Кейбелл Джеймс Брэнч. Юрген

   И Анайтида тоже забыла Юргена, или она не узнала его в человеке сорока с хвостиком лет. Пока он слушал Анайтиду и ее речи о чудесном, в сердце Юргена вновь пробудилась уверенность в том, что это единственная женщина, которую Юрген любил по-настоящему.
   Она говорила об учении Таиды, о школе Сапфо, о тайнах Родопы и об оплакивании Адониса. А рефрен всех ее речей не изменился. «Ибо нам отпущено жить очень недолго, и никто не знает свою дальнейшую судьбу. Так что человек не обладает ничем, кроме крохотного, данного ему взаймы тела. Однако человеческое тело способно на множество любопытных удовольствий», – говорила она. И яркая задумчивая женщина с античной прямотой рассказывала о предметах, которые Юрген, уже не являвшийся повесой двадцати одного года, находил весьма смущающими. «Ну и ну! – думал он. – Это никогда не покажется провинциальным. По-моему, я действительно краснею».
   Вслух же он сказал:
   – Дорогая моя, существовал – всего полчаса назад! – один юноша, усердно искавший подчиняющие себе неистовства, о которых ты только что болтала. Но, откровенно говоря, он не мог найти плоть, прикосновение к которой вызывало бы сумасшествие. Позволь мне рассказать, что у юноши тоже были благоприятные возможности! Ха, даже сейчас я с нежностью вспоминаю блеск глаз и волос, пестрые одеяния и вкрадчивые голоса тех глупых, излишне доверчивых женщин. Но он переходил от одних уст к другим с пылом, являвшимся всегда наполовину напускным, и торжественными заверениями, являвшимися сознательным отзвуком той или иной любовной истории. Такие эскапады довольно приятны, но, в конце концов, они не были достаточно серьезны. Они интересовали только его тело, а я – нечто большее, нежели нагромождение яств, перемолотое моими зубами. Притворяться, что делаемое или переживаемое моим телом важно, кажется сегодня весьма глупым. Я предпочитаю рассматривать свое тело как необходимое вьючное животное, на котором я еду с определенными утратами и неприятностями. Так что я больше не стану создавать вокруг него суматоху.
   Но тут королева Анайтида вновь заговорила о чудесном, а он стал непредубежденно слушать. Теперь королева говорила о своих владениях, которые она с ним разделит.
   – Я слышал, – сказал Юрген, – что у тебя отменная резиденция на Кокаине.
   – Но это лишь захолустье, куда я порой отправляюсь летом, чтобы пожить по-деревенски. Нет, Юрген, ты должен увидеть мои дворцы. В Вавилоне у меня дворец, где живет множество людей, которые связаны веревками и жгут для аромата отруби, ожидая своей участи. В Армении у меня дворец, окруженный огромными садами, в которые имеют право входить лишь посторонние: там их встречает более чем почтительное гостеприимство. На Пафосе у меня дворец, в котором есть пирамидка из белого камня, весьма любопытная на вид; но еще более любопытно изваяние в моем дворце на Амате, изображающее бородатую женщину, выказывающую и другие черты, которыми не обладают женщины. А в Александрии у меня дворец, который содержат тридцать шесть чрезвычайно мудрых и святых мужчин и в котором всегда ночь: и там народ ищет чудовищных удовольствий, даже ценой мгновенной смерти, и достигает того и другого очень быстро. Повсюду мои дворцы стоят на возвышенностях близ моря, так что они издалека видны тем, кто у меня всегда в милости, – моим прекрасным широкоплечим морякам, не боящимся меня, но знающим, что в моих дворцах они найдут замечательную работу. Должна сказать тебе о том, что встречается в моих дворцах, и о том, как приятно мы там проводим время. – И она ему рассказала.
   Теперь он слушал более внимательно, чем когда бы то ни было, и глаза у него сузились, а челюсть отвисла, и вид был весьма дурацкий, но он был глубоко заинтересован. Анайтида с их последней встречи подумала о некоторых новых развлечениях, и для Юргена, даже в сорок с хвостиком, голос королевы представлял собой жуткое, странное и прелестное волшебство. «К тому же, она в самом деле искушает очень тонко», – размышлял он, отчасти гордясь ею.
   Затем Юрген зарычал и затрясся от злости. И ущипнул королеву Анайтиду за ухо.
   – Дорогая, – сказал он, – ты рисуешь ослепительную картину, но ты достаточно проницательна, чтобы брать краски из грез неопытности. То, о чем ты болтаешь, совсем не такое, как в твоих описаниях. Ты забываешь, что говоришь с многократно женатым мужчиной, имеющим разнообразный опыт. Более того, я содрогаюсь при мысли о том, что могло бы случиться, если б сюда неожиданно вошла Лиза. А что касается остального, вся эта суматоха вокруг несказанных наслаждений, невыразимых ласк и других анонимных ужимок кажется весьма наивной. Мои уши, слава Богу, красноречиво защищены седыми волосами от непосредственного соприкосновения с твоим вечно привирающим язычком. Так что убирайся прочь!
   На это королева Анайтида очень жестоко улыбнулась и сказала:
   – Тогда прощай, Юрген, ибо именно я покидаю тебя навсегда. Впредь ты должен отгородиться от солнечного света, вечно избегая неудобств и предпочитая более прохладные отношения. Никто, кроме меня, не сможет пробудить желание, расточающее всего мужчину и ничего не теряющее, даже если после оно оставляет этого избранного навсегда подобным тусклому пеплу на солнце. А ты меня больше не интересуешь, ибо именно я покидаю тебя навсегда. Иди же к своим седеющим товарищам! И помоги им бросить вызов ясному здоровому солнцу, создавая гильдии, законы и лозунги, с помощью которых мир избавится от меня. Я, Анайтида, смеюсь, а мое сердце – волна на солнце. Нет такой власти, как моя власть, и никто из живущих не может противостоять ей. А насмехающиеся надо мной, как я хорошо знаю, лишь мертвая сухая шелуха, которую ветер носит со свистом, пока я собираю урожай под лучами солнца. Ибо я есть желание, расточающее всего человека, и именно я покидаю тебя навсегда. Юрген же сказал:
   – Я не видел в тебе всего этого, или видел не совсем это, из-за тени, преследовавшей меня. Сейчас чересчур поздно, и происходящее очень печально. Я становлюсь смущенным призраком, украдкой наблюдающим за поступками громогласных румяных людей. А я – сплошная усталость и мрачные предчувствия, поскольку я больше не различаю, кто я такой или каково мое желание, и я боюсь, что я уже мертв. Так что прощай, королева Анайтида, происходящее тоже очень печально и несправедливо.
   И он попрощался с дочерью Солнца. А все цвета ее прелести затрепетали и слились в подобие высокого и тонкого пламени, поднимавшегося вверх. А потом это пламя погасло.

Глава XLVII
Видение Елены

   В третий раз Кощей взмахнул рукой. Теперь к Юргену подошла златовласая женщина, одетая во все белое. Она была высока, прелестна и нежна, и ее миловидность не была румяно-бледной, как у многих дам, славившихся своей красотой, но скорее имела ровный блеск слоновой кости. У нее был большой, с горбинкой, нос, а изогнутый рот – не из самых маленьких. И однако, что бы ни говорили другие, для Юргена внешность этой женщины была во всем совершенной. И, увидев ее, Юрген встал на колени. Он спрятал лицо в складках ее белого платья, и долгое время оставался в таком положении, не произнося ни слова.
   – Дама моего видения, – сказал он, и голос у него сорвался, – именно вы пробуждаете старые воспоминания. Сейчас я, конечно же, считаю, что вашим отцом был не дон Мануэль, а та страстная птица, давным-давно прильнувшая к лону Леды. А все сыны Трои находятся под стражей Аида. Огонь пожрал стены Трои, и годы забыли ее могучих завоевателей. Но вы по-прежнему приносите горе этим несчастным страдальцам.
   И вновь голос у него сорвался. Мир казался безрадостным и похожим на дом, в котором долго никто не жил.
   Царица Елена, наслаждение богов и людей, вообще ничего не ответила, потому что в том не было нужды: ведь человек, хоть раз взглянувший на ее красоту, находится за пределами спасения и за пределами желания быть спасенным.
   – Сегодня ночью, – сказал Юрген, – как когда-то посредством серого искусства Фобетора, посредством воли Кощея получилось так, что вы находитесь на расстоянии вытянутой руки от меня. Ха, милостивая государыня, будь это возможным, – а я отлично знаю о невозможности этого, что бы мне ни сообщали органы чувств, – я не способен стать парой вашему совершенству. В глубине души я уже не желаю совершенства. Мы, простые налогоплательщики, так же как и бессмертные души, должны жить политическими увертками, доктринами и лозунгами, что разъедают нашу жизнь так же, как моль портит одежду. Мы становимся нечувствительны к здравому смыслу, как к наркотику. И это отупляет и убивает в нас все бунтарское, изящное и безрассудное. Так что вы не найдете ни одного человека моих лет, жизнь с которым не казалась бы вам механизмом, стачивающим по собственному почину время. Ибо в течение этого часа я вновь стал существом установившихся обычаев. Я – лакей предусмотрительности и полумер, и я расчетливо обманул свои мечты. Но даже теперь я люблю вас больше книг, лености, лести и благотворного вина, хитроумным путем подсовывающего подходящее мнение о самом себе. Что еще может сказать старый поэт? По этой причине, милостивая государыня, я прошу вас удалиться, поскольку ваша красота – насмешка, которую я нахожу нестерпимой.
   Но в его голосе ощущалась тоска, поскольку это была царица Елена, наслаждение богов и людей, глядевшая на него серьезными, добрыми глазами. Казалось, она рассматривает – так оценивают узор раскатанного ковра – каждый поступок в жизни Юргена. И казалось, она, к тому же, удивляется, без укоров и волнений, глупости мужчин и их собственному согласию завязнуть в такой трясине.

   – О, я изменил своему видению! – воскликнул Юрген. – Я изменил и отлично знаю, что каждый должен изменить. И, однако, мой позор не менее ужасен. Я стал жертвой манипулирования временем! Я содрогаюсь при мысли о жизни изо дня в день со своим видением. Так что я никого из вас не возьму себе в жены.
   Затем, трепеща, Юрген поднес к своим губам руку той, кто была возлюбленной всего мира.
   – Так что прощай, царица Елена! Очень давно я нашел твою красоту отраженной в лице распутницы! И часто на каком-нибудь женском лице я находил ту или иную черту, напоминающую тебя, и ради этого я многословно лгал женщинам. И все мои стихи, как я теперь понимаю, были тщетным колдовством, стремящимся вызвать ту скрытую прелесть, о которой я знал по одним лишь смутным сообщениям. О, вся моя жизнь стала зашедшим в тупик поиском тебя, царица Елена, и неутоленной жаждой любви. Какое-то время я служил своему видению, чтя тебя честными делами. Да, несомненно, на моей могиле нужно написать: «Царица Елена правила на этой земле, пока та оставалась достойной ее». Но это было давным-давно…
   …Так что прощай, царица Елена! Твоя красота стала для меня воровкой, лишившей мою жизнь радости и печали, и я больше не желаю мечтать об этой красоте. Я стал неспособен любить кого бы то ни было. И я знаю, что именно ты мешала этому, царица Елена, в каждое мгновение моей жизни с того несчастного мгновения, когда я, по-видимому, впервые обнаружил твою прелесть в лице госпожи Доротеи. Это воспоминание о твоей красоте я видел потом отраженным на лице какой-нибудь кокетки, и оно делало меня бессильным перед такой честной любовью, какую другие мужчины дарят женщинам. Ибо Юрген никого не любил – даже себя, даже Юргена! – всем сердцем…
   …Так что прощай, царица Елена! В будущем я не стану скитаться в поисках чего-либо. Вместо этого я стану лениво трудиться ради домашнего уюта, играя сам с собой в лекаря и усердно стараясь дожить до преклонного возраста. А ни одно человеческое понятие, похоже, не стоит стакана глинтвейна. И не из-за какого понятия я бы не рискнул заведенным порядком, который мне так ужасно надоел. Я стал жертвой манипулирования временем. Я превратился в лакея предусмотрительности и полумер. А это кажется несправедливым, но ничего не поделаешь. Поэтому необходимо сейчас попрощаться с тобой, царица Елена. Я совершил измену, служа своему видению, и полностью отрицаю тебя!
   И он попрощался с дочерью Лебедя, а царица Елена ушла так, как исчезает светлая дымка, но не настолько быстро, как королева Гиневра и королева Анайтида. И Юрген остался наедине с черным господином. И мир казался ему безрадостным и похожим на дом, в котором долго никто не жил.

Глава XLVIII
Откровенные мнения госпожи Лизы

   – Эх, господа! – замечает Кощей Бессмертный. – Некоторым из нас определенно трудно угодить.
   И теперь Юрген уже собрался, пожав плечами, скрыть свои чувства.
   – При выборе жены, сударь, – указал Юрген, – нужно принять во внимание всевозможные мелочи…
   Но тут его охватило недоумение. Юргену показалось, что о его предыдущем общении с тремя женщинами Кощею было явно неизвестно. Что ж, Кощей, создавший все таким, какое оно есть, – не кто иной, как Кощей, – делал сейчас для Юргена все, что в его силах. И это «все» равнялось добыванию для Юргена того, что Юрген когда-то с помощью молодости и наглости добыл себе сам. Значит, даже Кощей не мог сделать для Юргена больше, чем могло быть достигнуто молодостью, наглостью и стремлением вникнуть во все в целом, которые Юрген только что оставил как чересчур беспокойные. При таком выводе Юрген пожал плечами. Решительно, ум не был превыше всего. Однако ничто не вынуждено оповещать об этом князя Кощея, и никакой мудрости в попытках это сделать не было.
   – …Вы должны понять, сударь, – плавно продолжил Юрген, – что, каков бы ни был первый мгновенный импульс, любому здравомыслящему человеку ясно, что в прошлом каждой из этих дам есть многое, намекающее на врожденную неспособность к семейной жизни. А я люблю покой, сударь. Не соглашусь я и с моральной распущенностью – сейчас, когда мне сорок с хвостиком, – конечно, разве что в разговоре, когда это способствует общительности, и в поэзии, где она ценится в качестве общепринятого украшения. И все же, Князь, шанс я упустил! Понимаете, я говорю не о супружестве. Но какими блестящими словами мне следовало изъясняться в присутствии этих знаменитых красавиц, теперь ушедших от меня навсегда! К каким стилистическим высотам азиатской прозы мне следовало взойти по чудесной лестнице тропов, метафор и малопонятных аллюзий! Вместо этого я пустословил, будто школьный учитель. Решительно, Лиза права, и я ни на что не гожусь. Однако, – с надеждой добавил Юрген, – мне кажется, что, когда я видел ее в последний раз, год назад в этот вечер, Лиза почему-то была менее разговорчива, чем обычно.
   – Эх, господа, она находилась под воздействием очень сильных чар. Я нашел это необходимым в интересах здешнего закона и порядка. Я, сделавший все таким, какое оно есть, не привык к крайностям практичных людей, склонных безжалостно переделывать своих партнеров. На самом деле одно из преимуществ моего положения состоит в том, что подобный народ не считает все таким, какое оно есть, и, следовательно, очень редко меня беспокоит. – И черный господин в свою очередь пожал плечами. – Вы меня извините, но я замечаю у себя в расчетах, что этой ночью мне непременно нужно покрасить анемоны, а это довольно крупная планетарная система. Время поджимает.
   – А время неумолимо. Князь, со всем должным уважением я полагаю, что именно этот трюизм вы и проглядели. Вы бросили в решительное наступление на мои фантазии самых очаровательных женщин. Но вы забываете, что показываете их мужчине сорока с лишним лет.
   – А это так уж сильно меняет дело?
   – Меняет весьма печально, Князь! Пока человек живет, он во многом меняется. Он менее уверенно держит меч и копье и не берет такой тяжелый посох, каким когда-то размахивал. Его меньше интересуют разговоры, а поток его юмора истощается. Он уже не такой неутомимый математик, каким был, хотя бы только потому, что его вера в личные способности ослабевает. Он осознает свои недостатки и, следовательно, никчемность своих мнений, а на самом деле он осознает несомненную никчемность всевозможных материй. Так что он бросает попытки все рассчитать, а скипетры и свечи кажутся ему почти равноценными. И он склонен оставить философские эксперименты и позволить всему двигаться не обязательно по линейке. О да, это меняет дело. – Юрген вздохнул. – И, однако, несмотря на все это, некоторым образом наступает облегчение, сударь.
   – Тем не менее, – сказал Кощей, – сейчас, когда ты проинспектировал цветок женственности, я не могу всерьез поверить, что ты предпочитаешь свою сварливую жену.
   – Честно говоря, Князь, я тоже, как обычно, в нерешительности. Возможно, вы правы во всем, на чем настаивали. И, несомненно, я не могу зайти так далеко и сказать обратное. Но все же, в то же самое время!.. Послушайте, не позволите ли вы на мгновение взглянуть мне на свою первую жену?
   Не успел он попросить, как просьба была выполнена: тут находилась, конечно же, госпожа Лиза. Громкость ее голоса больше не ограничивалась какой-либо изумительной некромантией. А после прохождения тех прелестных дам она выглядела на редкость невзрачной.
   – Ага, негодяй! – начинает госпожа Лиза, обращаясь к Юргену. – Так ты думал от меня избавиться! Хорош гусь! Большую благодарность я получила за свой рабский труд! – И она начала браниться.
   Но браниться она начала, к удивлению Юргена, почему-то заявив, что он даже хуже графини Доротеи. Потом он вспомнил, что, благодаря не самому страшному из возможных везений, последние известия из внешнего мира госпожа Лиза получила от своей сестры, жены нотариуса, двенадцать месяцев тому назад.
   И весьма безотчетно Юрген стал думать о том, какими несущественными кажутся эти любопытные месяцы, посвященные другим женщинам, на фоне банальных лет, которые он и Лиза мучились в совместной жизни; об изящной и веселой девушке, которой была Лиза до замужества; о том, как хорошо она знала его вкусы в еде; и о том, как здорово она угождала ему в те редкие дни, когда ее ничто, по-видимому, не раздражало; о всех пришитых ею пуговицах и всех заштопанных носках; и о том, какая буря разыгрывалась, когда кто-то имел наглость критиковать Юргена; и о том, насколько более неприятной – все принимая в расчет – была жизнь без нее, нежели с ней. Она, бедняжка, к тому же так непривлекательна внешне, что ее можно только пожалеть. И Юргена охватила наполовину тоска, а наполовину раскаяние.
   – Думаю, я ее верну, Князь, – очень покорно говорит Юрген, – теперь, когда мне сорок с хвостиком. По-моему, ей так же тяжело, как и мне.
   – Мой друг, неужели ты забываешь о поэте, которым мог бы стать? Ни один рациональный человек не стал бы оспаривать, что общество и дружеская болтовня госпожи Лизы, естественно, должны являться дезидератами…
   Но госпожу Лизу всегда возмущало многословие.
   – Замолчи, черный безбожник, и не намекай на такие постыдные вещи в присутствии добропорядочных людей! Ибо я, чтоб ты понял, добрая христианка. А твоя репутация всем известна! И ты самый подходящий товарищ для этого бездельника! Лучше и не придумаешь!
   Так небрежно и сравнительно терпимо госпожа Лиза отделалась от Кощея, создавшего все таким, какое оно есть, посчитав, что он просто Сатана. А к своему мужу госпожа Лиза обратилась теперь особо.
   – Юрген, я всегда говорила тебе, что ты докатишься до этого, и теперь, надеюсь, ты угомонишься. Юрген, не стой с открытым ртом, словно испуганная рыба, когда я тебя вежливо спрашиваю! А отвечай, когда с тобой говорят! Да, и не нужно пытаться выглядеть по-идиотски невинным, Юрген, потому что ты мне отвратителен. Ты слышал совершенно отчетливо, что твой самый подходящий друг сказал обо мне при моем собственном муже, стоящем рядом. Нет – прошу, тебя! – не спрашивай меня, что он сказал, Юрген! Я оставляю это на твоей совести и предпочитаю больше не говорить об этом. Ты знаешь, что, когда я разочаровываюсь в человеке, для меня этого человека больше не существует. Так что, к счастью, у тебя вообще нет нужды взгромождать лицемерие на трусость, поскольку, раз уж мой собственный супруг не чувствует себя мужчиной и не может защитить меня от оскорблений и вульгарного общества, мне лучше всего пойти домой и приготовить ужин. Смею сказать, что дом похож на свинарник, и я вижу, глядя на тебя, что ты опять гробил зрение, читая в постели. И подумай, как ты ходишь на людях, пусть даже в среде таких приятелей, с оторванной пуговицей на рубашке!
   На одно ужасное мгновение Лиза замолчала. Затем она заговорила, с трудом сдерживая отчаяние.
   – И сейчас, смотря на эту рубашку, я честно спрашиваю тебя, Юрген, неужели ты считаешь, что человек твоего возраста имеет право разгуливать в рубашке, которую никто… в рубашке, что… в рубашке, которую я могу лишь?.. Но я никогда не видела такой рубашки! Да и никто не видел! Ты просто не можешь себе представить, что у тебя в ней за вид, Юрген. Юрген, я тебя терпела, я мирилась со многим, ничего не говоря в тех случаях, когда многие женщины вышли бы из себя. Но я просто не могу позволить тебе самому выбирать себе одежду и таким образом губить дело и вынимать у нас изо рта кусок хлеба. Короче, ты вполне можешь кого угодно свести с ума. И предупреждаю тебя, что я покончила с тобой навсегда. Госпожа Лиза с достоинством направилась к двери Кощеевой конторы.
   – Так что ты можешь пойти или не пойти со мной – по своему выбору. Мне все едино, могу тебя уверить, после твоих жестоких слов и того, как ты на меня орал и подстрекал этого знатного арапа оскорблять меня в выражениях, которые лично я не повторю, чтобы не осквернить свои уста. Не сомневаюсь, ты считаешь, что все это очень умно и забавно, но теперь ты знаешь, что я об этом думаю. А в целом, если ты не чувствуешь, что такое влияние тебя погубит, тебе лучше пойти домой дальней дорогой, зайти к сестре и попросить у нее полфунта масла. Я знаю тебя слишком хорошо и предполагаю, что это ты следил за тем, как взбивается масло.
   Госпожа Лиза выказала грандиозную радость, которая невообразима для незамужних женщин.
   – Ты взбивал масло, пока меня не было дома!.. О нет, не ты! Вероятно, в доме не больше одного яйца. Ведь у моего повелителя и господина в его прекрасных и новых придворных нарядах были другие дела. И эта – на человеке твоего возраста с пузом, как пивная бочка, и ногами, как тростинки! – да, эта твоя постыдная рубашка – еще один повод, для твоего же собственного удобства, идти домой дальней дорогой. Предупреждаю тебя, Юрген, что из-за того, что я тебя поймала такого разодетого, я решила, прежде чем идти домой или куда-либо еще, заглянуть на пару слов к твоей надменной госпоже Доротее. Так, чтобы тебя со мной не было, потому что больше вы меня не будете водить за нос и вам обоим не нужно пытаться вновь обмануть меня в отношении своих поступков. Нет, Юрген, ты меня не одурачишь, я могу читать тебя, как книгу. А такое поведение, в твоем возрасте, вообще меня не удивляет, потому что именно этого я от тебя и ожидала.
   И госпожа Лиза вышла в дверь и направилась прочь, все еще продолжая браниться. Жена Юргена распиналась о жене гетмана Михаила, рассуждая о чертах характера, о прошлых делах и (с увеличившимся рвением) о фигуре и внешности госпожи Доротеи, какими эти мерзости являются проницательному взору, и потому должны быть описаны беспристрастным языком, что представляет собой вопрос общественного долга.
   Так пронеслась госпожа Лиза – не как пламя или дымка, но как глас Суда.

Глава XLIX
О компромиссах с Кощеем

   – Уф! – сказал Кощей в наступившей тишине. – В любом случае тебе лучше остаться на ночь здесь. Я действительно думаю, мой друг, что тебе будет более спокойно, по крайней мере сейчас, в этой тихой пещере. Но Юрген уже взял шляпу.
   – Нет! Смею сказать, мне тоже лучше уйти, – сказал Юрген. – Сердечно благодарю вас за доброту ко мне, сударь; я по-прежнему ничего не знаю, но лучше так, как есть. А нужно что-нибудь, – Юрген деликатно кашлянул, – а нужно что-нибудь платить, сударь?
   – О, пустяк, разве что за годичное содержание госпожи Лизы. Понимаешь, Юрген, ты носишь ужасно красивую рубаху, она мне весьма нравится, и я полагаю, исходя из слов, пророненных только что твоей женой, что она ее не впечатлила, так как очень тебе идет. Поэтому в интересах семейного счастья, думаю, ты выкупишь госпожу Лизу за свою прекрасную рубаху?
   – Что ж, охотно, – сказал Юрген и снял рубаху Несса.
   – Как я понимаю, ты носил ее какое-то время, – задумчиво сказал Кощей, – и неужели ты ни разу не заметил какого-либо неудобства при ношении такой одежды?
   – Ничего не обнаружил, Князь. Она шла мне и, похоже, воздействовала на всех очень благоприятно.
   – Вот! – сказала Кощей. – Что я всегда и утверждал. Для сильного человека и вообще для здоровых простых людей это роковой раздражитель.
   Но такие люди, как ты, могут носить рубаху Несса очень спокойно долгое-предолгое время и вообще становиться предметом восхищения. А ты закончил, обменяв ее на общество своей жены. Но теперь, Юрген, о тебе. Ты, вероятно, заметил, что на моей двери табличка «Вход воспрещен». Знаешь, необходимы определенные правила. Часто это создает помехи, но правила есть правила. И должен сказать тебе, Юрген, никому не разрешается покидать меня неискалеченным, если уж не по-настоящему уничтоженным. Действительно, знаешь ли, необходимы правила.
   – Вы отрубили бы мне руку? Или кисть? Или целый палец? Полно, Князь, вы, должно быть, шутите!
   Кощей Бессмертный был очень серьезен: он сидел в задумчивости и барабанил длинными, черными, как смоль, пальцами по крышке стола, причудливо инкрустированной тридцатью серебряными пластинками. При свете лампы его острые ногти сверкали, словно язычки пламени, а глаза внезапно обесцветились и походили на маленькие белые яйца.