
вероятное, отдаленное, туманное, говорившее на странном языке и умершее
очень давно. Такому существу невозможно поклоняться. Вместо Творца, перед
которым склоняется Его творение, мы предлагаем тварь, вождя своих
сторонников, а под конец - выдающуюся личность, которую одобряет
рассудительный историк. В-четвертых, религия такого рода, помимо
неисторичности своего Иисуса, искажает историю еще и в другом смысле. Всего
лишь несколько человек из всех народов пришло в лагерь Врага, исследуя по
правилам науки земную Его жизнь. На самом деле человечеству даже не дали
материала для Его полной биографии. А первые христиане обращались под
влиянием только одного исторического факта -- Воскресения и одного только
догмата -- Искупления, который действовал на то чувство греха, которое было
у них, -- греха не против какого-нибудь причудливого закона, выдвинутого
ради новинки каким-нибудь "великим человеком", а против старого,
общеизвестного и всеобщего закона нравственности, которому их учили матери и
няньки. Евангельские повествования появились поздно и были написаны не для
того, чтобы обращать людей в христианство, а для того, чтобы наставлять
уверовавших.
Вот почему всегда поощряй "исторического Иисуса", каким бы он ни
казался нам опасным в некоторых отдельных пунктах.
Что же до связи христианства и политики, наше положение труднее.
Разумеется, мы не хотим, чтобы люди разрешали своей вере проникать в их
политическую жизнь, ибо что-либо похожее на подлинно справедливое общество
было бы огромным несчастьем. С другой стороны, мы очень хотим, чтобы люди
относились к христианству как к средству, в первую очередь, конечно, как к
средству собственного успеха, но если это не удается, то как к средству для
чего угодно, даже для социальной справедливости. Сначала заставим человека
ценить социальную справедливость, поскольку ее любит Враг, а затем доведем
его до состояния, когда он ценит христианство за то, что с его помощью можно
достичь социальной справедливости. Враг не хочет, чтобы Его употребляли для
извлечения пользы. Люди и народы, которые думают, что верой
нужно добиться улучшений в обществе, могут с таким же успехом
пользоваться услугами Сил Небесных, чтобы регулировать
уличное движение. Однако, к счастью, очень легко уговорить их обойти
эту маленькую трудность. Как раз сегодня мне попалось несколько страниц
одного верующего писателя, где он рекомендует свою версию христианства на
том основании, что "такая вера переживет гибель старых культур и рождение
новых цивилизаций". Понимаешь, в чем тут пружина? "Верь не потому, что это
истина, а в силу таких-то причин". В этом-то вся и штука.
Твой любящий дядя Баламут.
Мой дорогой Гнусик!
Я написал Лестегубке, которая следит за дамой твоего пациента, и теперь
разглядел маленькую трещину в ее броне. Это небольшой порок, который есть
почти у всех женщин, выросших в интеллектуальном окружении, объединенном
ярко выраженной верой. Женщинам этим кажется, что все посторонние лица, не
разделяющие их веру, просто глупы и странны. Мужчины, которые встречаются с
этими посторонними, относятся к ним иначе. Их убеждения, если они есть, --
другого рода. Ее же убеждения, которые она считает следствием своей веры,
сильно обусловлены представлениями, почерпнутыми от друзей: они не очень
отличаются от того, что она ощущала лет в десять, когда думала, что рыбные
ножи у них дома "правильные", "нормальные" и "настоящие", а в соседних
семьях -- "неправильные". Однако неведения и наивности тут так много, а
духовной гордыни так мало, что у нас почти нет надежды на эту девушку. Но
подумал ли ты о том, как можно воспользоваться этим, чтобы повлиять на
твоего подопечного?
Новичок всегда преувеличивает. Человек, поднявшийся до вершин,-- прост
и свободен, молодой же ученик -- весьма педантичен. В этом новом кругу твой
подопечный кажется новичком. Здесь он ежедневно встречает христианскую
жизнь, обладающую качествами, о которых раньше он не имел никакого
представления. Он ревностно жаждет (фактически, Враг велит ему) подражать
этим качествам. Заставь его подражать и этой ошибке и еще преувеличить ее,
чтобы простительное чувство стало в нем самым сильным и прекрасным из грехов
-- духовной гордыней. Кажется, условия сейчас идеальные. Тем новым кругом, в
котором он находится, можно гордиться не только потому, что они христиане.
Это общество образованней, умней, приятней, чем все те люди, с которыми он
раньше сталкивался. Кроме того, он нс совсем верно представляет себе и свое
положение в нем. Под влиянием любви он все еще считает себя недостойным
девицы, но он быстро сочтет себя вполне достойным в других отношениях. Ему
не видно, как часто они его прощают из доброжелательности и как м
ного они толкуют в лучшем смысле, потому что теперь он вхож в эту
семью. Ему и не снилось, что в его высказываниях они узнают эхо собственных
своих взглядов. Еще меньше он догадывается, в какой степени восхищение,
которое он к ним чувствует,
зависит от того эротического очарования, которое, в его глазах,
источает девица. Он думает, что ему нравятся их беседы и жизнь, потому что
он соответствует их духовному уровню, тогда как в действительности они
гораздо выше его, и, если бы он не был так влюблен, его бы просто озадачило
и возмутило многое, что он сейчас воспринимает как естественное. Он похож на
собаку, которая думает, что разбирается в оружии, лишь потому, что из
охотничьего инстинкта и любви к хозяину она полюбила стрельбу.
Здесь-то ты и подключишься. Пока Враг при помощи любви и некоторых
людей, далеко продвинутых на Его службе, поднимает этого молодого варвара на
вершины, которых он иначе никогда не достиг бы, ты заставишь его думать, что
он находит
свой уровень, что это люди "его круга", что у них он -- дома. Когда он
будет общаться с другими, он найдет их блеклыми отчасти потому, что почти
каждый круг людей, с которыми он общается, и в самом деле гораздо скучнее,
но еще больше потому, что ему будет недоставать девицы. Заставь его принять
контраст между ее кругом и кругом, где он скучает, за контраст между
христианами и неверующими. Заставь его считать (лучше и не выражать этого в
словах), "какие же все-таки иные мы, верующие!". Под "мы, верующие" он, хотя
и бессознательно, должен подразумевать "свой круг", а под "своим кругом" не
"людей, которые по своей доброте и смирению приняли меня в свою среду", а
"людей, к которым я принадлежу по праву".
Удача зависит от того, сможешь ли ты его обмануть. Если ты заставишь
его явно и открыто гордиться тем, что он христианин, ты, может быть,
испортишь все дело: все же предупреждения Врага достаточно хорошо известны.
Если же, с другой стороны, трюк с "мы, верующие" совсем не пройдет, а
удастся только побудить его к кружковому самодовольству, ты приведешь его не
к подлинной духовной гордыне, а просто к социальному чванству, что в
сравнении с гордыней порок показной и ерундовый. Здесь желательно, чтобы во
всех своих мыслях он тайно себя одобрял; никогда не позволяй ему задать себе
вопрос: "А за что, собственно, я себя хвалю?" Для него весьма сладостно
думать, что он принадлежит к какому-то кругу, посвящен в какую-то тайну.
Продолжай играть на этой струне. Научи его, пользуясь слабостями
девицы, находить смешным все то, что говорят люди неверующие. Здесь
могут оказаться полезными некоторые из теорий, которые мы иногда встречаем в
современных христианских кругах; я подразумеваю теории, возлагающие надежды
общества на какой-нибудь определенный круг верующих, на неких ученых жрецов.
Тебя совершенно не касается, правильны эти теории или нет, главное, чтобы
христианство стало для него мистической кастой, а себя он чувствовал одним
из посвященных.
Еще я тебя прошу: не заполняй свои письма всякой ерундой про войну. Ее
окончательный результат, без сомнения, важен,
однако это дело нашего Низшего Командования. Меня совершенно не
интересует, сколько людей в Англии убито бомбами.
В каком душевном состоянии они умерли, я могу узнать из статистики
нашего бюро. Что все они когда-нибудь умрут, я и так знал. Очень тебя прошу,
занимайся своим делом.
Твой любящий дядя Баламут.
Мой дорогой Гнусик!
Самое плохое в том круге, где вращается твой подопечный, то, что они
только христиане. Разумеется, у всех у них есть и индивидуальные интересы,
однако связывает их вера. Мы же, если люди становятся верующими, хотим
держать их в том состоянии, которое я называю "христианство и...". Ты
понимаешь? Христианство и кризис, христианство и новая психология,
христианство и новое общество, христианство и исцеление верой, христианство
и вегетарианство, христианство и реформа орфографии. Если уж приспичило быть
христианами, пусть будут христианами с оговоркой. Пусть для них заменой
самой веры будет какая-нибудь мода с христианской окраской. Тут ты должен
использовать их ужас
перед старым и неизменным. Ужас, перед старым и неизменным - одна из
самых ценных страстей, которые нам удалось вы-
растить в человеческих сердцах, неиссякаемый источник ереси в религии,
безрассудства в советах, неверности в браке, непостоянства в дружбе. Люди
живут во времени и переживают действительность как ряд последовательных
происшествий. Поэтому, чтобы много знать о действительности, они должны
обладать богатым опытом, иными словами, они должны переживать перемены.
Враг сделал перемену приятной, как сделал Он приятным употребление пищи
(я тебе уже говорил, что в глубине души Он --
гедонист). Но Он не хочет, чтобы перемены, как и еда, стали самоцелью,
и потому он уравновесил любовь к перемене любовью к постоянству. Он
умудрился удовлетворить обе потребности даже в сотворенной Им Вселенной,
соединив постоянство и перемену союзом, который зовется ритмом. Он дает им
времена года, каждое из которых отлично от предыдущего, однако всякий год
такое же; скажем, весна всегда воспринимается как обновление и в то же время
как повторение вечной темы. Он дает им и церковный год: за постом следуют
праздники, и каждый праздник такой же, как и раньше. Мы выделяем любовь к
еде для возбуждения обжорства, выделим же и естественную любовь к переменам,