Страница:
— Не будем ссориться, Филь, — ответил ему «аутлоу» так же спокойно. — Мне бы хотелось, чтобы моим противником были не вы, а кто-нибудь другой. Я бы с большей охотой убил полдюжины людей, чем вас.
— Понимаю, — сказал Филипп иронически. — Вы пытаетесь сыграть на моей симпатии к вам и уговорить меня вернуться, а?
— Вы были бы трусом, если бы так поступили, — быстро ответил Де-Бар. — Ну, как же мы это устроим, Филь?
Филипп достал из кобуры обледенелый револьвер и подержал его над печкой.
— Если бы я не был признан призовым стрелком и не попадал бы в двухдюймовую мишень с тридцати шагов, то я предложил бы вам стреляться.
— Так хорошо я не стреляю, — сказал Де-Бар с заминкой, — но я попадал в волка два раза из пяти. Это будет самый простой и легкий способ. Остановимся на револьверах. Будем стрелять до смертельной раны.
— Нет. Мне бы хотелось обойтись без этого. Я от волнения могу ранить вас смертельно, а мне бы хотелось доставить вас живым. Так что я постараюсь ранить вас легко раз или два.
— А я всегда стреляю насмерть, — ответил Де-Бар, не поднимая головы. — Вы хотите сообщить что-нибудь домой, Филь?
Тот ничего не ответил, и Де-Бар пристально смотрел на него.
— Да, да, — продолжал он тихим спокойным голосом. — Ведь все-таки может случиться несчастье, а у вас, наверное, есть друзья. Если что-либо случится со мной, то вы найдете у меня в кармане письмо. Я бы хотел, чтобы вы написали ей… и… сообщили, что я погиб от какого-нибудь несчастного случая. Вы это сделаете?
— Да, — сказал Филипп. — Что до меня, то вы найдете адрес в моей куртке. Ну, дайте руку.
Они пожали друг другу руки над печкой.
— У меня болят глаза, — сказал Де-Бар. — Вероятно, из-за снега и ветра. Не поспать ли нам немножко после обеда? Я глаз не смыкал трое суток.
— Спите, сколько вам угодно, я не хочу, чтобы вы дрались с больными глазами.
Они поели, почти не разговаривая. После еды Филипп тщательно вычистил свой револьвер и смазал его медвежьим салом, которое он нашел на полке.
Де-Бар все время следил за ним и видел, как он тщательно осмотрел все пять патронов, прежде чем вложил их в барабан.
Потом они закурили. Де-Бар растянулся на одной из коек, и вскоре его тяжелое дыхание возвестило, что он уснул.
Некоторое время Филипп сидел у печки, не сводя глаз с неподвижного тела «аутлоу». Дремота начала одолевать его, и он лег на другую койку. Через несколько часов его разбудил Де-Бар, подкладывавший дрова в печку.
— Как ваши глаза? — спросил Филипп, садясь на койку.
— Лучше, — ответил Де-Бар. — Хорошо, что вы проснулись, через час уже будет плохой свет на дворе.
Он начал растирать свои руки, и Филипп, подойдя к печке с другой стороны, занялся тем же самым. Он почему-то не мог себя заставить посмотреть на Де-Бара, и знал, что тот тоже не глядит на него.
Первым заговорил «аутлоу».
— Я выходил, — сказал он тихо. — В сотне шагов от хижины есть прогалина. Самое правильное будет, если мы встанем по обе ее стороны, по сигналу пойдем друг другу навстречу и будем стрелять.
— Лучшего быть не может, — воскликнул Филипп и повернулся, чтобы достать револьвер из кобуры.
Де-Бар напряженно следил за каждым движением Филиппа, когда тот раскрыл револьвер, взглянул на сверкающий круг патронов и вновь закрыл его.
Не говоря ни слова, он подошел к двери, раскрыл ее, и, держа свой револьвер в руке, пошел направо. Одно мгновение Филипп смотрел ему вслед, к его горлу подкатился комок. Он хотел было обменяться с Де-Баром еще одним рукопожатием, но теперь был доволен, что тот ушел именно так. Он повернул налево и сразу увидел, что «аутлоу» предоставил ему более выгодную позицию в смысле света. Дойдя до своего места, он увидел на противоположном конце прогалины Де-Бара.
— Вы готовы? — крикнул тот.
— Готов, — ответил Филипп.
Де-Бар побежал вперед, вобрав голову в плечи, слегка вытянув руку с револьвером. Филипп пошел ему навстречу. На расстоянии семидесяти шагов «аутлоу» выстрелил, и пуля прошла в трех футах над головой Филиппа. Филипп решил не стрелять до тех пор, пока он не возьмет на точный прицел руку или плечо Де-Бара. Но когда вторая пуля просвистела совсем близко от его лица, он вернул выстрел с расстояния пятидесяти шагов.
Де-Бар нагнулся, и Филипп решил, что «аутлоу» ранен. Но вдруг тот с криком бросился вперед, стреляя на ходу…
Филипп выстрелил второй и третий раз, и когда он увидел, что Де-Бар продолжает бежать невредимый, с его уст сорвался крик изумления. С сорока шагов он попадал в четырехфунтовую мишень три раза из пяти, а тут он промахнулся, стреляя в человека. С тридцати шагов он ставил рекорды — теперь, на открытой поляне, он промахивался и с тридцати шагов.
Четвертая пуля Де-Бара чуть не задела ему щеку. У каждого из них осталось по одной пуле в барабане. Они шли друг на друга, шаг за шагом. Наконец на расстоянии двадцати шагов Де-Бар остановился и стал тщательно целиться. Их револьверы грянули одновременно. Рука «аутлоу» бессильно повисла. Его револьвер упал в снег. Одну минуту он стоял неподвижно, подняв лицо к сумрачному небу, и горестный вопль вырвался из груди Филиппа.
В неподвижной позе Де-Бара он увидел не только следствие раны, но и странную стылость смерти. Он швырнул свой револьвер в снег, побежал вперед, и в ту же минуту Де-Бар ринулся на него с яростью зверя.
То была страшная ловушка со стороны Де-Бара, и Филипп растерялся. Однако он сейчас же отпрянул в сторону и с ловкостью опытного боксера ударил Де-Бара кулаком в лицо, когда тот поравнялся с ним. Но в этом ударе не было силы; он пошатнулся под тяжестью навалившегося на него тела, рыча от бешенства и сознавая, что теперь преимущество на стороне противника.
Пальцы Де-Бара вцепились ему в глотку и сжались, как стальные клещи. С хриплым криком он схватил Де-Бара за кисти рук; он видел победный блеск в глазах Де-Бара и последним усилием занес руку и нанес тому жуткий удар в живот.
Тиски на его горле ослабли. Второй, третий, четвертый удар — его рука двигалась взад и вперед, точно поршень, — и выражение торжества в глазах Де-Бара сменилось выражением агонии. Пальцы, стискивавшие горло Филиппа, почти разжались. Филипп одним рывком высвободился и отскочил назад, чтобы набраться силы для решающего удара. Это движение оказалось роковым. Его нога попала в засыпанную снегом яму, он пошатнулся, и Де-Бар снова ринулся на него.
Снова стальные пальцы вцепились в его горло. Но на этот раз он не оказывал сопротивления, и через полминуты «аутлоу» встал на ноги и посмотрел на белое, неподвижное лицо, утонувшее в снегу. В следующее же мгновение он наклонился и осторожно поднял голову Филиппа. На снегу расплылось алое пятно, а подле него чернел острый камень.
Де-Бар поспешно отнес Филиппа в хижину и положил на койку. Потом отобрал кое-какое продовольствие из запасов Пьера и упаковал его в свой мешок. На полпути к двери он внезапно остановился, осторожно поставил мешок на пол, сунул руку в нагрудный карман своей куртки и достал оттуда письмо. То было женское письмо, полное непоколебимой веры, надежды и любви. Он прочел его, склонив голову. И когда он повернулся к Филиппу, его лицо сияло великим блаженством.
— Может быть, вы не поймете, Филь, — прошептал он, словно тот мог услышать его. — Я вам оставлю записку.
Огрызком карандаша он нацарапал на полях письма:
«Вы бы победили, если бы не камень. Но я уверен, что сама судьба положила там его, Филь. Пока вы спали, я вынул пули из ваших патронов и заменил бумажными шариками, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь из нас был ранен. Я старался не попасть в вас и в конце концов я очень рад, что не я стал виной вашей раны, а камень».
Он склонился над постелью, желая убедиться, что дыхание Филиппа стало ровнее, и положил письмо ему на грудь.
Спустя пять минут он уже шел, сопутствуемый своим огромным псом, в глубь пустынных гор, направляясь на юго-запад.
А через некоторое время Филипп открыл глаза и увидел то, что Де-Бар оставил ему. Он с трудом сел на край койки и прочел записку.
— Это для вас, Мак-Грегор, — усмехнулся он слабо. — Вы были правы, чтобы поймать Вильяма Де-Бара, нужны по крайней мере два человека.
Через три дня, в той же самой хижине, он поднес руку к забинтованной голове и скорчил гримасу, полуболезненную, полуироническую.
— И ловкач же ты, — сказал он самому себе, ковыляя по хижине. — Идешь к начальнику, выпячиваешь грудь и говоришь: я его поймаю, а когда начальник говорит, что тебе это не удастся, ты в душе называешь его старым дураком и вымаливаешь разрешение отправиться за «аутлоу». И все потому, что ты, видишь ли, влюблен. Потом переть четыреста миль за твоей дичью, и что в результате?
Теперь у тебя нет никакой надежды отыскать даму твоего сердца, а твоя дичь сделала то самое, о чем говорил Мак-Грегор, и уложила тебя на три дня в кровать, хотя в конце концов это не твоя вина. А потом ты забираешься в чужой дом, ешь чужую пищу, лечишь проломленный череп и удивляешься, какого черта тебя понесло поступать в «славные отряды» конной стражи, когда тебе жилось и так неплохо. Ты — парень хоть куда, Филь Стил, ты — светлая голова; а вот и тебе довелось поучиться чему-то новому. И прежде всего ты узнал, что как бы ни был человек хорош, а все-таки найдется кто-нибудь получше, будь то даже профессиональный убийца вроде мистера Вильяма Де-Бара.
Он закурил трубку и вышел из хижины. Впервые за все эти дни показалось солнце и залило холодным светом юго-восточные отроги гор. В шестидесяти милях к западу находился форт Смит. В ста милях к югу — пост Компании Гудзонова залива на Чиппеуей. В полутораста милях к юго-востоку — пост Фон-дю-Лак, а на севере — ничего. Филипп устремил взгляд на серую пустыню, тянувшуюся от дверей хижины до края света. Вдали, на севере, он увидел черное пятно, двигавшееся по необозримому белому пространству. Вероятно, это была лиса, двигавшаяся на расстоянии ружейного выстрела, а может быть, и мускусный бык или карибу на еще более далеком расстоянии. Но по мере того как он прислушивался, ему становилось ясно, что это ни то, ни другое, ни третье. Скорее всего это был человек. Он двигался медленно, на несколько минут исчез из виду, спустившись в какую-то ложбинку, потом вновь показался, уже значительно ближе. Да, это определенно был человек, с санями и собаками.
— Пьер, — пробормотал Филипп, возвратившись в хижину и подсев к печке. — Интересно, что он скажет, когда найдет у себя в хижине чужого человека и недосчитается половины своего продовольствия?
Несколько минут спустя он услышал скрип полозьев у самой хижины, а потом и мужской голос. Почти одновременно кто-то постучал в дверь.
— Войдите, — крикнул Филипп. И тотчас же подумал, что это не метис, а какой-то странный и необыкновенный человек, ибо стучать в дверь в такой пустыне сущее чудачество.
Дверь распахнулась, и в хижину вошел маленький человечек, закутанный в огромную бобровую шубу. Бобровая шапка закрывала почти все его лицо, за исключением глаз, кончика носа и заиндевевшей бороды, которая торчала из мехового воротника, точно рог.
Филипп воззрился на пришельца, онемев от изумления и даже забыв вынуть трубку изо рта. Странный гость притворил за собой дверь и подошел к нему.
— Прошу прощения, — сказал он приглушенным голосом, передвигаясь так, точно он весь был изо льда и боялся разбиться. — На дворе такой зверский мороз, что я взял на себя смелость постучаться к вам.
— Да, мороз зверский, — выговорил Филипп. — Вчера ночью было шестьдесят градусов. Разоблачайтесь.
— Чертова страна, — пробормотал незнакомец, расстегивая шубу. — Я предпочитаю сгореть в лихорадке, чем замерзнуть тут.
Филипп подошел, чтобы помочь ему раздеться, и незнакомец пристально посмотрел на него.
— Странная походка, — сказал он отрывисто. — На повязке кровь, глаза лихорадочные, бледные губы. Больны или ранены?
Филипп рассмеялся, когда маленький человек подскочил к печке и начал греть и растирать руки.
— Ранен, — сказал он. — Не находись вы сейчас в четырехстах милях от человеческого жилья, я бы сказал, что вы доктор.
— Доктор и есть, — сказал незнакомец. — Эдуард Уоллос Боффин, доктор медицины, 300 Уэбеш-авеню, Чикаго.
Глава XIII. ВЕЛИКОЕ ИСПЫТАНИЕ ЛЮБВИ
— Понимаю, — сказал Филипп иронически. — Вы пытаетесь сыграть на моей симпатии к вам и уговорить меня вернуться, а?
— Вы были бы трусом, если бы так поступили, — быстро ответил Де-Бар. — Ну, как же мы это устроим, Филь?
Филипп достал из кобуры обледенелый револьвер и подержал его над печкой.
— Если бы я не был признан призовым стрелком и не попадал бы в двухдюймовую мишень с тридцати шагов, то я предложил бы вам стреляться.
— Так хорошо я не стреляю, — сказал Де-Бар с заминкой, — но я попадал в волка два раза из пяти. Это будет самый простой и легкий способ. Остановимся на револьверах. Будем стрелять до смертельной раны.
— Нет. Мне бы хотелось обойтись без этого. Я от волнения могу ранить вас смертельно, а мне бы хотелось доставить вас живым. Так что я постараюсь ранить вас легко раз или два.
— А я всегда стреляю насмерть, — ответил Де-Бар, не поднимая головы. — Вы хотите сообщить что-нибудь домой, Филь?
Тот ничего не ответил, и Де-Бар пристально смотрел на него.
— Да, да, — продолжал он тихим спокойным голосом. — Ведь все-таки может случиться несчастье, а у вас, наверное, есть друзья. Если что-либо случится со мной, то вы найдете у меня в кармане письмо. Я бы хотел, чтобы вы написали ей… и… сообщили, что я погиб от какого-нибудь несчастного случая. Вы это сделаете?
— Да, — сказал Филипп. — Что до меня, то вы найдете адрес в моей куртке. Ну, дайте руку.
Они пожали друг другу руки над печкой.
— У меня болят глаза, — сказал Де-Бар. — Вероятно, из-за снега и ветра. Не поспать ли нам немножко после обеда? Я глаз не смыкал трое суток.
— Спите, сколько вам угодно, я не хочу, чтобы вы дрались с больными глазами.
Они поели, почти не разговаривая. После еды Филипп тщательно вычистил свой револьвер и смазал его медвежьим салом, которое он нашел на полке.
Де-Бар все время следил за ним и видел, как он тщательно осмотрел все пять патронов, прежде чем вложил их в барабан.
Потом они закурили. Де-Бар растянулся на одной из коек, и вскоре его тяжелое дыхание возвестило, что он уснул.
Некоторое время Филипп сидел у печки, не сводя глаз с неподвижного тела «аутлоу». Дремота начала одолевать его, и он лег на другую койку. Через несколько часов его разбудил Де-Бар, подкладывавший дрова в печку.
— Как ваши глаза? — спросил Филипп, садясь на койку.
— Лучше, — ответил Де-Бар. — Хорошо, что вы проснулись, через час уже будет плохой свет на дворе.
Он начал растирать свои руки, и Филипп, подойдя к печке с другой стороны, занялся тем же самым. Он почему-то не мог себя заставить посмотреть на Де-Бара, и знал, что тот тоже не глядит на него.
Первым заговорил «аутлоу».
— Я выходил, — сказал он тихо. — В сотне шагов от хижины есть прогалина. Самое правильное будет, если мы встанем по обе ее стороны, по сигналу пойдем друг другу навстречу и будем стрелять.
— Лучшего быть не может, — воскликнул Филипп и повернулся, чтобы достать револьвер из кобуры.
Де-Бар напряженно следил за каждым движением Филиппа, когда тот раскрыл револьвер, взглянул на сверкающий круг патронов и вновь закрыл его.
Не говоря ни слова, он подошел к двери, раскрыл ее, и, держа свой револьвер в руке, пошел направо. Одно мгновение Филипп смотрел ему вслед, к его горлу подкатился комок. Он хотел было обменяться с Де-Баром еще одним рукопожатием, но теперь был доволен, что тот ушел именно так. Он повернул налево и сразу увидел, что «аутлоу» предоставил ему более выгодную позицию в смысле света. Дойдя до своего места, он увидел на противоположном конце прогалины Де-Бара.
— Вы готовы? — крикнул тот.
— Готов, — ответил Филипп.
Де-Бар побежал вперед, вобрав голову в плечи, слегка вытянув руку с револьвером. Филипп пошел ему навстречу. На расстоянии семидесяти шагов «аутлоу» выстрелил, и пуля прошла в трех футах над головой Филиппа. Филипп решил не стрелять до тех пор, пока он не возьмет на точный прицел руку или плечо Де-Бара. Но когда вторая пуля просвистела совсем близко от его лица, он вернул выстрел с расстояния пятидесяти шагов.
Де-Бар нагнулся, и Филипп решил, что «аутлоу» ранен. Но вдруг тот с криком бросился вперед, стреляя на ходу…
Филипп выстрелил второй и третий раз, и когда он увидел, что Де-Бар продолжает бежать невредимый, с его уст сорвался крик изумления. С сорока шагов он попадал в четырехфунтовую мишень три раза из пяти, а тут он промахнулся, стреляя в человека. С тридцати шагов он ставил рекорды — теперь, на открытой поляне, он промахивался и с тридцати шагов.
Четвертая пуля Де-Бара чуть не задела ему щеку. У каждого из них осталось по одной пуле в барабане. Они шли друг на друга, шаг за шагом. Наконец на расстоянии двадцати шагов Де-Бар остановился и стал тщательно целиться. Их револьверы грянули одновременно. Рука «аутлоу» бессильно повисла. Его револьвер упал в снег. Одну минуту он стоял неподвижно, подняв лицо к сумрачному небу, и горестный вопль вырвался из груди Филиппа.
В неподвижной позе Де-Бара он увидел не только следствие раны, но и странную стылость смерти. Он швырнул свой револьвер в снег, побежал вперед, и в ту же минуту Де-Бар ринулся на него с яростью зверя.
То была страшная ловушка со стороны Де-Бара, и Филипп растерялся. Однако он сейчас же отпрянул в сторону и с ловкостью опытного боксера ударил Де-Бара кулаком в лицо, когда тот поравнялся с ним. Но в этом ударе не было силы; он пошатнулся под тяжестью навалившегося на него тела, рыча от бешенства и сознавая, что теперь преимущество на стороне противника.
Пальцы Де-Бара вцепились ему в глотку и сжались, как стальные клещи. С хриплым криком он схватил Де-Бара за кисти рук; он видел победный блеск в глазах Де-Бара и последним усилием занес руку и нанес тому жуткий удар в живот.
Тиски на его горле ослабли. Второй, третий, четвертый удар — его рука двигалась взад и вперед, точно поршень, — и выражение торжества в глазах Де-Бара сменилось выражением агонии. Пальцы, стискивавшие горло Филиппа, почти разжались. Филипп одним рывком высвободился и отскочил назад, чтобы набраться силы для решающего удара. Это движение оказалось роковым. Его нога попала в засыпанную снегом яму, он пошатнулся, и Де-Бар снова ринулся на него.
Снова стальные пальцы вцепились в его горло. Но на этот раз он не оказывал сопротивления, и через полминуты «аутлоу» встал на ноги и посмотрел на белое, неподвижное лицо, утонувшее в снегу. В следующее же мгновение он наклонился и осторожно поднял голову Филиппа. На снегу расплылось алое пятно, а подле него чернел острый камень.
Де-Бар поспешно отнес Филиппа в хижину и положил на койку. Потом отобрал кое-какое продовольствие из запасов Пьера и упаковал его в свой мешок. На полпути к двери он внезапно остановился, осторожно поставил мешок на пол, сунул руку в нагрудный карман своей куртки и достал оттуда письмо. То было женское письмо, полное непоколебимой веры, надежды и любви. Он прочел его, склонив голову. И когда он повернулся к Филиппу, его лицо сияло великим блаженством.
— Может быть, вы не поймете, Филь, — прошептал он, словно тот мог услышать его. — Я вам оставлю записку.
Огрызком карандаша он нацарапал на полях письма:
«Вы бы победили, если бы не камень. Но я уверен, что сама судьба положила там его, Филь. Пока вы спали, я вынул пули из ваших патронов и заменил бумажными шариками, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь из нас был ранен. Я старался не попасть в вас и в конце концов я очень рад, что не я стал виной вашей раны, а камень».
Он склонился над постелью, желая убедиться, что дыхание Филиппа стало ровнее, и положил письмо ему на грудь.
Спустя пять минут он уже шел, сопутствуемый своим огромным псом, в глубь пустынных гор, направляясь на юго-запад.
А через некоторое время Филипп открыл глаза и увидел то, что Де-Бар оставил ему. Он с трудом сел на край койки и прочел записку.
— Это для вас, Мак-Грегор, — усмехнулся он слабо. — Вы были правы, чтобы поймать Вильяма Де-Бара, нужны по крайней мере два человека.
Через три дня, в той же самой хижине, он поднес руку к забинтованной голове и скорчил гримасу, полуболезненную, полуироническую.
— И ловкач же ты, — сказал он самому себе, ковыляя по хижине. — Идешь к начальнику, выпячиваешь грудь и говоришь: я его поймаю, а когда начальник говорит, что тебе это не удастся, ты в душе называешь его старым дураком и вымаливаешь разрешение отправиться за «аутлоу». И все потому, что ты, видишь ли, влюблен. Потом переть четыреста миль за твоей дичью, и что в результате?
Теперь у тебя нет никакой надежды отыскать даму твоего сердца, а твоя дичь сделала то самое, о чем говорил Мак-Грегор, и уложила тебя на три дня в кровать, хотя в конце концов это не твоя вина. А потом ты забираешься в чужой дом, ешь чужую пищу, лечишь проломленный череп и удивляешься, какого черта тебя понесло поступать в «славные отряды» конной стражи, когда тебе жилось и так неплохо. Ты — парень хоть куда, Филь Стил, ты — светлая голова; а вот и тебе довелось поучиться чему-то новому. И прежде всего ты узнал, что как бы ни был человек хорош, а все-таки найдется кто-нибудь получше, будь то даже профессиональный убийца вроде мистера Вильяма Де-Бара.
Он закурил трубку и вышел из хижины. Впервые за все эти дни показалось солнце и залило холодным светом юго-восточные отроги гор. В шестидесяти милях к западу находился форт Смит. В ста милях к югу — пост Компании Гудзонова залива на Чиппеуей. В полутораста милях к юго-востоку — пост Фон-дю-Лак, а на севере — ничего. Филипп устремил взгляд на серую пустыню, тянувшуюся от дверей хижины до края света. Вдали, на севере, он увидел черное пятно, двигавшееся по необозримому белому пространству. Вероятно, это была лиса, двигавшаяся на расстоянии ружейного выстрела, а может быть, и мускусный бык или карибу на еще более далеком расстоянии. Но по мере того как он прислушивался, ему становилось ясно, что это ни то, ни другое, ни третье. Скорее всего это был человек. Он двигался медленно, на несколько минут исчез из виду, спустившись в какую-то ложбинку, потом вновь показался, уже значительно ближе. Да, это определенно был человек, с санями и собаками.
— Пьер, — пробормотал Филипп, возвратившись в хижину и подсев к печке. — Интересно, что он скажет, когда найдет у себя в хижине чужого человека и недосчитается половины своего продовольствия?
Несколько минут спустя он услышал скрип полозьев у самой хижины, а потом и мужской голос. Почти одновременно кто-то постучал в дверь.
— Войдите, — крикнул Филипп. И тотчас же подумал, что это не метис, а какой-то странный и необыкновенный человек, ибо стучать в дверь в такой пустыне сущее чудачество.
Дверь распахнулась, и в хижину вошел маленький человечек, закутанный в огромную бобровую шубу. Бобровая шапка закрывала почти все его лицо, за исключением глаз, кончика носа и заиндевевшей бороды, которая торчала из мехового воротника, точно рог.
Филипп воззрился на пришельца, онемев от изумления и даже забыв вынуть трубку изо рта. Странный гость притворил за собой дверь и подошел к нему.
— Прошу прощения, — сказал он приглушенным голосом, передвигаясь так, точно он весь был изо льда и боялся разбиться. — На дворе такой зверский мороз, что я взял на себя смелость постучаться к вам.
— Да, мороз зверский, — выговорил Филипп. — Вчера ночью было шестьдесят градусов. Разоблачайтесь.
— Чертова страна, — пробормотал незнакомец, расстегивая шубу. — Я предпочитаю сгореть в лихорадке, чем замерзнуть тут.
Филипп подошел, чтобы помочь ему раздеться, и незнакомец пристально посмотрел на него.
— Странная походка, — сказал он отрывисто. — На повязке кровь, глаза лихорадочные, бледные губы. Больны или ранены?
Филипп рассмеялся, когда маленький человек подскочил к печке и начал греть и растирать руки.
— Ранен, — сказал он. — Не находись вы сейчас в четырехстах милях от человеческого жилья, я бы сказал, что вы доктор.
— Доктор и есть, — сказал незнакомец. — Эдуард Уоллос Боффин, доктор медицины, 300 Уэбеш-авеню, Чикаго.
Глава XIII. ВЕЛИКОЕ ИСПЫТАНИЕ ЛЮБВИ
Прошло около полминуты, прежде чем Филипп, крайне изумленный, смог что-нибудь ответить. Потом он внезапно издал радостный возглас и протянул незнакомцу руку.
— Черт побери! Стало быть, вы из дома?
— Из дома, — повторил тот, с неменьшим изумлением. — Вы — уроженец Чикаго? — спросил он, удивленно глядя на Филиппа и в то же время пожимая ему руку.
— Слышали ли вы когда-либо о Стиле, Филиппе Эгберте Стиле? Так я его сын.
— Батюшки, — задохнулся доктор, глядя на него с еще большим удивлением и выщипывая кусочки льда из своей бороды. — Что вы тут делаете?
— Я в роли блудного сына, — усмехнулся Филипп. — А вы сюда каким образом попали?
— Путешествую для собственного удовольствия, — ответил доктор, глядя на печку и до хруста потирая руки.
Если бы им довелось встретиться на Северном полюсе, Филипп так же быстро узнал бы в нем горожанина. Его теплый шерстяной костюм отличался изящным покроем. На нем были воротничок и безукоризненно завязанный галстук. На часовой цепочке болтался изящный брелок. Он был чисто выбрит, а ван-дейковская бородка его была тщательно расчесана. Все в нем — от пробора до шнурованных ботинок — свидетельствовало о том, что он интеллигент и представитель свободной профессии. Филипп, пожалуй, мог бы отгадать, что он доктор, и даже точнее, хирург, судя по его рукам и по той манере, с которой он растирал над печкой свои длинные белые пальцы. На вид ему было около сорока лет, и лицо его, скорее сильное, чем красивое, освещалось парой удивительных глаз. Они были не велики, не широко расставлены, но блеском своим напоминали две динамо-машины, освещающие внутреннюю жизнь этого человека. То были такие глаза, которые, как казалось Филиппу, свидетельствовали о большой духовной силе.
Доктор перестал растирать руки и, расстегнув пальто, достал из него портсигар с папиросами.
— Они совершенно безвредны, — усмехнулся он, раскрыв портсигар и протягивая Филиппу. — По моему специальному заказу.
— Как быть с индейцем и собаками? — спросил он. — Можно им войти?
Филипп бросился к двери.
— Встреча с земляком так взволновала меня, что я совсем забыл о них! — воскликнул он. Доктор догнал его и схватил за руку.
— Подождите, — сказал он быстро. — Как далеко отсюда до форта Смит?
— Миль шестьдесят.
— Как вы думаете, доберусь я туда без помощи индейца?
— Если вы согласитесь пожить здесь несколько дней, то да, — сказал Филипп. — Я сам намерен направиться в форт Смит, как только буду в состоянии ходить.
Выражение огромного облегчения зажглось в глазах доктора.
— Это как раз то, что мне нужно, Стил, — воскликнул он, в восторге от предложения Филиппа. — Я себя неважно чувствую и не прочь буду отдохнуть немножко. Позовите индейца.
Как только индеец вошел, доктор, к великому изумлению Филиппа, заговорил с ним на его наречии. В глазах проводника зажегся знак понимания, и когда доктор кончил говорить, он произнес одно-единственное слово, кивнул головой и ухмыльнулся. Филипп заметил, что, когда доктор говорил, его щеки окрасились румянцем; не только по его голосу, но и по сдержанным жестам казалось, что он стремился скрыть от постороннего слушателя всю важность своего разговора с индейцем.
— Он сегодня же вечером вернется на Чиппеуей, — пояснил доктор, обращаясь к Филиппу. — Собаки и сани мои собственные, а он говорит, что ему нетрудно добраться туда на лыжах. — Доктор закурил папиросу и прибавил: — Он не понимает по-английски.
Индеец увидел пояс и кобуру Филиппа и пробормотал несколько слов, склонившись над печкой. Доктор не донес папиросы до губ и быстро взглянул на Филиппа.
— Вы, вероятно, из Северо-Западной конной полиции? — спросил он.
— Да.
— Господи, — удивился доктор. — Это вы-то! Чего ради?
— Так себе, — полушутливо ответил Филипп. — И мне довольно солоно приходится на этой службе, доктор. Я попал сюда, преследуя одного человека, и был как следует избит в награду за мои хлопоты. Впрочем, я не особенно горюю. Я даже доволен, что ему удалось удрать.
— Почему? — спросил доктор.
Несмотря на недавнее знакомство, Филипп начал испытывать симпатию к своему собеседнику.
— Да видите ли, — начал он, несколько колеблясь. — Он был из той категории преступников, которых толкают на преступление обстоятельства. Виновен был не он, а другой человек. Он пострадал за чужие грехи.
Если бы доктора укололи булавкой, он и то не мог бы вскочить со стула с большей поспешностью.
— Вот, вот именно, — горячо воскликнул он, шагая взад и вперед по хижине. — Это больше, чем теория, это истина. Большинство людей страдают по чужой вине… С этим мы рождаемся, и этот принцип мы поддерживаем и причиняем массу страданий, сея горе и обиды из эгоистических побуждений.
И только один раз из ста бумеранг прилетает обратно и попадает в того, кто это действительно заслужил. Но если уж он попадет, тогда… о, тогда…
Он замолчал так же неожиданно, как начал, и неестественно рассмеялся.
— Ну, ладно! — воскликнул он. — Давайте-ка посмотрим вашу голову, Стил. Я заговорил о горе и страданиях и вспомнил, что в качестве хирурга я мог бы быть вам полезным.
Филипп заметил, что доктору стоило больших усилий овладеть собой, и пока его новый знакомый развязывал повязку на его голове, он задал себе вопрос: какое таинственное дело могло завести доктора в форт Смит?
Доктор вывел его из задумчивости.
— Странное место для ушиба, — сказал он отрывисто. — Впрочем, ничего серьезного — ссадина местная, лихорадка местная. Мы вас скоро поставим на ноги. — Он подошел к шубе и достал из глубокого кармана кожаный медицинский ящичек.
— Странное место, странное место, — бормотал он, возвращаясь с пузырьком в руке. — Вы упали на берегу, так, что ли?
Филипп рассмеялся, и пока доктор хлопотал над его головой, он дал ему подробнейший отчет о своей встрече с Де-Баром. И только несколько часов спустя, когда индеец ушел, и они, поужинав, сели к гудящей печке и мирно закурили, ему пришло в голову, не слишком ли он был откровенен. Редко приходилось встречать Филиппу человека, который бы произвел на него такое приятное впечатление, как маленький доктор.
Он рассказал ему все свои похождения, задавал тысячу вопросов о жизни в Чикаго. Он установил, что доктор знает Чикаго еще лучше, чем он сам, что он знаком со многими его знакомыми и живет в шикарном квартале. Однако доктор избегал говорить о себе и своих делах и ловко переводил разговор на другую тему, когда Стил хотел что-нибудь выяснить.
Было уже поздно, когда Филипп встал и предложил идти спать. Он посмотрел своему собеседнику в лицо и рассмеялся.
— Боффин, Боффин, Боффин, — пропел он. — Странно, что я никогда не слышал вашего имени в Чикаго, доктор. Какого черта вас занесло сюда?
В его глазах светился откровенный вызов. Доктор слегка наклонился к нему, как бы собираясь заговорить, но сдержался, несколько секунд его смеющиеся глаза смотрели прямо, и когда он, наконец, нарушил молчание, на его щеках вспыхнул тот самый нервный румянец, который Филипп заметил раньше.
— Я знаю вашего отца, — сказал он тихим голосом, — Я знаю его хорошо, и я, разумеется, читал все, что писали газеты о вашем разрыве с обществом и отъезде в Южную Америку. Я думаю, вы человек честный.
Филипп удивленно посмотрел на него.
— Если бы я этого не думал, — продолжал доктор, грея руки над печкой, — я последовал бы вашему предложению и лег бы спать. Но я верю в вашу честность и расскажу вам, почему я здесь. Если вы дадите мне слово молчать. Я это сделаю из эгоистических побуждений, так как рассчитываю на вашу помощь. Но дальше вас это не должно пойти. Подходит вам это условие?
— Я не злоупотреблю вашим доверием, если вы только не убили кого-нибудь, — рассмеялся Филипп, набивая трубку. — В этом случае рекомендую вам ничего не рассказывать, а то мне придется арестовать вас.
Он не заметил, что румянец на лице доктора стал еще ярче.
— Ладно, — сказал доктор, — садитесь, Стил. Итак, решено, вы будете помогать мне. Прежде всего я считаю нужным признаться вам, что меня зовут не Боффин, а Мак Джил-Дудлей, Мак Джил, профессор невропатологии и психиатрии.
Филипп чуть не уронил свою трубку.
— Батюшки! Вы — автор… — Он замолк, парализованный изумлением.
— Да, я — автор «Фреды», если вы ее имели в виду, — сказал доктор. — Она, как вам, вероятно, известно, вызвала некоторую сенсацию и чуть не повлекла за собой лишения меня кафедры. Впрочем, она разошлась в двухстах тысячах экземплярах, так что дело в общем было выгодное.
— «Фреда» вышла в свет в мое отсутствие, — сказал Филипп. — Я купил ее в Рио-де-Жанейро, и она преследовала меня несколько недель после того, как я ее прочел. Неужели вы действительно верили…
— Верил, — резко перебил его доктор. — Я верил вовсе, что писал, больше, чем верил. Это была моя теория жизни.
Он вскочил и возбужденно зашагал по хижине. Румянец сбежал с его лица, уступив место странной бледности. Его губы были сжаты, пальцы судорожно стиснуты, а голос его, когда он заговорил, звучал резко и отрывисто.
— Это была моя теория жизни, — повторил он почти яростно, — и потому-то я, собственно говоря, и здесь. Моя теория заключалась в том, что между мужчиной и женщиной, не связанных узами родства, не существует и не может существовать «божественная любовь», никакое взаимное тяготение душ, что нет такой веры, такой чистоты, такой близости между мужчиной и женщиной, которую не могли бы разрушить низменные страсти. Моя теория заключалась в том, что мужчина и женщина — только машины, и что эти машины толкают друг к другу не любовь, о которой мы читаем и грезим, а страсть, и что каждая из этих машин, будь то мужчина или женщина, может быть сломана или разбита, в смысле нравственном, машиной другого пола, если обстоятельства будут благоприятствовать. Вы меня понимаете? Моя теория разрушала семейный очаг, семейное счастье, все нравственные понятия. Она была ужасна. Я изложил ее в медицинских журналах и написал на ее основе книгу. Но мне недоставало доказательств, практических доказательств. И я пустился в эксперименты.
Казалось, он забыл о существовании Филиппа и продолжал:
— Я стал почти преступником, я не думал о человечестве, меня ничего не интересовало за пределами моих научных изысканий. Я сам был машиной, холодной, бесстрастной, совершенно не думавшей о женщинах и тем самым опровергающей свою собственную теорию. Совершенно хладнокровно, не думая о последствиях, я начал доказывать себе свою правоту. Это было ужасно, ибо существование моей теории влекло за собой горе и унижение испытуемых объектов. Когда я теперь думаю об этом, меня охватывает ужас. Я решил произвести опыт над шестью машинами — тремя молодыми людьми и тремя женщинами. Мой план был таков: никто из них не будет знать, какую роль он или она играет, и каждая пара будет постоянно встречаться и сталкиваться — не в обществе, заметьте, ибо, по моей теории, обстоятельства должны благоприятствовать. С помощью вполне надежного и оплаченного агента я нанял мужчин. С помощью другого агента, женщины, нанял женщин. Одна из них была послана в глухое местечко в сотне миль от Бразильского побережья в качестве гувернантки несуществующего американского семейства. Туда же был послан мужчина якобы на предмет изысканий для вымышленного концерна. Вы понимаете?
— Да, начинаю понимать, — ответил Филипп.
— Поселок, куда они попали, состоял всего из дюжины лачуг, — продолжал доктор, вновь начиная шагать по комнате, — там не было никого, кроме них, кто понимал бы хоть слово по-английски. Обстоятельства благоприятствовали. Они постоянно встречались. Они должны были либо подтвердить, либо опровергнуть мою теорию о том, что мужчина и женщина лишь слепые орудия страсти. Я знал, что они останутся там на все три месяца, установленные мной для эксперимента, так как я платил им большое жалованье. Когда девушка не нашла никакого американского семейства, ей сообщили, чтобы она дожидалась его приезда. А молодому человеку, естественно, навязывали различные дела и поручения.
— Понимаю, — сказал Филипп.
— Вторая пара, — продолжал доктор, заставляя себя сесть на стул напротив Филиппа, — была послана таким же способом на заброшенный пост на Крайнем Севере. О названии этого поста я, по некоторым соображениям, умолчу. Третья пара поехала в малярийную местность в Центральной Америке. Вы, вероятно, думаете, что все это очень странно или даже глупо. Но мы в нашей научной работе часто делаем с виду странные и даже бессмысленные вещи… Итак, я взял шестимесячный отпуск и поехал смотреть результаты своего эксперимента.
Прежде всего я отправился в Рио-де-Жанейро и оттуда добрался до того поселка, где жила моя первая пара. Пять недель прошло с тех пор, как я получил последнее письмо от них, до того дня, как я пришел к ним.
И знаете ли вы, куда меня повели, когда я изъявил желание посмотреть на объекты моего опыта? — Он уронил на пол недокуренную папиросу, его голос звучал хрипло. — Как вы думаете, куда меня повели?
— Не знаю, — взволнованно сказал Филипп. — Куда же?
— Меня привели к двум свежим могилам на окраине села. Вскоре я узнал всю историю. Девушка, томясь от безделия, занялась обучением ребят. Она была прямо ангелом. Жалкие, полунагие женщины рассказывали мне все это через переводчика. Дети оплакивали ее, когда она умерла. Мужчины посадили цветы и молодые деревья на ее могиле и на другой могиле тоже. То была дивная любовь, чистейшая, изумительная. И этой любви радовался весь поселок. А поселок был расположен в отвратительном месте на берегу болотистой реки. Летом там безжалостно палило солнце и начиналась какая-то странная эпидемия. Исход болезни был обычно смертелен, множество народа умирало, а мои объекты — мужчина и женщина — трудились, не покладая рук, облегчали больным их страдания, поддерживали в них бодрость. К чему рассказывать дальше, — крикнул вдруг доктор. — Сначала умер он, а через неделю умерла она, и я их убийца.
— Черт побери! Стало быть, вы из дома?
— Из дома, — повторил тот, с неменьшим изумлением. — Вы — уроженец Чикаго? — спросил он, удивленно глядя на Филиппа и в то же время пожимая ему руку.
— Слышали ли вы когда-либо о Стиле, Филиппе Эгберте Стиле? Так я его сын.
— Батюшки, — задохнулся доктор, глядя на него с еще большим удивлением и выщипывая кусочки льда из своей бороды. — Что вы тут делаете?
— Я в роли блудного сына, — усмехнулся Филипп. — А вы сюда каким образом попали?
— Путешествую для собственного удовольствия, — ответил доктор, глядя на печку и до хруста потирая руки.
Если бы им довелось встретиться на Северном полюсе, Филипп так же быстро узнал бы в нем горожанина. Его теплый шерстяной костюм отличался изящным покроем. На нем были воротничок и безукоризненно завязанный галстук. На часовой цепочке болтался изящный брелок. Он был чисто выбрит, а ван-дейковская бородка его была тщательно расчесана. Все в нем — от пробора до шнурованных ботинок — свидетельствовало о том, что он интеллигент и представитель свободной профессии. Филипп, пожалуй, мог бы отгадать, что он доктор, и даже точнее, хирург, судя по его рукам и по той манере, с которой он растирал над печкой свои длинные белые пальцы. На вид ему было около сорока лет, и лицо его, скорее сильное, чем красивое, освещалось парой удивительных глаз. Они были не велики, не широко расставлены, но блеском своим напоминали две динамо-машины, освещающие внутреннюю жизнь этого человека. То были такие глаза, которые, как казалось Филиппу, свидетельствовали о большой духовной силе.
Доктор перестал растирать руки и, расстегнув пальто, достал из него портсигар с папиросами.
— Они совершенно безвредны, — усмехнулся он, раскрыв портсигар и протягивая Филиппу. — По моему специальному заказу.
— Как быть с индейцем и собаками? — спросил он. — Можно им войти?
Филипп бросился к двери.
— Встреча с земляком так взволновала меня, что я совсем забыл о них! — воскликнул он. Доктор догнал его и схватил за руку.
— Подождите, — сказал он быстро. — Как далеко отсюда до форта Смит?
— Миль шестьдесят.
— Как вы думаете, доберусь я туда без помощи индейца?
— Если вы согласитесь пожить здесь несколько дней, то да, — сказал Филипп. — Я сам намерен направиться в форт Смит, как только буду в состоянии ходить.
Выражение огромного облегчения зажглось в глазах доктора.
— Это как раз то, что мне нужно, Стил, — воскликнул он, в восторге от предложения Филиппа. — Я себя неважно чувствую и не прочь буду отдохнуть немножко. Позовите индейца.
Как только индеец вошел, доктор, к великому изумлению Филиппа, заговорил с ним на его наречии. В глазах проводника зажегся знак понимания, и когда доктор кончил говорить, он произнес одно-единственное слово, кивнул головой и ухмыльнулся. Филипп заметил, что, когда доктор говорил, его щеки окрасились румянцем; не только по его голосу, но и по сдержанным жестам казалось, что он стремился скрыть от постороннего слушателя всю важность своего разговора с индейцем.
— Он сегодня же вечером вернется на Чиппеуей, — пояснил доктор, обращаясь к Филиппу. — Собаки и сани мои собственные, а он говорит, что ему нетрудно добраться туда на лыжах. — Доктор закурил папиросу и прибавил: — Он не понимает по-английски.
Индеец увидел пояс и кобуру Филиппа и пробормотал несколько слов, склонившись над печкой. Доктор не донес папиросы до губ и быстро взглянул на Филиппа.
— Вы, вероятно, из Северо-Западной конной полиции? — спросил он.
— Да.
— Господи, — удивился доктор. — Это вы-то! Чего ради?
— Так себе, — полушутливо ответил Филипп. — И мне довольно солоно приходится на этой службе, доктор. Я попал сюда, преследуя одного человека, и был как следует избит в награду за мои хлопоты. Впрочем, я не особенно горюю. Я даже доволен, что ему удалось удрать.
— Почему? — спросил доктор.
Несмотря на недавнее знакомство, Филипп начал испытывать симпатию к своему собеседнику.
— Да видите ли, — начал он, несколько колеблясь. — Он был из той категории преступников, которых толкают на преступление обстоятельства. Виновен был не он, а другой человек. Он пострадал за чужие грехи.
Если бы доктора укололи булавкой, он и то не мог бы вскочить со стула с большей поспешностью.
— Вот, вот именно, — горячо воскликнул он, шагая взад и вперед по хижине. — Это больше, чем теория, это истина. Большинство людей страдают по чужой вине… С этим мы рождаемся, и этот принцип мы поддерживаем и причиняем массу страданий, сея горе и обиды из эгоистических побуждений.
И только один раз из ста бумеранг прилетает обратно и попадает в того, кто это действительно заслужил. Но если уж он попадет, тогда… о, тогда…
Он замолчал так же неожиданно, как начал, и неестественно рассмеялся.
— Ну, ладно! — воскликнул он. — Давайте-ка посмотрим вашу голову, Стил. Я заговорил о горе и страданиях и вспомнил, что в качестве хирурга я мог бы быть вам полезным.
Филипп заметил, что доктору стоило больших усилий овладеть собой, и пока его новый знакомый развязывал повязку на его голове, он задал себе вопрос: какое таинственное дело могло завести доктора в форт Смит?
Доктор вывел его из задумчивости.
— Странное место для ушиба, — сказал он отрывисто. — Впрочем, ничего серьезного — ссадина местная, лихорадка местная. Мы вас скоро поставим на ноги. — Он подошел к шубе и достал из глубокого кармана кожаный медицинский ящичек.
— Странное место, странное место, — бормотал он, возвращаясь с пузырьком в руке. — Вы упали на берегу, так, что ли?
Филипп рассмеялся, и пока доктор хлопотал над его головой, он дал ему подробнейший отчет о своей встрече с Де-Баром. И только несколько часов спустя, когда индеец ушел, и они, поужинав, сели к гудящей печке и мирно закурили, ему пришло в голову, не слишком ли он был откровенен. Редко приходилось встречать Филиппу человека, который бы произвел на него такое приятное впечатление, как маленький доктор.
Он рассказал ему все свои похождения, задавал тысячу вопросов о жизни в Чикаго. Он установил, что доктор знает Чикаго еще лучше, чем он сам, что он знаком со многими его знакомыми и живет в шикарном квартале. Однако доктор избегал говорить о себе и своих делах и ловко переводил разговор на другую тему, когда Стил хотел что-нибудь выяснить.
Было уже поздно, когда Филипп встал и предложил идти спать. Он посмотрел своему собеседнику в лицо и рассмеялся.
— Боффин, Боффин, Боффин, — пропел он. — Странно, что я никогда не слышал вашего имени в Чикаго, доктор. Какого черта вас занесло сюда?
В его глазах светился откровенный вызов. Доктор слегка наклонился к нему, как бы собираясь заговорить, но сдержался, несколько секунд его смеющиеся глаза смотрели прямо, и когда он, наконец, нарушил молчание, на его щеках вспыхнул тот самый нервный румянец, который Филипп заметил раньше.
— Я знаю вашего отца, — сказал он тихим голосом, — Я знаю его хорошо, и я, разумеется, читал все, что писали газеты о вашем разрыве с обществом и отъезде в Южную Америку. Я думаю, вы человек честный.
Филипп удивленно посмотрел на него.
— Если бы я этого не думал, — продолжал доктор, грея руки над печкой, — я последовал бы вашему предложению и лег бы спать. Но я верю в вашу честность и расскажу вам, почему я здесь. Если вы дадите мне слово молчать. Я это сделаю из эгоистических побуждений, так как рассчитываю на вашу помощь. Но дальше вас это не должно пойти. Подходит вам это условие?
— Я не злоупотреблю вашим доверием, если вы только не убили кого-нибудь, — рассмеялся Филипп, набивая трубку. — В этом случае рекомендую вам ничего не рассказывать, а то мне придется арестовать вас.
Он не заметил, что румянец на лице доктора стал еще ярче.
— Ладно, — сказал доктор, — садитесь, Стил. Итак, решено, вы будете помогать мне. Прежде всего я считаю нужным признаться вам, что меня зовут не Боффин, а Мак Джил-Дудлей, Мак Джил, профессор невропатологии и психиатрии.
Филипп чуть не уронил свою трубку.
— Батюшки! Вы — автор… — Он замолк, парализованный изумлением.
— Да, я — автор «Фреды», если вы ее имели в виду, — сказал доктор. — Она, как вам, вероятно, известно, вызвала некоторую сенсацию и чуть не повлекла за собой лишения меня кафедры. Впрочем, она разошлась в двухстах тысячах экземплярах, так что дело в общем было выгодное.
— «Фреда» вышла в свет в мое отсутствие, — сказал Филипп. — Я купил ее в Рио-де-Жанейро, и она преследовала меня несколько недель после того, как я ее прочел. Неужели вы действительно верили…
— Верил, — резко перебил его доктор. — Я верил вовсе, что писал, больше, чем верил. Это была моя теория жизни.
Он вскочил и возбужденно зашагал по хижине. Румянец сбежал с его лица, уступив место странной бледности. Его губы были сжаты, пальцы судорожно стиснуты, а голос его, когда он заговорил, звучал резко и отрывисто.
— Это была моя теория жизни, — повторил он почти яростно, — и потому-то я, собственно говоря, и здесь. Моя теория заключалась в том, что между мужчиной и женщиной, не связанных узами родства, не существует и не может существовать «божественная любовь», никакое взаимное тяготение душ, что нет такой веры, такой чистоты, такой близости между мужчиной и женщиной, которую не могли бы разрушить низменные страсти. Моя теория заключалась в том, что мужчина и женщина — только машины, и что эти машины толкают друг к другу не любовь, о которой мы читаем и грезим, а страсть, и что каждая из этих машин, будь то мужчина или женщина, может быть сломана или разбита, в смысле нравственном, машиной другого пола, если обстоятельства будут благоприятствовать. Вы меня понимаете? Моя теория разрушала семейный очаг, семейное счастье, все нравственные понятия. Она была ужасна. Я изложил ее в медицинских журналах и написал на ее основе книгу. Но мне недоставало доказательств, практических доказательств. И я пустился в эксперименты.
Казалось, он забыл о существовании Филиппа и продолжал:
— Я стал почти преступником, я не думал о человечестве, меня ничего не интересовало за пределами моих научных изысканий. Я сам был машиной, холодной, бесстрастной, совершенно не думавшей о женщинах и тем самым опровергающей свою собственную теорию. Совершенно хладнокровно, не думая о последствиях, я начал доказывать себе свою правоту. Это было ужасно, ибо существование моей теории влекло за собой горе и унижение испытуемых объектов. Когда я теперь думаю об этом, меня охватывает ужас. Я решил произвести опыт над шестью машинами — тремя молодыми людьми и тремя женщинами. Мой план был таков: никто из них не будет знать, какую роль он или она играет, и каждая пара будет постоянно встречаться и сталкиваться — не в обществе, заметьте, ибо, по моей теории, обстоятельства должны благоприятствовать. С помощью вполне надежного и оплаченного агента я нанял мужчин. С помощью другого агента, женщины, нанял женщин. Одна из них была послана в глухое местечко в сотне миль от Бразильского побережья в качестве гувернантки несуществующего американского семейства. Туда же был послан мужчина якобы на предмет изысканий для вымышленного концерна. Вы понимаете?
— Да, начинаю понимать, — ответил Филипп.
— Поселок, куда они попали, состоял всего из дюжины лачуг, — продолжал доктор, вновь начиная шагать по комнате, — там не было никого, кроме них, кто понимал бы хоть слово по-английски. Обстоятельства благоприятствовали. Они постоянно встречались. Они должны были либо подтвердить, либо опровергнуть мою теорию о том, что мужчина и женщина лишь слепые орудия страсти. Я знал, что они останутся там на все три месяца, установленные мной для эксперимента, так как я платил им большое жалованье. Когда девушка не нашла никакого американского семейства, ей сообщили, чтобы она дожидалась его приезда. А молодому человеку, естественно, навязывали различные дела и поручения.
— Понимаю, — сказал Филипп.
— Вторая пара, — продолжал доктор, заставляя себя сесть на стул напротив Филиппа, — была послана таким же способом на заброшенный пост на Крайнем Севере. О названии этого поста я, по некоторым соображениям, умолчу. Третья пара поехала в малярийную местность в Центральной Америке. Вы, вероятно, думаете, что все это очень странно или даже глупо. Но мы в нашей научной работе часто делаем с виду странные и даже бессмысленные вещи… Итак, я взял шестимесячный отпуск и поехал смотреть результаты своего эксперимента.
Прежде всего я отправился в Рио-де-Жанейро и оттуда добрался до того поселка, где жила моя первая пара. Пять недель прошло с тех пор, как я получил последнее письмо от них, до того дня, как я пришел к ним.
И знаете ли вы, куда меня повели, когда я изъявил желание посмотреть на объекты моего опыта? — Он уронил на пол недокуренную папиросу, его голос звучал хрипло. — Как вы думаете, куда меня повели?
— Не знаю, — взволнованно сказал Филипп. — Куда же?
— Меня привели к двум свежим могилам на окраине села. Вскоре я узнал всю историю. Девушка, томясь от безделия, занялась обучением ребят. Она была прямо ангелом. Жалкие, полунагие женщины рассказывали мне все это через переводчика. Дети оплакивали ее, когда она умерла. Мужчины посадили цветы и молодые деревья на ее могиле и на другой могиле тоже. То была дивная любовь, чистейшая, изумительная. И этой любви радовался весь поселок. А поселок был расположен в отвратительном месте на берегу болотистой реки. Летом там безжалостно палило солнце и начиналась какая-то странная эпидемия. Исход болезни был обычно смертелен, множество народа умирало, а мои объекты — мужчина и женщина — трудились, не покладая рук, облегчали больным их страдания, поддерживали в них бодрость. К чему рассказывать дальше, — крикнул вдруг доктор. — Сначала умер он, а через неделю умерла она, и я их убийца.