– Собственно говоря, я понял слишком поздно, – признался Скортий с грустным видом. – Если бы я был наготове, я бы не стал обгонять Кресенза с внутренней стороны. Я бы остался на внешней от него дорожке и так прошел бы поворот и дальнюю прямую. Так было бы правильно. Иногда, – прошептал он, – мы добиваемся успеха лишь благодаря счастливому случаю и милости божьей.

Никто на это ничего не ответил, но Криспин заметил, как верховный стратиг Леонт сделал знак солнечного диска. Через мгновение Валерий поднял глаза и кивнул канцлеру. Гезий, в свою очередь, сделал знак другому человеку, который вышел из одностворчатой двери позади трона. Он нес черную шелковую подушечку. На ней лежал рубин в простой золотой оправе. Он подошел к Криспину. Еще издали Криспин увидел, что этот сверкающий приз, назначенный скучающим императором на пиршестве ради развлечения, стоит больше денег, чем он имел за всю свою жизнь. Слуга остановился перед ним. Скортий, стоя справа от Криспина, широко улыбался. Счастливый случай и божья милость.

– Ни один человек не был менее достоин такого дара, хотя я надеюсь угодить императору другими способами у него на службе, – сказал Криспин.

– Это не дар, родианин. Это приз. Любой мужчина – или женщина – мог его выиграть. У всех была такая возможность сегодня вечером.

Криспин склонил голову. Внезапно его осенила идея, и, не успев ей воспротивиться, он услышал собственный голос:

– Могу ли я… будет ли мне позволено подарить этот камень, мой повелитель? – Он с трудом произнес эти слова. Он преуспевал, но не был богат. И его стареющая мать, и Мартиниан с женой тоже не были.

– Он твой, – ответил император после короткого, тяжелого молчания. – Можно подарить то, чем владеешь.

Конечно, это было правдой. Но чем человек действительно владеет, если жизнь, если любовь можно отнять и отдать тьме? Разве ВСЕ это не является только займом, арендой, столь же преходящим, как свеча?

Здесь не место и сейчас не время для этого.

Криспин набрал в грудь воздуха, выталкивая себя из теней к ясности. И сказал, понимая, что, вероятно, совершает еще одну ошибку:

– Тогда я счел бы за честь, если бы госпожа Стилиана приняла его от меня. Я бы даже не получил возможности изложить здесь решение этой трудной задачи, если бы она не оценила так высоко мои качества. И боюсь, мои слишком откровенные высказывания ранее огорчили коллегу-художника, которого она ценит. Возможно, этот подарок поможет загладить мою вину? – Он чувствовал на себе взгляд стоящего рядом возничего, у которого отвисла челюсть, слышал ропот изумления среди придворных.

– Благородные слова! – воскликнул Фастин со стороны двух тронов.

Криспину пришло в голову, что начальник канцелярии, под властью которого находятся все гражданские службы, вероятно, не особенно проницательный человек. Ему также одновременно пришло в голову – когда он заметил задумчивое выражение лица Гезия и неожиданно лукавое, хитрое выражение лица императора, – что это, возможно, не случайно.

Он кивнул слуге, одетому в блестящие серебряные одежды, и тот отнес подушечку золотоволосой госпоже, стоящей возле тронов. Криспин видел, что стратиг рядом со Стилианой Далейной улыбается, но сама она побледнела. Это и в самом деле могло оказаться ошибкой; здесь он не мог доверять своим инстинктам.

Тем не менее она протянула руку, взяла кольцо с рубином и держала его на раскрытой ладони. У нее не было выбора. Каким бы изысканным ни был этот камень, рядом с потрясающей жемчужиной на ее шее он казался почти безделушкой. Она была дочерью самого богатого семейства Империи. Даже Криспин это знал. Ей нужен этот рубин, как Криспину… кубок вина.

«Неудачная аналогия», – подумал он. Ему и в самом деле нужен кубок вина, просто необходим.

Стилиана Далейна долгое мгновение смотрела на него через пространство зала, само совершенство, полное ледяного самообладания, а потом сказала:

– Ты, в свою очередь, оказываешь мне слишком большую честь, и такой щедростью делаешь честь памяти Империи Родиаса. Благодарю тебя. – Она не улыбнулась. Сомкнула длинные пальцы и сжала в ладони рубин.

Криспин поклонился.

– Должна заметить, – жалобным голосом вмешалась императрица Сарантия, – что я сейчас в таком отчаянии – просто слов не хватает. Ведь и я тоже заставляла тебя высказаться, родианин. Не так ли? Разве я не остановила нашего любимого Скортия, чтобы дать тебе возможность показать свой ум? А какой подарок ты сделаешь мне, смею спросить?

– А, ты жестока, любовь моя, – сказал сидящий рядом с ней император. Он снова казался веселым.

– Меня жестоко обидели и мною пренебрегли, – возразила его жена.

Криспин с трудом глотнул.

– Я готов служить императрице во всем, что в моих силах для нее сделать.

– Хорошо! – ответила Аликсана Сарантийская, ее голос звучал резко, изменившись в одно мгновение, словно именно это она и хотела услышать. – Очень хорошо. Гезий, прикажи проводить родианина ко мне в комнаты. Я желаю обсудить с ним мозаики прежде, чем лечь спать.

Снова шорох и движение среди придворных. Свет фонарей заколебался. Криспин увидел, как человек с впалыми щеками рядом со стратигом вдруг поджал губы. Император, все еще веселясь, заметил только:

– Я вызвал его для работы в святилище, дорогая. Все другие посторонние дела должны быть отложены на последующее время.

– Я не посторонняя, – ответила императрица Сарантия, выгибая свои великолепные брови дугой.

Однако она при этом улыбнулась, и смех пронесся по тронному залу, словно гончая, вслед за этой улыбкой. Валерий встал.

– Родианин, добро пожаловать в Сарантий. Ты появился среди нас не без шума. – Он поднял руку. Аликсана положила на нее свою руку, сверкающую кольцами, и поднялась. Они вместе ждали, пока придворные опускались на колени. Затем повернулись и вышли из зала через одностворчатую дверь, которую заметил Криспин позади тронов.

Выпрямившись, а затем снова поднявшись на ноги, он на мгновение прикрыл глаза, выбитый из колеи стремительностью событий. Он чувствовал себя, как человек в несущейся колеснице, которой он совсем не умеет управлять.

Когда он снова открыл глаза, то увидел, что на него смотрит настоящий возничий, Скортий.

– Будь очень осторожен, – тихо прошептал сориец. – Со всеми ними.

– Как? – успел спросить Криспин, и тут старый, тощий канцлер налетел на него, как на приз. Гезий положил тонкие пальцы на плечо Криспина жестом собственника и плавно повел его из зала, по мозаике с изображением императорской охоты, мимо серебряных деревьев и осыпанных драгоценными камнями птиц на их ветках и мимо жадных взоров разряженных в шелк сарантийских царедворцев.

Когда он снова вышел через серебряные двери в приемную, кто-то за его спиной три раза громко хлопнул в ладоши, и тогда, сквозь гул возобновившейся беседы и утомленного поздним временем смеха, Криспин услышал, как запели механические птицы императора.

Глава 8

– Да сварит Джад этого ублюдка в его собственном рыбном соусе! – тихо выругался Разик, чистя грязный горшок. – С таким же успехом мы могли стать Неспящими и заработать хотя бы милость бога за то, что не спим всю ночь!

Кирос, помешивающий длинной деревянной ложкой суп на огне, делал вид, что не слушает. Все равно в рыбном соусе ничего не варят. Струмос славится исключительно острым слухом, и ходят сплетни, будто однажды, много лет назад, эксцентричный повар бросил задремавшего поваренка в огромный железный котел, когда суп, оставленный в этом котле без присмотра, вскипел.

Кирос был совершенно уверен, что это сказки, но он сам видел, как толстый шеф-повар вонзил нож для резки овощей в стол на расстоянии пальца от руки помощника повара, который неаккуратно чистил лук-порей. Нож застрял, вибрируя, в доске стола. Помощник посмотрел на него, потом на свои пальцы в опасной близости от ножа и упал без чувств. «Бросьте его в колоду для коней», – приказал тогда Струмос. Искалеченная нога Кироса избавила его от необходимости исполнять эту повинность, но четверо других это сделали. Они вынесли бесчувственного повара из кухни и понесли вниз по ступеням портика. Тогда стояла зима, день был очень холодный и серый. Вода в колоде в конце двора покрылась льдом. Помощник повара сразу же пришел в себя, когда его туда бросили. Это было живописное зрелище.

Работать под началом повара, известного в Городе своим темпераментом, было не самым легким делом.

И все же Кирос за эти полтора года с удивлением открыл для себя, что ему нравится кухня. В приготовлении пищи скрывались свои тайны, и Кирос обнаружил, что размышляет о них. То, что это была не простая кухня и не простой шеф-повар, сыграло свою роль. Невысокий раздражительный человек с большим животом, который руководил здесь приготовлением пищи, был в Городе легендой. Некоторые считали, что он слишком много значения придает этому факту, но если повар может быть художником, то Струмос им был. А его кухня обслуживала пиршественный зал Синих в Сарантии, где иногда по вечерам задавались пиры на две сотни гостей.

Сегодня вечером Струмос, во всем блеске таланта, среди управляемого хаоса и зубодробительной ругани, руководил приготовлением восьми изысканных блюд для кулинарного празднества. Его кульминацией стала процессия из пятидесяти мальчиков – для этой цели вызвали и отмыли мальчишек с конюшни, – которые пронесли огромные серебряные подносы с сигами, фаршированными креветками под его знаменитым соусом вокруг банкетного зала под бурные аплодисменты и восторженные крики. Трубили трубы и развевались голубые знамена. Клар, главный мужчина-танцор Синих, в полном восторге вскочил со своего места за высоким столом и побежал целовать в губы Струмоса, стоящего в дверях кухни. Под крики и непристойный смех толстяк сделал вид, будто шлепком отгоняет маленького танцора, а потом склонился в поклоне в ответ на аплодисменты и свист.

Это была последняя ночь Дайкании, окончание еще одного сезона соревнований колесниц, и победоносные, прославленные Синие еще раз задали жару жалким неудачникам Зеленым как во время долгого сезона, так и сегодня. Ошеломляющая победа Скортия в первом забеге после перерыва станет одним из тех триумфов, о которых будут рассказывать вечно.

Вино лилось рекой всю ночь, как и сопровождающие его тосты. Поэт факции, Харделос, встал, пошатываясь, уперся ладонью в стол и прочел импровизированные стихи, подняв вверх бутылку:


Под громкие крики бурлящей толпы

Скортий летит, подобно орлу,

Под орлиным гнездом катизмы!

Слава прославленному императору!

Слава быстрому сорийцу и его коням!

Слава непобедимым Синим!


Кирос почувствовал, как мурашки побежали от восторга у него по спине. «Летит, подобно орлу». Это прекрасно! Глаза его затуманились от прилива чувств. Струмос, стоящий рядом с ним в дверях кухни во время короткого затишья, тихо фыркнул.

– Слабый стихоплет, – пробормотал он так тихо, что его услышал только Кирос. Он часто так поступал. – Старые фразы и избитые. Нужно поговорить с Асторгом. Возницы великолепны, кухня несравненная, как всем нам известно. Танцоры достаточно хороши. А вот поэта надо убрать. Надо убрать.

Кирос поднял взгляд и вспыхнул, поймав на себе взгляд маленьких, острых глаз Струмоса.

– Часть твоего образования, парень. Не поддавайся соблазну дешевых сантиментов, как и увлечению специями. Есть разница между похвалами масс и одобрением знатоков. – Он повернулся и потопал в жаркую кухню. Кирос быстро последовал за ним.

Позже Асторг произнес речь. Его лицо было покрыто шрамами. Когда-то он сам был самым прославленным возничим Города, а теперь стал факционарием Синих. Он объявил об установке новой статуи Скортия на стене ипподрома. Там уже стояло две его статуи, но обе были поставлены этими мерзкими Зелеными. Эта же статуя, как заявил Асторг, будет отлита из серебра, а не из бронзы, к вящей славе и Синих, и возничего. Раздался оглушительный рев одобрения. Один из младших поварят на кухне, испуганный этим шумом, уронил блюдо с засахаренными фруктами, которые приготовился нести в зал. Струмос осыпал ударами деревянной ложки на длинной ручке его голову и плечи, сломав при этом ложку. Эта ложка легко ломалась. Кирос заметил, что повар редко наносил серьезные повреждения, несмотря на всю кажущуюся силу его ударов.

Когда выдался свободный момент, Кирос снова остановился у дверей, глядя на Асторга. Факционарий пил непрерывно, но это мало отражалось на нем. У него находились улыбка и шутка для каждого, кто останавливался у его места за столом. Спокойный, внушающий доверие человек. Струмос сказал, что Асторг был главной причиной нынешнего успеха Синих на скачках и во многих других областях. Это он переманил Скортия и самого Струмоса, по слухам, все время разрабатывал новые хитроумные планы. «Интересно, – подумал Кирос, – каково это – быть известным в качестве главы факции, если сам когда-то был лучшим возничим, если в твою честь воздвигали статуи, произносили восторженные речи и писали стихи, сравнивая тебя с орлами и львами или с великими героями ипподрома всех времен? Тяжело? Наверное, – подумал он, но он не мог знать наверняка, не мог понять, глядя на Асторга.

Пиршество медленно приближалось к завершению, как всегда бывает с подобными мероприятиями. Вспыхнуло несколько ссор, кого-то сильно тошнило в углу зала. Колумелла, лошадиный лекарь, угрюмо сгорбился на своем сиденье, монотонно распевая древние песни Тракезии. Поздно ночью это было его обычное состояние. Он знал больше старой поэзии, чем Харделос. Сидящие по обеим сторонам от него крепко спали, уронив головы на стол среди блюд. Одна из молодых танцовщиц выполняла в одиночестве одну и ту же последовательность движений, снова и снова, с напряженным лицом, и руки ее трепетали, словно пара птиц, а затем падали по сторонам тела, и она начинала вращаться. Кирос, кажется, был единственным, кто на нее смотрел. «Она красивая», – подумал он. Другая пара танцоров увела ее с собой, покидая зал. Затем ушел Асторг, поддерживая Колумеллу, и вскоре в зале никого не осталось. С тех пор уже прошло некоторое время.

Насколько мог судить Кирос, пир удался. Скортия на нем не было, разумеется. Его пригласили в Императорский квартал, и поэтому ему простили его отсутствие. Приглашение от императора приносило славу всем остальным тоже.

С другой стороны, именно из-за этого великолепного возничего Струмос – измученный, угрожающе раздражительный – и горстка несчастных мальчиков и поваров все еще бодрствовали на кухне в глухую осеннюю ночь после того, как даже самые страстные из болельщиков разошлись по своим домам и легли спать. Управляющие и служащие факции Синих уже спали в противоположном конце двора в спальном корпусе или в своих личных домах, если они были им положены по рангу. На улицах и площадях за воротами лагеря стояла тишина, праздник подходил к концу. Рабы из хозяйства городского префекта уже должны были выйти на уборку улиц. Уже сильно похолодало; пронизывающий северный ветер налетел из Тракезии, неся зиму.

Обычная жизнь возобновится утром. Празднества закончились.

Но, кажется, Скортий торжественно пообещал шеф-повару Синих зайти на кухню после пира у императора, попробовать сегодняшние блюда и сравнить их с угощением в Императорском квартале. Он опаздывал. Было уже поздно. Очень поздно. Снаружи не было слышно приближения чьих-то шагов.

Все они радовались перспективе провести конец этого славного дня и ночи со Скортием, но это было уже давно. Кирос подавил зевок. Он смотрел на слабый огонь и помешивал рыбный суп, не давая ему закипеть. Попробовал его и решил не добавлять больше морской соли. Для поваренка было большой честью, если ему доверяли следить за приготовлением блюда, и когда Киросу поручали подобные задания, хотя он всего год, как служил на кухне, это вызывало возмущение. Сам Кирос был поражен; он даже не знал, что Струмос осведомлен о его существовании.

Сначала он даже не хотел работать здесь. В детстве он, разумеется, собирался стать возничим, как все. Позже надеялся стать укротителем зверей у Синих, как отец, но реальность убила эту мечту, когда Кирос был еще совсем маленьким. Укротитель, подволакивающий перебитую ногу, не имел шансов уцелеть хотя бы в течение одного сезона среди крупных кошек и медведей. Отец Кироса обратился к руководству факции с просьбой подыскать сыну другое место, когда Кирос достиг нужного возраста. Синие обычно заботились о своих людях. Колеса администрации повернулись, и Кироса записали в ученики на большую кухню, к только что нанятому шеф-повару. Там не приходится бегать и уворачиваться от опасных зверей.

Если не считать самого повара.

Струмос снова появился в дверном проеме, ведущем из портика. Разик со своим обостренным инстинктом самосохранения тут же перестал ворчать, даже не оглядываясь. Шеф, казалось, пребывает в лихорадочном возбуждении, но он часто бывал в таком состоянии, так что это почти не имело значения. Мать Кироса побледнела бы, увидев, как Струмос мечется из жаркой кухни на холодный двор и обратно в такое время суток. Она твердо верила, что если пагубный воздух не прикончит тебя в черных глубинах ночи, то это сделают духи полумира.

Струмос из Амории был нанят Синими – говорили, за неслыханную цену, – из кухни ссыльного Лисиппа, бывшего квестора императорского налогового управления, изгнанного после мятежа. Две факции соперничали друг с другом на ипподроме – в беге колесниц, в театрах Империи – в поэтической декламации и групповом пении и – довольно часто – на улицах и в переулках при помощи дубинок и клинков. Хитрый Асторг решил перенести соперничество в лагерные кухни факции, и вербовка Струмоса – хотя он и оказался колючим, как растение из пустынь Сорийи, – была блестящим ходом.

Город несколько месяцев только и говорил об этом; многие патриции открыли в себе прежде неизвестную преданность Синим и с радостью толстели на банкетах в пиршественном зале факции. Они также вносили пожертвования, от которых толстел кошелек Асторга, что помогало его участию в лошадиных аукционах и переманиванию танцоров и возниц. Синие, по-видимому, нашли еще один способ бороться с Зелеными и побеждать их.

Синие и Зеленые сражались плечом к плечу два года назад, во время мятежа, но этот поразительный, почти беспрецедентный факт никак не уберег их от гибели, когда на ипподром пришли солдаты. Кирос, конечно, помнил этот мятеж. Один из его дядей был убит мечом на форуме перед ипподромом, и его мать после этого слегла на две недели в постель. В доме Кироса, как и во многих других домах всех рангов и классов, при упоминании имени Лисиппа Кализийца плевались.

Главный мытарь императора был безжалостным, но они все такие. Дело было не только в этом. О том, что творилось в его городском дворце после захода солнца, ходили страшные слухи. Всякий раз, когда пропадали молодые люди обоего пола, взгляды обращались к этим слепым, лишенным окон каменным стенам. Непослушных детей пугали толстым кализийцем, чтобы принудить к покорности.

Струмос ничего не прибавил к этим слухам, он был необычайно сдержан в отношении своего бывшего хозяина. Он явился на кухни и в погреба Синих и провел день, сердито изучая то, что там находилось. Потом выбросил почти все инструменты, большую часть вина, уволил всех, кроме двух младших поваров, до смерти запугал этих мальчишек, и не прошло и нескольких дней, как он начал творить блюда, которые потрясали и поражали.

Конечно, он никогда не был доволен: без конца жаловался, словесно и физически издевался над работниками, которых нанял, требовал у Асторга больше денег, высказывал свое мнение по любому поводу – от поэтов до правильного питания лошадей, – стонал насчет невозможности готовить изысканную еду, потому что приходится кормить так много необразованных пожирателей пищи. И все же, как заметил Кирос, несмотря на поток жалоб, блюда, которые они готовили на большой кухне, все время менялись, и Струмос не слишком стеснял себя в затратах во время утренних закупок на рынке.

Это было одним из самых любимых занятий Кироса – сопровождать повара на базар сразу же после утренней молитвы в часовне, смотреть, как он оценивает овощи, рыбу и фрукты, нажимает на продукты и нюхает их, иногда даже прислушивается к ним. Кирос изобретал меню на день прямо на месте, исходя из того, что находил на прилавках.

Собственно говоря, вероятнее всего, именно благодаря его откровенному интересу в такие моменты, как потом решил Кирос, повар и возвысил его, мойщика тарелок и бутылок, до положения ответственного за приготовление некоторых супов и бульонов. Струмос почти никогда не обращался к Киросу напрямую, но этот свирепый, толстый человек вечно разговаривал сам с собой на базаре, быстро переходя от прилавка к прилавку. А Кирос, как только мог, поспевал за ним на своей больной ноге. Он многое услышал и постарался запомнить. Например, он никогда раньше не представлял себе, что разница во вкусе между одним и тем же видом рыбы, пойманной на противоположном конце залива, у Диаполя и на этой стороне, у скал к востоку от Города, может быть так велика.

В тот день, когда Струмос нашел морского окуня из Спинадии на базаре, Кирос впервые увидел, как мужчина рыдает при виде пищи. Пальцы Струмоса, когда он ласкал блестящую рыбину, напомнили Киросу пальцы юродивого, сжимающие солнечный диск. Ему и всем остальным на кухне позволили попробовать блюдо из этой рыбы – слегка запеченной в соли и приправленной травами – после окончания вечеринки. Попробовав его, Кирос начал понимать определенный стиль жизни. Иногда он был склонен отсчитывать начало своей взрослой жизни от этого вечера.

В другое время он считал, что его юность закончилась после завершения Дайкании в конце этого же года, когда они ждали Скортия в конце холодной ночи и когда услышали внезапный, резкий крик, а потом топот бегущих ног во дворе.

Кирос неуклюже обернулся и посмотрел на входную дверь. Струмос быстро поставил чашу и бутылку вина, которые держал в руках. Три человека заслонили телами дверной проем, потом ворвались в комнату, и ее пространство внезапно показалось тесным. Одним из них был Скортий. В разорванной одежде, с кинжалом в руке. Другой сжимал обнаженный меч: крупный человек, привидение, капающее кровью, с кровью на мече.

Кирос, у которого отвисла челюсть, услышал, как гордость Синих, их любимый Скортий хрипло гаркнул:

– За нами гонятся! Зовите на помощь. Быстро! – Он выкрикнул это на одном дыхании.

Только позже Киросу пришло в голову, что если бы Скортий был другим человеком, он мог бы и сам позвать на помощь. Но вместо него вскочил Разик, бросился к внутренним дверям и через пиршественный зал помчался к выходу, ведущему к спальному корпусу, крича голосом, от которого кровь стыла в жилах:

– Синие! Синие! На нас напали! На кухню! Вставайте!

Струмос Аморийский уже схватил свой любимый нож для резки овощей. В его глазах загорелся безумный огонек. Кирос оглянулся, схватил швабру и выставил ее конец в сторону входной двери. Снаружи, из темноты, уже доносился какой-то шум. Бежали люди, лаяли собаки.

Скортий и два его спутника отошли в глубину помещения. Раненый с мечом спокойно ждал, стоя ближе всех к двери. Он стал бы первой мишенью для нападающих.

Затем движение во дворе прекратилось. Несколько секунд никто не появлялся. Возникла пауза, казавшаяся неестественной после взрыва событий. Кирос заметил, что двое поварят и другие мальчики вооружились, кто чем мог. Один схватил железную кочергу у очага. Кровь раненого все время капала на пол у его ног. Собаки продолжали лаять.

В темноте портика появилась чья-то тень. Еще один очень крупный человек. Кирос увидел темные очертания его меча. Тень заговорила с акцентом северянина:

– Нам нужен только родианин. Никакой ссоры с Синими и с двумя другими. Если вы его заставите выйти к нам, сохраните жизни.

Струмос громко расхохотался.

– Глупец! Ты понимаешь, где находишься, кем бы ты ни был? Неотесанная деревенщина! Даже император не посылает солдат в этот лагерь!

– У нас нет охоты здесь находиться. Выдайте родианина, и мы уйдем. Я придержу своих людей, чтобы вы…

Человек на крыльце – кем бы он ни был – не закончил эту фразу и ни одну другую под солнцем Джада, или под двумя лунами, или под звездами.

– Вперед, Синие! – услышал Кирос крик во дворе. Дикий, яростный крик из многих глоток. – Вперед! На нас напали!

Из северного конца внутреннего двора донесся вой. Не собачий, людской. Кирос увидел, как стоявший на крыльце человек с мечом шагнул назад и обернулся. Потом вдруг качнулся в сторону. И упал с грохотом и звоном. Его спутники прыгали на портик. Взлетел и опустился на упавшего человека тяжелый посох, темный на фоне темноты, один раз, потом еще раз. Послышался хруст. Кирос отвернулся и с трудом глотнул.

– Невежественные люди, независимо от того, кто они такие. Или кем были, – произнес Струмос безразличным тоном. И положил нож на стол, абсолютно невозмутимый.

– Солдаты. Получили увольнение в Город. Их наняли за деньги. Их легко было уговорить, если они пили на занятые деньги. – Это сказал раненый. Глядя на него, Кирос увидел, что он ранен в плечо и в бедро. Он сам был солдатом. Теперь его глаза стали жесткими, сердитыми. Шум снаружи нарастал. Другие разбойники дрались, стремясь вырваться из лагеря. Появились факелы, от них во дворе плясали потоки оранжевого света и дыма.

– Невежды, как я сказал, – заметил Струмос. – Погнаться за вами сюда!