Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Джон Кейз
Код Бытия
Часть первая
Июль
Глава 1
Отец Азетти боролся с искушением.
Стоя на ступенях приходской церкви и перебирая четки, он смотрел на пустынную площадь и время от времени поглядывал на наручные часы. Всего час тридцать девять пополудни, а он уже умирает от голода.
Строго говоря, церковь должна быть открыта с восьми утра до двух часов дня, а затем с пяти до восьми вечера. Так, во всяком случае, утверждала надпись на бронзовой пластинке, прикрепленной к двери. И отец Азетти не мог не признать, что слова, начертанные на пластинке, имеют определенный вес хотя бы потому, что находятся на этом месте уже сотню лет. Тем не менее...
Его излюбленная траттория располагалась на виа делла Феличе — слишком роскошное наименование для средневековой, мощенной булыжником теснины, которая, удаляясь зигзагами от центральной площади, заканчивалась тупиком у городской стены.
Один из самых труднодоступных и живописных итальянских городков, Монтекастелло-ди-Пелья, располагался на каменном утесе, вознесшись на тысячу футов над равниной Умбрии. Его жемчужиной и славой по праву считалась пьяцца ди Сан-Фортунато, в центре которой в прохладной тени единственной церкви города журчал небольшой фонтанчик. Тихая, напоенная запахом пиний площадь была излюбленным местом влюбленных и ценителей искусства, частенько подходивших к краю окружающих площадь укреплений, чтобы с высоты птичьего полета окинуть взглядом умиротворяющий ландшафт зеленого сердца Италии и замереть от восторга при виде моря трепещущих под горячим солнцем подсолнечников.
Но сейчас туристы не любовались пейзажами. Сейчас все они были заняты едой. А отец Азетти такой возможности не имел. Из-за угла подул легкий ветерок, и священник оказался в плену замечательных запахов. Свежеиспеченный хлеб... Жареное мясо... Лимон... Горячее оливковое масло...
В желудке предательски заурчало, но муки голода пришлось проигнорировать. Монтекастелло был деревней, не имевшей даже приличного отеля, если не считать крошечного пансионата, принадлежащего двум давно переехавшим в Италию бриттам. Отец Азетти жил здесь всего десять лет и потому считался чужаком. Таковым ему предстояло оставаться еще по крайней мере тысячелетие. Как любой чужак, он находился под подозрением и неусыпным надзором со стороны наиболее бдительных пожилых обитателей городка, продолжающих вспоминать его предшественника и величать его «добрым святым отцом». Азетти же оставался для них «нашим новым священником». Если во время, отведенное для исповедей, он закроет церковь, кто-нибудь это обязательно заметит, и в Монтекастелло разразится скандал.
Священник со вздохом отвернулся от площади и скользнул назад, во мрак церковного зала. Сооруженное еще в те времена, когда стекло было драгоценностью, здание с момента постройки обрекалось на вечную темноту. Если не считать тусклого огонька электрического канделябра и нескольких свечей, мерцающих в нефе, единственным источником света служил ряд узких окон, прорубленных в западной стене. Они были совсем крошечными, но создавали весьма необычный эффект, когда во второй половине дня через них, достигая пола, лились яркие солнечные лучи. Проходя мимо барельефа, изображающего воздвижение креста, отец Азетти с улыбкой заметил, что на исповедальню обрушивается водопад света. Вступив в солнечное пятно, отец Азетти получил огромное удовольствие, хотя лучи ослепили его. Священник подумал, что со стороны являет собой впечатляющую картину, но тут же, осудив себя за тщеславие, смущенно вошел в исповедальню, задернув за собой занавеску. Усевшись в темноте, он принялся терпеливо ждать.
Исповедальня представляла небольшую кабинку, разгороженную посередине, чтобы отделить исповедника от исповедующегося. В центре разделительной стенки находилось решетчатое оконце, которое открывалось со стороны священника. Ниже решетки по всей длине стенки проходила неширокая полка. У отца Азетти выработалась привычка касаться кончиками пальцев этой полки, когда он, склонившись к оконцу, вслушивался в шепот грешника. Похоже, эту привычку разделяли многие поколения служивших здесь раньше священников. Узенькая полоска дерева за сотни лет совершенно истерлась.
Отец Азетти вздохнул, поднес запястье к глазам и вгляделся в светящийся циферблат часов. Один час пятьдесят одна минута.
В те дни, когда отец Азетти не пропускал завтрака, он наслаждался часами, проведенными в исповедальне. Подобно музыканту, играющему Баха, он вслушивался в тишину и в каждом беззвучном аккорде различал голоса исповедующихся и своих предшественников. В древней кабинке звучали стоны разбитых сердец, шепот тайн и слова отпущения. Эти стены были свидетелями признания в миллионах грехов, или, как думал отец Азетти, дюжины грехов, но совершенных миллионы раз.
Размышления священника прервал хорошо знакомый шум по другую сторону перегородки — звук отодвигаемой занавески и хриплый вздох пожилого человека, опускающегося на колени. Отец Азетти сосредоточился и привычным движением отодвинул закрывающую решетку планку.
— Благословите меня, отец, ибо я согрешил...
Лицо исповедующегося оставалось в тени, но голос был очень знакомым. Он принадлежал самому знаменитому обитателю Монтекастелло — доктору Игнацио Барези. Доктор в некотором роде напоминал самого Азетти — чужака из большого мира, заброшенного в удушающую красоту провинции. О них постоянно шептались, и объекты внимания здешних обывателей постепенно стали друзьями. Впрочем, если не друзьями, то союзниками — насколько позволяли разница в возрасте и различие интересов. Положа руку на сердце, между ними не было ничего общего, если не считать избыточного образования. Доктору давно перевалило за семьдесят, и стены его дома пестрели дипломами и свидетельствами, подтверждающими успехи владельца в науке и медицине. Священник не был столь знаменит — он десять лет оставался служащим на задворках политической жизни Ватикана.
Однако вечерами по пятницам они частенько сиживали за шахматной доской на площади у «Кафе нейтрале», потягивая вино «Санто». Беседы их текли вяло, никогда не касаясь личной жизни. Замечания о погоде, тост за здоровье партнера и затем: «...пешка О на f5...». Тем не менее после года обменов ничего не значащими фразами они знали кое-что друг о друге, и это их вполне устраивало.
Правда, в последнее время доктор появлялся в «Кафе» нерегулярно. Священник слышал, что старик прихворнул, и сейчас, узнав его голос, понял: здоровье Барези основательно пошатнулось. Слова исповеди доносились до отца Азетти едва-едва, и ему пришлось прижаться виском к решетке, чтобы их расслышать.
Нельзя сказать, что священника разбирало любопытство. У Азетти не было необходимости вслушиваться в признания исповедующихся. За десять лет он хорошо изучил слабости паствы. В свои семьдесят четыре года доктор наверняка поминал имя Господа всуе и не проявлял достаточного милосердия. Прежде чем заболеть, он мог испытывать плотское вожделение или даже совершить прелюбодеяние, но теперь для бедняги все кончено, он слабел с каждым днем.
Тем не менее в атмосфере городка витало нездоровое любопытство в отношении близкого конца доктора, нетерпеливое ожидание, от которого даже отец Азетти не мог избавиться. Вообще-то доктор был состоятельным, благочестивым холостяком, иногда жертвовал городку и церкви некоторые суммы денег. Конечно, отец Азетти считал доктора несколько...
Тут священник сосредоточил внимание на прерывистой речи доктора. Тот лепетал что-то в свое оправдание, как часто случается с исповедующимися, которые, не упомянув о грехе, начинают перечислять свои всегда благие намерения. Доктор упомянул гордыню — о том, что был ослеплен ею, — а затем о своей болезни, заставившей его задуматься о бренности жизни. Он осознал ошибочность своих поступков.
«Ничего особенного», — подумал Азетти. В преддверии кончины люди часто вспоминают о своей ответственности, прежде всего моральной. Он еще размышлял об этом, когда доктор наконец добрался до сути и стал рассказывать о самом грехе. О том, что он действительно совершил.
— Что?!
Доктор Барези приглушенно, но весьма настойчиво повторил. А затем описал подробности, чтобы не допустить превратного толкования своих слов. Вслушиваясь в потрясающий и весьма убедительный рассказ, отец Азетти чувствовал, как колотится в груди сердце. То, что совершил этот человек, являлось самым чудовищным из всех грехов, которые можно представить. Смертный грех этот был настолько ужасен и глубок, что даже Небеса рисковали не оправиться от него во веки веков. Неужели такое вообще возможно?
Доктор замолчал. Хрипло дыша, он стоял на коленях во тьме, ожидая от своего друга и союзника отпущения.
Но отец Азетти утратил дар речи. Он не мог произнести ни слова. Он потерял способность думать и дышать. Ему казалось, что он по грудь погружен в бешеную горную стремнину. Священник с трудом глотнул воздух широко открытым ртом, но и после этого его гортань осталась сухой и одеревеневшей.
Доктор тоже внезапно лишился голоса. Он хотел что-то сказать, но вместо слов из его горла вырвался судорожный хрип. Барези попытался откашляться. Это был странный, придушенный звук, зародившийся в глубине груди и неожиданно взорвавшийся настолько яростно, что стены исповедальни дрогнули. Священник испугался, что старик умрет от удушья, но этого не произошло. Дверь исповедальни резко распахнулась, и доктор ушел.
Отец Азетти не мог подняться — так бывает с теми, кто стал свидетелем происшествия со смертельным исходом. Наконец правая рука священника поднялась, и он осенил себя крестным знамением. Через мгновение Азетти уже был на ногах и, откинув в сторону занавес, выступил из темноты исповедальни в колонну небесного света.
Вначале ему показалось, что мир исчез. Отец Азетти не увидел ничего, кроме пылинок, возносящихся ввысь в световом потоке. Медленно, очень медленно его глаза начали приспосабливаться. Взгляд неуверенно блуждал еще некоторое время, прежде чем нащупал хрупкую фигурку доктора, ковыляющую по боковому приделу к выходу. Когда Барези, стуча тростью по плитам пола, подходил к дверям, он попал в полосу света, и его белые волосы вспыхнули сияющим нимбом.
Священник сделал в его сторону шаг, затем другой.
— Доктор! Умоляю...
Голос отца Азетти зазвучал под церковным сводом, и, услышав его, старик заколебался. Он медленно повернулся к священнику, но его лицо вовсе не свидетельствовало о раскаянии. Доктор уже сидел в экспрессе, следующем прямо в ад, и был окружен аурой ужаса — так луну окружает иногда светлый диск.
Бросив последний взгляд на отца Азетти, доктор Игнацио Барези покинул церковь.
Стоя на ступенях приходской церкви и перебирая четки, он смотрел на пустынную площадь и время от времени поглядывал на наручные часы. Всего час тридцать девять пополудни, а он уже умирает от голода.
Строго говоря, церковь должна быть открыта с восьми утра до двух часов дня, а затем с пяти до восьми вечера. Так, во всяком случае, утверждала надпись на бронзовой пластинке, прикрепленной к двери. И отец Азетти не мог не признать, что слова, начертанные на пластинке, имеют определенный вес хотя бы потому, что находятся на этом месте уже сотню лет. Тем не менее...
Его излюбленная траттория располагалась на виа делла Феличе — слишком роскошное наименование для средневековой, мощенной булыжником теснины, которая, удаляясь зигзагами от центральной площади, заканчивалась тупиком у городской стены.
Один из самых труднодоступных и живописных итальянских городков, Монтекастелло-ди-Пелья, располагался на каменном утесе, вознесшись на тысячу футов над равниной Умбрии. Его жемчужиной и славой по праву считалась пьяцца ди Сан-Фортунато, в центре которой в прохладной тени единственной церкви города журчал небольшой фонтанчик. Тихая, напоенная запахом пиний площадь была излюбленным местом влюбленных и ценителей искусства, частенько подходивших к краю окружающих площадь укреплений, чтобы с высоты птичьего полета окинуть взглядом умиротворяющий ландшафт зеленого сердца Италии и замереть от восторга при виде моря трепещущих под горячим солнцем подсолнечников.
Но сейчас туристы не любовались пейзажами. Сейчас все они были заняты едой. А отец Азетти такой возможности не имел. Из-за угла подул легкий ветерок, и священник оказался в плену замечательных запахов. Свежеиспеченный хлеб... Жареное мясо... Лимон... Горячее оливковое масло...
В желудке предательски заурчало, но муки голода пришлось проигнорировать. Монтекастелло был деревней, не имевшей даже приличного отеля, если не считать крошечного пансионата, принадлежащего двум давно переехавшим в Италию бриттам. Отец Азетти жил здесь всего десять лет и потому считался чужаком. Таковым ему предстояло оставаться еще по крайней мере тысячелетие. Как любой чужак, он находился под подозрением и неусыпным надзором со стороны наиболее бдительных пожилых обитателей городка, продолжающих вспоминать его предшественника и величать его «добрым святым отцом». Азетти же оставался для них «нашим новым священником». Если во время, отведенное для исповедей, он закроет церковь, кто-нибудь это обязательно заметит, и в Монтекастелло разразится скандал.
Священник со вздохом отвернулся от площади и скользнул назад, во мрак церковного зала. Сооруженное еще в те времена, когда стекло было драгоценностью, здание с момента постройки обрекалось на вечную темноту. Если не считать тусклого огонька электрического канделябра и нескольких свечей, мерцающих в нефе, единственным источником света служил ряд узких окон, прорубленных в западной стене. Они были совсем крошечными, но создавали весьма необычный эффект, когда во второй половине дня через них, достигая пола, лились яркие солнечные лучи. Проходя мимо барельефа, изображающего воздвижение креста, отец Азетти с улыбкой заметил, что на исповедальню обрушивается водопад света. Вступив в солнечное пятно, отец Азетти получил огромное удовольствие, хотя лучи ослепили его. Священник подумал, что со стороны являет собой впечатляющую картину, но тут же, осудив себя за тщеславие, смущенно вошел в исповедальню, задернув за собой занавеску. Усевшись в темноте, он принялся терпеливо ждать.
Исповедальня представляла небольшую кабинку, разгороженную посередине, чтобы отделить исповедника от исповедующегося. В центре разделительной стенки находилось решетчатое оконце, которое открывалось со стороны священника. Ниже решетки по всей длине стенки проходила неширокая полка. У отца Азетти выработалась привычка касаться кончиками пальцев этой полки, когда он, склонившись к оконцу, вслушивался в шепот грешника. Похоже, эту привычку разделяли многие поколения служивших здесь раньше священников. Узенькая полоска дерева за сотни лет совершенно истерлась.
Отец Азетти вздохнул, поднес запястье к глазам и вгляделся в светящийся циферблат часов. Один час пятьдесят одна минута.
В те дни, когда отец Азетти не пропускал завтрака, он наслаждался часами, проведенными в исповедальне. Подобно музыканту, играющему Баха, он вслушивался в тишину и в каждом беззвучном аккорде различал голоса исповедующихся и своих предшественников. В древней кабинке звучали стоны разбитых сердец, шепот тайн и слова отпущения. Эти стены были свидетелями признания в миллионах грехов, или, как думал отец Азетти, дюжины грехов, но совершенных миллионы раз.
Размышления священника прервал хорошо знакомый шум по другую сторону перегородки — звук отодвигаемой занавески и хриплый вздох пожилого человека, опускающегося на колени. Отец Азетти сосредоточился и привычным движением отодвинул закрывающую решетку планку.
— Благословите меня, отец, ибо я согрешил...
Лицо исповедующегося оставалось в тени, но голос был очень знакомым. Он принадлежал самому знаменитому обитателю Монтекастелло — доктору Игнацио Барези. Доктор в некотором роде напоминал самого Азетти — чужака из большого мира, заброшенного в удушающую красоту провинции. О них постоянно шептались, и объекты внимания здешних обывателей постепенно стали друзьями. Впрочем, если не друзьями, то союзниками — насколько позволяли разница в возрасте и различие интересов. Положа руку на сердце, между ними не было ничего общего, если не считать избыточного образования. Доктору давно перевалило за семьдесят, и стены его дома пестрели дипломами и свидетельствами, подтверждающими успехи владельца в науке и медицине. Священник не был столь знаменит — он десять лет оставался служащим на задворках политической жизни Ватикана.
Однако вечерами по пятницам они частенько сиживали за шахматной доской на площади у «Кафе нейтрале», потягивая вино «Санто». Беседы их текли вяло, никогда не касаясь личной жизни. Замечания о погоде, тост за здоровье партнера и затем: «...пешка О на f5...». Тем не менее после года обменов ничего не значащими фразами они знали кое-что друг о друге, и это их вполне устраивало.
Правда, в последнее время доктор появлялся в «Кафе» нерегулярно. Священник слышал, что старик прихворнул, и сейчас, узнав его голос, понял: здоровье Барези основательно пошатнулось. Слова исповеди доносились до отца Азетти едва-едва, и ему пришлось прижаться виском к решетке, чтобы их расслышать.
Нельзя сказать, что священника разбирало любопытство. У Азетти не было необходимости вслушиваться в признания исповедующихся. За десять лет он хорошо изучил слабости паствы. В свои семьдесят четыре года доктор наверняка поминал имя Господа всуе и не проявлял достаточного милосердия. Прежде чем заболеть, он мог испытывать плотское вожделение или даже совершить прелюбодеяние, но теперь для бедняги все кончено, он слабел с каждым днем.
Тем не менее в атмосфере городка витало нездоровое любопытство в отношении близкого конца доктора, нетерпеливое ожидание, от которого даже отец Азетти не мог избавиться. Вообще-то доктор был состоятельным, благочестивым холостяком, иногда жертвовал городку и церкви некоторые суммы денег. Конечно, отец Азетти считал доктора несколько...
Тут священник сосредоточил внимание на прерывистой речи доктора. Тот лепетал что-то в свое оправдание, как часто случается с исповедующимися, которые, не упомянув о грехе, начинают перечислять свои всегда благие намерения. Доктор упомянул гордыню — о том, что был ослеплен ею, — а затем о своей болезни, заставившей его задуматься о бренности жизни. Он осознал ошибочность своих поступков.
«Ничего особенного», — подумал Азетти. В преддверии кончины люди часто вспоминают о своей ответственности, прежде всего моральной. Он еще размышлял об этом, когда доктор наконец добрался до сути и стал рассказывать о самом грехе. О том, что он действительно совершил.
— Что?!
Доктор Барези приглушенно, но весьма настойчиво повторил. А затем описал подробности, чтобы не допустить превратного толкования своих слов. Вслушиваясь в потрясающий и весьма убедительный рассказ, отец Азетти чувствовал, как колотится в груди сердце. То, что совершил этот человек, являлось самым чудовищным из всех грехов, которые можно представить. Смертный грех этот был настолько ужасен и глубок, что даже Небеса рисковали не оправиться от него во веки веков. Неужели такое вообще возможно?
Доктор замолчал. Хрипло дыша, он стоял на коленях во тьме, ожидая от своего друга и союзника отпущения.
Но отец Азетти утратил дар речи. Он не мог произнести ни слова. Он потерял способность думать и дышать. Ему казалось, что он по грудь погружен в бешеную горную стремнину. Священник с трудом глотнул воздух широко открытым ртом, но и после этого его гортань осталась сухой и одеревеневшей.
Доктор тоже внезапно лишился голоса. Он хотел что-то сказать, но вместо слов из его горла вырвался судорожный хрип. Барези попытался откашляться. Это был странный, придушенный звук, зародившийся в глубине груди и неожиданно взорвавшийся настолько яростно, что стены исповедальни дрогнули. Священник испугался, что старик умрет от удушья, но этого не произошло. Дверь исповедальни резко распахнулась, и доктор ушел.
Отец Азетти не мог подняться — так бывает с теми, кто стал свидетелем происшествия со смертельным исходом. Наконец правая рука священника поднялась, и он осенил себя крестным знамением. Через мгновение Азетти уже был на ногах и, откинув в сторону занавес, выступил из темноты исповедальни в колонну небесного света.
Вначале ему показалось, что мир исчез. Отец Азетти не увидел ничего, кроме пылинок, возносящихся ввысь в световом потоке. Медленно, очень медленно его глаза начали приспосабливаться. Взгляд неуверенно блуждал еще некоторое время, прежде чем нащупал хрупкую фигурку доктора, ковыляющую по боковому приделу к выходу. Когда Барези, стуча тростью по плитам пола, подходил к дверям, он попал в полосу света, и его белые волосы вспыхнули сияющим нимбом.
Священник сделал в его сторону шаг, затем другой.
— Доктор! Умоляю...
Голос отца Азетти зазвучал под церковным сводом, и, услышав его, старик заколебался. Он медленно повернулся к священнику, но его лицо вовсе не свидетельствовало о раскаянии. Доктор уже сидел в экспрессе, следующем прямо в ад, и был окружен аурой ужаса — так луну окружает иногда светлый диск.
Бросив последний взгляд на отца Азетти, доктор Игнацио Барези покинул церковь.
Глава 2
Отец Азетти начертал на куске картона «Закрыто» и, прикрепив табличку к запертым дверям церкви, отправился в Рим.
Слова доктора звучали у него в ушах подобно клаксону автомобиля, иногда громче, иногда тише и лишь время от времени замолкая совсем. Священнику казалось, что в его душе объявлено чрезвычайное положение. Приглушенный и полный отчаяния шепот Барези поселился в его голове и никак не желал уходить.
Признания доктора оглушали, а в ответ он нашел лишь несколько ничего не значащих слов: сделай что-нибудь. Хоть что-нибудь! И вот он предпринимает решительные действия. Он едет в Рим. Там, в Риме, знают, как поступить.
Отец Азетти упросил мужа своей экономки подбросить его до близлежащего, более крупного городка Тоди. Оказавшись в машине, священник почувствовал себя лучше. Внутреннее напряжение спало — он начал действовать.
Водитель был крупным, шумным мужчиной, большим любителем карточных игр и перебродившего виноградного сока. Много лет он нигде не работал и сейчас, видимо, заботясь о доходах супруги, проявлял чрезмерное внимание к пассажиру, постоянно извиняясь за дефектную подвеску машины, жару, состояние дороги и безумное поведение других водителей. Каждый раз, нажимая на тормоза, он протягивал в сторону священника руку помощи, как будто Азетти был младенцем, незнакомым с фундаментальными законами физики и не знающим, как поступить, если автомобиль начинает тормозить.
Наконец они прибыли на железнодорожную станцию. Водитель выскочил на мостовую и подбежал к дверце машины со стороны пассажира. Дверца старенького «фиата», изрядно побитого в многочисленных авариях, открылась с ужасным скрежетом. Снаружи оказалось почти так же жарко, как и в салоне, и по спине священника потекла струйка пота. По пути к кассе на Азетти обрушился град вопросов: «Не желает ли святой отец, чтобы он купил для него билет? Не стоит ли ему подождать прихода поезда? Действительно ли святой отец не хочет, чтобы его довезли до вокзала в Перудже?» Священник отверг все предложения:
— Нет! Спасибо!
В конце концов водитель вежливо откланялся и с видимым облегчением отбыл.
Отцу Азетти предстояло почти целый час ждать прибытия поезда на Перуджу, где он должен был перебраться на другой вокзал и еще час прождать поезд на Рим. Но пока он сидел на скамье на платформе станции Тоди, страдая от палящего зноя. Воздух был раскален и заполнен пылью, а черная сутана священника просто притягивала солнечные лучи.
Отец Азетти был иезуитом, членом Общества Иисуса, и, несмотря на жару, священник сидел совершенно прямо, в вызывающей восхищение позе. Будь он простым приходским священником крошечного захолустного городка в Умбрии, дело об исповеди доктора Барези скорее всего не получило бы дальнейшего развития. Действительно, если бы Азетти был рядовым провинциальным священником, то, наверное, просто не понял бы смысла рассказа доктора, не говоря уж о возможных последствиях его прегрешения. И даже обо всем догадавшись, он не имел бы ни малейшего представления, что следует делать с полученной информацией.
Но Джулио Азетти не был рядовым священником.
В наше время в секуляризованном мире для объяснения неожиданных поворотов судьбы стал популярным термин «синхроничность». Для служителя церкви идея «синхроничности» была чуждой и даже в определенной степени демонической. Отцу Азетти предписывалось смотреть на последовательность событий как на цепь, выкованную невидимой Рукой, видеть в ней акт воли, а не совпадение случайностей. Если придерживаться этой точки зрения, его появление в данной исповедальне, чтобы выслушать данную исповедь, являлось проявлением высшего замысла. Именно к этому случаю как нельзя лучше подходило выражение «неисповедимы пути Господни».
Сидя на станционной платформе, отец Азетти размышлял о глубине совершенного доктором греха. Если говорить откровенно, это было отвратительное преступление не только против Веры, но и против самого Космоса. Преступление это нарушало естественный ход событий и таило в себе гибель Церкви. И не только Церкви.
Напомнив себе, что молитва — надежная защита, Азетти попытался вознести молитву, используя ее как завесу, как светлый шум, заглушающий черные звуки, но у него ничего не получалось. В сознании священника упрямо звучал голос доктора Барези, и ничто, даже крестное знамение, не сумело изгнать его.
Отец Азетти покачал головой и позволил своему взгляду остановиться на запыленных стеблях какого-то сорняка, пробившихся сквозь трещины в бетоне железнодорожного полотна. Подобно семенам, попавшим в щели и теперь грозившим разрушить прочное сооружение, грех доктора, если его оставить без внимания, может... что? Неужели наступит конец света?
Вскоре из-за невыносимой июльской жары вся картина перед глазами священника — железнодорожные пути и здание вокзала — начала колыхаться и будто таять в воздухе. Все тело Азетти под черной сутаной было покрыто потом.
Утерев мокрый лоб рукавом, Азетти начал репетировать речь, которую произнесет в Риме, если, конечно, кардинал Орсини его примет.
"Дело чрезвычайной важности, ваше преосвященство...
Я узнал о вещах, наисерьезнейшим образом угрожающих вере..."
Нужные слова он найдет. Гораздо труднее преодолеть рогатки церковной бюрократии. Отец Азетти пытался представить обстоятельства, при которых кардинал-доминиканец согласится принять священника из Монтекастелло. Вспомнив его имя, Орсини, конечно, поймет, что просьба об аудиенции вовсе не прихоть, однако старинное знакомство может послужить помехой. Не исключено, что кардинал решит, будто Азетти явился просить за себя в надежде вернуться в Рим после длительной ссылки в Умбрии.
Азетти закрыл глаза. Он найдет способ добиться встречи. Обязан найти.
Платформа начала дрожать, и постепенно вибрация пробилась через подошвы сверкающих черных ботинок священника. Неподалеку маленькая девчушка в розовых пластиковых сандалиях начала нетерпеливо подпрыгивать. Отец Азетти поднялся. Поезд приближался к станции.
Слова доктора звучали у него в ушах подобно клаксону автомобиля, иногда громче, иногда тише и лишь время от времени замолкая совсем. Священнику казалось, что в его душе объявлено чрезвычайное положение. Приглушенный и полный отчаяния шепот Барези поселился в его голове и никак не желал уходить.
Признания доктора оглушали, а в ответ он нашел лишь несколько ничего не значащих слов: сделай что-нибудь. Хоть что-нибудь! И вот он предпринимает решительные действия. Он едет в Рим. Там, в Риме, знают, как поступить.
Отец Азетти упросил мужа своей экономки подбросить его до близлежащего, более крупного городка Тоди. Оказавшись в машине, священник почувствовал себя лучше. Внутреннее напряжение спало — он начал действовать.
Водитель был крупным, шумным мужчиной, большим любителем карточных игр и перебродившего виноградного сока. Много лет он нигде не работал и сейчас, видимо, заботясь о доходах супруги, проявлял чрезмерное внимание к пассажиру, постоянно извиняясь за дефектную подвеску машины, жару, состояние дороги и безумное поведение других водителей. Каждый раз, нажимая на тормоза, он протягивал в сторону священника руку помощи, как будто Азетти был младенцем, незнакомым с фундаментальными законами физики и не знающим, как поступить, если автомобиль начинает тормозить.
Наконец они прибыли на железнодорожную станцию. Водитель выскочил на мостовую и подбежал к дверце машины со стороны пассажира. Дверца старенького «фиата», изрядно побитого в многочисленных авариях, открылась с ужасным скрежетом. Снаружи оказалось почти так же жарко, как и в салоне, и по спине священника потекла струйка пота. По пути к кассе на Азетти обрушился град вопросов: «Не желает ли святой отец, чтобы он купил для него билет? Не стоит ли ему подождать прихода поезда? Действительно ли святой отец не хочет, чтобы его довезли до вокзала в Перудже?» Священник отверг все предложения:
— Нет! Спасибо!
В конце концов водитель вежливо откланялся и с видимым облегчением отбыл.
Отцу Азетти предстояло почти целый час ждать прибытия поезда на Перуджу, где он должен был перебраться на другой вокзал и еще час прождать поезд на Рим. Но пока он сидел на скамье на платформе станции Тоди, страдая от палящего зноя. Воздух был раскален и заполнен пылью, а черная сутана священника просто притягивала солнечные лучи.
Отец Азетти был иезуитом, членом Общества Иисуса, и, несмотря на жару, священник сидел совершенно прямо, в вызывающей восхищение позе. Будь он простым приходским священником крошечного захолустного городка в Умбрии, дело об исповеди доктора Барези скорее всего не получило бы дальнейшего развития. Действительно, если бы Азетти был рядовым провинциальным священником, то, наверное, просто не понял бы смысла рассказа доктора, не говоря уж о возможных последствиях его прегрешения. И даже обо всем догадавшись, он не имел бы ни малейшего представления, что следует делать с полученной информацией.
Но Джулио Азетти не был рядовым священником.
В наше время в секуляризованном мире для объяснения неожиданных поворотов судьбы стал популярным термин «синхроничность». Для служителя церкви идея «синхроничности» была чуждой и даже в определенной степени демонической. Отцу Азетти предписывалось смотреть на последовательность событий как на цепь, выкованную невидимой Рукой, видеть в ней акт воли, а не совпадение случайностей. Если придерживаться этой точки зрения, его появление в данной исповедальне, чтобы выслушать данную исповедь, являлось проявлением высшего замысла. Именно к этому случаю как нельзя лучше подходило выражение «неисповедимы пути Господни».
Сидя на станционной платформе, отец Азетти размышлял о глубине совершенного доктором греха. Если говорить откровенно, это было отвратительное преступление не только против Веры, но и против самого Космоса. Преступление это нарушало естественный ход событий и таило в себе гибель Церкви. И не только Церкви.
Напомнив себе, что молитва — надежная защита, Азетти попытался вознести молитву, используя ее как завесу, как светлый шум, заглушающий черные звуки, но у него ничего не получалось. В сознании священника упрямо звучал голос доктора Барези, и ничто, даже крестное знамение, не сумело изгнать его.
Отец Азетти покачал головой и позволил своему взгляду остановиться на запыленных стеблях какого-то сорняка, пробившихся сквозь трещины в бетоне железнодорожного полотна. Подобно семенам, попавшим в щели и теперь грозившим разрушить прочное сооружение, грех доктора, если его оставить без внимания, может... что? Неужели наступит конец света?
Вскоре из-за невыносимой июльской жары вся картина перед глазами священника — железнодорожные пути и здание вокзала — начала колыхаться и будто таять в воздухе. Все тело Азетти под черной сутаной было покрыто потом.
Утерев мокрый лоб рукавом, Азетти начал репетировать речь, которую произнесет в Риме, если, конечно, кардинал Орсини его примет.
"Дело чрезвычайной важности, ваше преосвященство...
Я узнал о вещах, наисерьезнейшим образом угрожающих вере..."
Нужные слова он найдет. Гораздо труднее преодолеть рогатки церковной бюрократии. Отец Азетти пытался представить обстоятельства, при которых кардинал-доминиканец согласится принять священника из Монтекастелло. Вспомнив его имя, Орсини, конечно, поймет, что просьба об аудиенции вовсе не прихоть, однако старинное знакомство может послужить помехой. Не исключено, что кардинал решит, будто Азетти явился просить за себя в надежде вернуться в Рим после длительной ссылки в Умбрии.
Азетти закрыл глаза. Он найдет способ добиться встречи. Обязан найти.
Платформа начала дрожать, и постепенно вибрация пробилась через подошвы сверкающих черных ботинок священника. Неподалеку маленькая девчушка в розовых пластиковых сандалиях начала нетерпеливо подпрыгивать. Отец Азетти поднялся. Поезд приближался к станции.
Глава 3
Вагоны поезда Перуджа — Рим были старыми, с обитыми тканью сиденьями и заключенными в рамки фотографиями озера Комо. Поезд пропах дешевыми сигаретами и останавливался чуть ли не у каждого перекрестка, чтобы принять новых пассажиров. Страдая от голода и дорожной скуки, отец Азетти, удобно устроившись на своем месте, смотрел в окно на проплывавшую мимо послеполуденную Италию. Сельские пейзажи постепенно становились все более оживленными и менее привлекательными, превратившись в конце концов в унылый промышленный пригород столицы. Подкатив к вокзалу Термини, поезд заскрипел, затрясся и остановился. Пневмотормоза издали облегченный вздох, двери открылись, и пассажиры устремились на платформу.
Сверившись с записной книжкой, Азетти дозвонился до монсеньора Кардоне в Тоди и принес извинения. Дело в том, что он сейчас находится в Риме по делу чрезвычайной важности.
— В Риме?!
Он рассчитывает вернуться через пару дней, но может задержаться дольше, в этом случае пусть кто-нибудь возьмет на себя его обязанности в Монтекастелло. Монсеньор оказался настолько шокирован, что смог проквакать еще одно «Что?!», прежде чем Азетти, снова извинившись, повесил трубку.
Поскольку у Азетти не было денег на гостиницу, ему пришлось провести ночь на неудобной вокзальной скамье. Утром, умывшись в туалете, он отправился на поиски дешевого кафе. Наткнувшись на одно у вокзала, Азетти выпил двойной эспрессо и жадно проглотил посыпанную сахарной пудрой булочку, отдаленно смахивающую на круассан. Голод притупился, и священник стал искать глазами большое красное "М", обозначающее вход в подземку. Путь Азетти лежал в город-государство, приютившееся в самом сердце Рима, — Ватикан. Священник предполагал, что все будет непросто, и, к сожалению, так все и оказалось.
СКВ — как ее часто называли — не только следила за программами католических школ по всему миру, но и продолжала расследовать ересь, искоренять угрозу вере, держать в узде священников и отлучать от церкви грешников. В исключительных случаях представители конгрегации производили изгнание бесов, сражения с сатаной или иные действия во имя спасения веры.
Именно в связи с этой последней задачей СКВ отец Азетти и предпринял путешествие в Рим.
Во главе СКВ стоял кардинал Стефано Орсини, который тридцать пять лет назад вместе с Азетти учился в Ватиканском Григорианском университете. Теперь Орсини был одним из иерархов церкви, главой святая святых Ватикана, организации, в которую входили девять менее значительных кардиналов, двенадцать епископов и тридцать пять священников — богословов высшего порядка. Ведомство кардинала располагалось в тени собора Святого Петра во Дворце священной канцелярии, в здании, которое Азетти прекрасно знал. Первые два года после рукоположения он провел здесь в маленькой светлой комнате на втором этаже в окружении книг и манускриптов. С той поры миновало много дней, и теперь, поднимаясь на третий этаж, он почувствовал, как тяжело бьется сердце.
Билось оно не от утомления; на Азетти подействовал вид ступеней, мрамор которых за много столетий истерся. Глядя на углубления в камне и вспомнив, что последний раз он проходил здесь более двадцати лет назад, Азетти вдруг понял, что его жизнь стирается, как этот мрамор. Подобно ступеням дворца, он тоже начинает исчезать.
Эта мысль заставила Азетти вздрогнуть. Он остановился на площадке, вцепившись в перила с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Его охватило чувство, похожее на ностальгию, нечто... нечто более тяжкое. Это было ощущение потери, от которого болезненно запершило в горле. Медленно, очень медленно Азетти возобновил подъем, все сильнее желая оказаться дома.
Он был чужаком, отрезанным ломтем, навещающим дом своего Отца. Знакомые детали интерьера, текстура краски, шелковистый блеск латунных перил, косые пятна света на мраморном полу — все это надрывало его сердце.
Когда-то Азетти думал, что проведет большую часть жизни в стенах Ватикана. В его библиотеке. Преподавая в одном из католических университетов. В этом самом здании. Азетти был достаточно честолюбив и верил: в один прекрасный день он наденет красную шапочку кардинала.
Вместо этого последние десять лет он совершал богослужения в Монтекастелло, где его паствой были лавочники, сельские батраки и мелкие дельцы. Зная, что впадает в грех гордыни, Азетти тем не менее не мог перестать удивляться: что делает в этом городишке человек, подобный ему?
Он защитил докторскую диссертацию по каноническому праву и наизусть знал порядки Ватикана. Несколько лет проработав в Священной конгрегации вероучения, он перешел на службу в Государственный секретариат. Отец Азетти блестяще справлялся со своими обязанностями. Он трудился самозабвенно, с умом и, что самое главное, эффективно. Вскоре на него стали смотреть как на восходящую звезду секретариата. Для «дозревания» его направили в качестве секретаря нунция Апостольской нунциатуры в Мексику, а затем в Аргентину. Никто не сомневался, что скоро он сам станет нунцием — послом папы.
Но свершиться этому не было суждено. Азетти впал в немилость, после того как возглавил демонстрацию против кровавого военного режима в Буэнос-Айресе. Он донимал полицию и правительство в связи с исчезновением граждан, давал настолько откровенные интервью иностранным изданиям, что последовал обмен дипломатическими нотами, и не один раз, а дважды.
Но когда на папский престол взошел Иоанн Павел II, стало ясно, что Ватикан более не потерпит политической активности священников, подобных отцу Азетти. Новый папа был доминиканцем, польским порождением «холодной войны», и консерватором, который считал сражение за социальную справедливость мирским, а не церковным делом.
Как часто случалось в истории, доминиканцы и иезуиты ставили перед собой разные цели, поэтому никто даже не удивился, когда Общество Иисуса стало объектом жесточайшей критики. Ордену был брошен упрек, что «ему не хватает уравновешенности» (выражение самого папы) и он больше обращает внимания на политику, нежели на служение Церкви.
У отца Азетти подобный выговор вызвал резкое раздражение, и он наплевал на обет иезуитов — беспрекословное повиновение папе. Разве можно, оставаясь священнослужителем, не вставать на защиту бедных?
Беседуя «не для печати» с американским журналистом, Азетти заметил, что Иоанн Павел II весьма губительно выступает против политической активности. Азетти все сошло бы с рук, ограничься он этим заявлением. Однако он, дабы ни у кого не оставалось сомнений, развил свою мысль, заявив, что Церковью всячески поощряется антикоммунистическая деятельность, в то время как выступлений против фашистов Ватикан не терпит, хотя последние мучают и убивают тысячи людей.
Двумя днями позже эти замечания более или менее точно были воспроизведены в «Крисчен сайенс монитор». Их сопровождала статья и большая фотография отца Азетти во главе демонстрации. Под фотографией было указано его имя и стояло всего лишь одно слово: «Раскол?».
Азетти повезло, что его не отлучили от Церкви, а лишь понизили. Для смирения гордыни его отправили в приход столь отдаленный и крошечный, что никто не мог точно сказать, где он находится. Некоторые считали, что он расположен вблизи Орвьето, другие — что неподалеку от Губбио. Все сходились в одном: опальному священнику предстояло служить где-то в Умбрии, но где точно — неизвестно. В конце концов, обратившись в государственную топографическую службу, Азетти нашел нужное место. Точка, обозначавшая поселение, оказалась не больше булавочной головки и находилась к северу от Тоби. Его карьера закончилась должностью приходского священника.
Сверившись с записной книжкой, Азетти дозвонился до монсеньора Кардоне в Тоди и принес извинения. Дело в том, что он сейчас находится в Риме по делу чрезвычайной важности.
— В Риме?!
Он рассчитывает вернуться через пару дней, но может задержаться дольше, в этом случае пусть кто-нибудь возьмет на себя его обязанности в Монтекастелло. Монсеньор оказался настолько шокирован, что смог проквакать еще одно «Что?!», прежде чем Азетти, снова извинившись, повесил трубку.
Поскольку у Азетти не было денег на гостиницу, ему пришлось провести ночь на неудобной вокзальной скамье. Утром, умывшись в туалете, он отправился на поиски дешевого кафе. Наткнувшись на одно у вокзала, Азетти выпил двойной эспрессо и жадно проглотил посыпанную сахарной пудрой булочку, отдаленно смахивающую на круассан. Голод притупился, и священник стал искать глазами большое красное "М", обозначающее вход в подземку. Путь Азетти лежал в город-государство, приютившееся в самом сердце Рима, — Ватикан. Священник предполагал, что все будет непросто, и, к сожалению, так все и оказалось.
* * *
Как и в любом другом независимом государстве, в Ватикане всеми делами заправляла бюрократическая машина, именуемая курией. Она осуществляла руководство необъятным организмом, все еще известным под именем Священной Римской империи. Помимо Государственного секретариата, ответственного за внешние сношения церкви, в курию вошли еще девять священных конгрегации, каждая из которых была сравнима с федеральным министерством или департаментом, отвечающим за одну из сторон церковной деятельности. Наиболее могущественным из этих департаментов считалась Священная конгрегация вероучения, до 1965 года известная как Конгрегация священной инквизиции. Насчитывая более четырехсот пятидесяти лет существования, инквизиция оставалась неотъемлемой частью повседневных церковных дел, хотя ее название изменилось.СКВ — как ее часто называли — не только следила за программами католических школ по всему миру, но и продолжала расследовать ересь, искоренять угрозу вере, держать в узде священников и отлучать от церкви грешников. В исключительных случаях представители конгрегации производили изгнание бесов, сражения с сатаной или иные действия во имя спасения веры.
Именно в связи с этой последней задачей СКВ отец Азетти и предпринял путешествие в Рим.
Во главе СКВ стоял кардинал Стефано Орсини, который тридцать пять лет назад вместе с Азетти учился в Ватиканском Григорианском университете. Теперь Орсини был одним из иерархов церкви, главой святая святых Ватикана, организации, в которую входили девять менее значительных кардиналов, двенадцать епископов и тридцать пять священников — богословов высшего порядка. Ведомство кардинала располагалось в тени собора Святого Петра во Дворце священной канцелярии, в здании, которое Азетти прекрасно знал. Первые два года после рукоположения он провел здесь в маленькой светлой комнате на втором этаже в окружении книг и манускриптов. С той поры миновало много дней, и теперь, поднимаясь на третий этаж, он почувствовал, как тяжело бьется сердце.
Билось оно не от утомления; на Азетти подействовал вид ступеней, мрамор которых за много столетий истерся. Глядя на углубления в камне и вспомнив, что последний раз он проходил здесь более двадцати лет назад, Азетти вдруг понял, что его жизнь стирается, как этот мрамор. Подобно ступеням дворца, он тоже начинает исчезать.
Эта мысль заставила Азетти вздрогнуть. Он остановился на площадке, вцепившись в перила с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Его охватило чувство, похожее на ностальгию, нечто... нечто более тяжкое. Это было ощущение потери, от которого болезненно запершило в горле. Медленно, очень медленно Азетти возобновил подъем, все сильнее желая оказаться дома.
Он был чужаком, отрезанным ломтем, навещающим дом своего Отца. Знакомые детали интерьера, текстура краски, шелковистый блеск латунных перил, косые пятна света на мраморном полу — все это надрывало его сердце.
Когда-то Азетти думал, что проведет большую часть жизни в стенах Ватикана. В его библиотеке. Преподавая в одном из католических университетов. В этом самом здании. Азетти был достаточно честолюбив и верил: в один прекрасный день он наденет красную шапочку кардинала.
Вместо этого последние десять лет он совершал богослужения в Монтекастелло, где его паствой были лавочники, сельские батраки и мелкие дельцы. Зная, что впадает в грех гордыни, Азетти тем не менее не мог перестать удивляться: что делает в этом городишке человек, подобный ему?
Он защитил докторскую диссертацию по каноническому праву и наизусть знал порядки Ватикана. Несколько лет проработав в Священной конгрегации вероучения, он перешел на службу в Государственный секретариат. Отец Азетти блестяще справлялся со своими обязанностями. Он трудился самозабвенно, с умом и, что самое главное, эффективно. Вскоре на него стали смотреть как на восходящую звезду секретариата. Для «дозревания» его направили в качестве секретаря нунция Апостольской нунциатуры в Мексику, а затем в Аргентину. Никто не сомневался, что скоро он сам станет нунцием — послом папы.
Но свершиться этому не было суждено. Азетти впал в немилость, после того как возглавил демонстрацию против кровавого военного режима в Буэнос-Айресе. Он донимал полицию и правительство в связи с исчезновением граждан, давал настолько откровенные интервью иностранным изданиям, что последовал обмен дипломатическими нотами, и не один раз, а дважды.
Но когда на папский престол взошел Иоанн Павел II, стало ясно, что Ватикан более не потерпит политической активности священников, подобных отцу Азетти. Новый папа был доминиканцем, польским порождением «холодной войны», и консерватором, который считал сражение за социальную справедливость мирским, а не церковным делом.
Как часто случалось в истории, доминиканцы и иезуиты ставили перед собой разные цели, поэтому никто даже не удивился, когда Общество Иисуса стало объектом жесточайшей критики. Ордену был брошен упрек, что «ему не хватает уравновешенности» (выражение самого папы) и он больше обращает внимания на политику, нежели на служение Церкви.
У отца Азетти подобный выговор вызвал резкое раздражение, и он наплевал на обет иезуитов — беспрекословное повиновение папе. Разве можно, оставаясь священнослужителем, не вставать на защиту бедных?
Беседуя «не для печати» с американским журналистом, Азетти заметил, что Иоанн Павел II весьма губительно выступает против политической активности. Азетти все сошло бы с рук, ограничься он этим заявлением. Однако он, дабы ни у кого не оставалось сомнений, развил свою мысль, заявив, что Церковью всячески поощряется антикоммунистическая деятельность, в то время как выступлений против фашистов Ватикан не терпит, хотя последние мучают и убивают тысячи людей.
Двумя днями позже эти замечания более или менее точно были воспроизведены в «Крисчен сайенс монитор». Их сопровождала статья и большая фотография отца Азетти во главе демонстрации. Под фотографией было указано его имя и стояло всего лишь одно слово: «Раскол?».
Азетти повезло, что его не отлучили от Церкви, а лишь понизили. Для смирения гордыни его отправили в приход столь отдаленный и крошечный, что никто не мог точно сказать, где он находится. Некоторые считали, что он расположен вблизи Орвьето, другие — что неподалеку от Губбио. Все сходились в одном: опальному священнику предстояло служить где-то в Умбрии, но где точно — неизвестно. В конце концов, обратившись в государственную топографическую службу, Азетти нашел нужное место. Точка, обозначавшая поселение, оказалась не больше булавочной головки и находилась к северу от Тоби. Его карьера закончилась должностью приходского священника.