ЧАСТЬ III
Книга Баланса
«Прими во вниманье, беспристрастная Беда, – молвил Мануэль, – что не в силах человека любовь свою поместить туда, куда пожелает, поскольку он – творение высшего Божества. „В Понте никогда не видали Птицу“, да и истинную любовь в мелкой душе. Но никогда не уйдет страсть из моего сердца, которое по природе своей напоминает камень Абистон».
Глава XVI
Фрайдис
В Пуактесме рассказывают, как королева Фрайдис и граф Мануэль дружно жили вместе на Морвене. Также повествуется, как беззаконный захватчик, герцог Асмунд, в это время владел неподалеку Бельгардом, но его норманны держались подальше от Амнеранской Пустоши и Морвена из-за сверхъестественных существ, которых в любой момент можно было там повстречать, так что у Мануэля и Фрайдис соседей сначала не было.
– Когда-нибудь, – сказала Фрайдис, – тебе придется захватить Бельгард и отрубить герцогу Асмунду его мерзкую голову, поскольку по праву собственности в соответствии с грамотой короля Фердинанда весь Пуактесм принадлежит тебе.
– Думаю, мы с этим немного погодим, – сказал Мануэль. – Я от всей души не хочу быть связанным пергаментами с позолоченной графской печатью, а хочу путешествовать, чтобы увидеть пределы этого мира и их оценить. В любом случае, милая Фрайдис, на данный момент меня вполне устраивает наш маленький домик, а политика может подождать.
– Все же в связи с этим что-то следует сделать, – сказала Фрайдис. И, так как Мануэль имел упорное предубеждение против любой моровой язвы, она напустила на Асмунда проклятие, из-за которого он оказался подвержен всем незначительным недомоганиям, которые могли иметь место между мозолями на ногах и перхотью под короной.
На Морвене Фрайдис своими чарами возвела скромный дом, построенный из яшмы, порфира, желтой и фиолетовой брекчии. Изнутри каменные стены повсеместно были покрыты замечательными ажурными рельефами, а через равные промежутки инкрустированы кругами и квадратами из фаянса бирюзового цвета. Пол, конечно же, был цинковый, защищавший от недружелюбных Альвов, которые находились в постоянной войне с Ауделой, и, более того, дом огораживал палисад из ивовых прутьев, намазанных не животным, а растительным маслом и связанных лентами без узлов.
Все было очень просто, по-домашнему, а когда возникала необходимость, им прислуживали подданные Фрайдис. Падшая королева теперь стала серой колдуньей – конечно же, не по внешнему виду, но по возможностям, которые не были ограничены рамками черной или белой магии. Она обучила дона Мануэля магии Ауделы, и они с Мануэлем в ту весну и в то лето посвятили много времени вызыванию для собственного развлечения в перерывах между супружескими утехами древних развенчанных богов, забавных чудовищ и назидательных призраков.
Они больше не слышали о глиняной фигуре, которой дали жизнь, кроме известия, принесенного одним привидением, о том, что, когда хромой веселый малый спустился с Морвена, добропорядочные жители повсюду были напуганы, поскольку он шел, как и был сотворен, совершенно голым, а это не считается приличным. А с запада, из болот Филистии, появился некий огромный жук-навозник и повсюду следовал за одушевленной фигурой, крича и брызгая слюной: «Мораль, а не искусство!» И на некоторое время эта фигура уходит из сказания о Мануэле с этим зловонным спутником.
– Но мы создадим более прекрасную фигуру, – говорит Фрайдис, – так что это не важно.
– Да, – говорит Мануэль, – но мы с этим немного погодим.
– Ты теперь всегда так говоришь!
– Но, моя милая, насколько приятно здесь отдыхать, когда мой гейс выплачен, какое-то время не занимаясь ничем серьезным. Вскоре мы, конечно же, отправимся в путешествие, а когда мы увидим пределы этого мира и их оценим, у меня будет достаточно времени и знаний, чтобы отдать их созданию этого изваяния.
– Не в каких-то далеких странах, милый Мануэль, а в своей земле должен человек искать материал для творений.
– В общем, может, оно и так, но твои поцелуи мне нравятся больше твоей магии.
– Мне приятно слышать такие слова, мой дорогой, но все же…
– Нет, ничего подобного. Ты мне действительно намного милее, когда обнимаешь меня, а не когда носишься по свету, обернувшись свиньей, змеей или молнией, и элегантно истребляешь целые народы.
Сказав это, он поцеловал ее, и спор прекратился сам собой, поскольку в эти мирные времена королеву Фрайдис в глубине души поцелуи интересовали много больше всякой магии. На самом деле, никогда не существовало чародейки более трепетной и нежной, чем Фрайдис. А теперь, когда она стала обыкновенной женщиной, эти черты раскрылись в полной мере.
Если она и раздражалась, то лишь тогда, когда Мануэль признавался в ответ на ревнивые расспросы, что он находит ее не такой красивой и не такой умной, какой была Ниафер. Но с этим, как подчеркивал Мануэль, ничего не поделаешь, поскольку никогда не будет второй Ниафер, и бессмысленно говорить обратное.
Возможно, Мануэль в это верил. Весьма безыскусная, не очень рассудительная и ни в каком отношении не ослепительная служанка вполне могла стать – тем необъяснимым образом, каким происходит все на свете, – женщиной, которую избрало сердце Мануэля и которой в его глазах всю оставшуюся жизнь не должно быть равных. Определенно, ни один беспристрастный судья не постановил бы, что эта смуглая Ниафер, если можно так выразиться, стоит хотя бы мизинца Фрайдис или Алианоры, тогда как Мануэль не утаивал даже от самих этих августейших особ своих личных своеобразных оценок.
С другой стороны, некоторые говорят, что дамы, привыкшие к ежечасному восхищению собой, не могут вынести проходящего мимо мужчину, который, похоже, не от всего сердца восхищается ими. Тот, кто вообще не восхищается, очевидный дурак, и о нем не стоит и беспокоиться. Но вокруг того, кто признает, что «вы достаточно милы», и вроде как проходит мимо, возникает некая тайна. И есть один способ разрешить ее – преследовать этого выскочку. Некоторые утверждают, что косоглазому Мануэлю была известна эта аксиома и он не забывал о ней при отношениях с Фрайдис и Алианорой. В любом случае подобные теоретики никогда не получали от дона Мануэля никакого словесного подтверждения. Ниафер умерла и была для него потеряна, и он, не щеголяя каким-либо беспримерным пылом, влюбился в Алианору. А теперь, когда Фрайдис ради его поцелуев лишила себя бессмертия, у высокого юноши вновь было некое выражение согласия на лице, признающее ее жертву, ее красоту, всю ее власть и мудрость в целом в качестве самой доступной и близкой замены скудному очарованию Ниафер.
Однако другие заявляют более просто, что дон Мануэль был так устроен, что меньше ценил любое желание после того, как оно исполнялось. И они говорят, что он заметил это – опять-таки тем необъяснимым образом, каким происходит все на свете, – теперь, когда Мануэль овладел неземной королевой, которая стала, точно так же, как и Алианора, обычной женщиной и которая в общении со своим возлюбленным вела себя именно как таковая.
– Но действительно ли ты меня любишь, о мужчина из всех мужчин? – обычно спрашивала Фрайдис. – И, не считая этой проклятой Ниафер, любишь ли ты меня чуточку больше, чем любишь какую-либо другую женщину?
– Разве есть какие-либо другие женщины? – удивлялся Мануэль. – О, разумеется, я полагаю, есть, но я о них забыл. Я не слышал, не видел и не думал о тех существах в юбках с тех пор, как появилась моя дорогая Фрайдис.
Чародейка при таких речах мурлыкала и склоняла голову туда, где, по мнению Фрайдис, было место именно для нее.
– Мне бы хотелось верить твоим словам, король моего сердца. Мне теперь приходится прилагать такие усилия, чтобы побудить тебя произнести эти глупые, милые слова. И даже когда наконец ты их говоришь, голос у тебя легкомысленный и веселый, и они звучат так, будто ты шутишь.
Он поцеловал ее косу, благоухавшую возле его губ.
– Неужели ты не знаешь, что, несмотря на мои шутки, я очень тебя люблю?
– Я постоянно повторяю это самой себе, – критически заметила Фрайдис. – Ты должен позволять своему голосу немного срываться после первых трех слов.
– Я говорю так, как чувствую. Я люблю тебя, Фрайдис, и именно это тебе и повторяю.
– Да, но ты уже не надоедаешь этим все время.
– Увы, моя милая, ты уже не недоступная Королева страны с той стороны огня, а это, несомненно, имеет значение. Однако я люблю тебя, как ни одну из всех живущих на свете женщин.
– Но, мой дорогой, кто любит тебя сильней, чем может выразить человеческий язык?
– Одна безнадежно неизлечимая, прелестная, слабоумная, – сказал Мануэль. Притом он сделал так, что его слова оказались вполне подходящими.
Через некоторое время Фрайдис с наслаждением вздохнула:
– Это избавляет тебя от объяснении, не правда ли? А ведь в ту первую ночь, чтобы облапошить меня со своими изваяниями, ты говорил на редкость безумно и привлекательно, тогда как теперь твои речи вообще не радуют мой слух.
– О Небеса! – сказал Мануэль. – Я обнимаю маньячку! Милая Фрайдис, что бы я ни сказал, все это те же самые банальные слова, которые от сотворения мира миллионы мужчин шепчут миллионам женщин, а моя любовь к тебе не имеет себе равных, и ей не следует рядиться в поношенные одежды.
– Ты сейчас снова отделываешься от меня шутками, твой голос весел и легкомыслен, и в нем не слышно никакой верности: это меня беспокоит.
– Я говорю так, как чувствую. Я люблю тебя, Фрайдис, и именно это тебе и повторяю, но я не могу повторять это каждые пятнадцать минут.
– Однако я вижу, что этот огромный косоглазый юноша – самая неразговорчивая и самая упрямая скотина изо всех двуногих!
– А иначе был бы я у тебя?
– Увы, в этом и состоит вся странность. Но я теряюсь в догадках о том, предвидел ли ты именно это?
– Я? – воскликнул Мануэль. – Моя милая, когда ты удостоверишься, что я – самое честное и откровенное существо из когда-либо живших на свете, ты начнешь ценить меня по-настоящему.
– Знаю, что ты именно такой, мой большой мальчик. Но все же я гадаю, – сказала Фрайдис, – а догадки – утонченная, изысканная печаль.
– Когда-нибудь, – сказала Фрайдис, – тебе придется захватить Бельгард и отрубить герцогу Асмунду его мерзкую голову, поскольку по праву собственности в соответствии с грамотой короля Фердинанда весь Пуактесм принадлежит тебе.
– Думаю, мы с этим немного погодим, – сказал Мануэль. – Я от всей души не хочу быть связанным пергаментами с позолоченной графской печатью, а хочу путешествовать, чтобы увидеть пределы этого мира и их оценить. В любом случае, милая Фрайдис, на данный момент меня вполне устраивает наш маленький домик, а политика может подождать.
– Все же в связи с этим что-то следует сделать, – сказала Фрайдис. И, так как Мануэль имел упорное предубеждение против любой моровой язвы, она напустила на Асмунда проклятие, из-за которого он оказался подвержен всем незначительным недомоганиям, которые могли иметь место между мозолями на ногах и перхотью под короной.
На Морвене Фрайдис своими чарами возвела скромный дом, построенный из яшмы, порфира, желтой и фиолетовой брекчии. Изнутри каменные стены повсеместно были покрыты замечательными ажурными рельефами, а через равные промежутки инкрустированы кругами и квадратами из фаянса бирюзового цвета. Пол, конечно же, был цинковый, защищавший от недружелюбных Альвов, которые находились в постоянной войне с Ауделой, и, более того, дом огораживал палисад из ивовых прутьев, намазанных не животным, а растительным маслом и связанных лентами без узлов.
Все было очень просто, по-домашнему, а когда возникала необходимость, им прислуживали подданные Фрайдис. Падшая королева теперь стала серой колдуньей – конечно же, не по внешнему виду, но по возможностям, которые не были ограничены рамками черной или белой магии. Она обучила дона Мануэля магии Ауделы, и они с Мануэлем в ту весну и в то лето посвятили много времени вызыванию для собственного развлечения в перерывах между супружескими утехами древних развенчанных богов, забавных чудовищ и назидательных призраков.
Они больше не слышали о глиняной фигуре, которой дали жизнь, кроме известия, принесенного одним привидением, о том, что, когда хромой веселый малый спустился с Морвена, добропорядочные жители повсюду были напуганы, поскольку он шел, как и был сотворен, совершенно голым, а это не считается приличным. А с запада, из болот Филистии, появился некий огромный жук-навозник и повсюду следовал за одушевленной фигурой, крича и брызгая слюной: «Мораль, а не искусство!» И на некоторое время эта фигура уходит из сказания о Мануэле с этим зловонным спутником.
– Но мы создадим более прекрасную фигуру, – говорит Фрайдис, – так что это не важно.
– Да, – говорит Мануэль, – но мы с этим немного погодим.
– Ты теперь всегда так говоришь!
– Но, моя милая, насколько приятно здесь отдыхать, когда мой гейс выплачен, какое-то время не занимаясь ничем серьезным. Вскоре мы, конечно же, отправимся в путешествие, а когда мы увидим пределы этого мира и их оценим, у меня будет достаточно времени и знаний, чтобы отдать их созданию этого изваяния.
– Не в каких-то далеких странах, милый Мануэль, а в своей земле должен человек искать материал для творений.
– В общем, может, оно и так, но твои поцелуи мне нравятся больше твоей магии.
– Мне приятно слышать такие слова, мой дорогой, но все же…
– Нет, ничего подобного. Ты мне действительно намного милее, когда обнимаешь меня, а не когда носишься по свету, обернувшись свиньей, змеей или молнией, и элегантно истребляешь целые народы.
Сказав это, он поцеловал ее, и спор прекратился сам собой, поскольку в эти мирные времена королеву Фрайдис в глубине души поцелуи интересовали много больше всякой магии. На самом деле, никогда не существовало чародейки более трепетной и нежной, чем Фрайдис. А теперь, когда она стала обыкновенной женщиной, эти черты раскрылись в полной мере.
Если она и раздражалась, то лишь тогда, когда Мануэль признавался в ответ на ревнивые расспросы, что он находит ее не такой красивой и не такой умной, какой была Ниафер. Но с этим, как подчеркивал Мануэль, ничего не поделаешь, поскольку никогда не будет второй Ниафер, и бессмысленно говорить обратное.
Возможно, Мануэль в это верил. Весьма безыскусная, не очень рассудительная и ни в каком отношении не ослепительная служанка вполне могла стать – тем необъяснимым образом, каким происходит все на свете, – женщиной, которую избрало сердце Мануэля и которой в его глазах всю оставшуюся жизнь не должно быть равных. Определенно, ни один беспристрастный судья не постановил бы, что эта смуглая Ниафер, если можно так выразиться, стоит хотя бы мизинца Фрайдис или Алианоры, тогда как Мануэль не утаивал даже от самих этих августейших особ своих личных своеобразных оценок.
С другой стороны, некоторые говорят, что дамы, привыкшие к ежечасному восхищению собой, не могут вынести проходящего мимо мужчину, который, похоже, не от всего сердца восхищается ими. Тот, кто вообще не восхищается, очевидный дурак, и о нем не стоит и беспокоиться. Но вокруг того, кто признает, что «вы достаточно милы», и вроде как проходит мимо, возникает некая тайна. И есть один способ разрешить ее – преследовать этого выскочку. Некоторые утверждают, что косоглазому Мануэлю была известна эта аксиома и он не забывал о ней при отношениях с Фрайдис и Алианорой. В любом случае подобные теоретики никогда не получали от дона Мануэля никакого словесного подтверждения. Ниафер умерла и была для него потеряна, и он, не щеголяя каким-либо беспримерным пылом, влюбился в Алианору. А теперь, когда Фрайдис ради его поцелуев лишила себя бессмертия, у высокого юноши вновь было некое выражение согласия на лице, признающее ее жертву, ее красоту, всю ее власть и мудрость в целом в качестве самой доступной и близкой замены скудному очарованию Ниафер.
Однако другие заявляют более просто, что дон Мануэль был так устроен, что меньше ценил любое желание после того, как оно исполнялось. И они говорят, что он заметил это – опять-таки тем необъяснимым образом, каким происходит все на свете, – теперь, когда Мануэль овладел неземной королевой, которая стала, точно так же, как и Алианора, обычной женщиной и которая в общении со своим возлюбленным вела себя именно как таковая.
– Но действительно ли ты меня любишь, о мужчина из всех мужчин? – обычно спрашивала Фрайдис. – И, не считая этой проклятой Ниафер, любишь ли ты меня чуточку больше, чем любишь какую-либо другую женщину?
– Разве есть какие-либо другие женщины? – удивлялся Мануэль. – О, разумеется, я полагаю, есть, но я о них забыл. Я не слышал, не видел и не думал о тех существах в юбках с тех пор, как появилась моя дорогая Фрайдис.
Чародейка при таких речах мурлыкала и склоняла голову туда, где, по мнению Фрайдис, было место именно для нее.
– Мне бы хотелось верить твоим словам, король моего сердца. Мне теперь приходится прилагать такие усилия, чтобы побудить тебя произнести эти глупые, милые слова. И даже когда наконец ты их говоришь, голос у тебя легкомысленный и веселый, и они звучат так, будто ты шутишь.
Он поцеловал ее косу, благоухавшую возле его губ.
– Неужели ты не знаешь, что, несмотря на мои шутки, я очень тебя люблю?
– Я постоянно повторяю это самой себе, – критически заметила Фрайдис. – Ты должен позволять своему голосу немного срываться после первых трех слов.
– Я говорю так, как чувствую. Я люблю тебя, Фрайдис, и именно это тебе и повторяю.
– Да, но ты уже не надоедаешь этим все время.
– Увы, моя милая, ты уже не недоступная Королева страны с той стороны огня, а это, несомненно, имеет значение. Однако я люблю тебя, как ни одну из всех живущих на свете женщин.
– Но, мой дорогой, кто любит тебя сильней, чем может выразить человеческий язык?
– Одна безнадежно неизлечимая, прелестная, слабоумная, – сказал Мануэль. Притом он сделал так, что его слова оказались вполне подходящими.
Через некоторое время Фрайдис с наслаждением вздохнула:
– Это избавляет тебя от объяснении, не правда ли? А ведь в ту первую ночь, чтобы облапошить меня со своими изваяниями, ты говорил на редкость безумно и привлекательно, тогда как теперь твои речи вообще не радуют мой слух.
– О Небеса! – сказал Мануэль. – Я обнимаю маньячку! Милая Фрайдис, что бы я ни сказал, все это те же самые банальные слова, которые от сотворения мира миллионы мужчин шепчут миллионам женщин, а моя любовь к тебе не имеет себе равных, и ей не следует рядиться в поношенные одежды.
– Ты сейчас снова отделываешься от меня шутками, твой голос весел и легкомыслен, и в нем не слышно никакой верности: это меня беспокоит.
– Я говорю так, как чувствую. Я люблю тебя, Фрайдис, и именно это тебе и повторяю, но я не могу повторять это каждые пятнадцать минут.
– Однако я вижу, что этот огромный косоглазый юноша – самая неразговорчивая и самая упрямая скотина изо всех двуногих!
– А иначе был бы я у тебя?
– Увы, в этом и состоит вся странность. Но я теряюсь в догадках о том, предвидел ли ты именно это?
– Я? – воскликнул Мануэль. – Моя милая, когда ты удостоверишься, что я – самое честное и откровенное существо из когда-либо живших на свете, ты начнешь ценить меня по-настоящему.
– Знаю, что ты именно такой, мой большой мальчик. Но все же я гадаю, – сказала Фрайдис, – а догадки – утонченная, изысканная печаль.
Глава XVII
Магия создателей образов
Вскоре по окрестностям разнесся слух, что королева Аудельская Фрайдис стала обыкновенной женщиной, и вслед за этим местные маги начали приходить на Морвен в поисках ее благосклонности, за советом и помощью Шамира.
Эти маги, как пояснили Мануэлю, тоже создавали образы, пытались их оживлять, – правда, никто точно не знал, как это делается, а сами маги и вовсе не имели об этом представления.
Однажды Мануэль посетил вместе с Фрайдис одно темное место, где работали некоторые из этих чудотворцев. При свете раскаленных углей их глиняные изваяния казались румяными, а сами создатели двигались перед ними, производя действия, которые, весьма сострадательно, были скрыты от Мануэля необычайно ароматным сумраком.
Когда Мануэль вошел на галерею, один из кудесников снизу из темноты резким голосом что-то запел.
– Это незаконченная руна Черных Дроздов, – шепотом сказала Фрайдис.
Под ними раздавались пронзительные завывания:
– Втиснуты, сжаты и так погребены, несмотря на крики (спокойны будьте), по образу того, как худой раджа поступал с пойманными конями в Калькутте. Смело пробей толщу земли и стань их бранить, открыв пошире рот, тем, что клювы шепчут Саксу, как раньше всегда говорил Витенагемот! Как ни одна белая птица, они поют (там, где не разводят фениксов), взглядом сердито отметая бездарность; но там нигде нет отказа: их чеканка – о, изящество! – есть благодарность.
В темноте заговорил второй волшебник:
– Вдали от их хора сидел король в златом костюме, играя роль скупца, что считает горы монет, жалея, что в них пары франков нет. А королева в ту жуткую ночь, хотя клялась, что поститься не прочь, сидела, делая (слух гласил) седьмой бутерброд из последних сил (так слухами все дворы полны) со златом из королевской казны. А к ней из парка, как свежий бриз, летела песня девы Дениз…
Тут вступил третий, запев:
– А пела о том, как смышлен и жесток рожденный зверь, сиянием северных крайних широт одетый теперь, цветением плоти белее, чем самый крутой ураган, что снежную крепость берет, используя гром, как таран, и пела, как люди сказали все, что земля одна, – ушла ли хозяйка ее поутру или ждет допоздна, в обломках крушения ль бьется, то ли бежит всех забот, а то ль притаилась в хлебах – также туда побредет.
Затем начал четвертый:
– Дениз так пела, а пока белье, что свято королевский сон блюдет, она располагала по чинам; и не мечтала о судьбе своей, что ожидала, дабы оглушить: седьмая зависает так волна, а солнце, златом воду расколов, как будто золотит смерть, что грядет к тому, кто видит то, что суждено, – возвышенную и благую смерть! – пока волна несется вниз – конец! Парит так ворон в небесах: считай – один, два, три, четыре, пять, шесть; но вряд ли скажешь – семь…
Они продолжали, но Мануэль их больше не слушал.
– В чем смысл всего этого? – спросил он у Фрайдис.
– Это экспериментальное заклинание, – ответила она, – в котором есть чуточку незаконченной магии, для которой еще не найдено подходящих слов. Но когда-нибудь на них наткнутся, и тогда эта руна будет жить вечно, пережив все те рифмы, что заражены рассудком и разумными смыслами, противными человеческой природе.
– Значит, слова настолько важны и непреходящи?
– Мануэль, я тебе удивляюсь! Чем же еще человек отличается от других животных, кроме того, что им пользуются слова?
– Я бы сказал, что люди пользуются словами.
– Существуют, конечно же, взаимные уступки, но в главном человек более подвластен словам, чем они ему. Что ж, подумай лишь о таких ужасных словах, как «религия», «долг» и «любовь», «патриотизм» и «искусство», «честь» и «здравый смысл», и о том, что эти слова-тираны делают с людьми и из людей!
– Нет, это резонерство: ибо слова – только преходящие звуки, тогда как человек – дитя Бога и обладает бессмертным духом.
– Да-да, мой дорогой, я знаю, ты в это веришь, и у тебя эта вера выглядит мило и привлекательно. Но, как я говорила, человек обладает телом животного, чтобы набираться опыта, и мозгом животного, чтобы этот опыт осмысливать, так что его соображения и суждения всегда будут мыслями более или менее разумного животного. Но в его словах очень часто заключена магия, и ты это поймешь, когда я сделаю тебя величайшим из создателей образов.
– Да-да, но с этим мы можем немного погодить, – сказал Мануэль.
После этого Мануэль признался Фрайдис, что облик этих чудотворцев его настораживает. Он думал, что восхитительно создавать оживающие образы, до тех пор, пока не увидел и не разглядел внешность этих заурядных создателей образов, которые оказались уродливыми, рахитичными и вспыльчивыми. Они беспомощны, злобны и недоверчивы, а в повседневных делах недалеки от слабоумных. Они явно презирают всех, кто не способен создавать образы, и, очевидно, питают отвращение к тем, кто может это делать. С Мануэлем они были особенно высокомерны, уверяя его, что он лишь преуспевающий, претенциозный псевдоволшебник и что вред, причиненный самобытным чудотворцем, может быть очень-очень велик. Неужели эти сумасшедшие формовщики грязи могут служить образцом крепкому, здоровому парню? И если б Мануэль стал перенимать их искусство, спросил он в заключение, не перенял бы он и их черты?
– И да, и нет, – ответила Фрайдис. – Ибо, согласно древнему таинству Туйлы, они извлекают из себя самое лучшее, чтобы наполнить им свои образы, а это лишает их добродетелей. Но мне бы хотелось обратить внимание на то, что самое лучшее, содержавшееся в них, продолжает жить, тогда как самое лучшее, что есть в других людях, погибает вместе с ними где-нибудь на поле брани, на постели или на виселице. Вот почему я подумала, что сегодняшний день…
– Нет, мы с этим немного погодим, ибо я должен прокрутить все у себя в голове, – сказал Мануэль, – и свое мнение по этому вопросу я изложу позднее.
Но пока его голова занималась этим вопросом, пальцы Мануэля создавали забавные фигурки десяти создателей образов, которых он в итоге оставил неоживленными. Фрайдис улыбнулась при виде этих карикатур и спросила, когда Мануэль даст им жизнь.
– О, в свое время, – сказал он, – и тогда их ужимки смогут развлечь. Я ощущаю, что занятия магией Туйлы связаны с крупными жертвами и серьезными опасностями, поэтому я не спешу ей заниматься. Я предпочитаю получать удовольствие от того, что мне милее.
– А что для тебя может быть милее?
– Молодость, – ответил Мануэль, – и ты.
Королеве Фрайдис, которая сейчас во всем была обыкновенной женщиной, такой ответ доставил наслаждение.
– Неужели тебе этого довольно, король моего сердца? – осторожно и нежно спросила она.
– Нет, – сказал Мануэль, глядя поверх Морвена на скрытый облаками Тауненфельский хребет. – Но я никогда и не стремился быть удовлетворенным в этом мире людей.
– В самом деле, Мануэль, люди – это стадо бедных скудоумных тварей… Он задумчиво ответил:
– Но я не могу примириться с мыслью, что они должны быть мне братьями. Я, являющийся знаменитым героем, целыми днями пребываю в сомнении и страхе из-за этих непостижимых и загадочных существ. Со всех сторон меня окружает скудоумие и тупость, меня воротит от их вытянутых физиономий, но я должен всегда скрывать свое отвращение. В моей жизни нет часа, когда бы я не скрывался за броней из отговорок и вранья, а в этих доспехах я очень одинок, Фрайдис. Ты же твердишь о глубокой любви к этому наглухо закрытому Мануэлю. Но какая мудрость откроет тебе или мне, кто такой Мануэль. Ох, я сбит с толку непостоянством, одиночеством и бессилием этого Мануэля! Милая Фрайдис, не надо любить мое тело или мою манеру говорить – ничего из того, что у меня во плоти, ибо все это бренно и обещано червям. И в этой мысли тоже есть своя печаль…
– Давай не будем говорить об этом! Давай не будем думать ни о чем ужасном, а только друг о друге!
– Но я не могу примириться с мыслью, что ты так и не узнаешь истинного меня, заключенного в это бренное тело. Фрайдис, нет способа, который позволит двоим встретиться в этом мире людей. Мы лишь издали отчаянно машем друг другу, прекрасно понимая, что эти знаки будут неверно истолкованы. Мы появляемся из материнского чрева, как пародии на своих родителей, и, суетно жестикулируя, спешим к чреву могилы. И в этой толкучке мы не находим себе товарищей, поскольку ни единой душе не дано приблизиться к другому по мосту из слов. На самом деле, не найти слов, чтобы выразить мое огромное, невозможное желание любить и быть любимым, точно так же, как не найти слов, чтобы выразить не вполне постижимую мысль, которая вертится у меня в голове в данную минуту. Но в этой мысли тоже есть своя печаль…
Мануэль по-прежнему смотрел на зелено-фиолетовые горы и высокие облака, плывущие на север. Этот величественный и прекрасный пейзаж, казалось, был совершенно равнодушен к судьбам человечества. Фрайдис сказала:
– Давай не будем думать слишком много об этом, мой милый. Для молодых это пустая трата прекрасного времени, а молодость коротка.
– Но я не могу примириться с мыслью, что ты никогда не полюбишь и не познаешь истинного Мануэля, и мне не дает покоя то, что наши органы чувств, единственно посредством которых мы узнаем друг друга, могут обманывать. Чем я могу быть для тебя, как не плотью и голосом? Но не в этом причина моей тоски, милая Фрайдис, а в том, что мои сомнения во всем, даже в тебе, милая Фрайдис, даже когда я обнимаю тебя, стеной встают между нами: низкой, длинной, прочной стеной, которую нам никогда не разрушить. Я понимаю, что в действительности я никакой не герой, а лишь скучный и одинокий обитатель подозрительного замка своего тела; что я, который сам не знает, кто он такой, буду умирать в сомнениях и одиночестве под надежной защитой позерства, грубоватости и жизнерадостности, которыми я отгородился, чтобы выжить. И в этой мысли тоже есть своя печаль.
Сейчас Мануэль был таким, каким Фрайдис его никогда не видела. Она удивилась, она была напугана неожиданной мрачностью этого красивого парня, в то время как ее мягкие алые желанные губы были от него так близко, а ее темные глаза смотрели на него с прекрасным и нежным томлением, которое не описать.
– Я не понимаю тебя, мой дорогой, – сказала она, уже не возвышенная королева Аудельская, а лишь простая смертная. – Верно, что весь мир вокруг нас – только иллюзия, но ты и я – реальны и очень близки, поскольку ничего не скрываем друг от друга. И я уверена, что нет никого счастливей нас и никто так не подходит друг другу. И, определенно, подобная мнительность не к лицу тебе, который, как ты сам сказал лишь на днях, от природы честный и откровенный.
Тут мысли Мануэля вернулись назад от облаков и зелено-фиолетовых гор. Он несколько мгновений смотрел на нее очень серьезно, потом невесело рассмеялся и сказал:
– Вот!
– Но, дорогой, ты сам не свой…
– Да-да! – сказал Мануэль, целуя ее. – Я на минутку забыл, что я честный, откровенный и какой-то еще, каким ты представляешь меня. Теперь я снова обрел свое прежнее искреннее, жизнерадостное и грубоватое «я» и больше не стану будоражить тебя подобными глупостями. Ведь я – Мануэль: я следую своим помыслам и своему желанию, и, если это приведет меня к одиночеству, я должен его перенести.
Эти маги, как пояснили Мануэлю, тоже создавали образы, пытались их оживлять, – правда, никто точно не знал, как это делается, а сами маги и вовсе не имели об этом представления.
Однажды Мануэль посетил вместе с Фрайдис одно темное место, где работали некоторые из этих чудотворцев. При свете раскаленных углей их глиняные изваяния казались румяными, а сами создатели двигались перед ними, производя действия, которые, весьма сострадательно, были скрыты от Мануэля необычайно ароматным сумраком.
Когда Мануэль вошел на галерею, один из кудесников снизу из темноты резким голосом что-то запел.
– Это незаконченная руна Черных Дроздов, – шепотом сказала Фрайдис.
Под ними раздавались пронзительные завывания:
– Втиснуты, сжаты и так погребены, несмотря на крики (спокойны будьте), по образу того, как худой раджа поступал с пойманными конями в Калькутте. Смело пробей толщу земли и стань их бранить, открыв пошире рот, тем, что клювы шепчут Саксу, как раньше всегда говорил Витенагемот! Как ни одна белая птица, они поют (там, где не разводят фениксов), взглядом сердито отметая бездарность; но там нигде нет отказа: их чеканка – о, изящество! – есть благодарность.
В темноте заговорил второй волшебник:
– Вдали от их хора сидел король в златом костюме, играя роль скупца, что считает горы монет, жалея, что в них пары франков нет. А королева в ту жуткую ночь, хотя клялась, что поститься не прочь, сидела, делая (слух гласил) седьмой бутерброд из последних сил (так слухами все дворы полны) со златом из королевской казны. А к ней из парка, как свежий бриз, летела песня девы Дениз…
Тут вступил третий, запев:
– А пела о том, как смышлен и жесток рожденный зверь, сиянием северных крайних широт одетый теперь, цветением плоти белее, чем самый крутой ураган, что снежную крепость берет, используя гром, как таран, и пела, как люди сказали все, что земля одна, – ушла ли хозяйка ее поутру или ждет допоздна, в обломках крушения ль бьется, то ли бежит всех забот, а то ль притаилась в хлебах – также туда побредет.
Затем начал четвертый:
– Дениз так пела, а пока белье, что свято королевский сон блюдет, она располагала по чинам; и не мечтала о судьбе своей, что ожидала, дабы оглушить: седьмая зависает так волна, а солнце, златом воду расколов, как будто золотит смерть, что грядет к тому, кто видит то, что суждено, – возвышенную и благую смерть! – пока волна несется вниз – конец! Парит так ворон в небесах: считай – один, два, три, четыре, пять, шесть; но вряд ли скажешь – семь…
Они продолжали, но Мануэль их больше не слушал.
– В чем смысл всего этого? – спросил он у Фрайдис.
– Это экспериментальное заклинание, – ответила она, – в котором есть чуточку незаконченной магии, для которой еще не найдено подходящих слов. Но когда-нибудь на них наткнутся, и тогда эта руна будет жить вечно, пережив все те рифмы, что заражены рассудком и разумными смыслами, противными человеческой природе.
– Значит, слова настолько важны и непреходящи?
– Мануэль, я тебе удивляюсь! Чем же еще человек отличается от других животных, кроме того, что им пользуются слова?
– Я бы сказал, что люди пользуются словами.
– Существуют, конечно же, взаимные уступки, но в главном человек более подвластен словам, чем они ему. Что ж, подумай лишь о таких ужасных словах, как «религия», «долг» и «любовь», «патриотизм» и «искусство», «честь» и «здравый смысл», и о том, что эти слова-тираны делают с людьми и из людей!
– Нет, это резонерство: ибо слова – только преходящие звуки, тогда как человек – дитя Бога и обладает бессмертным духом.
– Да-да, мой дорогой, я знаю, ты в это веришь, и у тебя эта вера выглядит мило и привлекательно. Но, как я говорила, человек обладает телом животного, чтобы набираться опыта, и мозгом животного, чтобы этот опыт осмысливать, так что его соображения и суждения всегда будут мыслями более или менее разумного животного. Но в его словах очень часто заключена магия, и ты это поймешь, когда я сделаю тебя величайшим из создателей образов.
– Да-да, но с этим мы можем немного погодить, – сказал Мануэль.
После этого Мануэль признался Фрайдис, что облик этих чудотворцев его настораживает. Он думал, что восхитительно создавать оживающие образы, до тех пор, пока не увидел и не разглядел внешность этих заурядных создателей образов, которые оказались уродливыми, рахитичными и вспыльчивыми. Они беспомощны, злобны и недоверчивы, а в повседневных делах недалеки от слабоумных. Они явно презирают всех, кто не способен создавать образы, и, очевидно, питают отвращение к тем, кто может это делать. С Мануэлем они были особенно высокомерны, уверяя его, что он лишь преуспевающий, претенциозный псевдоволшебник и что вред, причиненный самобытным чудотворцем, может быть очень-очень велик. Неужели эти сумасшедшие формовщики грязи могут служить образцом крепкому, здоровому парню? И если б Мануэль стал перенимать их искусство, спросил он в заключение, не перенял бы он и их черты?
– И да, и нет, – ответила Фрайдис. – Ибо, согласно древнему таинству Туйлы, они извлекают из себя самое лучшее, чтобы наполнить им свои образы, а это лишает их добродетелей. Но мне бы хотелось обратить внимание на то, что самое лучшее, содержавшееся в них, продолжает жить, тогда как самое лучшее, что есть в других людях, погибает вместе с ними где-нибудь на поле брани, на постели или на виселице. Вот почему я подумала, что сегодняшний день…
– Нет, мы с этим немного погодим, ибо я должен прокрутить все у себя в голове, – сказал Мануэль, – и свое мнение по этому вопросу я изложу позднее.
Но пока его голова занималась этим вопросом, пальцы Мануэля создавали забавные фигурки десяти создателей образов, которых он в итоге оставил неоживленными. Фрайдис улыбнулась при виде этих карикатур и спросила, когда Мануэль даст им жизнь.
– О, в свое время, – сказал он, – и тогда их ужимки смогут развлечь. Я ощущаю, что занятия магией Туйлы связаны с крупными жертвами и серьезными опасностями, поэтому я не спешу ей заниматься. Я предпочитаю получать удовольствие от того, что мне милее.
– А что для тебя может быть милее?
– Молодость, – ответил Мануэль, – и ты.
Королеве Фрайдис, которая сейчас во всем была обыкновенной женщиной, такой ответ доставил наслаждение.
– Неужели тебе этого довольно, король моего сердца? – осторожно и нежно спросила она.
– Нет, – сказал Мануэль, глядя поверх Морвена на скрытый облаками Тауненфельский хребет. – Но я никогда и не стремился быть удовлетворенным в этом мире людей.
– В самом деле, Мануэль, люди – это стадо бедных скудоумных тварей… Он задумчиво ответил:
– Но я не могу примириться с мыслью, что они должны быть мне братьями. Я, являющийся знаменитым героем, целыми днями пребываю в сомнении и страхе из-за этих непостижимых и загадочных существ. Со всех сторон меня окружает скудоумие и тупость, меня воротит от их вытянутых физиономий, но я должен всегда скрывать свое отвращение. В моей жизни нет часа, когда бы я не скрывался за броней из отговорок и вранья, а в этих доспехах я очень одинок, Фрайдис. Ты же твердишь о глубокой любви к этому наглухо закрытому Мануэлю. Но какая мудрость откроет тебе или мне, кто такой Мануэль. Ох, я сбит с толку непостоянством, одиночеством и бессилием этого Мануэля! Милая Фрайдис, не надо любить мое тело или мою манеру говорить – ничего из того, что у меня во плоти, ибо все это бренно и обещано червям. И в этой мысли тоже есть своя печаль…
– Давай не будем говорить об этом! Давай не будем думать ни о чем ужасном, а только друг о друге!
– Но я не могу примириться с мыслью, что ты так и не узнаешь истинного меня, заключенного в это бренное тело. Фрайдис, нет способа, который позволит двоим встретиться в этом мире людей. Мы лишь издали отчаянно машем друг другу, прекрасно понимая, что эти знаки будут неверно истолкованы. Мы появляемся из материнского чрева, как пародии на своих родителей, и, суетно жестикулируя, спешим к чреву могилы. И в этой толкучке мы не находим себе товарищей, поскольку ни единой душе не дано приблизиться к другому по мосту из слов. На самом деле, не найти слов, чтобы выразить мое огромное, невозможное желание любить и быть любимым, точно так же, как не найти слов, чтобы выразить не вполне постижимую мысль, которая вертится у меня в голове в данную минуту. Но в этой мысли тоже есть своя печаль…
Мануэль по-прежнему смотрел на зелено-фиолетовые горы и высокие облака, плывущие на север. Этот величественный и прекрасный пейзаж, казалось, был совершенно равнодушен к судьбам человечества. Фрайдис сказала:
– Давай не будем думать слишком много об этом, мой милый. Для молодых это пустая трата прекрасного времени, а молодость коротка.
– Но я не могу примириться с мыслью, что ты никогда не полюбишь и не познаешь истинного Мануэля, и мне не дает покоя то, что наши органы чувств, единственно посредством которых мы узнаем друг друга, могут обманывать. Чем я могу быть для тебя, как не плотью и голосом? Но не в этом причина моей тоски, милая Фрайдис, а в том, что мои сомнения во всем, даже в тебе, милая Фрайдис, даже когда я обнимаю тебя, стеной встают между нами: низкой, длинной, прочной стеной, которую нам никогда не разрушить. Я понимаю, что в действительности я никакой не герой, а лишь скучный и одинокий обитатель подозрительного замка своего тела; что я, который сам не знает, кто он такой, буду умирать в сомнениях и одиночестве под надежной защитой позерства, грубоватости и жизнерадостности, которыми я отгородился, чтобы выжить. И в этой мысли тоже есть своя печаль.
Сейчас Мануэль был таким, каким Фрайдис его никогда не видела. Она удивилась, она была напугана неожиданной мрачностью этого красивого парня, в то время как ее мягкие алые желанные губы были от него так близко, а ее темные глаза смотрели на него с прекрасным и нежным томлением, которое не описать.
– Я не понимаю тебя, мой дорогой, – сказала она, уже не возвышенная королева Аудельская, а лишь простая смертная. – Верно, что весь мир вокруг нас – только иллюзия, но ты и я – реальны и очень близки, поскольку ничего не скрываем друг от друга. И я уверена, что нет никого счастливей нас и никто так не подходит друг другу. И, определенно, подобная мнительность не к лицу тебе, который, как ты сам сказал лишь на днях, от природы честный и откровенный.
Тут мысли Мануэля вернулись назад от облаков и зелено-фиолетовых гор. Он несколько мгновений смотрел на нее очень серьезно, потом невесело рассмеялся и сказал:
– Вот!
– Но, дорогой, ты сам не свой…
– Да-да! – сказал Мануэль, целуя ее. – Я на минутку забыл, что я честный, откровенный и какой-то еще, каким ты представляешь меня. Теперь я снова обрел свое прежнее искреннее, жизнерадостное и грубоватое «я» и больше не стану будоражить тебя подобными глупостями. Ведь я – Мануэль: я следую своим помыслам и своему желанию, и, если это приведет меня к одиночеству, я должен его перенести.
Глава XVIII
Выбор Мануэля
– Но я не могу понять, – сказала Фрайдис в один прекрасный сентябрьский день, – как так получается, что и Шамир у тебя в руках, и тайна одушевления изваяний, но ты не используешь ни тайну, ни талисман. Ты не создаешь больше фигур, ты теперь говоришь: «Нет, мы немного погодим», ты даже не захотел оживить десять карикатур на создателей образов, которые уже слепил.
– Это произойдет в свое время, – сказал Мануэль, – но оно еще не пришло. Между тем я избегаю занятий древним таинством Туйлы, потому что видел, какое действие оно оказывает на злоупотребляющих им. На мне был гейс создать фигуру, и я слепил и оживил такого великолепного веселого молодого героя, который отвечал моим помыслам и желанию. Таким образом, насколько я понимаю, мой гейс выполнен – у всего есть конец. Возможно, Небеса обогнали меня в количестве созданий, но первенство в таком деле – не вопрос арифметики.
– О да, у моего косоглазого мальчика все добродетели, включая скромность!
– В общем, я видел, что моя идея получила воплощение и покинула Морвен. Во всех отношениях этот парень, за исключением легкой хромоты, которая, по-моему, его не портит, ни в чем не уступает воплощениям идей того великого мастера, которого одни называют Пта, другие Яхве, третьи Абраксас, а кое-кто Кощей Бессмертный. Короче, я создал фигуру более восхитительную и значительную, чем все человеческое стадо, и почиваю на лаврах.
– Верно, ты сотворил прекрасное живое существо.
Но тогда разве женщина, производящая на свет красивого мальчика, не делает то же самое?
– Принцип не один и тот же, – с достоинством сказал Мануэль.
– Да почему ж?
– Для начала, мое изваяние – оригинальное, выполненное мной без посторонней помощи произведение, тогда как дети, насколько я представляю, являются результатом не вполне логичных совместных действий. Поэтому и ребенок в известной степени случайное произведение, и его черты и особенности не могут быть точно задуманы заранее и тем более выдержаны его создателями, которые в пылу творения, по-моему, зачастую отклоняются от лучших эстетических канонов.
– Что до этого, то никому из создающих уникальные вещи не удается создать их точно по проекту. Помнишь, даже твой парень хромал…
– Да, но как изящно!
– Нет, Мануэль, лишь чудотворцы, вызывающие мертвецов и приказывающие духам возвратиться в плоть, могут быть уверены в результатах своего чародейства. Ибо лишь эти волшебники знают наперед, что они сотворят.
– О, это новость! Так ты думаешь, можно вызвать мертвеца в некоем более осязаемом облике, нежели поучительный призрак? Думаешь, можно умершую девушку – или, коли на то пошло, умершего юношу, или почившего архиепископа, или покойного старьевщика – вернуть к жизни в теплой плоти?
– По дорогой цене, Мануэль, возможно все. Мануэль же сказал:
– Какую цену надо заплатить, чтобы получить назад добычу Смерти? И каким образом дать эту взятку? Впрочем, богатства и красоты этого большого круглого мира покажутся грошом по сравнению с ее сундуками – крохотной, не очень-то блестящей монеткой, которая – даже она! – принадлежит Смерти, но та ее еще пока не подобрала. Вскоре этот час и все, что важно прошествовало по свету в течение этого часа, окажется в тех склепах, где грудами лежит все, что ценилось в старину…
…Сейчас там собраны такие силы, красота и мудрость, каких не может ухватить человеческая мысль. Император владеет здесь половиной мира, но там Смерть делает из императоров ничто. А в переполненных кладовых Смерти никто не побеспокоится составить опись тысяч и тысяч императоров, царей, пап, фараонов и султанов, которым в их дни поклонялись как всемогущим. Сейчас же они там в общей куче, наряду со всем, что ценилось в старину…
– Это произойдет в свое время, – сказал Мануэль, – но оно еще не пришло. Между тем я избегаю занятий древним таинством Туйлы, потому что видел, какое действие оно оказывает на злоупотребляющих им. На мне был гейс создать фигуру, и я слепил и оживил такого великолепного веселого молодого героя, который отвечал моим помыслам и желанию. Таким образом, насколько я понимаю, мой гейс выполнен – у всего есть конец. Возможно, Небеса обогнали меня в количестве созданий, но первенство в таком деле – не вопрос арифметики.
– О да, у моего косоглазого мальчика все добродетели, включая скромность!
– В общем, я видел, что моя идея получила воплощение и покинула Морвен. Во всех отношениях этот парень, за исключением легкой хромоты, которая, по-моему, его не портит, ни в чем не уступает воплощениям идей того великого мастера, которого одни называют Пта, другие Яхве, третьи Абраксас, а кое-кто Кощей Бессмертный. Короче, я создал фигуру более восхитительную и значительную, чем все человеческое стадо, и почиваю на лаврах.
– Верно, ты сотворил прекрасное живое существо.
Но тогда разве женщина, производящая на свет красивого мальчика, не делает то же самое?
– Принцип не один и тот же, – с достоинством сказал Мануэль.
– Да почему ж?
– Для начала, мое изваяние – оригинальное, выполненное мной без посторонней помощи произведение, тогда как дети, насколько я представляю, являются результатом не вполне логичных совместных действий. Поэтому и ребенок в известной степени случайное произведение, и его черты и особенности не могут быть точно задуманы заранее и тем более выдержаны его создателями, которые в пылу творения, по-моему, зачастую отклоняются от лучших эстетических канонов.
– Что до этого, то никому из создающих уникальные вещи не удается создать их точно по проекту. Помнишь, даже твой парень хромал…
– Да, но как изящно!
– Нет, Мануэль, лишь чудотворцы, вызывающие мертвецов и приказывающие духам возвратиться в плоть, могут быть уверены в результатах своего чародейства. Ибо лишь эти волшебники знают наперед, что они сотворят.
– О, это новость! Так ты думаешь, можно вызвать мертвеца в некоем более осязаемом облике, нежели поучительный призрак? Думаешь, можно умершую девушку – или, коли на то пошло, умершего юношу, или почившего архиепископа, или покойного старьевщика – вернуть к жизни в теплой плоти?
– По дорогой цене, Мануэль, возможно все. Мануэль же сказал:
– Какую цену надо заплатить, чтобы получить назад добычу Смерти? И каким образом дать эту взятку? Впрочем, богатства и красоты этого большого круглого мира покажутся грошом по сравнению с ее сундуками – крохотной, не очень-то блестящей монеткой, которая – даже она! – принадлежит Смерти, но та ее еще пока не подобрала. Вскоре этот час и все, что важно прошествовало по свету в течение этого часа, окажется в тех склепах, где грудами лежит все, что ценилось в старину…
…Сейчас там собраны такие силы, красота и мудрость, каких не может ухватить человеческая мысль. Император владеет здесь половиной мира, но там Смерть делает из императоров ничто. А в переполненных кладовых Смерти никто не побеспокоится составить опись тысяч и тысяч императоров, царей, пап, фараонов и султанов, которым в их дни поклонялись как всемогущим. Сейчас же они там в общей куче, наряду со всем, что ценилось в старину…