Священник испуганно посмотрел на дверь. Криспин быстро переглянулся с Варгосом. Затем они услышали, даже сквозь дверь, со стороны дороги громкую команду остановиться. Топот копыт смолк. Послышалось позвякивание, потом на дорожке раздался стук сапог и голоса людей.
Двери распахнулись, копье дневного света влетело внутрь, а за ним вошло полдюжины кавалеристов. Они тяжело топали по камням. Никто не посмотрел вверх, на купол. Их командир, могучий, черноволосый, очень высокий человек, который держал свой шлем под мышкой, остановился перед ними. Он кивнул священнику и уставился на Криспина.
– Карулл, трибун Четвертого саврадийского. Мое почтение. Увидел мула. Мы ищем на этой дороге кое-кого. Ты случайно не Мартиниан Варенский?
Криспин, не сумев придумать подходящей причины, чтобы не отвечать, кивнул головой. Собственно говоря, он потерял дар речи.
Официальное выражение лица Карулла мгновенно сменилось выражением смешанного презрения и торжества – поразительное сочетание, передать его в смальте было бы сложной задачей. Он угрожающе ткнул толстым пальцем в Криспина.
– Проклятие, где это ты шлялся, навозный слизняк из Родиаса? Трахался со всеми конопатыми шлюхами по дороге? Почему ты тащишься по дороге, а не плывешь по морю? Тебя уже много недель ждет в этом трахнутом Городе его трижды возвышенное величество, сам великий император Валерий Второй. Ты дерьмо.
* * *
– Знаешь, родианин, ты все-таки умственно отсталый идиот.
При этих словах Криспина посетило совершенно неожиданное воспоминание, возникшее из какого-то забытого уголка его детства. Поразительно, что можно вытащить из памяти! И в самый абсурдный момент. Когда ему было девять лет, они играли в «осаду» с друзьями вокруг дровяного сарая и на его крыше, и он потерял сознание от удара. Ему не удалось отразить нападение свирепых варваров в лице двух старших мальчишек, и он упал с крыши сарая и приземлился головой вперед среди бревен.
С того самого утра и пока стражники царицы Гизеллы не напялили ему на голову мешок из-под муки и не усмирили его ударом палки по голове, он ничего подобного не испытывал.
А теперь, сквозь туман мучительной головной боли осознал Криспин, это произошло уже второй раз за один осенний сезон. Его мысли сильно путались. На секунду ему показалось, что эти ругательства произнесла Линон. Но Линон скорее издевалась, чем оскорбляла, она называла его недоумком, а не идиотом, говорила на родианском, а не на сарантийском языке, и она исчезла.
Он неосмотрительно открыл глаза. Мир пугающе качался и кружился. Он быстро снова зажмурился, его чуть не вырвало.
– Настоящий дурень, – неумолимо продолжал тяжелый голос. – Тебя нельзя было выпускать за порог. Чего можно ожидать, во имя святого грома, когда чужеземец – и к тому же из Родиаса! – называет трибуна сарантийской кавалерии «вонючим любителем козлов» в присутствии его собственных солдат?
Это не Линон. Это тот солдат.
Карулл. Из Четвертого саврадийского. Так зовут эту свинью.
Свинья продолжала говорить преувеличенно терпеливым тоном:
– Ты имеешь хотя бы малейшее представление о том, в какое положение меня поставил? Имперская армия полностью зависит от уважения к власти… и от регулярного жалованья, конечно, и ты не оставил мне почти никакого выбора. Я не мог обнажить меч в церкви. Не мог ударить тебя кулаком – это было бы слишком большим проявлением уважения к тебе. Оставалась единственная возможность – вмазать тебе шлемом. Я даже не очень сильно размахнулся. Скажи спасибо, что все знают меня как человека добродушного, ты, сопливый мошенник, и что у тебя борода. Синяк будет не так заметен, пока заживет. Ты останешься таким же уродом, как и раньше, не более того.
Карулл из Четвертого заржал. Буквально заржал.
Удар шлемом. Кай начал вспоминать. В скулу и в челюсть. Быстрый взмах тяжелой руки, и больше ничего. Криспин попытался подвигать челюстью вверх-вниз, потом из стороны в сторону. Острая боль заставила его задохнуться, но, кажется, он мог ею шевелить. Время от времени он предпринимал попытки открыть глаза, но всякий раз окружающий мир начинал кружиться, вызывая тошноту.
– Ничего не сломано, – небрежно произнес Карулл. – Я тебе говорю, я человек добродушный. Это плохо влияет на дисциплину, но так уж получилось. Бог сотворил меня таким, какой я есть. Ты не должен думать, что можешь ходить по дорогам Сарантийской империи и обзывать – пусть и очень изобретательно – военачальников в присутствии их солдат. У меня есть друзья среди трибунов и калиархов, которые вытащили бы тебя наружу и поволокли прямо на кладбище, чтобы потом не надо было никуда тащить труп. С другой стороны, я не полностью разделяю всеобщую ненависть и презрение к ханжеским, трусливым, дерьмовым педикам из Родиаса, присущие большинству солдат Империи. Я иногда даже нахожу ваших людей забавными, и, как я уже говорил, я – человек добрый. Спроси у моих солдат.
По-видимому, Каруллу из Саврадийского четвертого легиона нравились модуляции собственного голоса. Интересно, подумал Криспин, каким способом и как скоро он прикончит этого доброго человека.
– Где… я? – Говорить было больно.
– На носилках. Едешь на восток.
Эта информация принесла значительное облегчение: значит, мир действительно находится в движении, и колеблющийся ландшафт, как и прыгающая рядом вверх-вниз фигура его собеседника не являются просто результатом еще одной встряски мозгов.
Нужно сказать что-то важное. Он напряг силы и вспомнил, что именно. Заставил себя снова открыть глаза и наконец сообразил, что Карулл едет рядом с ним на темно-сером коне.
– Мой слуга? – спросил Криспин, стараясь как можно меньше шевелить челюстью. – Варгос.
Карулл покачал головой, его рот на гладковыбритом лице сжался в тонкую линию.
– Раба, который ударит солдата – любого солдата, не то что офицера, – подвергают публичному четвертованию. Это всем известно. Он чуть не сбил меня с ног.
– Он не раб, ты, презренный кусок дерьма! Карулл довольно мягко сказал:
– Осторожно. Мои люди могут тебя услышать, и мне придется ответить. Я знаю, что он не раб. Мы заглянули в его бумаги. Он будет наказан кнутом и кастрирован, когда мы прибудем в лагерь, а не разорван лошадьми.
Тут Криспин почувствовал, как глухо и сильно забилось его сердце.
– Он свободный человек, гражданин Империи, мой слуга по найму. Только тронь его, и ты пропал. Я говорю серьезно. Где девушка? Что случилось с ней?
– А вот она – рабыня, с постоялого двора. И достаточно молода. Она нам пригодится в лагере. Она плюнула мне в лицо, знаешь ли.
Криспин заставил себя успокоиться; от злости его могло опять затошнить, злиться бесполезно.
– Ее продали мне на постоялом дворе. Она принадлежит мне. Ты должен это знать, раз читал эти бумаги, прыщавая ты шишка. Если ее тронут хоть пальцем, или обидят, или если моему человеку причинят какой-либо вред, то моей первой просьбой к императору будет отрезать тебе яйца, покрыть бронзой и сделать из них игральные кости. Будь уверен.
Казалось, Карулла это позабавило.
– Ты что, в самом деле идиот? Хотя «прыщавая шишка» – это ты хорошо выразился, должен признать. Как ты сможешь о чем-то попросить императора, если он получит донесение, что ты и твои спутники обнаружены сегодня нашим отрядом после того, как вас ограбили, изнасиловали всевозможными способами и зверски убили разбойники с большой дороги? Повторяю, с этим слугой и девушкой поступят, как обычно.
Криспин ответил, все еще стараясь сохранить спокойствие:
– Здесь есть идиот, но он сидит на лошади, а не лежит на носилках. Император получит точный доклад о нашей встрече от Неспящих вместе с нижайшей просьбой о том, чтобы я вернулся к ним и руководил реставрацией изображения Джада на куполе, как мы и договаривались, когда вы ворвались. Нас не ограбили и не убили. Нас схватили в святом месте тупоумные всадники под началом трибуна-растяпы, и человека, которого вызвал к себе в Сарантий лично Валерий Второй, ударили по лицу оружием. Трибун, что ты предпочтешь: выговор, смягченный моим признанием в том, что я тебя спровоцировал, или кастрацию и смерть?
Последовало долгое молчание, к его удовлетворению. Криспин поднял руку и осторожно прикоснулся к челюсти.
Потом посмотрел на всадника, щурясь от света. Какие-то точки и цветные искры хаотично прыгали перед глазами.
– Конечно, – прибавил он, – ты мог бы вернуться назад, убить священников – все они к этому времени уже знают, что произошло, – и заявить, что нас всех ограбили, изнасиловали и убили эти злые разбойники с большой дороги. Ты мог бы это проделать, ты, высушенное крысиное дерьмо.
– Перестань меня оскорблять, – сказал Карулл, но на этот раз вяло. Он еще некоторое время ехал молча. – Я забыл об этих проклятых священниках, – наконец признался он.
– Ты еще забыл, кем подписана моя подорожная, – ответил Криспин. – И кто приказал мне приехать в Город. Ты прочел бумаги. Давай, трибун, дай мне повод простить тебя. Возможно, тебе придется меня умолять.
Вместо этого Карулл из Четвертого саврадийского начал ругаться. Ругался он весьма изобретательно, по правде сказать, и довольно долго. Наконец он соскочил с коня, махнул рукой кому-то, кого Криспин не видел, и вручил поводья солдату, подбежавшему к нему. А сам зашагал рядом с носилками Криспина.
– Чтоб ты лопнул, родианин. Мы не можем допустить, чтобы гражданские, особенно иностранцы, оскорбляли армейских офицеров! Неужели ты не понимаешь? Империя задолжала им жалованье за шесть месяцев. Шесть месяцев, и зима на носу! Все идет на строительство «зданий»! – Он произнес это слово, будто еще одно непристойное ругательство. – Ты имеешь представление, какой у них боевой дух?
– Мой человек. И девушка, – ответил Криспин, не обращая на слова Карулла внимания. – Где они? Они пострадали?
– Они здесь, здесь. Ее пока не тронули, у нас не было времени на игры. Ты опоздал, я тебе говорю. Поэтому мы отправились тебя искать. Самое недостойное поручение, будь оно проклято, из всех, доставшихся нам.
– О, заткнись! Курьер опоздал, а не я. Я свернул дела и отправился в путь через пять дней после его приезда! Сезон навигации уже закончился. Ты думаешь, мне хотелось оказаться на этой дороге? Ты его найди и задавай ему вопросы. Титатик, или как там его. Идиот с красным носом. Убей его своим шлемом. Как Варгос?
Карулл оглянулся через плечо.
– Он на коне.
– Что? Верхом?
Трибун вздохнул.
– Привязан к спине коня. Его немного… помяли. Он ударил меня после того, как ты упал. Это недопустимо!
Криспин попытался сесть, но потерпел позорную неудачу. Закрыл глаза и снова открыл их, когда почувствовал, что может это сделать.
– Слушай меня внимательно. Если этот человек серьезно ранен, я все же добьюсь, чтобы тебя лишили Должности и пенсии, если не жизни. Клянусь. Прикажи положить его на носилки, и пусть о нем позаботятся. Где ближайший лекарь, который не убивает людей?
– В лагере. Твой слуга меня ударил, – повторил Карулл жалобным тоном. Но через мгновение повернулся и снова махнул рукой кому-то у себя за спиной. Когда еще один солдат подъехал к ним на коне, Карулл быстрым шепотом выдал ему залп указаний, слишком тихо, чтобы Криспин мог расслышать. Кавалерист что-то уныло пробормотал и поехал исполнять.
– Сделано, – сказал Карулл, поворачиваясь снова к Криспину. – Они говорят, что у него ничего не сломано. Некоторое время ему будет трудно ходить и мочиться, но потом все пройдет. Мы друзья?
– Засунь себе меч в задницу. Когда мы доберемся до вашего лагеря?
– Завтра вечером. С ним все в порядке, уверяю тебя. Я правду говорю.
– Нет, ты просто обгадил свой мундир, когда понял, что совершил самую крупную ошибку в жизни.
– Кровь Джада! Ты ругаешься больше меня! Мартиниан, мы оба виноваты. Я рассуждаю здраво.
– Только потому, что святые отцы видели, что произошло, ты, пердун копченый, шут гороховый.
Карулл неожиданно расхохотался.
– Это правда. Считай, что тебе крупно повезло. Отправляй пожертвования Неспящим до самой смерти. «Пердун копченый» – тоже хорошо, между прочим. Мне нравится. Я это буду использовать. Хочешь выпить?
Ситуация сложилась возмутительная, и состояние здоровья Варгоса продолжало его беспокоить, но ему начинало казаться, что Карулл из Четвертого саврадийского не такой уж неотесанный мужлан, и ему действительно хотелось выпить.
Криспин осторожно кивнул головой.
Ему принесли флягу, а позже, когда они ненадолго остановились на отдых, помощник трибуна достаточно осторожно обмыл его окровавленную щеку и подбородок. Варгоса он тоже увидел во время этой остановки. Его действительно помяли, и весьма сильно, но, очевидно, решили отложить более серьезное наказание до того времени, когда все в их лагере смогут понаблюдать за этим развлечением. Варгос уже очнулся. Его лицо распухло от ударов, на лбу красовалась рваная рана, но теперь он лежал на носилках. Привели Касию. Судя по виду, ее не тронули, но у нее снова появился взгляд испуганной лани, застигнутой ночью охотниками и замершей на месте от ужаса в лучах факелов. Он запомнил, какой увидел ее в первый раз. Вчера, примерно в это же время, в прихожей постоялого двора Моракса. Вчера? Это поразительно. У него опять заболит голова, если он будет думать об этом. Он был идиотом. Кретином.
Линон ушла к своему богу, в тишину Древней Чащи.
– Нам дали сопровождение до военного лагеря, – сообщил им обоим Криспин, все еще стараясь как можно меньше шевелить челюстями. – Я договорился с трибуном. Больше нам не причинят вреда. В ответ я разрешу ему продолжать функционировать как мужчине и как солдату. Мне очень жаль, что вам причинили боль и напугали. По-видимому, меня теперь будут сопровождать до самого Сарантия. Вызов оказался более срочным, чем можно было догадаться, исходя из самого послания и из его доставки. Варгос, они обещали, что завтра вечером придет лагерный лекарь и займется тобой, а потом я освобожу тебя от службы у меня. Трибун клянется, что тебе не причинят вреда, и я верю в его честность. Он большая свинья, но честная.
Варгос покачал головой. Что-то пробормотал. Криспин не смог понять. Губы Варгоса сильно распухли, слова не выговаривались.
– Он хочет пойти с тобой, – тихо сказала Касия. Солнце уже стояло низко у нее за спиной, почти прямо над дорогой. Становилось холодно, наступали сумерки. – Он говорит, что больше не сможет работать на этой дороге после сегодняшнего утра. Его убьют.
Криспин на мгновение задумался и понял, что это правда. Он вспомнил тот удар, который нанес Варгос в полумраке двора сегодня на рассвете. Варгос тоже вмешался в это жертвоприношение. Кажется, не только его собственная жизнь сейчас меняется. В последних медных лучах солнца, подсветивших облака, он пристально посмотрел на лежащего рядом на носилках мужчину.
– Это правда? Ты хочешь, чтобы я не отказывался от твоих услуг до самого Сарантия?
Варгос кивнул головой.
– Сарантий – это другой мир, ты знаешь, – заметил Криспин.
– Знаю, – ответил Варгос, на этот раз отчетливо. – Твой человек.
Тут Криспин ощутил нечто неожиданное, похожее на столб света, пронзивший все остальные события этого дня. Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, что это счастье. Криспин протянул руку, и человек на соседних носилках тоже протянул свою руку через пространство между ними и пожал ее.
– Теперь отдыхай, – сказал Криспин, стараясь не закрывать глаза. Голова у него сильно болела. – Все будет в порядке. – Он и сам не очень в это верил, но через мгновение Варгос действительно закрыл глаза и уснул. Криспин еще раз потрогал разбитый подбородок и подавил зевоту: ему было больно так широко открывать рот. Посмотрел на девушку.
– Поговорим вечером, – пробормотал он. – Твою жизнь тоже надо устроить.
Он снова заметил, как в ней вспыхнул страх. И неудивительно. Ее жизнь, то, что случилось с ней в этот год и сегодня утром… Он увидел, что к ним идет Карулл, большими шагами, и за ним по дороге бежит длинная тень. Он и правда неплохой человек. Всегда готов посмеяться. Криспин действительно его спровоцировал. В присутствии его солдат. Это правда. Не самый разумный поступок. Возможно, позже он ему в этом признается. А может, и нет. Может, лучше не признаваться.
Он уснул раньше, чем трибун подошел к носилкам.
– Не обижай его! – воскликнула Касия, когда офицер подошел, хотя Криспин ее не услышал. Она быстро встала между носилками и трибуном.
– Я не могу его обидеть, девочка, – ответил трибун Четвертого саврадийского, смущенно качая головой. – Он положил мои яйца на кузнечную наковальню и держит в руках молот.
– Хорошо! Не забывай об этом. – Она смотрела на него свирепо, как северянка, и совсем не была похожа на лань в тот момент.
Солдат громко расхохотался.
– Будь проклята та минута, когда я увидел вас троих в церкви, – сказал он. – Теперь девчонка-рабыня из инициев будет указывать мне, что делать? Что вы вообще делали на дороге в День Мертвых? Разве не знаете, что сегодня в Саврадии опасно?
Он увидел, как она побледнела, но ничего не ответила. Здесь что-то кроется, как подсказывал ему инстинкт. Еще он подсказывал Каруллу, что он вряд ли что-нибудь узнает. Он мог бы приказать высечь ее за неуважение, но знал, что не станет этого делать. Он действительно добросердечный человек. Этот родианин не знает, как ему повезло.
У Карулла также возникло ощущение – слабое ощущение, конечно, – что его собственное будущее тоже оказалось под угрозой после этой встречи в церкви. Он прочитал, только слишком поздно, подорожную родианина, увидел подпись под ней и узнал об особых условиях вызова императором некоего Мартиниана из Варены.
Ремесленник. Всего лишь ремесленник, но его лично пригласили в Город, чтобы он применил свое выдающееся умение и знания на строительстве нового императорского Святилища божественной мудрости Джада. Еще одно здание. Еще одно проклятое здание.
Мудрость, божественная или чисто житейская, подсказывала Каруллу, что здесь необходимо проявить некоторую осторожность. Этот человек говорил очень уверенно, и его уверенность подкреплена документами. И он действительно хозяин этой девушки; ее документы тоже лежали в его кошельке. Но только с прошлого вечера, учтите. Он не узнает начала этой истории, подумал Карулл. Эта девица все еще сердито смотрит на него своими голубыми глазами северянки. У нее сильное и умное лицо. И русые волосы.
Если бы клирики не наблюдали за тем, что произошло, Карулл мог бы приказать убить всех троих и бросить в придорожную канаву. Но, наверное, он бы этого не сделал. Он слишком уж мягок, сказал он себе. Даже не сломал родианину челюсть шлемом. А жаль. Это поколение перестало уважать армию. Вина императора? Возможно, хотя за подобные высказывания можно вылететь со своего поста с порванными ноздрями. Сегодня деньги идут на монументы, на родианских ремесленников, на позорную дань педикам-бассанидам на востоке, а не на жалованье честным солдатам, которые охраняют покой Города и Империи. Ходят слухи, что даже Леонт, любимец армии, златовласый верховный стратиг, теперь все свое время проводит в Городе, в Императорском квартале. Он ходит на задних лапках при дворе императора и императрицы, а по утрам играет в мяч верхом с деревянным молотком, вместо того чтобы наголову разгромить бассанидов или северных врагов и заставить их просить пощады. У него теперь богатая жена. Еще одна награда. «Жены могут принести воину одни неприятности», – подумал Карулл, он так всегда считал. Шлюхи, если они чистые, доставляют гораздо меньше хлопот.
Отряд уже достаточно долго здесь стоит. Он дал знак своим людям. Вечереет, а до следующего постоялого двора еще шагать и шагать. Они могли двигаться с такой скоростью, какую им позволяли носилки. Их связали ремнями, впрягли коней и повели тех в поводу. Девушка в последний раз сердито взглянула на Карулла и пошла между двумя спящими мужчинами, босая, на вид маленькая и хрупкая, в коричневом, длинном не по росту плаще, освещенная последними отблесками света. Она довольно хорошенькая. Худая, на его вкус, но зато смелая, и нельзя же требовать всего сразу. Сегодня ночью ей от ремесленника никакого толку. Следует проявлять определенную сдержанность по отношению к чужим рабыням, но Карулл мимоходом прикинул, не добьется ли он ее расположения своей самой приятной улыбкой. Он попытался поймать ее взгляд, но безуспешно.
* * *
Боль была сильной, но отец и братья когда-то избивали его еще сильнее. Он сегодня ударил трибуна армии в грудь, чуть не сбил его с ног; за это они имели право убить его. Они и собирались, Варгос это понял, когда прибудут в лагерь. Потом каким-то образом вмешался Мартиниан. Мартиниан вел себя… необычно. В темноте переполненной спальни на первом этаже Варгос покачал головой. Столько всего случилось после той последней ночи у Моракса…
Ему показалось, что он сегодня утром видел древнего бога.
Людан, в обличии «зубира», в Древней Чаще. Варгос стоял там, в лесу, на коленях и вернулся оттуда живым на окутанное туманом поле, потому что у Мартиниана из Варены на шее висела какая-то заколдованная птица.
«Зубир». По сравнению с этим воспоминанием что значат синяки, или распухшие губы, или красная струйка, когда он мочился сегодня? Он видел то, что видел, и остался жив. Может, на нем лежит благословение? Может ли благословение быть дано такому человеку, как он? «Или мне послано предостережение, – внезапно подумал он, – приказ отречься от другого бога, того, который за солнцем, от Джада и его сына-возничего?»
Или Мартиниан и в этом тоже прав: одна сила не обязательно отрицает другую? Ни один клирик не согласится с этим, это Варгос понимал, но он уже решил, что к родианину стоит прислушаться. И остаться с ним.
Кажется, до самого Сарантия. Эта мысль немного пугала. Самым большим городом, в котором побывал Варгос, был Мегарий на западном побережье Саврадии, и он ему не понравился. Замкнутые стены, грязные, шумные, многолюдные улицы. Грохот повозок по ночам, пьяные голоса, когда таверны выплескивают пьяных посетителей, ни тишины, ни покоя, даже в темноте, при свете лун. А Варгос слышал, что собой представляет Сарантий: он превосходит провинциальный Мегарий так же, как златовласый Леонт, стратиг Империи, превосходит Варгоса из племени инициев.
Тем не менее здесь ему нельзя оставаться. Это простая истина. Он принял решение в темной прихожей Моракса вчера ночью и скрепил его ударом посоха на предрассветном дворе, среди дымных факелов и тумана. Когда нельзя вернуться и нельзя остаться на месте, надо идти вперед, тут не о чем даже думать. Нечто подобное сказал бы отец, выпив очередную бутылку домашнего эля и вытирая усы влажным рукавом, а потом махнул бы мощной рукой одной из женщин, чтобы принесла еще пива. Это решение несложно принять, и Варгосу повезло, что есть человек, за которым стоит идти, и есть куда идти.
Варгос лежал на вполне приличном ложе на постоялом дворе, следующем на дороге к востоку от двора Моракса, и прислушивался к храпу солдат и смеху, доносящемуся из общего зала. Они все еще продолжали пить там, Мартиниан и трибун.
Он лежал тихо, не мог уснуть и снова вспоминал Древнюю Чащу. Думал о том, как «зубир», стоявший посредине имперской дороги в водовороте тумана, через мгновение каким-то образом возник прямо рядом с ними в туманном поле. Варгос знал, что будет думать обо всем этом всю оставшуюся жизнь. И помнить, как выглядел Фар на дороге, когда они вышли из леса.
Старший конюх умер до того, как они вошли в лес, но потом, когда они стояли над его телом, они увидели, что еще с ним сделали. Варгос готов был поклясться жизнью матери и собственной душой, что ни один человек не приближался к тому месту, где лежал покойник. Тот, кто забрал сердце этого человека, не принадлежал к числу смертных.
Он слышал, как неживая птичка заговорила с «зубиром» голосом женщины. Он провел мужчину и женщину по Древней Чаще и вывел их из нее. Он даже – и тут Варгос впервые слегка улыбнулся в полной темноте – ударил сарантийского офицера, трибуна, а его лишь слегка помяли, а потом уложили на носилки – на носилки! – и принесли на этот постоялый двор, потому что их заставил Мартиниан. Это воспоминание тоже останется с ним. Хотелось бы ему, чтобы его проклятый Джадом отец посмотрел, как спешиваются кавалеристы и несут его по имперской дороге, словно какого-то сенатора или знатного купца.
Варгос закрыл глаза. Недостойная, тщеславная мысль, и именно сегодня. Сегодня в душе нет места гордости. Он попытался обратиться с подобающей случаю молитвой к Джаду и его сыну, носителю огня, попросить прошения, попросить наставить его на путь истинный. Но перед его мысленным взором снова и снова возникала распоротая грудь мертвого человека, которого он прежде знал, и черный «зубир» с кровью на коротких изогнутых рогах.
Он идет в Город. В Сарантий. Туда, где находится императорский дворец и сам император, тройные стены и ипподром. Сотня святилищ, как он слышал, и полмиллиона людей. В последнее он не очень-то верил. Он уже не был деревенским простаком, чтобы верить таким грубым выдумкам. Люди любят приврать из гордости.
Пока он рос, он никогда не представлял себя живущим где-либо, кроме их деревни. Потом, после того как однажды теплой, кровавой весенней ночью все изменилось, он думал, что проведет всю жизнь, шагая взад и вперед по имперской дороге в Саврадии, пока не станет слишком старым, а потом устроится служить на конюшню или на кузницу одного из постоялых дворов.