Кей Гай Гэвриел. Последний свет Солнца

   Король покачал головой.
   — Все это… на самой грани, здесь, на северной земле. Как нам строить что-то долговечное, если в любую минуту все может рухнуть?
   — Это справедливо для всех людей, мой господин. Для всего, что мы делаем, в любом краю.
   — А разве здесь не самый большой риск? Если говорить правду?
   Сейнион склонил голову.
   — Ты знаешь, что я с тобой согласен. Я только…
   — Цитируешь писание и доктрину. Да. Но если этого не делать? Если ответить честно? Что произойдет здесь, если случится неурожай в тот год, когда эрлинги решат вернуться с большим войском, а не просто совершить набег? Ты думаешь, я забыл болота? Думаешь, хоть один из нас, кто был там, ложится спать, не вспомнив об этом?
   Сейнион ничего не ответил. Элдред продолжал:
   — Что случится с нами, если Карломан или его сыновья в Фериересе усмирят каршитов, а так, вероятно, и будет, и решат, что им мало земли? — Он взглянул на спящего человека по другую сторону стола.
   — Ты их прогонишь, — ответил Сейнион, — или твои сыновья прогонят. Я искренне верю, что здесь уже есть то, что устоит. Я… не столь уверен в своих людях, которые все еще сражаются между собой, все еще поддаются соблазну языческой ереси. — Он помолчал, снова отвел взгляд, потом посмотрел на короля. И пожал плечами. — Ты говорил о болоте. Расскажи мне о своей лихорадке, мой господин.
   Элдред нетерпеливо махнул рукой, этот жест служил напоминанием — если такое напоминание было необходимо, — что он король.
   — У меня есть лекари, Сейнион.
   — Которые почти ничего не сделали, чтобы вылечить тебя. Осберт мне говорил…
   — Осберт слишком много говорит.
   — Ты хорошо знаешь, что это неправда. Я кое-что принес с собой. Отдать тебе, или ему, или тому из лекарей, которому ты доверяешь?
   — Я никому из них не доверяю. — На этот раз пожал плечами король. — Отдай Осберту, если хочешь. Джад облегчит мои страдания, когда сам пожелает. Я с этим смирился.
   — Означает ли это, что мы, те, кто тебя любит, тоже должны смириться? — В голосе Сейниона звучала та доля насмешки, которая заставила Элдреда пристально вглядеться в него, а потом покачать головой.
   — Иногда они меня заставляют чувствовать себя ребенком, эти приступы лихорадки.
   — А почему бы и нет? Мы все в каком-то смысле еще дети. Помню, как швырял камешки в море мальчишкой. Потом учился грамоте. День моей свадьбы… в этом нет ничего постыдного, мой господин.
   — Есть — в беспомощности.
   Это заставило его замолчать. В тишине юный Гарет встал, взял бутылку — сейчас возле них не осталось слуг — и налил вина священнику и отцу.
   Сейнион отпил вина. И опять сменил тему:
   — Расскажи мне о свадьбе, мой господин.
   — О свадьбе Джудит?
   — Если у вас не намечена другая. — Священник улыбнулся.
   — Церемония пройдет здесь во время праздника зимнего солнцестояния. Она отправится на север, в Реден, чтобы рожать детей и снова связать два народа, что когда-то сделала ее мать, выйдя за меня замуж.
   — Что нам известно о принце?
   — О Калуме? Он молод. Моложе, чем она. Сейнион обвел взглядом зал, потом посмотрел на короля.
   — Это хороший союз.
   — Очевидный. — Элдред поколебался. Отвернулся в сторону. — Ее мать просила меня отпустить ее после свадьбы.
   Это новость. Признание.
   — В дом Джада?
   Элдред кивнул. Снова взял свою чашу с вином. Он смотрел на младшего сына, и Сейнион понял, что для принца это тоже новость. Время, выбранное для такой новости, — поздняя ночь, при свете ламп.
   — Она уже давно этого хочет.
   — И сейчас ты дал согласие, — заметил Сейнион. — Иначе ты бы мне об этом не рассказал.
   Элдред снова кивнул.
   Не такая уж редкость для мужчин и женщин, приближающихся к концу смертной жизни, искать бога, удалившись от мирских бурь. Но для королей это редкость. Им не так-то легко покинуть мир по многим причинам.
   — Куда она пойдет? — спросил священник.
   — В Ретерли, в долину. Там, где похоронены наши дети. Она уже много лет обеспечивает существование тамошних дочерей Джада.
   — Хорошо известный дом.
   — Думаю, с приходом туда королевы он станет еще более известным.
   Сейнион вслушивался, пытаясь уловить горечь, но не слышал ее. Он думал о принце, сидящем по другую руку от отца, но не смотрел туда, давая Гарету время справиться с этой новостью.
   — После свадьбы? — спросил он.
   — Таковы ее намерения.
   Сейнион осторожно произнес:
   — Мы не должны горевать, когда мужчина или женщина находят свой путь к богу.
   — Я это знаю.
   Гарет внезапно откашлялся.
   — А… остальные знают об этом? — Голос его звучал хрипло.
   Его отец, выбравший этот момент, ответил:
   — Ательберт? Нет. Твои сестры — возможно. Я не уверен. Ты можешь им сказать, если хочешь.
   Сейнион переводил взгляд с одного на другого. Ему пришло в голову, что, наверное, не всегда легко иметь такого отца, как Элдред. Во всяком случае, для сына.
   Он выпил много вина, но мысли его оставались ясными, и имя теперь было названо. Дверь для него самого. Может быть. Им сейчас предоставлено максимально возможное уединение, а младший сын, который сейчас слушает, человек вдумчивый. Он вздохнул и заговорил:
   — У меня возникла мысль о еще одной свадьбе, если ты ее одобришь.
   — Ты еще раз хочешь жениться? — Улыбка короля была доброй.
   И улыбка священника тоже, когда он ответил:
   — Не на этой женщине. Я слишком стар и недостоин ее. — Он снова помолчал, потом высказался: — У меня на примете есть невеста для принца Ательберта.
   Элдред замер. Улыбка погасла.
   — Он — наследник англсинов, друг.
   — Я это знаю, поверь мне. Ты хочешь добиться мира к западу от Стены, и я хочу, чтобы мой народ соединился со всем миром, покончив с междоусобной враждой и одиночеством.
   — Это невозможно. — Элдред решительно покачал седеющей головой. — Если я выберу принцессу в любой из ваших провинций, я объявлю войну двум другим и не получу союзников.
   Священник улыбнулся.
   — Ты все-таки думал об этом.
   — Конечно, думал! Именно этим я и занимаюсь. Но какой тут может быть ответ?
   И тогда Сейнион Льюэртский тихо произнес тем музыкальным голосом, которым сингаэли говорят со всем миром:
   — Вот этот единственный ответ, господин. У Брина ап Хиула, который убил Вольгана у моря и мог бы стать нашим королем, если бы захотел, есть дочь подходящего возраста. Ее зовут Рианнон, она — жемчужина среди всех женщин, которых я знаю. Не считая ее матери. Отец… тебе известен, смею сказать.
   Элдред долго смотрел на него, не говоря ни слова. Священник из Фериереса храпел, лежа щекой на деревянной крышке стола. Они снова услышали смех и приглушенное проклятие на другом конце комнаты. Сонный слуга мешал в ближнем камине железным прутом.
   Дверь распахнулась раньше, чем король ответил.
   Двери открывались и закрывались все время, никто не придавал этому значения. Эта дверь находилась у них за спинами в отличие от двойных дверей в дальнем конце зала. Маленькая дверь, выход для короля и его семьи, если в нем будет нужда. Высокий человек вынужден пригибаться, чтобы пройти в нее. Проход во внутренние помещения, к уединению, ко сну, который, можно предположить, уже близок.
   В данном случае это было не так, ибо не дано людям знать будущее.
   Двери нашей жизни принимают разный вид, и о приходе к нам тех, кто все изменит, не всегда оповещает громоподобный стук или рог, трубящий у ворот. Мы можем идти по давно знакомому переулку, молиться в знакомой церкви, входить в новую церковь и просто взглянуть наверх или можем быть погружены в тихую беседу поздней летней ночью, а дверь откроется у нас за спиной.
   Сейнион обернулся. Увидел Осберта, сына Кутвульфа, спутника всей жизни Элдреда и управляющего его двора. Имя Кутвульфа между прочим было проклято в земле сингаэлей, так как он был угонщиком скота и еще хуже в более бурные времена. Еще одна причина (если нужны еще причины), по которой англсинов ненавидели и боялись к западу от Стены.
   Эрлинги убили Кутвульфа у Рэдхилла вместе с его королем.
   Его сын Осберт был человеком, к которому Сейнион проникся восхищением, безоговорочным и полным, после двух своих визитов сюда. Верность и мужество, разумный совет, тихая вера и открытая любовь — вот что видели те, кто умел видеть.
   Осберт прошел вперед, прихрамывая. Хромоту он вынес с поля боя двадцать лет назад. Он вошел в круг света. Сейнион увидел его лицо. И даже при этом тусклом освещении понял, что беда вошла к ним через эту дверь. Он осторожно поставил чашу с вином.
   Покой, легкость, досуг, чтобы строить и учить, сеять и убирать урожай, время для чтения древних рукописей и размышления над ними… — это не для севера. В других странах — возможно, на юге, на востоке, в Сарантии или в других мирах бога, о которых поют в песнях у камина и рассказывают в сказках.
   Но не здесь.
   — Что случилось? — спросил Элдред. Его голос изменился. Он встал, царапая ножками стула пол. — Осберт, скажи мне.
   Сейнион запомнит этот голос и то, что король встал раньше, чем что-то услышал. Он уже знал.
   И тогда Осберт рассказал им: о сигнальных кострах, зажженных на холмах к югу, у моря, которые доставили сообщение по цепочке вдоль вершин. Не новая история, подумал Сейнион, слушая его. Нет ничего нового, только старое, темное наследие этих северных земель, и это наследие — кровь.

Глава 9

   — Будет ли мой мир на прежнем месте, когда я покину тебя?
   — Не знаю, о чем ты. Это и есть наш мир.
   Она была рядом, очень близко от него. На поляне стало бы совсем темно, если бы не исходящий от нее свет. Ее волосы обвивали его всего, теперь они приобрели цвет меди, густые и теплые; он мог прикасаться к ним и прикасался летней ночью в лесу. Они лежали в глубокой траве на краю поляны. Вокруг них тихо шептался лес. Этого леса и народ Алуна, и англсины сторонились на протяжении жизни многих поколений. Но он боялся не того, что скрывалось среди деревьев, а того, что было совсем рядом.
   — У нас рассказывают истории. О тех, кто уходил с феями и возвращался домой… через сто лет. — Лесом призраков называли этот лес. Одно из названий. Означало ли оно именно это?
   Ее голос звучал как ленивая, медленная музыка. Она сказала:
   — Возможно, мне понравилось бы лежать здесь так долго.
   Он тихо рассмеялся, пораженный. Он чувствовал себя неустойчиво балансирующим между слишком многими ощущениями и боялся пошевелиться, словно мог что-то разбить.
   Она приподнялась на локте в траве и мгновение смотрела на него.
   — Вы боитесь нас даже больше, чем мы боимся вас.
   Он обдумал это.
   — Думаю, мы боимся того, что вы можете означать.
   — Что я могу… означать? Я просто здесь.
   Он покачал головой. Попытался внести ясность:
   — Но вы здесь намного дольше, чем мы.
   Ее очередь молчать. Он смотрел на нее во все глаза, впитывая взором ее стройную грациозность, ее “непохожесть”. Груди у нее были маленькие. Идеальные. Чуть раньше она выгнула свое тело дугой над ним, в исходящем от нее свете. Он вдруг подумал о том, как ему теперь молиться, какие слова он может произносить. Просить прощения у своего бога за это? За нечто такое, чего, по уверениям священников, даже не существует?
   В конце концов она сказала:
   — Я думаю, что… скоротечность делает для вас этот мир еще более дорогим.
   — И более болезненным?
   Цвет ее волос на неуловимую толику оттенка снова приблизился к серебру.
   — Более дорогим. Вы… больше любите, потому что так быстро теряете. Нам неведомо… это чувство. — Она сделала рукой движение. Словно попыталась дотянуться до чего-то. — Мы тоже умираем. Просто это происходит…
   — Дольше.
   — Дольше, — согласилась она. — Если нет железа.
   Его пояс и меч остались в церкви в Эсферте. Он с новой силой ощутил горе: это было одно из присутствующих здесь чувств. То, что она только что сказала. “Вы больше любите, потому что быстро теряете”.
   — Мой брат все еще с царицей?
   Она приподняла брови.
   — Конечно.
   — Но он не останется с ней навсегда.
   — Ничего не бывает навсегда.
   Рожденный в мир с этим знанием.
   — Что случается с ними потом?
   — С ее возлюбленными? — Она пожала плечами. — Я не знаю, правда. Они уходят, когда выбирают нового. Ты их не видишь, и через некоторое время ты…
   — Забываешь.
   Она кивнула. Увидела, что он расстроен.
   — Пройдет много времени, пока он ей надоест, — сказала она. — Он пользуется уважением и большой любовью.
   — А после он исчезнет навсегда. Вот это — навсегда.
   — Почему исчезнет? Зачем так на это смотреть?
   — Потому что нас так учили. Что есть гавань для наших душ, а его душу отняли, и она теперь не найдет бога. Может быть… именно это нас и пугает в вас. То, что вы можете сделать это с нами. Возможно, мы когда-то знали это о феях.
   — Когда-то все было иначе, — согласилась она. И через мгновение застенчиво прибавила: — Тогда мы умели летать.
   — Что? Как?
   Она повернулась, все еще застенчиво, чтобы показать ему спину. И он ясно увидел выступы, твердые, размером меньше груди, посередине лопаток и понял — это все, что осталось от прежних крыльев фей.
   Он представил их себе, создания, похожие на нее, летящие под голубой луной или серебристой или на закате. У него горло перехватило от красоты этой воображаемой картины. Давней картины мира.
   — Мне очень жаль, — произнес он. Он протянул руку и провел ладонью по одному выступу. Она вздрогнула и повернулась к нему лицом.
   — Вот, опять. То, как ты думаешь. Печаль. В тебе ее так много. Я… мы… не живем с этим. Это из-за быстротечности, да?
   Он обдумал это, ему даже не хотелось гадать, сколько ей лет. Она говорила на языке сингаэлей так, как его дед.
   Он сказал ей об этом.
   — Ты говоришь на моем языке так красиво. А как звучит твой родной язык?
   Она на мгновение удивилась, потом улыбнулась, и ее волосы вспыхнули, отражая настроение.
   — Но это и есть мой язык. Откуда, по-твоему, твой народ его узнал?
   Он уставился на нее, потом закрыл рот.
   — Наш дом — в этих лесах и озерах, — сказала она. — На западе, там, где солнце опускается в море в конце дня. Между нами не всегда было такое большое… расстояние.
   Он думал, напрягая все силы ума. Люди говорили о музыке в голосах и словах сингаэлей. Теперь он знает. Знание, как эта ночь, которая перевернула мир. Как же ему теперь молиться? Она смотрела на него, по-прежнему забавляясь.
   Он спросил:
   — Это, сегодняшняя ночь… тебе запрещено?
   Она помедлила мгновение перед тем, как ответить.
   — Царица мною довольна.
   Он понял и ответ, и ее колебание. Она его оберегала. Это доброта своего рода. Кажется, они умеют быть добрыми. Царица довольна Деем. Похищенной душой.
   Алун сказал, глядя на нее:
   — Но это все равно… считается неправильным, не так ли? Тебе сделано послабление за твой поступок, но все равно…
   — Да, мы должны соблюдать дистанцию. Как и вы.
   На этот раз он рассмеялся.
   — Дистанцию? Вас не существует! Даже говорить, что вы есть, — уже ересь! Наши священники наказали бы меня, некоторые изгнали бы меня из церкви, если бы я только заговорил об этом.
   — Тот, кто был в озере, этого не сделал бы, — спокойно возразила она.
   Он не знал, что она видела в ту ночь священника.
   — Сейнион? Возможно, — согласился Алун. — Он меня любит из-за моего отца, я думаю. Но он не допустил бы разговоров о феях или о полумире. Она снова улыбнулась.
   — Полумир. Я так давно этого не слышала. — Он не хотел знать, как давно в прошлом произошло то, что заставило ее так сказать. Медленное кружение витков времени для них. Она потянулась, дикая и гибкая, как кошка. — Но насчет него ты ошибаешься. Он знает. Он приходил к царице, когда умирала его женщина.
   — Что?!
   На этот раз она громко рассмеялась, смех рассыпался, как шарики ртути, зазвенел и покатился по поляне.
   — Тихо. Я тебя слышу, — прошептала она. Прикоснулась к нему небрежно, ладонью к его ноге. Его охватило желание снова и он почти поддался ему. Она сказала: — Он пришел к холму и спросил, не может ли кто-нибудь из нас пойти с ним, помочь ей остаться в живых. Она кашляла кровью. Он принес серебро для царицы, и он плакал среди деревьев снаружи. Конечно, он нас не видел, но он пришел просить. Она его пожалела.
   Алун ничего не ответил. Не мог говорить. Он знал, все знали о молодой жене Сейниона и о ее смерти.
   — Поэтому не говори мне, — прибавила фея, снова потягиваясь, — что именно этот человек из всех вас станет отрицать наше существование.
   — Она ничего не послала, не так ли? — шепотом спросил он.
   Теперь она подняла обе брови, глядя на него.
   — Почему ты так думаешь? Она послала волшебную воду из озера и цветочный амулет. Она милосердна, наша царица, и оказывает милости тем, кто чтит ее.
   — Это не помогло?
   Она покачала головой.
   — Мы всего лишь такие, какие есть. Смерть приходит. Я сделала все, что могла.
   Он чуть было не пропустил эти слова.
   — Она послала тебя?
   Глаза в глаза, совсем никакого расстояния между ними, в определенном смысле. Ему стоит лишь шевельнуть рукой, чтобы снова прикоснуться к ее груди.
   — Я всегда была… очень любопытной.
   — И сегодня тебе… любопытно?
   — И тебе тоже, разве нет? А что еще может в этом быть? — Теперь в ее голосе звучала другая нота, за музыкой.
   Он смотрел на нее. Не мог отвести глаз. Мелкие, ровные зубы за тонкими губами, бледная кожа, безупречная, до боли гладкая, меняющие цвет волосы. Темные глаза. И остатки крыльев. Когда-то феи могли летать.
   — Не знаю, — ответил он и сглотнул. — Мне не хватает мудрости. Мне кажется, я сейчас заплачу.
   — Ты горюешь опять, — сказала она. — Почему у вас всегда этим кончается?
   — Иногда мы плачем от радости. Ты понимаешь, можешь это понять?
   На этот раз молчание длилось дольше. Потом она медленно покачала головой.
   — Нет. Я бы хотела, но это ваша чаша, не наша.
   Снова несхожесть. Это ощущение, словно он одновременно внутри и совершенно вне того мира, который ему знаком. Он сказал:
   — Скажи мне, Эсферт и остальные будут на своем месте, когда я уйду отсюда?
   Она кивнула спокойно.
   — Только некоторых не будет.
   Он уставился на нее. Сердце глухо застучало.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Они собираются выступить. Сильный гнев, мужчины седлают коней, надевают железо.
   Он сел.
   — Святой Джад. Откуда ты знаешь?
   Она пожала плечами. Он понял, что вопрос глупый. Как он может понять, откуда ей все известно? Как она может ему ответить? Даже на их общем языке, на языке, которому ее народ научил его народ.
   Он встал. Начал одеваться. Она смотрела на него. Он осознал и теперь всегда будет сознавать свою торопливость, увиденную ее глазами. Торопливость его жизни и жизни всех остальных.
   — Я должен идти, — сказал он. — Если что-то случилось.
   — Кто-то умер, — серьезно ответила она. — Повсюду горе.
   Быстрота, с которой они умирают. Он посмотрел на нее, держа тунику обеими руками. Прочистил горло.
   — Не завидуй нам в этом, — наконец сказал он.
   — А я завидую, — просто ответила она; маленькая, стройная, сияющая несхожесть в траве. — Ты вернешься в лес?
   Он заколебался, потом ему в голову пришла мысль, которая не могла бы прийти прошлой ночью, когда он был моложе.
   — Ты будешь горевать, если я не вернусь?
   Она снова приподняла брови, на этот раз от удивления. Сделала рукой то же движение, что и раньше, словно пыталась дотянуться до чего-то. Потом медленно улыбнулась, глядя на него снизу.
   Он натянул тунику. Без пояса из-за железа. Потом он повернулся и собрался уходить. Он тоже не ответил на ее вопрос. У него не было ответа.
   На темном краю поляны он оглянулся. Она по-прежнему сидела там, в траве, обнаженная, в своей стихии, не ведающая горя.

* * *

   Голоса в темноте начали сдвигаться к северу. Берн остался на месте, в реке. Его осенила одна мысль, и он сорвал камышинку; ему может понадобиться нырнуть с головой. Он услышал крики, полные гнева и страха, топот бегущих людей. Кто-то хрипло выругался, так повсюду оскорбляли эрлингов и паршивых, прыщавых шлюх, которые их произвели на свет.
   Эрлингу сейчас лучше им не попадаться.
   Значит, он был прав. Сигнальный костер не сулил ничего хорошего. Он все еще горел. Снова раздались крики, но уже подальше, у Эсферта, где стояли палатки: палатки у стен переполненного города накануне открытия ярмарки. Город, как им сказали, почти пуст, и они могут его разграбить, совершить набег, о котором будут петь многие поколения, прославляя их и Йормсвик.
   Теперь, решил Берн, трудно будет прославиться.
   Он быстро думал, стараясь дышать неглубоко и медленно. Отряд Скалсона отправился на восток от кораблей. Пустая трата времени, как считали некоторые, — и то же говорили о путешествии Берна и Экки в Эсферт, когда узнали о ярмарке. Но если им придется убираться отсюда — а так, очевидно, и будет — без какой-либо добычи, надо хотя бы разведать что-нибудь, так было решено.
   Спасти гордость, представив дома хотя бы отчет о стране Элдреда. Товарищи, возможно, тогда будут чуть меньше потешаться над ними за то, что они вернулись с пустыми руками, не обагрив мечи кровью.
   В данный момент, подумал Берн, насмешка — это лучшее, на что они могут надеяться, а не худшее. Бывают вещи и похуже, чем подковырки у очага зимой. Если тот костер на востоке был сигналом тревоги, весьма вероятно, что отряд Гутрума Скалсона обнаружен. А судя по ярости в голосах англсинов (все еще удаляющихся от него, слава Ингавину), что-то произошло.
   Потом он вспомнил, что Ивар отправился с отрядом Скалсона. Берн задрожал в воде помимо воли. Так содрогаются, когда мимо пролетает дух человека, который только что умер, разгневанный дух. В то же мгновение он услышал тихий плеск: кто-то вошел в реку.
   Берн вынул кинжал и приготовился к смерти: опять в воде, уже в третий раз. Говорят, третий раз дает власть, отпугивает Никар-охотницу, супругу Тюнира. Три раза — это врата. Он ждал смерти ночью в море у Рабади.
   И еше раз на рассвете, в полосе прибоя у Йормсвика. Теперь он еще раз старался примириться с ней. Всех людей ждет конец, никто не знает своей судьбы, все зависит от того, как встретишь смерть. Он сжал кинжал.
   — Не двигайся с места, — услышал он.
   Голос тихий, сдержанный, едва слышный. Он его знал всю жизнь.
   — Не пытайся пырнуть меня ножом. Меня уже пытались ударить кинжалом сегодня ночью. И молчи, не то они найдут и убьют тебя здесь, — прибавил его отец, безошибочно двигаясь туда, где прятался Берн, погрузившись по самые плечи, невидимый в темноте.
   Разве только он знает, что Берн здесь. По крайней мере, это неудивительно. Он вошел в речку прямо с того места на берегу, где его оставил отец. Не волшебство, не какое-то невероятное ночное зрение, отличный инстинкт пирата.
   — Я и не думал, что они мне предложат вина, — пробормотал он. Никаких приветствий. Торкел с ним тоже не поздоровался.
   Отец подошел и проворчал:
   — Как твоя голова?
   — Болит. Вернуть тебе твою цепочку?
   — Если бы я хотел оставить ее себе, то не отдал бы. Ты сделал ошибку в том переулке. Знаешь, как говорится в саге: “На пиру и во тьме ты в оба смотри. Будь всегда наготове, следи неусыпно”.
   Берн ничего не ответил. Почувствовал, что краснеет.
   — Два коня? — хладнокровно спросил Торкел. Массивное тело маячило рядом с ним, он говорил ему прямо в ухо. Они оба стояли в речке, ночью, в землях англсинов. Как это случилось? Что решили боги? И как людям управлять собственными жизнями, если такое могло случиться? Берн почувствовал, как бьется у него сердце, и ему это не понравилось.
   — Два коня, — ответил он, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Где Экка?
   Еле заметное колебание.
   — Так он себя называл?
   Называл.
   — Да, — с горечью ответил Берн. — Конечно. Он мертв. Ты знаешь, тот же поэт говорит: “Как ни суди, но ни мед, ни эль до добра никого не доводят”. Ты пьян?
   Он получил тяжелый удар наотмашь по виску.
   — Клянусь глазом Ингавина, ты должен относиться ко мне с уважением. Я вынес тебя из города. Подумай об этом. Я шел предупредить, а он выхватил кинжал и хотел убить меня, когда я назвал его настоящим именем. Я допустил ошибку. У тебя хороший конь?
   Ошибка. Можно зарыдать или рассмеяться. Убийство второго человека на острове было ошибкой, хотел сказать Берн. Он все еще пытался осознать, что здесь происходит.
   — Мой конь — Гиллир, — сказал он. Он постарался избавиться от любых интонаций в голосе, которые отец мог принять за юношескую гордость.
   Торкел снова проворчал:
   — Конь Хальдра? И он за тобой не погнался?
   — Хальдр умер. Конь предназначался для его погребального костра.
   Это заставило замолчать его отца, по крайней мере, в данную секунду. У Берна мелькнула мысль, не вспоминает ли он о жене, которая стала женой Хальдра, а теперь овдовела, осталась одна, без защиты, на Рабади.
   — Представляю себе, за этим кроется какая-то история, — вот и все, что сказал Торкел.
   Его голос совсем не изменился. Почему он должен меняться, даже если весь известный Берну мир полностью изменился?
   — Оставь коня Стефа, — сказал отец. — Нужно, чтобы они нашли коня после того, как обнаружат тело.