Страница:
Миган мер Гоуэр рассказывала эту историю всю жизнь, кроме той части, как она присела в кустах. Учитывая то, что произошло потом, кем оказались эти трое мужчин, даже Бевин вынужден был ей поверить, а это было очень приятно.
Полвека спустя именно Гвейт, ее внук — который всю жизнь слушал историю бабушки, — пошел на юг, с шапкой в руке, в святилище Инанта, после того как пожар уничтожил половину домов в деревне, и поговорил с тамошними священниками, прося у них благословения на то, что он задумал сделать. Такие вещи не делают без благословения.
Он получил даже больше, чем просил. Пятнадцать священников из Инанта в желтых одеждах, по большей части крайне неумелые, вернулись пешком вместе с ним в деревню.
На следующее утро они прочли утреннюю молитву, а затем, на глазах у всех собравшихся жителей деревни, которые смотрели со страхом и изумлением, клирики начали помогать — в каком-то смысле — Гвейту, который принялся рубить первые деревья на опушке леса призраков. Некоторые другие молодые мужчины присоединились к ним. От них было больше пользы.
Гвейт не умер, и никто не умер. Никого не разбил паралич, никто не заболел водянкой или лихорадкой в последующие дни. И священники тоже, хотя многие из них и жаловались на волдыри на ладонях и боль в мышцах.
Люди начали вырубать лес.
Примерно в то же время, как водится в таких делах, когда идея, мысль, приходит в мир во многих местах одновременно, в тот же лес на земле англсинов пришли люди, которым срочно понадобились деревья. Они рубили деревья к западу от Эсферта и дальше к югу за Ретерли, ближе к тому месту, где молодой король приказал построить новую верфь и крепость. Растущее королевство нуждалось в строительном лесе, этого невозможно было избежать. Бывают такие моменты, видит Джад, когда нельзя позволять бабушкиным сказкам мешать делать то, что необходимо сделать.
По эту сторону леса никто из первых дровосеков тоже не умер, кроме тех, кто пострадал от обычных несчастных случаев, которые происходят из-за острых топоров, падающих деревьев и небрежности. Это началось, это продолжалось. Мир не остается прежним никогда.
Много лет спустя, очень много лет спустя, один угольщик из англсинов на том месте, которое стало юго-восточной опушкой значительно сжавшегося леса, нашел нечто любопытное. Это был молот — боевой молот эрлинга, — лежащий на траве у маленького озера.
Странным было то, что головка молота, явно древняя, блестела, как только выкованная, ее не тронула ржавчина, а дерево рукояти осталось гладким. Когда угольщик поднял его, он готов был поклясться, что услышал звук, нечто среднее между музыкальной нотой и плачем.
Глава 15
Полвека спустя именно Гвейт, ее внук — который всю жизнь слушал историю бабушки, — пошел на юг, с шапкой в руке, в святилище Инанта, после того как пожар уничтожил половину домов в деревне, и поговорил с тамошними священниками, прося у них благословения на то, что он задумал сделать. Такие вещи не делают без благословения.
Он получил даже больше, чем просил. Пятнадцать священников из Инанта в желтых одеждах, по большей части крайне неумелые, вернулись пешком вместе с ним в деревню.
На следующее утро они прочли утреннюю молитву, а затем, на глазах у всех собравшихся жителей деревни, которые смотрели со страхом и изумлением, клирики начали помогать — в каком-то смысле — Гвейту, который принялся рубить первые деревья на опушке леса призраков. Некоторые другие молодые мужчины присоединились к ним. От них было больше пользы.
Гвейт не умер, и никто не умер. Никого не разбил паралич, никто не заболел водянкой или лихорадкой в последующие дни. И священники тоже, хотя многие из них и жаловались на волдыри на ладонях и боль в мышцах.
Люди начали вырубать лес.
Примерно в то же время, как водится в таких делах, когда идея, мысль, приходит в мир во многих местах одновременно, в тот же лес на земле англсинов пришли люди, которым срочно понадобились деревья. Они рубили деревья к западу от Эсферта и дальше к югу за Ретерли, ближе к тому месту, где молодой король приказал построить новую верфь и крепость. Растущее королевство нуждалось в строительном лесе, этого невозможно было избежать. Бывают такие моменты, видит Джад, когда нельзя позволять бабушкиным сказкам мешать делать то, что необходимо сделать.
По эту сторону леса никто из первых дровосеков тоже не умер, кроме тех, кто пострадал от обычных несчастных случаев, которые происходят из-за острых топоров, падающих деревьев и небрежности. Это началось, это продолжалось. Мир не остается прежним никогда.
Много лет спустя, очень много лет спустя, один угольщик из англсинов на том месте, которое стало юго-восточной опушкой значительно сжавшегося леса, нашел нечто любопытное. Это был молот — боевой молот эрлинга, — лежащий на траве у маленького озера.
Странным было то, что головка молота, явно древняя, блестела, как только выкованная, ее не тронула ржавчина, а дерево рукояти осталось гладким. Когда угольщик поднял его, он готов был поклясться, что услышал звук, нечто среднее между музыкальной нотой и плачем.
Глава 15
Кендра запомнит дни во время и перед ярмаркой в тот год как самые сумбурные в своей жизни. До краев наполненные радостью и страхом.
Войска прибыли домой два дня назад, въехав с триумфом в широко распахнутые ворота Эсферта под приветственные крики и звуки музыки. В городе было полно купцов. Элдред не мог бы выбрать лучшего времени для такой победы над эрлингами. Множество врагов убито, остальных прогнали, англсины не понесли никаких потерь.
Если не считать принца, ушедшего в Лес бога.
Проезжая по главной улице от ворот, с обеих сторон окруженный кричащей, многоцветной толпой, ее отец махал рукой, улыбался, давал народу увидеть короля, хладнокровно воспринимающего победу и столь же хладнокровно готового побеждать так часто, как потребуется. Пусть его подданные это знают, и пусть все, кто приехал сюда из-за границы, расскажут об этом у себя дома.
Кендра вместе с матерью, сестрой и братом (единственным братом, оставшимся здесь) стояла перед большим залом, смотрела, как ее отец слезает с коня, и тотчас же поняла, что он на грани отчаяния.
Ательберт перевесил шестьдесят убитых эрлингов, намного перевесил.
Морские пираты так долго совершали набеги, что не скоро остановятся. Но у короля англсинов было всего два сына, и старший теперь отправился в смертельно опасное место, а младший (это все знали) никогда не хотел быть королем.
По правде говоря, именно Джудит, думала Кендра, стоя рядом со своей рыжеволосой сестрой на ступеньках, должна была родиться мальчиком, а теперь стать мужчиной. Джудит могла бы сидеть на троне, резкая и уверенная в себе, озаренная блеском ума. Она могла бы владеть мечом (она и умела им владеть!), командовать войском, пить эль, и вино, и мед всю ночь, а потом выйти твердыми шагами из-за стола на рассвете, когда все, кто пировал вместе с ней, лежали и храпели бы среди кубков. Джудит это тоже понимает, думала Кендра; она знает, что все это ей по плечу.
Вместо этого она этой зимой уедет из дома в сопровождении почти всего двора, выйдет замуж за тринадцатилетнего мальчика и будет жить среди народа Реде-на, чтобы связать бывших врагов крепкими узами: ибо именно для этого рождаются девушки в королевских семьях.
Иногда все складывается не так, думала Кендра, и никто не может вразумительно ответить ей на вопрос, почему Джад сотворил мир таким.
Они в ту ночь пировали, слушали музыку, смотрели выступления жонглеров и акробатов. Ритуалы победы. Их жизнь выставлена напоказ, чтобы все видели.
После восхода солнца все продолжалось. В церковь на молитву, потом они с Джудит (теперь она стала послушной, потрясенная поступком Ательберта больше, чем ей хотелось признать) нарочно прошлись по полной народа, огороженной веревками базарной площади три раза (чтобы их видели), перебирая брошки и ткани. В третий раз они заставили Гарета пойти вместе с ними. Он держался тихо, очень тихо. Джудит купила усыпанный камнями кинжал и мерина из Аль-Рассана.
Кендра купила какие-то ткани. Она с трудом выполняла свои дневные обязанности, потом, после вечерней молитвы, отправилась кого-то искать. У нее имелись вопросы, на которые надо было получить ответ.
Сейнион Льюэртский не пришел в королевскую церковь на предзакатную молитву. Сюда на ярмарку съехалось несколько купцов из Сингаэля (они приехали по той же дороге вдоль берега, что и он, или договорились о проезде через Реденскую Стену). Она нашла священника среди его соотечественников в маленькой церкви на западной окраине Эсферта, где он вел службу.
Он только-только закончил, когда появилась младшая дочь Элдреда в сопровождении одной из своих женщин. Они подождали, пока священник побеседует с купцами, а потом Кендра отослала женщину и села рядом с седовласым клириком в первом ряду старой церкви, возле диска. Она заметила, что диск пора полировать. Завтра она кому-нибудь об этом скажет.
Глаза Сейниона, подумала она, удивительно похожи на глаза ее отца. Внимательные и так же смущают, когда ты хочешь что-то скрыть. Она пришла сюда не для того, чтобы скрывать. Она бы не пришла сюда, если бы хотела скрыть.
— Принцесса? — хладнокровно произнес он и стал ждать.
— Я боюсь, — сказала она.
Он кивнул головой. Его лицо было добрым, гладко выбритым, менее морщинистым, чем свойственно человеку его лет. Он был невысоким, сухощавым, не любителем обильного стола и вина, как тот, другой священник из Фериереса. Некоторое время назад их отец сказал им, перед его первым визитом, что Сейнион — один из самых образованных людей в мире, что патриарх в Родиасе спрашивает его мнения по поводу разногласий веры. В каком-то смысле было трудно в это поверить — сингаэли жили в такой изоляции от мира в своих долинах.
— Многим моим соотечественникам сейчас очень страшно, — ответил он. — Очень благородно с твоей стороны, что ты делишь с нами этот страх. Твой отец был так добр, что послал корабль в Арберт и гонцов к Реденской Стене. Мы можем лишь надеяться…
— Нет, — перебила она. — Я не об этом. — Она посмотрела на него. — Я знала, когда Алун аб Оуин вошел в лес вместе с моим братом и эрлингом.
Молчание. Она видела, что он потрясен. Он сделал знак солнечного диска. Это ничего; она сделала то же самое.
— Ты… ты видишь призраков?
Он действовал прямик. Она покачала головой.
— Ну, один раз видела. Одного из них. Несколько ночей назад. Это не то, что я… с того момента, когда вы пришли из-за реки, тогда, утром. Когда мы лежали на траве. — Она слышала, что говорит бессвязно, как ребенок. Это было так трудно.
Он кивнул.
— Ну, с того момента, я… я не могу как следует объяснить, но я знала… аб Оуин. Принц. Я могу… читать в нем. Знать, где он находится.
— Милостивый Джад! — прошептал верховный священнослужитель Сингаэля. — Что же это такое происходит среди нас?
— Что ты имеешь в виду? — спросила она.
Он смотрел на нее, но его глаза не говорили о недоверии.
— Странные вещи происходят, — ответил он.
— Не только… со мной? — Она твердо решила не плакать.
— Не только с тобой, дитя мое. С ним. И… с другими.
— С другими?
Он кивнул. Поколебался, затем помахал кистью руки из стороны в сторону. Он не собирался ей объяснять. Священники, подумала она, хорошо умеют не сказать то, чего не хотят говорить. Но он уже кое-что сказал, а ей так необходимо это знать! Она не одна и не сходит с ума.
Он сглотнул, и теперь она все же заметила в нем следы страха, что в свою очередь ее испугало. Она знала, о чем он собирается спросить, раньше, чем он заговорил.
— Ты… видишь его сейчас? Где они?
Она покачала головой.
— Не вижу, с тех пор как они вошли в лес. Но мне снятся сны. Я подумала, что ты, может быть, сумеешь мне помочь.
— Ох, дитя, я так мало могу тебе в этом помочь. Я… окутан страхом.
— Ты — единственный человек, к кому я могу обратиться.
Глаза ее отца, очень похожие.
— Так спроси меня, — сказал он.
Здесь тихо. Все ушли, кроме пожилого священника этой церкви, поправляющего свечи у бокового алтаря возле входа, и ее собственной женщины в дальнем ряду, Ждущей ее. Эта церковь — одна из самых старых в Эсферте, дерево скамеек и пола с годами отполировалось До блеска. Лампы давали мягкий свет, а там, куда он не достигал, было темно. Здесь царит ощущение покоя. Или здесь оно должно царить, подумала Кендра.
— Что ты можешь мне рассказать о мече Вольгана? — спросила она.
“Книга сынов Джада”, которую все шире использовали теперь в церквях, даже здесь, в землях сингаэлей, учила, что мир принадлежит смертным детям бога, и об этом было сказано в форме песнопений, торжественных и красноречивых.
Мейрион мер Райе трудно было поверить, что это правда.
Если все они — дети щедрого бога, почему тогда некоторых людей настигает казнь кровавого орла и они умирают залитые кровью, разрубленные пополам, даже если этот человек — просто девушка, которая возвращается с пастбища с полными ведрами молока от двух коров после утренней дойки в конце весны?
Это неправильно, думала Мейрион с вызовом, вспоминая свою сестру, как происходило всякий раз, когда она возвращалась после дойки в предрассветном тумане. Элин не должна была так умереть. Мейри знала, что недостаточно умна, чтобы понять подобные вещи, и знала то, что священник в деревне не уставал твердить им снова и снова с начала лета. Но женщины сингаэлей не отличаются покорностью и смирением, и если бы Мейрион кто-нибудь, кому она доверяет, попросил описать то, что она действительно чувствует, она бы ответила, что она в ярости.
Никто у нее об этом не спрашивал (она никому настолько не доверяла), но гнев жил в ней, каждый день, каждую ночь, когда она прислушивалась к звукам, которые уже никогда не донесутся с пустой лежанки у соседней стены. И гнев был с ней, когда она встала в темноте, оделась и прошла мимо постели, на которой больше не спала Элин, чтобы заняться дойкой, как раньше делала ее сестра.
Ее мать хотела разобрать лежанку, чтобы стало больше места в маленькой хижине. Мейри ей не позволила, хотя в последнее время, когда лето повернуло к жатве и к осени и по ночам бывало прохладно, она подумывала, не сделать ли это самой как-нибудь после обеда, когда она закончит дела.
Она выберет ясный день, когда пламя и дым будет видно издалека, и сожжет постель на буром от солнца скалистом холме над полями в знак памяти. Этого мало, совсем не равноценный ответ на потерю и беспомощную ярость, но что еще можно сделать?
Элин не была ни знатной девушкой, ни принцессой. Для ее костей не нашлось освященного места в склепе святилища, с вырезанными наверху словами или изображением на камне, или места в песнях бардов. Она не была Хельдой или Арианрод, погибшими и вечно оплакиваемыми. Она была всего лишь дочерью скотовода, которая оказалась в неудачном месте однажды в слишком темный предрассветный час, и ее изнасиловал и зарубил эрлинг.
И что же может сделать сестра для ее памяти? Создать песню? Мейри не умела писать музыку, она даже не умела писать собственное имя. Она была девушкой незамужней (ни один мужчина не боролся за право взять ее в жены) и жила с родителями на границе между Льюэртом и Арбертом. Что ей было делать? Жестоко отомстить? Ввязаться в какую-нибудь битву, нанести УДар эрлингам?
В данном случае она действительно это сделала. Иногда, несмотря на ничтожную вероятность, нам это удается. Это часть загадки мира, так это и следует понимать.
В час перед восходом солнца в конце того лета Мейрион услышала звуки, приглушенные туманом, справа от нее, когда возвращалась домой по старой, заросшей травой тропинке с летнего пастбища.
Тропинка шла параллельно дороге из Льюэрта, хотя назвать ее дорогой было бы преувеличением. Дорог в провинции Сингаэль было мало. Они требовали больших затрат ресурсов и труда, и если построить дорогу, то на ней можно подвергнуться нападению. Лучше в такое время, как сейчас, жить, испытывая некоторые трудности во время путешествий, но не облегчать путь тем, кто задумал против тебя недоброе.
Тем не менее неровная тропа к югу от нее, проходящая мимо их деревушки, была одним из основных путей к морю и от моря. Она проходила через разрыв в Динфорских горах на западе и тянулась на восток ниже леса вдоль северного берега Абера.
Поэтому Элин и погибла тогда. Люди все время двигались слишком близко от них, направляясь на восток и на запад. Поэтому Мейрион сейчас остановилась и осторожно, тихо сняла с плеч коромысло с двумя полными ведрами. Оставила его на траве и несколько секунд стояла, прислушиваясь.
Топот конских копыт, звон сбруи, поскрипывание кожи. Бряцанье железа. Нет никакой разумной причины, почему вооруженные всадники могли находиться на тропе до восхода солнца. Ее первая мысль была об угонщиках скота: разбойники из Льюэрта (или сеньоры) пробрались в Арберт. Ее деревня старалась не вмешиваться в подобные дела; у них было слишком мало скота (и всего остального), чтобы стать мишенью для подобного набега. Лучше позволить им уйти в обе стороны и ничего не знать или знать как можно меньше, если потом прискачет погоня (с обеих сторон) и начнет задавать вопросы.
Мейри тихо пошла бы по своей тропинке назад, к дому с утренним молоком, если бы не услышала голоса. Она не поняла слов — и в этом, конечно, было все дело. Она бы поняла, если бы эти люди были из Льюэрта. Но они не оттуда. Они говорили на языке эрлингов, а сестру Мейри, которую она так сильно любила, убил и обесчестил один из них в начале лета.
Она не пошла домой. Гнев иногда может пересилить страх, взять над ним верх. Мейри знала эту землю, как прядки собственных каштановых волос. Она присела, оставив молоко на тропинке сзади (лиса потом нашла его и напилась до отвала). В сером тумане девушка двинулась, как призрак, по направлению к голосам и к дороге. Немного погодя легла на живот среди травы и кустов и подползла ближе. Она ничего не знала о том, как эрлинги (и все прочие) распределяются на марше, поэтому ей несказанно повезло, что их дозорные не прочесывали кустарник к северу от дороги. Многое из того, что случается в жизни, оказывается везением или невезением, и это сбивает с толку.
Выглядывая из-за колючих кустов, она увидела отряд эрлингов: некоторые были на конях, большая часть пешие, которые остановились и разговаривали, еле различимые в темноте и все еще низком тумане. Мейри явственно услышала слово “Бринфелл” два раза, это название донеслось до нее среди резких, сердитых слов, не имеющих никакого смысла, сквозь шум крови в ушах.
Она узнала все, что нужно. И начала отползать назад на четвереньках. Услышала сзади какой-то шум. Замерла на месте, не дыша. Она не молилась. Конечно, ей следовало молиться, но она была слишком напугана.
Одинокий всадник продолжал двигаться вперед прямо позади того места, где она лежала. Она услышала, как он проехал через кусты, сквозь которые она только что подглядывала, и присоединился к отряду на дороге. Любой отряд, особенно во враждебной стране, высылал дозорных. Собака обнаружила бы девушку, но У эрлингов не было собак.
Мейрион боролась с желанием остаться на месте и лежать неподвижно вечно или пока они не уйдут. Она слышала, как всадники слезают с коней. Река находилась близко отсюда. Возможно, они остановились напиться и поесть.
Ей хотелось, чтобы это оказалось так.
Внимательно прислушиваясь, теперь и к тому, что происходит сзади, Мейри ползком добралась до своей тропинки. Оставила свое молоко и пустилась бежать. Она знала, куда направляются эти разбойники и что нужно делать. Она не была уверена, что мужчины в поле станут ее слушать, но готова была убить кого-нибудь, чтобы заставить их поверить.
Ей не пришлось этого делать. Шестнадцать бондов и их работников и десятилетний Дервин ап Хунт, который никогда не позволял оставить себя позади, припустили бегом на восток, к Бринфеллу, еще до восхода солнца по старой дороге. Она кончалась у их леса. Но это был знакомый, домашний лес, источник дров и строительных бревен, и через него была проложена тропа, которая в конце выведет их из него чуть севернее поместья Брина ап Хиула.
Отец Мейрион, больная нога которого не позволяла ему угнаться за остальными, взял единственную лошадь в деревне и поскакал на север, в Пенави. Нашел еще двенадцать мужчин, которые работали неподалеку от него. Сказал все, что было необходимо. Они тоже пустились бежать, прямо с полей, которые убирали, схватив все, что попалось под руку острого и что не помешает быстрому бегу в течение целого дня и ночи пути.
Почти тридцать человек. Ответ Мейрион. Необученные бойцы, но крепкие, знающие местность, исполненные — каждый из них — гнева, яркого и холодного, как зимнее солнце. На этот раз не огромный флот кораблей с драконами на носу пришел от берегов эрлингов. Это был отряд разбойников, тайком пробирающихся в Бринфелл. Теперь северян никто не испугается и не побежит от них.
Именно дочь Раиса, калека, его уцелевшая дочь, наткнулась на разбойников и принесла, словно королева из легенды, нужные сведения туда, куда было нужно. Женщина сингаэлей, достойная песни. И все знали в окрестных землях и деревнях, что сделали с ее сестрой.
Они добрались до Бринфелла на день раньше эрлингов.
Во второй половине того дня, когда Мейрион увидела разбойников, она разобрала постель Элин, охваченная лихорадкой, рожденной ожиданием. Начала носить солому и простыни вверх на холм. Ее мать и другие женщины увидели, что она делает, и принялись помогать, собирали дрова и складывали их на плоской вершине. Все трудились, женщины ходили вверх и вниз по холму. Позже, когда солнце уже клонилось к западу и восходил тонкий серп голубой луны (завтра лун уже не будет), они зажгли костер в память об Элин. Она была всего лишь простой девушкой. Ничем не примечательной, какой меркой ни мерь.
Туман среди окружающих их холмов. Звуки приглушенные, поле зрения ограничено. Даже когда наступил день и туман поднялся, чувство подавленности, ощущение стерегущей тишины этой земли остались. Берн чувствовал, что за ними следят. Возможно, так и было, хотя они никого не заметили. Это странная земля, думал Берн, не похожая на все те, которые он знал, и эрлинги уходили прочь от моря. Он не питал иллюзий насчет своих пророческих способностей, ясновидения или знания будущего. Говорил себе, что все это не более чем дурное предчувствие. Он еще ни разу не участвовал в бою, а они ехали туда, где предстояло сражаться.
Но это не страх. Правда не страх. Берн помнил страх. В ночь перед поединком в Йормсвике он лежал рядом с проституткой и совсем не спал, прислушиваясь к ее спокойному дыханию. Он был совершенно уверен, что это последняя ночь в его жизни. Тогда в нем сидел страх; теперь это было нечто другое. Его окутало ощущение чужеродности, чего-то неведомого. Туман в этих холмах и в жизни, которую ведут здесь люди. Его отец заблудился в этом тумане, как бы ему ни хотелось это отрицать.
Отрицание было бы ложью, вот так просто. Торкел велел ему не дать им плыть в землю сингаэлей. Бранд убил последнего из Вольганов за его ложь, и все же они сейчас находятся в этих холмах и делают то, что Ивар хотел обманом заставить их совершить.
Бранд Одноглазый и другие ярлы ухватились за идею Ивара: месть и меч Вольгана. Выход из унижения. Это заставляет чувствовать — все пошло не так.
Бранд говорил об этом довольно спокойно, пока они плыли на запад, а потом на север с попутным ветром туда, где высадились на берег. Что это неудачный для них момент потерпеть поражение. (“Разве может быть удачный момент?” — удивился Берн.) Что захват меча станет триумфом, блестяще сотворенным из неудачи и поражения. Талисманом против честолюбивых вождей с севера, которые считают, что могут стать королями и диктовать свою волю наемникам Йормсвика.
Берн не слишком в это верил. Ему казалось, что перечисленные причины скрывают что-то другое. Что Бранд Леофсон жалеет, что ему самому не пришла в голову идея Ивара о походе, что перед внутренним взором одноглазого воина сияет блеск славы.
В обычных обстоятельствах это было бы вполне справедливо. Чего еще, как поют скальды под арфу у очага всю зиму, могут искать храбрецы? “Человек умрет — и богатство умрет, лишь имя вечно живет”.
Залы Ингавина предназначены для воинов. Зрелые, покорные девы с алыми губами и желтыми волосами не предлагают мед (и самих себя) землепашцам и кузнецам за золотыми столами богов.
Но отец не велел ему плыть в эти края.
Они не вполне понимали, куда направляются среди этих холмов и узких долин. Бранд и Карстен знали эту гавань уже много лет, но они оба, как и Гар Ходсон, не ходили так далеко в глубь суши, до самого Бринфелла. Эрлинги двинулись на восток, тридцать всадников, шестьдесят пеших воинов, пятьдесят осталось на ладьях, чтобы увести их от берега, если остальных обнаружат. Людей едва хватит, думал Берн, но он здесь — один из самых младших, что он знает?
Карстен настаивал на быстром набеге туда и обратно силами одних всадников, так как они собирались убить только одного человека и найти одну вещь. Бранд и Гар с ним не согласились. Поместье ап Хиула будут оборонять. Им придется двигаться медленнее с пешими воинами, но их будет больше. Берн верхом на Гил-лире был одним из тех всадников, которые прочесывали с двух сторон лес вдоль дороги (которая оказалась всего лишь колеей).
Они никого не видели. Можно было сказать, что это хорошо, их передвижение оставалось незамеченным, но Берн не мог отделаться от ощущения, что их видят. Они были здесь чужими — и земля каким-то образом это знала, — а море, их подлинная стихия, с каждым мгновением оставалось все дальше позади.
На второй день, двигаясь через гряду холмов под мелким дождем, один из дозорных обнаружил дровосека и пригнал его к ним, заставив бежать впереди коня, подгоняя кончиком меча.
Этот человек был маленьким, темнокожим, в рваной одежде. У него были гнилые зубы. Он не говорил на языке эрлингов, и никто из них не знал языка сингаэлей. Они не знали, что приплывут сюда, и не подобрали людей, знающих этот язык. Предполагалось напасть на незащищенные города-крепости англсинов. За это им заплатил Ивар.
Они пытались говорить с дровосеком на языке англсинов, очень похожем. Но дровосек не знал и этого языка. Берн видел, что он обделался от страха.
Бранд, в нетерпении, нервный, сердитый, выхватил меч, схватил левую руку дровосека и отрубил ее у запястья. Дровосек, с прилипшими к голове от дождя волосами, пропитанный потом и вонью, тупо уставился на обрубок руки. Его кисть лежала в траве, как посторонний предмет.
— Бринфелл! — проревел Бранд под струями дождя. — Бринфелл! Где?
Дровосек на мгновение поднял на него пустые глаза и упал без чувств. Бранд яростно выругался, сплюнул, огляделся кругом, словно искал, на кого свалить вину. Гар, хмуря брови, проткнул лежащего сингаэля мечом. Они двинулись дальше. Дождь продолжал лить.
После этого предчувствие поражения в душе Берна начало расти. Они ехали весь вечер, лишь ненадолго остановились ночью. Они слышали, как ходят звери, как летают над головой и шуршат в кронах деревьев на склонах холмов совы, и совсем ничего не видели. До наступления утра они вышли из холмистой местности на открытые низины, но туман еще не рассеялся.
Войска прибыли домой два дня назад, въехав с триумфом в широко распахнутые ворота Эсферта под приветственные крики и звуки музыки. В городе было полно купцов. Элдред не мог бы выбрать лучшего времени для такой победы над эрлингами. Множество врагов убито, остальных прогнали, англсины не понесли никаких потерь.
Если не считать принца, ушедшего в Лес бога.
Проезжая по главной улице от ворот, с обеих сторон окруженный кричащей, многоцветной толпой, ее отец махал рукой, улыбался, давал народу увидеть короля, хладнокровно воспринимающего победу и столь же хладнокровно готового побеждать так часто, как потребуется. Пусть его подданные это знают, и пусть все, кто приехал сюда из-за границы, расскажут об этом у себя дома.
Кендра вместе с матерью, сестрой и братом (единственным братом, оставшимся здесь) стояла перед большим залом, смотрела, как ее отец слезает с коня, и тотчас же поняла, что он на грани отчаяния.
Ательберт перевесил шестьдесят убитых эрлингов, намного перевесил.
Морские пираты так долго совершали набеги, что не скоро остановятся. Но у короля англсинов было всего два сына, и старший теперь отправился в смертельно опасное место, а младший (это все знали) никогда не хотел быть королем.
По правде говоря, именно Джудит, думала Кендра, стоя рядом со своей рыжеволосой сестрой на ступеньках, должна была родиться мальчиком, а теперь стать мужчиной. Джудит могла бы сидеть на троне, резкая и уверенная в себе, озаренная блеском ума. Она могла бы владеть мечом (она и умела им владеть!), командовать войском, пить эль, и вино, и мед всю ночь, а потом выйти твердыми шагами из-за стола на рассвете, когда все, кто пировал вместе с ней, лежали и храпели бы среди кубков. Джудит это тоже понимает, думала Кендра; она знает, что все это ей по плечу.
Вместо этого она этой зимой уедет из дома в сопровождении почти всего двора, выйдет замуж за тринадцатилетнего мальчика и будет жить среди народа Реде-на, чтобы связать бывших врагов крепкими узами: ибо именно для этого рождаются девушки в королевских семьях.
Иногда все складывается не так, думала Кендра, и никто не может вразумительно ответить ей на вопрос, почему Джад сотворил мир таким.
Они в ту ночь пировали, слушали музыку, смотрели выступления жонглеров и акробатов. Ритуалы победы. Их жизнь выставлена напоказ, чтобы все видели.
После восхода солнца все продолжалось. В церковь на молитву, потом они с Джудит (теперь она стала послушной, потрясенная поступком Ательберта больше, чем ей хотелось признать) нарочно прошлись по полной народа, огороженной веревками базарной площади три раза (чтобы их видели), перебирая брошки и ткани. В третий раз они заставили Гарета пойти вместе с ними. Он держался тихо, очень тихо. Джудит купила усыпанный камнями кинжал и мерина из Аль-Рассана.
Кендра купила какие-то ткани. Она с трудом выполняла свои дневные обязанности, потом, после вечерней молитвы, отправилась кого-то искать. У нее имелись вопросы, на которые надо было получить ответ.
Сейнион Льюэртский не пришел в королевскую церковь на предзакатную молитву. Сюда на ярмарку съехалось несколько купцов из Сингаэля (они приехали по той же дороге вдоль берега, что и он, или договорились о проезде через Реденскую Стену). Она нашла священника среди его соотечественников в маленькой церкви на западной окраине Эсферта, где он вел службу.
Он только-только закончил, когда появилась младшая дочь Элдреда в сопровождении одной из своих женщин. Они подождали, пока священник побеседует с купцами, а потом Кендра отослала женщину и села рядом с седовласым клириком в первом ряду старой церкви, возле диска. Она заметила, что диск пора полировать. Завтра она кому-нибудь об этом скажет.
Глаза Сейниона, подумала она, удивительно похожи на глаза ее отца. Внимательные и так же смущают, когда ты хочешь что-то скрыть. Она пришла сюда не для того, чтобы скрывать. Она бы не пришла сюда, если бы хотела скрыть.
— Принцесса? — хладнокровно произнес он и стал ждать.
— Я боюсь, — сказала она.
Он кивнул головой. Его лицо было добрым, гладко выбритым, менее морщинистым, чем свойственно человеку его лет. Он был невысоким, сухощавым, не любителем обильного стола и вина, как тот, другой священник из Фериереса. Некоторое время назад их отец сказал им, перед его первым визитом, что Сейнион — один из самых образованных людей в мире, что патриарх в Родиасе спрашивает его мнения по поводу разногласий веры. В каком-то смысле было трудно в это поверить — сингаэли жили в такой изоляции от мира в своих долинах.
— Многим моим соотечественникам сейчас очень страшно, — ответил он. — Очень благородно с твоей стороны, что ты делишь с нами этот страх. Твой отец был так добр, что послал корабль в Арберт и гонцов к Реденской Стене. Мы можем лишь надеяться…
— Нет, — перебила она. — Я не об этом. — Она посмотрела на него. — Я знала, когда Алун аб Оуин вошел в лес вместе с моим братом и эрлингом.
Молчание. Она видела, что он потрясен. Он сделал знак солнечного диска. Это ничего; она сделала то же самое.
— Ты… ты видишь призраков?
Он действовал прямик. Она покачала головой.
— Ну, один раз видела. Одного из них. Несколько ночей назад. Это не то, что я… с того момента, когда вы пришли из-за реки, тогда, утром. Когда мы лежали на траве. — Она слышала, что говорит бессвязно, как ребенок. Это было так трудно.
Он кивнул.
— Ну, с того момента, я… я не могу как следует объяснить, но я знала… аб Оуин. Принц. Я могу… читать в нем. Знать, где он находится.
— Милостивый Джад! — прошептал верховный священнослужитель Сингаэля. — Что же это такое происходит среди нас?
— Что ты имеешь в виду? — спросила она.
Он смотрел на нее, но его глаза не говорили о недоверии.
— Странные вещи происходят, — ответил он.
— Не только… со мной? — Она твердо решила не плакать.
— Не только с тобой, дитя мое. С ним. И… с другими.
— С другими?
Он кивнул. Поколебался, затем помахал кистью руки из стороны в сторону. Он не собирался ей объяснять. Священники, подумала она, хорошо умеют не сказать то, чего не хотят говорить. Но он уже кое-что сказал, а ей так необходимо это знать! Она не одна и не сходит с ума.
Он сглотнул, и теперь она все же заметила в нем следы страха, что в свою очередь ее испугало. Она знала, о чем он собирается спросить, раньше, чем он заговорил.
— Ты… видишь его сейчас? Где они?
Она покачала головой.
— Не вижу, с тех пор как они вошли в лес. Но мне снятся сны. Я подумала, что ты, может быть, сумеешь мне помочь.
— Ох, дитя, я так мало могу тебе в этом помочь. Я… окутан страхом.
— Ты — единственный человек, к кому я могу обратиться.
Глаза ее отца, очень похожие.
— Так спроси меня, — сказал он.
Здесь тихо. Все ушли, кроме пожилого священника этой церкви, поправляющего свечи у бокового алтаря возле входа, и ее собственной женщины в дальнем ряду, Ждущей ее. Эта церковь — одна из самых старых в Эсферте, дерево скамеек и пола с годами отполировалось До блеска. Лампы давали мягкий свет, а там, куда он не достигал, было темно. Здесь царит ощущение покоя. Или здесь оно должно царить, подумала Кендра.
— Что ты можешь мне рассказать о мече Вольгана? — спросила она.
* * *
Нельзя сказать, что сфера жизни женщины так уж обширна. Но насколько обширной она может быть у большинства живущих мужчин на господней земле, старающихся прокормить себя и свои семьи, согреться в холодную зиму (или укрыться от песчаной бури на юге), уберечься от войны и болезни, морских пиратов и ночных тварей?“Книга сынов Джада”, которую все шире использовали теперь в церквях, даже здесь, в землях сингаэлей, учила, что мир принадлежит смертным детям бога, и об этом было сказано в форме песнопений, торжественных и красноречивых.
Мейрион мер Райе трудно было поверить, что это правда.
Если все они — дети щедрого бога, почему тогда некоторых людей настигает казнь кровавого орла и они умирают залитые кровью, разрубленные пополам, даже если этот человек — просто девушка, которая возвращается с пастбища с полными ведрами молока от двух коров после утренней дойки в конце весны?
Это неправильно, думала Мейрион с вызовом, вспоминая свою сестру, как происходило всякий раз, когда она возвращалась после дойки в предрассветном тумане. Элин не должна была так умереть. Мейри знала, что недостаточно умна, чтобы понять подобные вещи, и знала то, что священник в деревне не уставал твердить им снова и снова с начала лета. Но женщины сингаэлей не отличаются покорностью и смирением, и если бы Мейрион кто-нибудь, кому она доверяет, попросил описать то, что она действительно чувствует, она бы ответила, что она в ярости.
Никто у нее об этом не спрашивал (она никому настолько не доверяла), но гнев жил в ней, каждый день, каждую ночь, когда она прислушивалась к звукам, которые уже никогда не донесутся с пустой лежанки у соседней стены. И гнев был с ней, когда она встала в темноте, оделась и прошла мимо постели, на которой больше не спала Элин, чтобы заняться дойкой, как раньше делала ее сестра.
Ее мать хотела разобрать лежанку, чтобы стало больше места в маленькой хижине. Мейри ей не позволила, хотя в последнее время, когда лето повернуло к жатве и к осени и по ночам бывало прохладно, она подумывала, не сделать ли это самой как-нибудь после обеда, когда она закончит дела.
Она выберет ясный день, когда пламя и дым будет видно издалека, и сожжет постель на буром от солнца скалистом холме над полями в знак памяти. Этого мало, совсем не равноценный ответ на потерю и беспомощную ярость, но что еще можно сделать?
Элин не была ни знатной девушкой, ни принцессой. Для ее костей не нашлось освященного места в склепе святилища, с вырезанными наверху словами или изображением на камне, или места в песнях бардов. Она не была Хельдой или Арианрод, погибшими и вечно оплакиваемыми. Она была всего лишь дочерью скотовода, которая оказалась в неудачном месте однажды в слишком темный предрассветный час, и ее изнасиловал и зарубил эрлинг.
И что же может сделать сестра для ее памяти? Создать песню? Мейри не умела писать музыку, она даже не умела писать собственное имя. Она была девушкой незамужней (ни один мужчина не боролся за право взять ее в жены) и жила с родителями на границе между Льюэртом и Арбертом. Что ей было делать? Жестоко отомстить? Ввязаться в какую-нибудь битву, нанести УДар эрлингам?
В данном случае она действительно это сделала. Иногда, несмотря на ничтожную вероятность, нам это удается. Это часть загадки мира, так это и следует понимать.
В час перед восходом солнца в конце того лета Мейрион услышала звуки, приглушенные туманом, справа от нее, когда возвращалась домой по старой, заросшей травой тропинке с летнего пастбища.
Тропинка шла параллельно дороге из Льюэрта, хотя назвать ее дорогой было бы преувеличением. Дорог в провинции Сингаэль было мало. Они требовали больших затрат ресурсов и труда, и если построить дорогу, то на ней можно подвергнуться нападению. Лучше в такое время, как сейчас, жить, испытывая некоторые трудности во время путешествий, но не облегчать путь тем, кто задумал против тебя недоброе.
Тем не менее неровная тропа к югу от нее, проходящая мимо их деревушки, была одним из основных путей к морю и от моря. Она проходила через разрыв в Динфорских горах на западе и тянулась на восток ниже леса вдоль северного берега Абера.
Поэтому Элин и погибла тогда. Люди все время двигались слишком близко от них, направляясь на восток и на запад. Поэтому Мейрион сейчас остановилась и осторожно, тихо сняла с плеч коромысло с двумя полными ведрами. Оставила его на траве и несколько секунд стояла, прислушиваясь.
Топот конских копыт, звон сбруи, поскрипывание кожи. Бряцанье железа. Нет никакой разумной причины, почему вооруженные всадники могли находиться на тропе до восхода солнца. Ее первая мысль была об угонщиках скота: разбойники из Льюэрта (или сеньоры) пробрались в Арберт. Ее деревня старалась не вмешиваться в подобные дела; у них было слишком мало скота (и всего остального), чтобы стать мишенью для подобного набега. Лучше позволить им уйти в обе стороны и ничего не знать или знать как можно меньше, если потом прискачет погоня (с обеих сторон) и начнет задавать вопросы.
Мейри тихо пошла бы по своей тропинке назад, к дому с утренним молоком, если бы не услышала голоса. Она не поняла слов — и в этом, конечно, было все дело. Она бы поняла, если бы эти люди были из Льюэрта. Но они не оттуда. Они говорили на языке эрлингов, а сестру Мейри, которую она так сильно любила, убил и обесчестил один из них в начале лета.
Она не пошла домой. Гнев иногда может пересилить страх, взять над ним верх. Мейри знала эту землю, как прядки собственных каштановых волос. Она присела, оставив молоко на тропинке сзади (лиса потом нашла его и напилась до отвала). В сером тумане девушка двинулась, как призрак, по направлению к голосам и к дороге. Немного погодя легла на живот среди травы и кустов и подползла ближе. Она ничего не знала о том, как эрлинги (и все прочие) распределяются на марше, поэтому ей несказанно повезло, что их дозорные не прочесывали кустарник к северу от дороги. Многое из того, что случается в жизни, оказывается везением или невезением, и это сбивает с толку.
Выглядывая из-за колючих кустов, она увидела отряд эрлингов: некоторые были на конях, большая часть пешие, которые остановились и разговаривали, еле различимые в темноте и все еще низком тумане. Мейри явственно услышала слово “Бринфелл” два раза, это название донеслось до нее среди резких, сердитых слов, не имеющих никакого смысла, сквозь шум крови в ушах.
Она узнала все, что нужно. И начала отползать назад на четвереньках. Услышала сзади какой-то шум. Замерла на месте, не дыша. Она не молилась. Конечно, ей следовало молиться, но она была слишком напугана.
Одинокий всадник продолжал двигаться вперед прямо позади того места, где она лежала. Она услышала, как он проехал через кусты, сквозь которые она только что подглядывала, и присоединился к отряду на дороге. Любой отряд, особенно во враждебной стране, высылал дозорных. Собака обнаружила бы девушку, но У эрлингов не было собак.
Мейрион боролась с желанием остаться на месте и лежать неподвижно вечно или пока они не уйдут. Она слышала, как всадники слезают с коней. Река находилась близко отсюда. Возможно, они остановились напиться и поесть.
Ей хотелось, чтобы это оказалось так.
Внимательно прислушиваясь, теперь и к тому, что происходит сзади, Мейри ползком добралась до своей тропинки. Оставила свое молоко и пустилась бежать. Она знала, куда направляются эти разбойники и что нужно делать. Она не была уверена, что мужчины в поле станут ее слушать, но готова была убить кого-нибудь, чтобы заставить их поверить.
Ей не пришлось этого делать. Шестнадцать бондов и их работников и десятилетний Дервин ап Хунт, который никогда не позволял оставить себя позади, припустили бегом на восток, к Бринфеллу, еще до восхода солнца по старой дороге. Она кончалась у их леса. Но это был знакомый, домашний лес, источник дров и строительных бревен, и через него была проложена тропа, которая в конце выведет их из него чуть севернее поместья Брина ап Хиула.
Отец Мейрион, больная нога которого не позволяла ему угнаться за остальными, взял единственную лошадь в деревне и поскакал на север, в Пенави. Нашел еще двенадцать мужчин, которые работали неподалеку от него. Сказал все, что было необходимо. Они тоже пустились бежать, прямо с полей, которые убирали, схватив все, что попалось под руку острого и что не помешает быстрому бегу в течение целого дня и ночи пути.
Почти тридцать человек. Ответ Мейрион. Необученные бойцы, но крепкие, знающие местность, исполненные — каждый из них — гнева, яркого и холодного, как зимнее солнце. На этот раз не огромный флот кораблей с драконами на носу пришел от берегов эрлингов. Это был отряд разбойников, тайком пробирающихся в Бринфелл. Теперь северян никто не испугается и не побежит от них.
Именно дочь Раиса, калека, его уцелевшая дочь, наткнулась на разбойников и принесла, словно королева из легенды, нужные сведения туда, куда было нужно. Женщина сингаэлей, достойная песни. И все знали в окрестных землях и деревнях, что сделали с ее сестрой.
Они добрались до Бринфелла на день раньше эрлингов.
Во второй половине того дня, когда Мейрион увидела разбойников, она разобрала постель Элин, охваченная лихорадкой, рожденной ожиданием. Начала носить солому и простыни вверх на холм. Ее мать и другие женщины увидели, что она делает, и принялись помогать, собирали дрова и складывали их на плоской вершине. Все трудились, женщины ходили вверх и вниз по холму. Позже, когда солнце уже клонилось к западу и восходил тонкий серп голубой луны (завтра лун уже не будет), они зажгли костер в память об Элин. Она была всего лишь простой девушкой. Ничем не примечательной, какой меркой ни мерь.
* * *
Берн не мог избавиться от дурного предчувствия, что смерть парит над ними, словно какая-то черная птица, один из воронов Ингавина, и ждет.Туман среди окружающих их холмов. Звуки приглушенные, поле зрения ограничено. Даже когда наступил день и туман поднялся, чувство подавленности, ощущение стерегущей тишины этой земли остались. Берн чувствовал, что за ними следят. Возможно, так и было, хотя они никого не заметили. Это странная земля, думал Берн, не похожая на все те, которые он знал, и эрлинги уходили прочь от моря. Он не питал иллюзий насчет своих пророческих способностей, ясновидения или знания будущего. Говорил себе, что все это не более чем дурное предчувствие. Он еще ни разу не участвовал в бою, а они ехали туда, где предстояло сражаться.
Но это не страх. Правда не страх. Берн помнил страх. В ночь перед поединком в Йормсвике он лежал рядом с проституткой и совсем не спал, прислушиваясь к ее спокойному дыханию. Он был совершенно уверен, что это последняя ночь в его жизни. Тогда в нем сидел страх; теперь это было нечто другое. Его окутало ощущение чужеродности, чего-то неведомого. Туман в этих холмах и в жизни, которую ведут здесь люди. Его отец заблудился в этом тумане, как бы ему ни хотелось это отрицать.
Отрицание было бы ложью, вот так просто. Торкел велел ему не дать им плыть в землю сингаэлей. Бранд убил последнего из Вольганов за его ложь, и все же они сейчас находятся в этих холмах и делают то, что Ивар хотел обманом заставить их совершить.
Бранд Одноглазый и другие ярлы ухватились за идею Ивара: месть и меч Вольгана. Выход из унижения. Это заставляет чувствовать — все пошло не так.
Бранд говорил об этом довольно спокойно, пока они плыли на запад, а потом на север с попутным ветром туда, где высадились на берег. Что это неудачный для них момент потерпеть поражение. (“Разве может быть удачный момент?” — удивился Берн.) Что захват меча станет триумфом, блестяще сотворенным из неудачи и поражения. Талисманом против честолюбивых вождей с севера, которые считают, что могут стать королями и диктовать свою волю наемникам Йормсвика.
Берн не слишком в это верил. Ему казалось, что перечисленные причины скрывают что-то другое. Что Бранд Леофсон жалеет, что ему самому не пришла в голову идея Ивара о походе, что перед внутренним взором одноглазого воина сияет блеск славы.
В обычных обстоятельствах это было бы вполне справедливо. Чего еще, как поют скальды под арфу у очага всю зиму, могут искать храбрецы? “Человек умрет — и богатство умрет, лишь имя вечно живет”.
Залы Ингавина предназначены для воинов. Зрелые, покорные девы с алыми губами и желтыми волосами не предлагают мед (и самих себя) землепашцам и кузнецам за золотыми столами богов.
Но отец не велел ему плыть в эти края.
Они не вполне понимали, куда направляются среди этих холмов и узких долин. Бранд и Карстен знали эту гавань уже много лет, но они оба, как и Гар Ходсон, не ходили так далеко в глубь суши, до самого Бринфелла. Эрлинги двинулись на восток, тридцать всадников, шестьдесят пеших воинов, пятьдесят осталось на ладьях, чтобы увести их от берега, если остальных обнаружат. Людей едва хватит, думал Берн, но он здесь — один из самых младших, что он знает?
Карстен настаивал на быстром набеге туда и обратно силами одних всадников, так как они собирались убить только одного человека и найти одну вещь. Бранд и Гар с ним не согласились. Поместье ап Хиула будут оборонять. Им придется двигаться медленнее с пешими воинами, но их будет больше. Берн верхом на Гил-лире был одним из тех всадников, которые прочесывали с двух сторон лес вдоль дороги (которая оказалась всего лишь колеей).
Они никого не видели. Можно было сказать, что это хорошо, их передвижение оставалось незамеченным, но Берн не мог отделаться от ощущения, что их видят. Они были здесь чужими — и земля каким-то образом это знала, — а море, их подлинная стихия, с каждым мгновением оставалось все дальше позади.
На второй день, двигаясь через гряду холмов под мелким дождем, один из дозорных обнаружил дровосека и пригнал его к ним, заставив бежать впереди коня, подгоняя кончиком меча.
Этот человек был маленьким, темнокожим, в рваной одежде. У него были гнилые зубы. Он не говорил на языке эрлингов, и никто из них не знал языка сингаэлей. Они не знали, что приплывут сюда, и не подобрали людей, знающих этот язык. Предполагалось напасть на незащищенные города-крепости англсинов. За это им заплатил Ивар.
Они пытались говорить с дровосеком на языке англсинов, очень похожем. Но дровосек не знал и этого языка. Берн видел, что он обделался от страха.
Бранд, в нетерпении, нервный, сердитый, выхватил меч, схватил левую руку дровосека и отрубил ее у запястья. Дровосек, с прилипшими к голове от дождя волосами, пропитанный потом и вонью, тупо уставился на обрубок руки. Его кисть лежала в траве, как посторонний предмет.
— Бринфелл! — проревел Бранд под струями дождя. — Бринфелл! Где?
Дровосек на мгновение поднял на него пустые глаза и упал без чувств. Бранд яростно выругался, сплюнул, огляделся кругом, словно искал, на кого свалить вину. Гар, хмуря брови, проткнул лежащего сингаэля мечом. Они двинулись дальше. Дождь продолжал лить.
После этого предчувствие поражения в душе Берна начало расти. Они ехали весь вечер, лишь ненадолго остановились ночью. Они слышали, как ходят звери, как летают над головой и шуршат в кронах деревьев на склонах холмов совы, и совсем ничего не видели. До наступления утра они вышли из холмистой местности на открытые низины, но туман еще не рассеялся.