Мартина Кослоу боялись и ненавидели все воспитанники «Хеттон-хауза», но больше всех боялся и ненавидел его Блейз. С арифметикой у Блейза очень, очень не ладилось. Он еще мог прибавить два яблока к трем, но с большим трудом, а сложение четвертинки яблока с половинкой уже находилось за пределами его понимания. Насколько он знал, яблоко делилось лишь на куски, которые влезали в рот.
Именно на арифметике Блейз впервые смошенничал — с помощью своего друга Джона Челцмана, тощего, уродливою, нервного, переполненною ненавистью мальчишки. Ненависть эта редко давала о себе знать. По большей части она удачно скрывалась за толстыми линзами перевязанных лейкопластырем очков и частым визгливо-идиотским смехом. Джон был естественной жертвой для более старших, сильных парней. И били его регулярно. Мазали лицо грязью (весной и осенью) и умывали снегом (зимой). Рубашки ему часто рвали. И он постоянно появлялся из душевой с задом, отхлестанным мокрыми полотенцами. Но всегда вытирал снег или грязь, заправлял подол разорванной рубашки и продолжал визгливо смеяться, потирая раскрасневшиеся ягодицы, и ненависть не проявляла себя. Как и его ум. Учился он хорошо (очень хорошо, ничего не мог с собой поделать), но в «Хеттон-хаузе» отметки выше «В» ученики получали редко. Не приветствовались такие отметки. Отметка «А» говорила о том, что ты считаешь себя умником, а умников ждала трепка.
Блейз тогда начал прибавлять и в росте, и в ширине плеч. В одиннадцать-двенадцать лет он ничем не выделялся среди остальных, а тут начал расти. Стал таким же большим, как и многие из ребят постарше. Но он никого не обижал на игровой площадке и не хлестал полотенцем в душевой. Как-то раз Джон Челцман подошел к нему, когда Блейз стоял у забора в дальнем конце игровой площадки, ничего не делая, лишь наблюдая, как вороны садятся на ветки деревьев и взлетают с них. Он предложил Блейзу сделку.
— В этом полугодии Закон опять будет учить тебя математике, — напомнил он. — Дроби продолжаются.
— Я ненавижу дроби, — ответил Блейз.
— Я буду делать за тебя домашнюю работу, если ты больше не подпустишь ко мне этих гадов. Конечно, буду делать ее так, чтобы он ничего не заподозрил, пи на чем тебя не поймал, но достаточно хорошо, чтобы ты получил проходной балл. Чтобы потом тебе не пришлось отстаивать.
Джон говорил еще об одном наказании, не таком плохом, как порка, но тоже малоприятном. Наказанного ставили в угол кабинета №7 лицом к стене. И он не мог взглянуть на часы.
Блейз обдумаел предложение Челцмана, покачал головой.
— Он узнает. Меня вызовут на уроке, и он узнает.
— Ты будешь оглядывать комнату, словно думаешь, — ответил Джон. — А я о тебе позабочусь.
И Джон позаботился. Он решал все домашние задания, а Блейз переносил решения в свою тетрадь, пытаясь копировать те самые цифры на плакатах метода Палмера, которые висели над классной доской. Иногда Закон поднимал его с места и задавал вопрос, и тогда Блейз вставал и оглядывался, смотрел куда угодно, только не на Мартина Кослоу, и это удивления не вызывало: так поступали практически все, кого вызывал Закон. Оглядываясь, он смотрел в том числе и на Джона Челцмана, который сидел рядом со шкафом, где хранились книги, положив руки на парту. Если число, которое хотел услышать Закон, не превышало десяти, количество вытянутых пальцев давало ответ. Если это была дробь, поначалу руки Челцмана сжимались в кулаки. Потом они разжимались. Левая рука давала числитель. Правая — знаменатель. Если знаменатель превышал пять, пальцы Джона вновь сжимались, а потом показывали нужное число уже на обеих руках. Блейз без труда ориентировался во всех этих сигналах, многие из которых сложностью превосходили сами дроби.
— Ну что, Клайтон? — спрашивал Закон. — Мы ждем.
— Одна шестая, — отвечал Блейз.
И он не всегда давал правильный ответ. Когда рассказал об этом Джорджу, тот одобрительно кивнул.
— Прекрасно организованная афера. Когда она лопнула?
Лопнула она через три с половиной недели, и Блейз, когда подумал об этом (думать он мог, просто на это требовалось время и много-много усилий), осознал, что Закон, возможно, с самого начала с подозрением воспринял его неожиданно проклюнувшиеся математические таланты. Просто не подал виду. Травил вереску, которая требовалась Блейзу, чтобы повеситься.
А потом Закон неожидан но устроил контрольную. И Блейз получил ноль. Потому что все примеры были на дроби. Контрольная проводилась с одной-единственной целью: поймать Клайтона Блейсделла-младшего. Под нолем Закон сделал запись ярко-красными буквами. Блейз не смог разобрать написанного и обратился к Джону.
Джон запись прочитал. Помолчал. Потом посмотрел на Блейза.
— Здесь написано: «Джона Челцмана снова начнут бить».
— Что? Как?
— Тут сказано: «Явиться в мой кабинет к четырем часам».
— Почему?
— Потому что мы забыли про контрольные, — ответил Джон. И тут же добавил: — Нет, ты не забывал. Я забыл. Потому что думал только об одном: что эти гады перестали меня бить. Теперь ты меня побьешь, Закон выпорет, а уж потом за меня возьмутся все эти гады. Господи Иисусе, как же я хочу умереть! — И казалось, он действительно этого желай.
— Я не собираюсь тебя бить.
— Нет? — По взгляду чувствовалось, что Джону хочется в это поверить, но он не может себя заставить.
— Ты же не мог решить за меня контрольную, правда?
На двери кабинета Мартина Кослоу, комнаты довольно приличных размеров, висела табличка «ДИРЕКТОР». Внутри, чуть в стороне от окна, стояла небольшая доска, припудренная мелом и исписанная примерами надроби (причиной прокола Блейза). Окно выходило на жалкий приютский двор. Когда Блейз вошел, Кослоу сидел за столом и хмурился не пойми на что. С приходом Блейза появилась возможность хмуриться на что-то конкретное.
— Постучись, — бросил директор. — Что?
— Выйди за дверь и постучись, — приказал Закон.
— Ой. — Блейз развернулся, вышел, постучал, вошел.
— Спасибо тебе.
— Не за что.
Теперь Кослоу хмурился, глядя на Блейза. Взял карандаш. Принялся постукивать по столу. Красный карандаш для проверки контрольных и выставления отметок.
— Клайтон Блейсделл-младший. — Закон выдержал паузу. — Такое длинное имя для столь короткого ума.
— Другие парни называют меня…
— Мне без разницы, как называют тебя другие, меня не интересует ни твое прозвище, ни те идиоты, которые его используют. Я — учитель арифметики, моя задача — подготовить таких подростков, как ты, к средней школе (если такое возможно), а также научить их понимать, что такое хорошо и что такое плохо. Если бы моя ответственность ограничивалась только арифметикой (и иногда мне хочется, чтобы так оно и было, мне часто этого хочется) — тогда другое дело, но я ведь еще и директор, то есть обязан доносить до учеников разницу между хорошим и плохим,
Именно на арифметике Блейз впервые смошенничал — с помощью своего друга Джона Челцмана, тощего, уродливою, нервного, переполненною ненавистью мальчишки. Ненависть эта редко давала о себе знать. По большей части она удачно скрывалась за толстыми линзами перевязанных лейкопластырем очков и частым визгливо-идиотским смехом. Джон был естественной жертвой для более старших, сильных парней. И били его регулярно. Мазали лицо грязью (весной и осенью) и умывали снегом (зимой). Рубашки ему часто рвали. И он постоянно появлялся из душевой с задом, отхлестанным мокрыми полотенцами. Но всегда вытирал снег или грязь, заправлял подол разорванной рубашки и продолжал визгливо смеяться, потирая раскрасневшиеся ягодицы, и ненависть не проявляла себя. Как и его ум. Учился он хорошо (очень хорошо, ничего не мог с собой поделать), но в «Хеттон-хаузе» отметки выше «В» ученики получали редко. Не приветствовались такие отметки. Отметка «А» говорила о том, что ты считаешь себя умником, а умников ждала трепка.
Блейз тогда начал прибавлять и в росте, и в ширине плеч. В одиннадцать-двенадцать лет он ничем не выделялся среди остальных, а тут начал расти. Стал таким же большим, как и многие из ребят постарше. Но он никого не обижал на игровой площадке и не хлестал полотенцем в душевой. Как-то раз Джон Челцман подошел к нему, когда Блейз стоял у забора в дальнем конце игровой площадки, ничего не делая, лишь наблюдая, как вороны садятся на ветки деревьев и взлетают с них. Он предложил Блейзу сделку.
— В этом полугодии Закон опять будет учить тебя математике, — напомнил он. — Дроби продолжаются.
— Я ненавижу дроби, — ответил Блейз.
— Я буду делать за тебя домашнюю работу, если ты больше не подпустишь ко мне этих гадов. Конечно, буду делать ее так, чтобы он ничего не заподозрил, пи на чем тебя не поймал, но достаточно хорошо, чтобы ты получил проходной балл. Чтобы потом тебе не пришлось отстаивать.
Джон говорил еще об одном наказании, не таком плохом, как порка, но тоже малоприятном. Наказанного ставили в угол кабинета №7 лицом к стене. И он не мог взглянуть на часы.
Блейз обдумаел предложение Челцмана, покачал головой.
— Он узнает. Меня вызовут на уроке, и он узнает.
— Ты будешь оглядывать комнату, словно думаешь, — ответил Джон. — А я о тебе позабочусь.
И Джон позаботился. Он решал все домашние задания, а Блейз переносил решения в свою тетрадь, пытаясь копировать те самые цифры на плакатах метода Палмера, которые висели над классной доской. Иногда Закон поднимал его с места и задавал вопрос, и тогда Блейз вставал и оглядывался, смотрел куда угодно, только не на Мартина Кослоу, и это удивления не вызывало: так поступали практически все, кого вызывал Закон. Оглядываясь, он смотрел в том числе и на Джона Челцмана, который сидел рядом со шкафом, где хранились книги, положив руки на парту. Если число, которое хотел услышать Закон, не превышало десяти, количество вытянутых пальцев давало ответ. Если это была дробь, поначалу руки Челцмана сжимались в кулаки. Потом они разжимались. Левая рука давала числитель. Правая — знаменатель. Если знаменатель превышал пять, пальцы Джона вновь сжимались, а потом показывали нужное число уже на обеих руках. Блейз без труда ориентировался во всех этих сигналах, многие из которых сложностью превосходили сами дроби.
— Ну что, Клайтон? — спрашивал Закон. — Мы ждем.
— Одна шестая, — отвечал Блейз.
И он не всегда давал правильный ответ. Когда рассказал об этом Джорджу, тот одобрительно кивнул.
— Прекрасно организованная афера. Когда она лопнула?
Лопнула она через три с половиной недели, и Блейз, когда подумал об этом (думать он мог, просто на это требовалось время и много-много усилий), осознал, что Закон, возможно, с самого начала с подозрением воспринял его неожиданно проклюнувшиеся математические таланты. Просто не подал виду. Травил вереску, которая требовалась Блейзу, чтобы повеситься.
А потом Закон неожидан но устроил контрольную. И Блейз получил ноль. Потому что все примеры были на дроби. Контрольная проводилась с одной-единственной целью: поймать Клайтона Блейсделла-младшего. Под нолем Закон сделал запись ярко-красными буквами. Блейз не смог разобрать написанного и обратился к Джону.
Джон запись прочитал. Помолчал. Потом посмотрел на Блейза.
— Здесь написано: «Джона Челцмана снова начнут бить».
— Что? Как?
— Тут сказано: «Явиться в мой кабинет к четырем часам».
— Почему?
— Потому что мы забыли про контрольные, — ответил Джон. И тут же добавил: — Нет, ты не забывал. Я забыл. Потому что думал только об одном: что эти гады перестали меня бить. Теперь ты меня побьешь, Закон выпорет, а уж потом за меня возьмутся все эти гады. Господи Иисусе, как же я хочу умереть! — И казалось, он действительно этого желай.
— Я не собираюсь тебя бить.
— Нет? — По взгляду чувствовалось, что Джону хочется в это поверить, но он не может себя заставить.
— Ты же не мог решить за меня контрольную, правда?
На двери кабинета Мартина Кослоу, комнаты довольно приличных размеров, висела табличка «ДИРЕКТОР». Внутри, чуть в стороне от окна, стояла небольшая доска, припудренная мелом и исписанная примерами надроби (причиной прокола Блейза). Окно выходило на жалкий приютский двор. Когда Блейз вошел, Кослоу сидел за столом и хмурился не пойми на что. С приходом Блейза появилась возможность хмуриться на что-то конкретное.
— Постучись, — бросил директор. — Что?
— Выйди за дверь и постучись, — приказал Закон.
— Ой. — Блейз развернулся, вышел, постучал, вошел.
— Спасибо тебе.
— Не за что.
Теперь Кослоу хмурился, глядя на Блейза. Взял карандаш. Принялся постукивать по столу. Красный карандаш для проверки контрольных и выставления отметок.
— Клайтон Блейсделл-младший. — Закон выдержал паузу. — Такое длинное имя для столь короткого ума.
— Другие парни называют меня…
— Мне без разницы, как называют тебя другие, меня не интересует ни твое прозвище, ни те идиоты, которые его используют. Я — учитель арифметики, моя задача — подготовить таких подростков, как ты, к средней школе (если такое возможно), а также научить их понимать, что такое хорошо и что такое плохо. Если бы моя ответственность ограничивалась только арифметикой (и иногда мне хочется, чтобы так оно и было, мне часто этого хочется) — тогда другое дело, но я ведь еще и директор, то есть обязан доносить до учеников разницу между хорошим и плохим,
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента