Страница:
– Дом свиданий? – машинально повторила Северина.
Удивленная тоном подруги, Рене сначала опешила, а потом, через несколько секунд, понизив голос, сказала:
– Мне следовало бы подумать об этом раньше. Ты ведь далека от всего этого… Ты чиста, и тебе просто не понять этот ужас. Лучше уж…
Однако неодолимая потребность выплеснуть свои эмоции не позволяла Рене молчать.
– Нет, ты все-таки должна знать, – вскричала она. – Вреда это тебе не причинит: нельзя же жить с закрытыми глазами. Послушай, даже с мужчиной, к которому не испытываешь ничего, кроме нежности ("она имеет в виду своего мужа", – подумала Северина и тут же упрекнула себя за то, что сама подумала о Пьере), и то некоторые вещи неприятны. А тут, моя дорогая, а тут, представь себе, каково вытерпеть, когда это происходит в одном из таких домов. Быть в полной власти первого попавшегося, какой бы он ни был – безобразный, грязный. Делать то, что он хочет, буквально все, что он хочет… Незнакомые мужчины, которые меняются каждый день. И мебель, принадлежащая всем и всякому. Эти постели… Представь себе хоть на минуту, всего лишь на минуту, что ты занимаешься этим ремеслом, и ты увидишь…
Она говорила об этом долго, и, поскольку Северина не отвечала, Рене все сгущала и сгущала краски, добавляя ужасов в картину, которую рисовала, чтобы вырвать наконец какой-нибудь крик из этого упорного молчания.
Рене так ничего и не добилась, но если бы сумерки не успели сгуститься, то выражение лица Северины испугало бы ее. С неподвижным, словно на него надели железную маску, лицом, почти не дыша, с отяжелевшими руками и ногами, отяжелевшими настолько, что, как ей казалось, они уже больше не смогут пошевелиться, Северина чувствовала, что умирает. Она не могла понять, что с ней происходит, только знала, что ей уже никогда не забыть ни этого полумертвого состояния, ни этой невыразимой тоски, от которой останавливалось ее сердце. Перед ее глазами все то полыхало, то вдруг затуманивалось, и тогда сквозь мглу она различала какие-то искривленные обнаженные фигуры. Ей хотелось закрыть глаза руками, потому что веки ее застыли так же, как и вся остальная плоть, но руки не повиновались.
– Хватит, хватит, – крикнула бы она Рене, если бы могла.
И тем не менее каждая произнесенная подругой фраза, каждая нарисованная той гнусная картина проникала в самое нутро Северины, и, пользуясь ее оцепенением, они оседали там, ужасно живые, где-то глубоко-глубоко…
Северина не помнила, как она вышла из машины и как вошла в квартиру. Смутное восприятие реальности и самой себя вернулось к ней лишь в комнате и вызвало у нее сильное потрясение. Когда она оказалась у себя, какая-то неведомая сила увлекала Северину прямо к большому зеркалу, перед которым она обычно одевалась. Она долго и неподвижно стояла, внимательно глядя на свое отражение, так близко от него, словно хотела слиться с ним. Только тут, в этой таинственной зеркальной стуже она обрела себя вновь. От оцепенения и благодаря какому-то чисто физическому защитному импульсу она сначала подумала, что перед ней – посторонняя женщина. Однако мало-помалу до сознания дошло, что эта женщина приближается к ней, надвигается на нее со всех сторон, сливается с ней. Северина попыталась оторваться от зеркала, чтобы избежать полного слияния, которое претило ей. Но возобладало другое желание, с неумолимой силой удержавшее ее. Ей во что бы то ни стало нужно было изучить тянущееся к ней лицо. Она не смогла бы объяснить, для чего именно ей это нужно, только чувствовала, что нет для нее сейчас ничего более важного, более неотложного, чем это разглядывание.
Видение было пронзительно четким. От этих белых, как меловая поверхность, щек, от этого выпуклого, открытого лба над впалыми глазами, от этих непропорционально больших, пунцово-красных, хотя и безжизненных, губ веяло чем-то настолько звериным и ужасным, что Северина смогла выдержать представшее ее глазам зрелище всего одно мгновение. Она кинулась к двери, потом в другую комнату, чтобы как можно дальше убежать от той, застывшей, гладкой, отвратительной, которая смотрела из зеркала. Северина повернула защелку, но дверь не открывалась. Оказалось, что она была заперта на два оборота. Внезапно кровь бросилась ей в лицо.
– Значит, я хотела спрятаться, – громко сказала она. Гордость заставила ее резко распахнуть дверь, и в порыве откровенности она прошептала:
– Спрятаться?.. От кого?
Но порога переступать не стала. А вдруг образ той женщины в зеркале, который – она была в этом уверена – продолжал жить на поверхности зеркала, будет появляться и в других местах, а не только там, где он застал ее врасплох.
Северина вновь толкнула створку двери и, избегая смотреть на предметы, в которых могло отразиться ее лицо, подошла к креслу и упала в него. Она сжала ладонями пылающие, ноющие виски. Ладони были ледяные. Мало-помалу их прохлада успокоила странную горячку Северины, и наконец к ней вновь вернулась способность размышлять, ибо все, что происходило в ней до этого момента, сводилось к внутренней сумятице, инстинктивным движениям, импульсам, о которых она уже успела забыть. Воспоминание об увиденной маске обезумевшего животного тоже куда-то пропало.
Северина вынырнула из этого хаоса на поверхность, не испытав иных чувств, кроме ощущения нестерпимого стыда. Ей казалось, что ее так густо полили грязью, что у нее не осталось ни сил, ни желания смывать эту грязь.
– Да что же это такое со мной? Что со мной происходит? – снова и снова стонала она, качая головой из стороны в сторону.
Она попыталась выстроить в единую цепь разрозненные и бесформенные обрывки воспоминаний о только что прожитых минутах. Но тщетно. Как бы она ни напрягала волю, какая-то глухая заслонка, более мощная, чем все ее усилия, какой-то запрет, идущий из глубины подсознания, куда ее разум не имел никакого доступа, мешали ей восстановить речи Рене.
Вдруг Северина встала, прошла в кабинет Пьера, где стоял телефон, сняла трубку и назвала номер своей подруги.
– Послушай, дорогая, – сказала она спокойным голосом, где уже не осталось никаких признаков смятения, – у меня в машине, кажется, было что-то вроде головокружения. Представь себе, я не помню, как мы с тобой расстались.
– Да обыкновенно. Я не заметила ничего особенного. Северина глубоко вздохнула. Значит, она не выдала себя. Она не задумывалась, как и что могло бы ее выдать. Этого она просто не знала.
– Сейчас тебе уже лучше? – спросила Рене.
– Да, все уже прошло, – с живостью ответила Северина. – Я даже Пьеру ничего не скажу.
– Тебе следовало бы все-таки поберечься. Эти весенние вечера так опасны. Ты довольно легко одеваешься…
Северина слушала, едва сдерживая нетерпение, но беседу не прерывала. Она ожидала, опасалась, надеялась, что Рене разговорится. Может быть, она вернется к этой истории…
"Тогда бы я, наверное, поняла, что со мной произошло", – мысленно говорила себе Северина.
Она искренне полагала, что это – единственная причина, приковавшая ее к телефонной трубке.
Однако не успела Рене покончить со своими советами, как Северина услышала шаги Пьера, и ее вдруг снова охватил все тот же необъяснимый страх, который заставил ее запереть дверь в комнату. Если бы Рене заговорила сейчас об Анриетте, Пьер по лицу Северины обязательно догадался бы. И снова она не стала спрашивать себя, о чем именно он мог догадаться, так как сама не имела об этом ни малейшего представления, и быстрым лихорадочным движением повесила трубку.
– Ты только что пришла, дорогая? – спросил Пьер.
– Нет, уже минут десять, как…
Северина замолчала в полной растерянности. Она еще не успела снять ни пальто, ни шляпу. Она поспешно искала оправданий:
– Десять минут… То есть… Я даже не могу точно сказать… скорее всего, меньше. Я вспомнила, что мне нужно спросить об одной вещи у Рене… я позвонила ей, у меня не было времени, только ты не подумай…
Понимая, что каждое слово только усиливает ее чувство вины, совсем парализовавшее ее и неизвестно откуда произрастающее, Северина пробормотала:
– Одну минуту, я пойду разденусь.
Когда она вернулась, ее ясный, почти мужской ум уже справился с еще не известным ей врагом, скрывавшимся где-то глубоко, в самом потаенном уголке ее существа. Она осознавала, что ее поведение странно, что оно граничит с безумием. Она ведь знала, что ни в чем не виновата. Откуда же тогда взялась эта потребность оправдаться? Откуда эта наводящая на подозрения растерянность?
Северина обняла мужа. Соприкосновение с ним, как и прежде, подействовало на нее лучше всяких доводов, она тут же расслабилась, почувствовала себя в безопасности. Впервые за этот вечер, когда все происходило, словно повинуясь чьей-то чужой, разнузданной, деспотической воле, Северина почувствовала себя свободной. У нее вырвался радостный и такой красноречивый вздох облегчения, что Пьер спросил:
– У тебя какие-то неприятности? Повздорила с Рене?
– Откуда, милый, у тебя такие предположения? Наоборот, я страшно довольна. Платье получилось чудесное, и мне хочется развлечься. Может, сходим куда-нибудь?
Северина заметила, что Пьер сразу погрустнел. Она вспомнила, что это был единственный за всю неделю вечер, который у них был свободен и который они собирались провести в интимной обстановке дома. Она также вспомнила о своем до этого дня строго соблюдаемом решении делать все на радость мужу, но почувствовала неодолимую потребность сменить обстановку, чтобы с помощью новых впечатлений отгородиться от всех пережитых ужасов.
Вначале она преуспела в своем намерении. Шумный, ярко освещенный мюзик-холл, куда они направились, а потом дансинг дали ей необходимую психологическую разрядку. Однако стоило им покинуть танцевальное заведение, как знакомая тоска тут же опять пронзила каждую клетку ее тела. Шум мотора, мелькающие в салоне автомобиля светлые пятна и тени, неясно вырисовывающийся за стеклом силуэт шофера напомнили Северине ее поездку с Рене, когда та рассказала…
В лифте Пьер увидел бледное лицо Северины.
– Видишь, эти выезды утомляют тебя, – заметил он мягко.
– Не в этом дело… Уверяю тебя. Я расскажу тебе… На какое-то мгновение Северине показалось, что она окончательно освободилась от наваждения. Она решила, что надо будет довериться Пьеру, и тогда все станет на свои места, наступит просветление. Он ведь много повидал до знакомства с ней. Опираясь на примеры из своей жизни, он, наверное, все объяснит и уймет наконец это сатанинское беспокойство.
Но почему ее вдруг опять бросило в жар, почему так заныли виски? Только ли в предвкушении близкой развязки? Или же виной тому было нечто иное, еще пока неясное, но от этого не менее тревожное и могущественное? Чтобы отогнать страх, Северина заговорила с Пьером сразу же, как только они вернулись домой.
– Меня тут очень расстроила одна история, которую мне по секрету рассказала Рене. Одна из ее подруг, Анриетта, ты ее знаешь, часто ходит в… дом свиданий.
Последние слова были произнесены таким срывающимся голосом, что Пьер удивился. Он спросил:
– И что дальше, дорогая?
– Но… это все.
– И это тебя так взбудоражило? Пойдем присядем. Они все еще стояли в прихожей. Пьер повел Северину к себе в кабинет. Там она безвольно опустилась на диван. Ее била легкая, но столь частая и быстрая дрожь, что она отнимала у нее все силы.
Однако при этом внимание ее было напряжено, и она с нетерпением и отчаянием ждала, что же скажет Пьер. Уже не желание покоя владело ею, а непреодолимое любопытство, органическая, похожая на голод потребность узнать о вещах, которые она боялась даже вообразить.
– Ну говори же, объясни мне, – сказала она, и в голосе ее прозвучала мольба, страх и ярость.
– Бедненькая ты моя, ведь это же довольно банальная история. Жажда роскоши, не более того. У этой Анриетты муж зарабатывает мало? Так ведь? Чего ж тут удивляться, ей тоже хочется одеваться так же, как Рене, как ты. В результате… Я, как и все, встречал подобных женщин в местах, о которых идет речь.
– А ты туда часто ходил?
На этот раз Пьера испугала интонация Северины. Он взял ее за руку и сказал:
– Да нет, успокойся. Я и не подозревал, что ты будешь ревновать меня к прошлому, самому обычному прошлому любого молодого человека.
У Северины хватило смелости улыбнуться. Однако чего бы она только не сделала, чтобы утолить жажду, которая буквально иссушала ее.
– Я вовсе не ревную, – ответила она. – Мне просто хочется больше знать о тебе. Продолжай… продолжай…
– Ну что тебе еще сказать? Эти женщины – я имею в виду таких, как Анриетта, – обычно ласковые, покорные, пугливые. Вот и все, моя милая, и поговорим о чем-нибудь другом, потому что эти удовольствия относятся к разряду самых унылых на свете.
Если бы Северина страдала какой-нибудь формой токсикомании, она бы поняла природу овладевшего ею невыносимого наваждения. Она была так же близка к помешательству, как морфинист, у которого отобрали наркотик перед самым уколом. Все разъяснения Пьера лишь весьма отдаленно соответствовали тому, чего она от них ожидала. Они были начисто лишены пикантности, глубины. Северина почувствовала, как в ней накапливается злость против мужа: раздражение, которого она никак от себя не ожидала, зарождалось у нее где-то в кончиках пальцев и постепенно распространялось по всему телу, не щадя ни единого нерва, ни единой клетки, достигало груди, горла, мозга. Теряя голову, она прошептала:
– Ну говори же, говори.
Но Пьер слишком внимательно посмотрел на нее, и тогда она закричала:
– Молчи! Довольно… Я больше не могу… Следовало бы запретить… Пьер, Пьер, ты не знаешь…
Она больше не могла говорить из-за сотрясающих ее рыданий.
– Северина, милая, маленькая моя Северина.
Пьер гладил щеки жены, ее волосы, плечи с жалостью, которая даже превосходила его тревогу, потому что Северина ухватилась за него, словно он должен был спасти ее от страшной погони, и когда она судорожно отнимала руки от лица, на нем было страдальческое выражение обиженного ребенка.
Наконец среди ее жалоб Пьер смог различить связные слова:
– Не презирай меня, не презирай…
Он подумал, что Северина устыдилась своих слез – она никогда раньше не плакала, – и сказал с обожанием в голосе:
– Ну что ты, милая моя девочка, я люблю тебя сейчас еще больше. Какая же ты чистая, если тебя так сильно ранила вся эта история.
Северина резко отпрянула от Пьера и, поглядев на него, оторопело покачала головой.
– Ладно. Ты прав, – сказала она. – Пойду я лучше спать.
Она с трудом встала. Жест Пьера, хотевшего помочь ей, замер в воздухе. Он вдруг почувствовал, что стал чужим Северине. Однако, увидев, как она стоит, растерянная, с осунувшимся лицом, все же робко предложил:
– Хочешь, я тоже пойду лягу с тобой?
– Ни в коем случае.
Но увидев, как побледнел Пьер, она добавила чуть позже:
– А вот если бы ты посидел рядом с моей кроватью, пока я не засну, мне было бы приятно.
Пьер не впервые дежурил у постели Северины, но никогда еще ему не приходилось делать это с таким тяжелым сердцем. В полутьме он угадывал, что Северина лежит с открытыми глазами и все время смотрит на него. Наконец Пьер не выдержал и склонился над ней. Он увидел, что взгляд ее застыл, как у мертвой.
– Что же все-таки случилось, милая? – спросил он.
– Я боюсь. Она вся дрожала.
– Но я же рядом. Кого ты боишься? Чего?
– Если бы я знала.
– Ты веришь мне?
– О, Пьер, конечно!
– Тогда скажи себе, что завтра будет прекрасная погода. Видишь, сколько звезд на небе. Скажи себе, что завтра ты пойдешь играть в теннис, что оденешься во все белое и выиграешь три сета подряд. Закрой глаза, приложи все силы, чтобы представить это. Ну как, тебе уже лучше?
– Лучше, – ответила Северина, а между тем поселившаяся в ней ненавистница, – а ненавистница ли? – которая сопровождала каждую ее мысль какими-то таинственными образами, примешивала к видению летающих на солнце мячей зябкую улыбку Юссона.
После того памятного их свидания Северина и Юссон не раз оказывались одновременно то в одном месте, то в другом, но она всякий раз упорно делала вид, что не узнает его. А Юссон без обиды терпел такое ее отношение к себе. Но когда однажды утром он увидел на корте идущую к нему Северину, то не удивился.
– Вы еще не начали играть? – спросила Северина.
– Еще нет, – ответил он, – и начну лишь тогда, когда у вас пропадет желание беседовать со мной.
Как и предчувствовала Северина, в их общении не возникло ни малейшей неловкости. Вот только странная почтительность Юссона по отношению к ней, как тогда, после его фиаско, немного насторожила молодую женщину. И все же она сказала:
– А мы с Рене как раз вчера вечером говорили о вас. ("Он видит, что я лгу", – трезво и безразлично оценила Северина.) Она сообщила мне новость, которая наверняка вас заинтересует. Речь идет об одной ее подруге, которая бывает в одном из этих домов…
– Это об Анриетте, так ведь? Как же, знаю… Знаю… Говоря это, он не смотрел на Северину, но, казалось, долго прислушивался к ее дыханию, прежде чем продолжить.
– Случай не очень интересный. Здесь все сводится к деньгам. То есть он не интересен сам по себе, – поправился он ровным, без модуляций голосом, словно желая дать Северине немного привыкнуть к нему, – но для человека, который в состоянии извлечь из него пользу, он отнюдь не лишен пикантности. Перед нами женщина, которая в обычной для нее обстановке имеет право на уважение или, по крайней мере, на вежливое обращение, а тут ей можно навязывать любые свои желания. Самые прихотливые и, как говорится, самые постыдные. О! Фантазия мужчин вообще-то, как правило, слишком далеко не заходит, но так обходиться со светской дамой – это много хуже или, если хотите, много лучше, чем изнасилование.
Северина слушала, держась очень прямо и лишь слегка наклонив голову. А Юссон между тем продолжал своим безразличным голосом:
– Я-то в эти дома уже почти не хожу. Я их достаточно насмотрелся. Но раньше я очень любил там бывать. В них царит атмосфера бедного порока. Там лучше понимаешь, для чего созданы человеческие тела. Есть в таком разврате что-то смиренное, причем это проявляется и у тех, кто этим живет, и у тех, кто им платит. Погонщик волов может, и не без основания, претендовать на такое же внимание, как, к примеру, я. Я говорю здесь, разумеется, о скромных заведениях, так как и в этом деле тоже роскошь может все испортить, о таких, скажем, как в доме 42 на улице Рюиспар, или в доме 9-бис на улице Вирен, или… впрочем, я мог бы перечислять их долго. Как я только что заметил, сам я в них уже больше не захожу, но пройтись мимо мне бывает приятно. Вполне респектабельные с виду дома возле гостиницы «Вант» или возле Лувра, а внутри неизвестные мужчины раздевают женщин-невольниц и овладевают ими, как им вздумается, ничего не боясь. Это дает пищу воображению.
Северина отошла от Юссона молча, не протянув ему на прощание руки. Их взгляды ни разу не встретились.
С того момента мириады неясных догадок и желаний, терзавших Северину, стали перерастать в устойчивое наваждение. Она не сразу осознала это, но перегородка, отделявшая ее видимую сущность от заповедных уголков подсознания, где шевелились слепые и всемогущие личинки инстинктов, уже была сломана. Уже установилась связь между упорядоченным миром, в котором она всегда жила, и миром, открывшимся ей под напором естества, силу которого она пока еще не решалась осознать. Уже началось взаимопроникновение, уже происходило взаимное сцепление ее прежней, привычной личности и нового существа, накопившего за время своего долгого сна непомерную силу.
У Северины ушло двое суток на то, чтобы понять, чего же оно, это существо, от нее требует, двое суток, в течение которых она продолжала делать те же жесты и произносить те же слова, что и прежде. Никто, даже Пьер, не заметил ее состояния трепещущего самоприслушивания, в котором Северина пребывала эти дни. А она… она уже ощущала вонзившуюся ей в плоть отравленную занозу, жгучую и беспощадную.
Все эти часы ее преследовал, пробуждая смуту в душе, один и тот же образ. Он появился не впервые: Северина предавалась двусмысленным играм с этим образом еще в самом начале выздоровления. За ней гнался в каком-то грязном квартале мужчина, лицо которого не выражало ничего, кроме тупого желания. Она бежала от него, но так, чтобы он не потерял ее из виду. Она углублялась в какой-то тупик. Мужчина настигал ее, она слышала скрип его ботинок, слышала его дыхание, вдыхала его. Тоскливое ожидание, предвкушение какого-то неведомого наслаждения. Но мужчине никак не удавалось найти ее в том углу, где она пряталась. И он уходил. А Северина тщетно, отчаянно, мучительно искала этого хама, уносившего с собой ее самую важную тайну.
В ее сознании возникали и другие картины из тех, что навязчиво стояли у нее перед глазами, когда она поправлялась, и даже еще более низменные, еще более невнятные, но этот образ превратился в своего рода магистральную тему, вокруг которой располагались, мельтешили все прочие видения. Два дня и две ночи звала Северина мужчину из этого тупика, а затем однажды утром, когда Пьер, как обычно, ушел в свою больницу, она оделась попроще, спустилась на улицу и окликнула шофера.
– Отвезите меня на улицу Вирен, – сказала она, – а там поезжайте помедленнее и провезите меня по ней до самого конца. Я никак не могу вспомнить номер дома, но сам дом я узнаю.
Автомобиль ехал по набережным. Вскоре Северина увидела массивный контур Лувра. Горло ей сдавил такой тугой узел, что она поднесла к нему руки, словно собираясь развязать его. Они подъезжали.
– Улица Вирен, – громко оповестил шофер, притормаживая.
Северина повернула голову в сторону с нечетными номерами. Один фасад… другой… и вот еще до того, как машина успела проехать мимо, она догадалась, что это тот самый дом, который она искала. Он ничем не отличался от других, но в его крытый подъезд только что проскользнул мужчина, и Северина, успевшая разглядеть лишь спину, все же узнала его. Массивное сложение, поношенная куртка, эти плечи, этот вульгарный затылок… Он шел к послушным женщинам… Он просто не мог ходить в другое место. Северина отдала бы голову на отсечение – настолько была велика ее уверенность. Смутная интуиция заставила ее мысленно разделить с мужчиной поспешность его шагов, невольную сконфуженность его рук и еще – грубое сладострастие, которое гнало его в дом.
Автомобиль доехал до конца короткой улицы. Шоферу ничего не оставалось, как сообщить об этом Северине. Тогда она попросила отвезти ее домой.
Теперь ее навязчивая идея получила реальную пищу. Мужчина, крадучись входивший в дом на улице Вирен, и мужчина, упустивший ее в тупике, слились в единое целое. Стоило ей только вспомнить про силуэт, исчезнувший в предосудительном доме, как от упоительного страдания начинало медленнее биться сердце. Она мысленно представляла себе его низкий лоб, мясистые, волосатые руки, грубую одежду. Он поднимался по лестнице… звонил. Подходили женщины. Тут мысль Северины останавливалась, так как потом была сплошная мешанина из теней тел, яростных вздохов.
На какое-то время ей хватило этих образов, но затем от частого появления и интенсивности они поблекли. И у Северины вновь возникла потребность увидеть тот дом. В первый раз она попросила отвезти ее туда, во второй – отправилась пешком. Ей было так страшно, что она не посмела даже остановиться на миг, чтобы прочесть надпись на табличке, прикрепленной возле двери, а лишь с глубоким волнением коснулась на ходу рукой старых стен, как будто и они тоже были пропитаны тем унылым и неистовым развратом, которому дали пристанище.
В третий свой приход Северина решилась быстро прочесть неброские буквы на табличке:
ГОСПОЖА АНАИС – ЛЕВАЯ АНТРЕСОЛЬ.
А оказавшись там в четвертый раз, она вошла.
Северина даже не осознала ни то, как она поднялась по лестнице, ни то, как, войдя в открывшуюся дверь, столкнулась лицом к лицу с приятной, высокой и еще молодой блондинкой. У нее перехватило дыхание. Ей захотелось бежать, но у нее не хватило духу сделать это.
– Что вам угодно, мадемуазель? – услышала Северина.
– Это вы… это вы занимаетесь… – пробормотала она.
– Я госпожа Анаис.
– Тогда, тогда я хотела бы…
Северина взглядом заблудившегося животного окинула прихожую.
– Проходите, поговорим спокойно, – сказала госпожа Анаис.
Она проводила молодую женщину в комнату с темными бумажными обоями и большой кроватью под красным покрывалом.
– Ну что ж, моя милая, – тотчас приветливо начала госпожа Анаис, – вам хотелось бы намазать на ваш кусок хлеба немного масла. Я готова вам помочь. Вы миленькая и свеженькая. Такие девочки, как вы, здесь нравятся. Половину вам, половину мне. На мне ведь расходы.
Не в силах отвечать, Северина кивнула головой. Госпожа Анаис обняла ее.
– Немного волнуетесь, я смотрю, – сказала она. – Первый раз, не так ли? Увидите, это вовсе не так ужасно. Сейчас еще рано, ваших будущих подруг пока еще нет. А то бы они вам сказали. Когда начнете?
– Не знаю… я подумаю.
Вдруг Северина, словно испугавшись, что больше не сможет выйти отсюда, громко воскликнула:
– Во всяком случае, в пять часов мне нужно будет уходить!.. Мне нужно.
– Как пожелаете, моя милая. С двух до пяти – хорошее время. Вы будете Дневной Красавицей, а? Только придется быть пунктуальной, а то мы поссоримся. В пять часов вы будете свободны. Вас будет ждать дружок, не так ли? Или муженек…
Удивленная тоном подруги, Рене сначала опешила, а потом, через несколько секунд, понизив голос, сказала:
– Мне следовало бы подумать об этом раньше. Ты ведь далека от всего этого… Ты чиста, и тебе просто не понять этот ужас. Лучше уж…
Однако неодолимая потребность выплеснуть свои эмоции не позволяла Рене молчать.
– Нет, ты все-таки должна знать, – вскричала она. – Вреда это тебе не причинит: нельзя же жить с закрытыми глазами. Послушай, даже с мужчиной, к которому не испытываешь ничего, кроме нежности ("она имеет в виду своего мужа", – подумала Северина и тут же упрекнула себя за то, что сама подумала о Пьере), и то некоторые вещи неприятны. А тут, моя дорогая, а тут, представь себе, каково вытерпеть, когда это происходит в одном из таких домов. Быть в полной власти первого попавшегося, какой бы он ни был – безобразный, грязный. Делать то, что он хочет, буквально все, что он хочет… Незнакомые мужчины, которые меняются каждый день. И мебель, принадлежащая всем и всякому. Эти постели… Представь себе хоть на минуту, всего лишь на минуту, что ты занимаешься этим ремеслом, и ты увидишь…
Она говорила об этом долго, и, поскольку Северина не отвечала, Рене все сгущала и сгущала краски, добавляя ужасов в картину, которую рисовала, чтобы вырвать наконец какой-нибудь крик из этого упорного молчания.
Рене так ничего и не добилась, но если бы сумерки не успели сгуститься, то выражение лица Северины испугало бы ее. С неподвижным, словно на него надели железную маску, лицом, почти не дыша, с отяжелевшими руками и ногами, отяжелевшими настолько, что, как ей казалось, они уже больше не смогут пошевелиться, Северина чувствовала, что умирает. Она не могла понять, что с ней происходит, только знала, что ей уже никогда не забыть ни этого полумертвого состояния, ни этой невыразимой тоски, от которой останавливалось ее сердце. Перед ее глазами все то полыхало, то вдруг затуманивалось, и тогда сквозь мглу она различала какие-то искривленные обнаженные фигуры. Ей хотелось закрыть глаза руками, потому что веки ее застыли так же, как и вся остальная плоть, но руки не повиновались.
– Хватит, хватит, – крикнула бы она Рене, если бы могла.
И тем не менее каждая произнесенная подругой фраза, каждая нарисованная той гнусная картина проникала в самое нутро Северины, и, пользуясь ее оцепенением, они оседали там, ужасно живые, где-то глубоко-глубоко…
Северина не помнила, как она вышла из машины и как вошла в квартиру. Смутное восприятие реальности и самой себя вернулось к ней лишь в комнате и вызвало у нее сильное потрясение. Когда она оказалась у себя, какая-то неведомая сила увлекала Северину прямо к большому зеркалу, перед которым она обычно одевалась. Она долго и неподвижно стояла, внимательно глядя на свое отражение, так близко от него, словно хотела слиться с ним. Только тут, в этой таинственной зеркальной стуже она обрела себя вновь. От оцепенения и благодаря какому-то чисто физическому защитному импульсу она сначала подумала, что перед ней – посторонняя женщина. Однако мало-помалу до сознания дошло, что эта женщина приближается к ней, надвигается на нее со всех сторон, сливается с ней. Северина попыталась оторваться от зеркала, чтобы избежать полного слияния, которое претило ей. Но возобладало другое желание, с неумолимой силой удержавшее ее. Ей во что бы то ни стало нужно было изучить тянущееся к ней лицо. Она не смогла бы объяснить, для чего именно ей это нужно, только чувствовала, что нет для нее сейчас ничего более важного, более неотложного, чем это разглядывание.
Видение было пронзительно четким. От этих белых, как меловая поверхность, щек, от этого выпуклого, открытого лба над впалыми глазами, от этих непропорционально больших, пунцово-красных, хотя и безжизненных, губ веяло чем-то настолько звериным и ужасным, что Северина смогла выдержать представшее ее глазам зрелище всего одно мгновение. Она кинулась к двери, потом в другую комнату, чтобы как можно дальше убежать от той, застывшей, гладкой, отвратительной, которая смотрела из зеркала. Северина повернула защелку, но дверь не открывалась. Оказалось, что она была заперта на два оборота. Внезапно кровь бросилась ей в лицо.
– Значит, я хотела спрятаться, – громко сказала она. Гордость заставила ее резко распахнуть дверь, и в порыве откровенности она прошептала:
– Спрятаться?.. От кого?
Но порога переступать не стала. А вдруг образ той женщины в зеркале, который – она была в этом уверена – продолжал жить на поверхности зеркала, будет появляться и в других местах, а не только там, где он застал ее врасплох.
Северина вновь толкнула створку двери и, избегая смотреть на предметы, в которых могло отразиться ее лицо, подошла к креслу и упала в него. Она сжала ладонями пылающие, ноющие виски. Ладони были ледяные. Мало-помалу их прохлада успокоила странную горячку Северины, и наконец к ней вновь вернулась способность размышлять, ибо все, что происходило в ней до этого момента, сводилось к внутренней сумятице, инстинктивным движениям, импульсам, о которых она уже успела забыть. Воспоминание об увиденной маске обезумевшего животного тоже куда-то пропало.
Северина вынырнула из этого хаоса на поверхность, не испытав иных чувств, кроме ощущения нестерпимого стыда. Ей казалось, что ее так густо полили грязью, что у нее не осталось ни сил, ни желания смывать эту грязь.
– Да что же это такое со мной? Что со мной происходит? – снова и снова стонала она, качая головой из стороны в сторону.
Она попыталась выстроить в единую цепь разрозненные и бесформенные обрывки воспоминаний о только что прожитых минутах. Но тщетно. Как бы она ни напрягала волю, какая-то глухая заслонка, более мощная, чем все ее усилия, какой-то запрет, идущий из глубины подсознания, куда ее разум не имел никакого доступа, мешали ей восстановить речи Рене.
Вдруг Северина встала, прошла в кабинет Пьера, где стоял телефон, сняла трубку и назвала номер своей подруги.
– Послушай, дорогая, – сказала она спокойным голосом, где уже не осталось никаких признаков смятения, – у меня в машине, кажется, было что-то вроде головокружения. Представь себе, я не помню, как мы с тобой расстались.
– Да обыкновенно. Я не заметила ничего особенного. Северина глубоко вздохнула. Значит, она не выдала себя. Она не задумывалась, как и что могло бы ее выдать. Этого она просто не знала.
– Сейчас тебе уже лучше? – спросила Рене.
– Да, все уже прошло, – с живостью ответила Северина. – Я даже Пьеру ничего не скажу.
– Тебе следовало бы все-таки поберечься. Эти весенние вечера так опасны. Ты довольно легко одеваешься…
Северина слушала, едва сдерживая нетерпение, но беседу не прерывала. Она ожидала, опасалась, надеялась, что Рене разговорится. Может быть, она вернется к этой истории…
"Тогда бы я, наверное, поняла, что со мной произошло", – мысленно говорила себе Северина.
Она искренне полагала, что это – единственная причина, приковавшая ее к телефонной трубке.
Однако не успела Рене покончить со своими советами, как Северина услышала шаги Пьера, и ее вдруг снова охватил все тот же необъяснимый страх, который заставил ее запереть дверь в комнату. Если бы Рене заговорила сейчас об Анриетте, Пьер по лицу Северины обязательно догадался бы. И снова она не стала спрашивать себя, о чем именно он мог догадаться, так как сама не имела об этом ни малейшего представления, и быстрым лихорадочным движением повесила трубку.
– Ты только что пришла, дорогая? – спросил Пьер.
– Нет, уже минут десять, как…
Северина замолчала в полной растерянности. Она еще не успела снять ни пальто, ни шляпу. Она поспешно искала оправданий:
– Десять минут… То есть… Я даже не могу точно сказать… скорее всего, меньше. Я вспомнила, что мне нужно спросить об одной вещи у Рене… я позвонила ей, у меня не было времени, только ты не подумай…
Понимая, что каждое слово только усиливает ее чувство вины, совсем парализовавшее ее и неизвестно откуда произрастающее, Северина пробормотала:
– Одну минуту, я пойду разденусь.
Когда она вернулась, ее ясный, почти мужской ум уже справился с еще не известным ей врагом, скрывавшимся где-то глубоко, в самом потаенном уголке ее существа. Она осознавала, что ее поведение странно, что оно граничит с безумием. Она ведь знала, что ни в чем не виновата. Откуда же тогда взялась эта потребность оправдаться? Откуда эта наводящая на подозрения растерянность?
Северина обняла мужа. Соприкосновение с ним, как и прежде, подействовало на нее лучше всяких доводов, она тут же расслабилась, почувствовала себя в безопасности. Впервые за этот вечер, когда все происходило, словно повинуясь чьей-то чужой, разнузданной, деспотической воле, Северина почувствовала себя свободной. У нее вырвался радостный и такой красноречивый вздох облегчения, что Пьер спросил:
– У тебя какие-то неприятности? Повздорила с Рене?
– Откуда, милый, у тебя такие предположения? Наоборот, я страшно довольна. Платье получилось чудесное, и мне хочется развлечься. Может, сходим куда-нибудь?
Северина заметила, что Пьер сразу погрустнел. Она вспомнила, что это был единственный за всю неделю вечер, который у них был свободен и который они собирались провести в интимной обстановке дома. Она также вспомнила о своем до этого дня строго соблюдаемом решении делать все на радость мужу, но почувствовала неодолимую потребность сменить обстановку, чтобы с помощью новых впечатлений отгородиться от всех пережитых ужасов.
Вначале она преуспела в своем намерении. Шумный, ярко освещенный мюзик-холл, куда они направились, а потом дансинг дали ей необходимую психологическую разрядку. Однако стоило им покинуть танцевальное заведение, как знакомая тоска тут же опять пронзила каждую клетку ее тела. Шум мотора, мелькающие в салоне автомобиля светлые пятна и тени, неясно вырисовывающийся за стеклом силуэт шофера напомнили Северине ее поездку с Рене, когда та рассказала…
В лифте Пьер увидел бледное лицо Северины.
– Видишь, эти выезды утомляют тебя, – заметил он мягко.
– Не в этом дело… Уверяю тебя. Я расскажу тебе… На какое-то мгновение Северине показалось, что она окончательно освободилась от наваждения. Она решила, что надо будет довериться Пьеру, и тогда все станет на свои места, наступит просветление. Он ведь много повидал до знакомства с ней. Опираясь на примеры из своей жизни, он, наверное, все объяснит и уймет наконец это сатанинское беспокойство.
Но почему ее вдруг опять бросило в жар, почему так заныли виски? Только ли в предвкушении близкой развязки? Или же виной тому было нечто иное, еще пока неясное, но от этого не менее тревожное и могущественное? Чтобы отогнать страх, Северина заговорила с Пьером сразу же, как только они вернулись домой.
– Меня тут очень расстроила одна история, которую мне по секрету рассказала Рене. Одна из ее подруг, Анриетта, ты ее знаешь, часто ходит в… дом свиданий.
Последние слова были произнесены таким срывающимся голосом, что Пьер удивился. Он спросил:
– И что дальше, дорогая?
– Но… это все.
– И это тебя так взбудоражило? Пойдем присядем. Они все еще стояли в прихожей. Пьер повел Северину к себе в кабинет. Там она безвольно опустилась на диван. Ее била легкая, но столь частая и быстрая дрожь, что она отнимала у нее все силы.
Однако при этом внимание ее было напряжено, и она с нетерпением и отчаянием ждала, что же скажет Пьер. Уже не желание покоя владело ею, а непреодолимое любопытство, органическая, похожая на голод потребность узнать о вещах, которые она боялась даже вообразить.
– Ну говори же, объясни мне, – сказала она, и в голосе ее прозвучала мольба, страх и ярость.
– Бедненькая ты моя, ведь это же довольно банальная история. Жажда роскоши, не более того. У этой Анриетты муж зарабатывает мало? Так ведь? Чего ж тут удивляться, ей тоже хочется одеваться так же, как Рене, как ты. В результате… Я, как и все, встречал подобных женщин в местах, о которых идет речь.
– А ты туда часто ходил?
На этот раз Пьера испугала интонация Северины. Он взял ее за руку и сказал:
– Да нет, успокойся. Я и не подозревал, что ты будешь ревновать меня к прошлому, самому обычному прошлому любого молодого человека.
У Северины хватило смелости улыбнуться. Однако чего бы она только не сделала, чтобы утолить жажду, которая буквально иссушала ее.
– Я вовсе не ревную, – ответила она. – Мне просто хочется больше знать о тебе. Продолжай… продолжай…
– Ну что тебе еще сказать? Эти женщины – я имею в виду таких, как Анриетта, – обычно ласковые, покорные, пугливые. Вот и все, моя милая, и поговорим о чем-нибудь другом, потому что эти удовольствия относятся к разряду самых унылых на свете.
Если бы Северина страдала какой-нибудь формой токсикомании, она бы поняла природу овладевшего ею невыносимого наваждения. Она была так же близка к помешательству, как морфинист, у которого отобрали наркотик перед самым уколом. Все разъяснения Пьера лишь весьма отдаленно соответствовали тому, чего она от них ожидала. Они были начисто лишены пикантности, глубины. Северина почувствовала, как в ней накапливается злость против мужа: раздражение, которого она никак от себя не ожидала, зарождалось у нее где-то в кончиках пальцев и постепенно распространялось по всему телу, не щадя ни единого нерва, ни единой клетки, достигало груди, горла, мозга. Теряя голову, она прошептала:
– Ну говори же, говори.
Но Пьер слишком внимательно посмотрел на нее, и тогда она закричала:
– Молчи! Довольно… Я больше не могу… Следовало бы запретить… Пьер, Пьер, ты не знаешь…
Она больше не могла говорить из-за сотрясающих ее рыданий.
– Северина, милая, маленькая моя Северина.
Пьер гладил щеки жены, ее волосы, плечи с жалостью, которая даже превосходила его тревогу, потому что Северина ухватилась за него, словно он должен был спасти ее от страшной погони, и когда она судорожно отнимала руки от лица, на нем было страдальческое выражение обиженного ребенка.
Наконец среди ее жалоб Пьер смог различить связные слова:
– Не презирай меня, не презирай…
Он подумал, что Северина устыдилась своих слез – она никогда раньше не плакала, – и сказал с обожанием в голосе:
– Ну что ты, милая моя девочка, я люблю тебя сейчас еще больше. Какая же ты чистая, если тебя так сильно ранила вся эта история.
Северина резко отпрянула от Пьера и, поглядев на него, оторопело покачала головой.
– Ладно. Ты прав, – сказала она. – Пойду я лучше спать.
Она с трудом встала. Жест Пьера, хотевшего помочь ей, замер в воздухе. Он вдруг почувствовал, что стал чужим Северине. Однако, увидев, как она стоит, растерянная, с осунувшимся лицом, все же робко предложил:
– Хочешь, я тоже пойду лягу с тобой?
– Ни в коем случае.
Но увидев, как побледнел Пьер, она добавила чуть позже:
– А вот если бы ты посидел рядом с моей кроватью, пока я не засну, мне было бы приятно.
Пьер не впервые дежурил у постели Северины, но никогда еще ему не приходилось делать это с таким тяжелым сердцем. В полутьме он угадывал, что Северина лежит с открытыми глазами и все время смотрит на него. Наконец Пьер не выдержал и склонился над ней. Он увидел, что взгляд ее застыл, как у мертвой.
– Что же все-таки случилось, милая? – спросил он.
– Я боюсь. Она вся дрожала.
– Но я же рядом. Кого ты боишься? Чего?
– Если бы я знала.
– Ты веришь мне?
– О, Пьер, конечно!
– Тогда скажи себе, что завтра будет прекрасная погода. Видишь, сколько звезд на небе. Скажи себе, что завтра ты пойдешь играть в теннис, что оденешься во все белое и выиграешь три сета подряд. Закрой глаза, приложи все силы, чтобы представить это. Ну как, тебе уже лучше?
– Лучше, – ответила Северина, а между тем поселившаяся в ней ненавистница, – а ненавистница ли? – которая сопровождала каждую ее мысль какими-то таинственными образами, примешивала к видению летающих на солнце мячей зябкую улыбку Юссона.
После того памятного их свидания Северина и Юссон не раз оказывались одновременно то в одном месте, то в другом, но она всякий раз упорно делала вид, что не узнает его. А Юссон без обиды терпел такое ее отношение к себе. Но когда однажды утром он увидел на корте идущую к нему Северину, то не удивился.
– Вы еще не начали играть? – спросила Северина.
– Еще нет, – ответил он, – и начну лишь тогда, когда у вас пропадет желание беседовать со мной.
Как и предчувствовала Северина, в их общении не возникло ни малейшей неловкости. Вот только странная почтительность Юссона по отношению к ней, как тогда, после его фиаско, немного насторожила молодую женщину. И все же она сказала:
– А мы с Рене как раз вчера вечером говорили о вас. ("Он видит, что я лгу", – трезво и безразлично оценила Северина.) Она сообщила мне новость, которая наверняка вас заинтересует. Речь идет об одной ее подруге, которая бывает в одном из этих домов…
– Это об Анриетте, так ведь? Как же, знаю… Знаю… Говоря это, он не смотрел на Северину, но, казалось, долго прислушивался к ее дыханию, прежде чем продолжить.
– Случай не очень интересный. Здесь все сводится к деньгам. То есть он не интересен сам по себе, – поправился он ровным, без модуляций голосом, словно желая дать Северине немного привыкнуть к нему, – но для человека, который в состоянии извлечь из него пользу, он отнюдь не лишен пикантности. Перед нами женщина, которая в обычной для нее обстановке имеет право на уважение или, по крайней мере, на вежливое обращение, а тут ей можно навязывать любые свои желания. Самые прихотливые и, как говорится, самые постыдные. О! Фантазия мужчин вообще-то, как правило, слишком далеко не заходит, но так обходиться со светской дамой – это много хуже или, если хотите, много лучше, чем изнасилование.
Северина слушала, держась очень прямо и лишь слегка наклонив голову. А Юссон между тем продолжал своим безразличным голосом:
– Я-то в эти дома уже почти не хожу. Я их достаточно насмотрелся. Но раньше я очень любил там бывать. В них царит атмосфера бедного порока. Там лучше понимаешь, для чего созданы человеческие тела. Есть в таком разврате что-то смиренное, причем это проявляется и у тех, кто этим живет, и у тех, кто им платит. Погонщик волов может, и не без основания, претендовать на такое же внимание, как, к примеру, я. Я говорю здесь, разумеется, о скромных заведениях, так как и в этом деле тоже роскошь может все испортить, о таких, скажем, как в доме 42 на улице Рюиспар, или в доме 9-бис на улице Вирен, или… впрочем, я мог бы перечислять их долго. Как я только что заметил, сам я в них уже больше не захожу, но пройтись мимо мне бывает приятно. Вполне респектабельные с виду дома возле гостиницы «Вант» или возле Лувра, а внутри неизвестные мужчины раздевают женщин-невольниц и овладевают ими, как им вздумается, ничего не боясь. Это дает пищу воображению.
Северина отошла от Юссона молча, не протянув ему на прощание руки. Их взгляды ни разу не встретились.
С того момента мириады неясных догадок и желаний, терзавших Северину, стали перерастать в устойчивое наваждение. Она не сразу осознала это, но перегородка, отделявшая ее видимую сущность от заповедных уголков подсознания, где шевелились слепые и всемогущие личинки инстинктов, уже была сломана. Уже установилась связь между упорядоченным миром, в котором она всегда жила, и миром, открывшимся ей под напором естества, силу которого она пока еще не решалась осознать. Уже началось взаимопроникновение, уже происходило взаимное сцепление ее прежней, привычной личности и нового существа, накопившего за время своего долгого сна непомерную силу.
У Северины ушло двое суток на то, чтобы понять, чего же оно, это существо, от нее требует, двое суток, в течение которых она продолжала делать те же жесты и произносить те же слова, что и прежде. Никто, даже Пьер, не заметил ее состояния трепещущего самоприслушивания, в котором Северина пребывала эти дни. А она… она уже ощущала вонзившуюся ей в плоть отравленную занозу, жгучую и беспощадную.
Все эти часы ее преследовал, пробуждая смуту в душе, один и тот же образ. Он появился не впервые: Северина предавалась двусмысленным играм с этим образом еще в самом начале выздоровления. За ней гнался в каком-то грязном квартале мужчина, лицо которого не выражало ничего, кроме тупого желания. Она бежала от него, но так, чтобы он не потерял ее из виду. Она углублялась в какой-то тупик. Мужчина настигал ее, она слышала скрип его ботинок, слышала его дыхание, вдыхала его. Тоскливое ожидание, предвкушение какого-то неведомого наслаждения. Но мужчине никак не удавалось найти ее в том углу, где она пряталась. И он уходил. А Северина тщетно, отчаянно, мучительно искала этого хама, уносившего с собой ее самую важную тайну.
В ее сознании возникали и другие картины из тех, что навязчиво стояли у нее перед глазами, когда она поправлялась, и даже еще более низменные, еще более невнятные, но этот образ превратился в своего рода магистральную тему, вокруг которой располагались, мельтешили все прочие видения. Два дня и две ночи звала Северина мужчину из этого тупика, а затем однажды утром, когда Пьер, как обычно, ушел в свою больницу, она оделась попроще, спустилась на улицу и окликнула шофера.
– Отвезите меня на улицу Вирен, – сказала она, – а там поезжайте помедленнее и провезите меня по ней до самого конца. Я никак не могу вспомнить номер дома, но сам дом я узнаю.
Автомобиль ехал по набережным. Вскоре Северина увидела массивный контур Лувра. Горло ей сдавил такой тугой узел, что она поднесла к нему руки, словно собираясь развязать его. Они подъезжали.
– Улица Вирен, – громко оповестил шофер, притормаживая.
Северина повернула голову в сторону с нечетными номерами. Один фасад… другой… и вот еще до того, как машина успела проехать мимо, она догадалась, что это тот самый дом, который она искала. Он ничем не отличался от других, но в его крытый подъезд только что проскользнул мужчина, и Северина, успевшая разглядеть лишь спину, все же узнала его. Массивное сложение, поношенная куртка, эти плечи, этот вульгарный затылок… Он шел к послушным женщинам… Он просто не мог ходить в другое место. Северина отдала бы голову на отсечение – настолько была велика ее уверенность. Смутная интуиция заставила ее мысленно разделить с мужчиной поспешность его шагов, невольную сконфуженность его рук и еще – грубое сладострастие, которое гнало его в дом.
Автомобиль доехал до конца короткой улицы. Шоферу ничего не оставалось, как сообщить об этом Северине. Тогда она попросила отвезти ее домой.
Теперь ее навязчивая идея получила реальную пищу. Мужчина, крадучись входивший в дом на улице Вирен, и мужчина, упустивший ее в тупике, слились в единое целое. Стоило ей только вспомнить про силуэт, исчезнувший в предосудительном доме, как от упоительного страдания начинало медленнее биться сердце. Она мысленно представляла себе его низкий лоб, мясистые, волосатые руки, грубую одежду. Он поднимался по лестнице… звонил. Подходили женщины. Тут мысль Северины останавливалась, так как потом была сплошная мешанина из теней тел, яростных вздохов.
На какое-то время ей хватило этих образов, но затем от частого появления и интенсивности они поблекли. И у Северины вновь возникла потребность увидеть тот дом. В первый раз она попросила отвезти ее туда, во второй – отправилась пешком. Ей было так страшно, что она не посмела даже остановиться на миг, чтобы прочесть надпись на табличке, прикрепленной возле двери, а лишь с глубоким волнением коснулась на ходу рукой старых стен, как будто и они тоже были пропитаны тем унылым и неистовым развратом, которому дали пристанище.
В третий свой приход Северина решилась быстро прочесть неброские буквы на табличке:
ГОСПОЖА АНАИС – ЛЕВАЯ АНТРЕСОЛЬ.
А оказавшись там в четвертый раз, она вошла.
Северина даже не осознала ни то, как она поднялась по лестнице, ни то, как, войдя в открывшуюся дверь, столкнулась лицом к лицу с приятной, высокой и еще молодой блондинкой. У нее перехватило дыхание. Ей захотелось бежать, но у нее не хватило духу сделать это.
– Что вам угодно, мадемуазель? – услышала Северина.
– Это вы… это вы занимаетесь… – пробормотала она.
– Я госпожа Анаис.
– Тогда, тогда я хотела бы…
Северина взглядом заблудившегося животного окинула прихожую.
– Проходите, поговорим спокойно, – сказала госпожа Анаис.
Она проводила молодую женщину в комнату с темными бумажными обоями и большой кроватью под красным покрывалом.
– Ну что ж, моя милая, – тотчас приветливо начала госпожа Анаис, – вам хотелось бы намазать на ваш кусок хлеба немного масла. Я готова вам помочь. Вы миленькая и свеженькая. Такие девочки, как вы, здесь нравятся. Половину вам, половину мне. На мне ведь расходы.
Не в силах отвечать, Северина кивнула головой. Госпожа Анаис обняла ее.
– Немного волнуетесь, я смотрю, – сказала она. – Первый раз, не так ли? Увидите, это вовсе не так ужасно. Сейчас еще рано, ваших будущих подруг пока еще нет. А то бы они вам сказали. Когда начнете?
– Не знаю… я подумаю.
Вдруг Северина, словно испугавшись, что больше не сможет выйти отсюда, громко воскликнула:
– Во всяком случае, в пять часов мне нужно будет уходить!.. Мне нужно.
– Как пожелаете, моя милая. С двух до пяти – хорошее время. Вы будете Дневной Красавицей, а? Только придется быть пунктуальной, а то мы поссоримся. В пять часов вы будете свободны. Вас будет ждать дружок, не так ли? Или муженек…