Стефан Куинсленд фотографирует, улыбаясь.
Скотт, тоже улыбаясь, говорит: «Сфотографируйте вот это. Ваше начальство, возможно, не захочет использовать этот снимок, но вы, готов спорить, с удовольствием добавите его к своей коллекции».
Скотт держит декоративный инструмент так, словно собирается вновь вращать его. Толпа ахает в надежде ещё раз увидеть это удивительное представление, но на этот раз он их лишь дразнит. Поворачивает лопату, направляет штыком в землю, вгоняет на всю глубину, поднимает и отбрасывает землю в сторону: «Я объявляю строительство библиотеки Шипмана ОТКРЫТЫМ!»
В сравнении с аплодисментами, которые раздаются после этих слов, прежние кажутся вежливыми жидкими хлопками» какие можно услышать на проходном теннисном матче на первенство школы. Лизи не знает, удалось ли молодому мистеру Куинсленду запечатлеть первую отброшенную лопату земли, но, когда Скотт вскидывает нелепую, маленькую лопатку с серебряным штыком к небу, этот момент Куинсленд точно фотографирует для потомков, смеётся, нажимая на спуск. Скотт застывает в избранной позе (Лизи успевает глянуть на Дэшмайла и видит, что этот джентльмен закатывает глаза, повернувшись к мистеру Эддингтону – Тонеху). Потом опускает лопату, держит её за черенок обеими руками и улыбается. Пот маленькими капельками блестит у него на щеках и на лбу. Аплодисменты начинают стихать. Толпа думает, что он закончил. Лизи придерживается иного мнения: он ещё только на второй передаче.
А когда Скотт чувствует, что они снова его слышат, он втыкает лопату в землю второй раз.
– Это за неистового Билла Йейтса! – кричит он. – Который всем давал шороху! Это за По, также известного как Эдди Балтиморский! Это за Альфи Бестера, и если вы его не читали, вам должно быть стыдно!
У него перехватывает дыхание, и Лизи начинает тревожиться. Слишком уж жарко. Она пытается вспомнить, что он съел на ленч: плотное или лёгкое?
– А эта лопата… – Он вгоняет штык в землю, где его стараниями уже образовалась заметная ямка, и поднимает уже полную. Рубашка на груди потемнела от пота. – Вот что я вам скажу. Почему бы не подумать о том, кто написал первую хорошую книгу, которую прочитал каждый из вас? Я говорю о книге, которая пробралась под вас, как волшебный ковёр, и оторвала от земли. Вы понимаете, о чём я говорю? Они понимали. Это читалось на каждом лице.
– Эту книгу, в идеальном мире, вы должны попросить первой, когда библиотека Шипмана распахнёт свои двери. И эта лопата – за авторов книг, которые стали вашими любимыми. – Он отшвыривает землю и поворачивается к Дэшмайлу, который должен бы порадоваться мастерству Скотта (учитывая, что всё это – импровизация, Скотт сыграл свою роль блестяще), но Дэшмайлу жарко, и он злится. – Я думаю, мы с этим закончили, – и пытается отдать лопату Дэшмайлу.
– Нет, она ва-ахша, – говорит Дэшмайл, акцент возвращается. – Как сувенир, знак нашей признательности, вместе с ва-ахшим чеком, разумеется. – Улыбка вновь не достигает глаз и напоминает гримасу. – А теперь давайте пойдём туда, где работает кондиционер.
– Как скажете. – По выражению лица Скотта чувствуется, что его всё это забавляет, а потом он передаёт лопату Лизи, как передавал многие ненужные вещи, подаренные за последние двенадцать лет, которые он прожил знаменитостью: всякое разное, от декоративных вёсел и бейсболок бостонских «Ред сокс», запаянных в кубик из прозрачной пластмассы, до масок Комедии и Трагедии… но в основном настольные наборы из ручки и карандаша. Очень много наборов, всех ведущих фирм, «Уотерман», «Скрипто», «Шеффер», «Мон Блан»… какую ни назови. Она смотрит на сверкающий серебряный штык маленькой лопаты, её всё это забавляет так же, как и её любимого (он по-прежнему для неё – любимый). Прилипшие комочки земли не мешают прочитать выгравированную надпись: «НАЧАЛО, БИБЛИОТЕКА ШИПМАНА», но Лизи скидывает их. И где теперь будет храниться этот необычный артефакт? Летом 1988 года рабочие апартаменты Скотта ещё строятся, хотя адрес уже есть, и он начал складировать приходящую корреспонденцию в различных клетушках амбара. На многих картонных коробках он написал: «СКОТТ! РАННИЕ ГОДЫ» – большими буквами чёрным маркером. Скорее всего серебряная лопата встанет или ляжет рядом, и штык больше не сверкнём на солнце. Может, она положит её туда сама, с биркой «СКОТТ! СРЕДНИЕ ГОДЫ», ради шутки… или как награду. Такие странные, неожиданные подарки Скотт называет…
Но Дэшмайл уже сорвался с места. Больше не сказав ни слова (словно вся эта история вызвала у него отвращение и ему хочется как можно быстрее расплатиться), он шагает че-рез прямоугольник привезённой земли, обогнув ямку, вырытую Скоттом. После последней отброшенной лопаты она стала особенно заметной. Каблуки чёрных, сверкающих ассистент-профессора-делающий-карьеру-и-не-забывайте-об-этом туфель при каждом шаге глубоко уходят в землю. Дэшмайлу приходится прилагать немало усилий, чтобы сохранить равновесие, и Лизи уверена, что усилия эти не поднимают ему настроение. Тони тут же присоединяется к нему, на лице написана задумчивость. Скотт выдерживает короткую паузу, словно пытаясь разобраться что к чему, потом присоединяется к этой парочке, вклиниваясь между принимающим-сопровождающим и временным биографом. Лизи следует за ними, как ей и положено. Скотт так порадовал её, что она на какое-то время забыла про знамение, предвестник дурного, (разбитое стекло утром) но теперь это чувство вернулось, (разбитые сердца вечером) и очень сильным. Она думает, что именно поэтому все мелкие детали кажутся ей такими существенными. Она уверена, что мир придёт в норму, как только они попадут в помещение, где работает система кондиционирования. И как только она вытащит из задницы эту мерзкую полоску материи.
Всё почти закончено, напоминает она себе, и (какой забавной может быть жизнь) это тот самый момент, когда день начинает рушиться.
Сотрудник службы безопасности кампуса, который старше остальных обеспечивающих порядок на церемонии (восемнадцать лет спустя она идентифицирует его по газетной фотографии Куинсленда как капитана С. Хеффернэна), поднимает верёвочный барьер на дальней стороне прямоугольника привезённой земли. Запоминается он ей только одним: на рубашке цвета хаки у него, как мог бы сказать её муж, «большущая бляха»; Скотт и оба его спутника ныряют под бархатную верёвку синхронно, словно один человек.
Толпа тоже движется к автомобильной стоянке вместе с главными участниками церемонии… за одним исключением. Блонд и не направляется к автомобильной стоянке. Блонди всё ещё стоит с той стороны прямоугольного участка привезённой земли, которая обращена к автомобильной стоянке. Несколько людей сталкиваются с ним, и ему всё-таки приходится отступить назад, на выжженную землю, где в 1991 году распахнёт двери библиотека Шипмана (естественно, если можно верить обещаниям главного подрядчика). Потом он начинает двигаться против потока, расцепляет руки, чтобы оттолкнуть девушку, которая возникает слева от него, а потом юношу, появившегося справа. Губы его по-прежнему шевелятся. Поначалу Лизи вновь думает, что он молится про себя, но потом слышит несвязные слова, какую-то галиматью (такое мог бы написать плохой подражатель Джеймса Джойса), и впервые её охватывает настоящая тревога. Такие странные синие глаза Блонди сфокусированы на её муже, только на нём и ни на ком больше, и Лизи понимает, что он не собирается обсуждать отъезжающих или скрытый религиозный подтекст романов Скотта. Это не простой ковбой глубокого космоса.
– Колокольный звон движется по улице Ангелов, – говорит Блонди (говорит Герд Аллен Коул), который большую часть семнадцатого года своей жизни провёл в дорогой частной психиатрической клинике в Виргинии, откуда его выписали с диагнозом «здоров». Лизи слышит каждое слово. Они долетают до неё сквозь шум толпы, гул разговоров с той же лёгкостью, с какой острый нож разрезает кекс. – Этот давящий звук всё равно что дождь по жестяной крыше! Грязные цветы, грязные и сладкие, вот как колокола звучат в моём подвале, как будто ты этого не знаешь!
Правая кисть, которая чуть ли не вся состоит из длинных пальцев, движется к подолу белой рубашки, и Лизи точно понимает, что сейчас произойдёт. Понимание приходит к ней от телевизионных образов (Джордж Уоллес Артур Бреммер)[22] из детства. Она смотрит на Скотта, но Скотт разговаривает с Дэшмайлом. Дэшмайл смотрит на Стефана Куинслен, да, раздражение, написанное на лице Дэшмайла, говорит фотографу: «Хватит! Достаточно! Фотографий! Для одного дня Спасибо!» Куинсленд смотрит на фотоаппарат, что-то там поднастраивает. «Тонех» Эддингтон уставился на блокнот, что-то записывает. Лизи ловит взглядом копа в рубашке цвета хаки с бляхой на ней. Коп смотрит на толпу, да только на другую часть долбаной толпы. Такое невозможно, не может она видеть всех этих людей и Блонди, но она может, она видит, видит даже, как двигаются губы Скотта, произнося слова: «Думаю, всё прошло очень даже неплохо», – эти слова он часто произносит после подобных событий, и о Боже, и Иисус Мария, и Иосиф-Плотник, она пытается выкрикнуть имя Скотта и предупредить его, но горло перехватывает, оно превращается в сухую, шершавую трубу. Лизи не может вымолвить ни слова, а Блонди уже задрал подол большой белой рубашки, и под ним пустые петли для ремня, плоский безволосый живот – живот форели, а к белой коже прижата рукоятка револьвера, которую обхватывают его пальцы, и она слышит, как он говорит, приближаясь к Скотту справа: «Если это закроет губы колоколов, работа будет закончена. Извини, папа».
Она бежит вперёд или пытается бежать, потому что ноги словно приклеились к земле, а впереди чьи-то плечи – это студентка, в топике на бретельках, волосы перевязаны широкой белой лентой, на ней надпись «НАШВИЛЛ» синими буквами с красной окантовкой (видите, как она всё подмечает), и Лизи отталкивает её рукой, которая сжимает серебряную лопатку, и студентка недовольно восклицает: «Эй!» – да только звучит это «эй» медленно и растянуто, словно запись для пластинки 45 оборотов в минуту проиграли на 33 с третью оборотов, а то и на 16. Весь мир ушёл в горячий дёготь, и целую вечность студентка с бретельками топика на плечах и «Нашвиллом» в волосах заслоняет от неё Скотта. Лизи видит лишь плечо Дэшмайла. И Тони Эддингтона, который пролистывает свой чёртов блокнот.
Потом студентка открывает обзор, и Лизи вновь видит Дэшмайла и своего мужа, видит, как голова ассистента профессора поднимается, а тело напрягается. Лизи видит то, что видит Дэшмайл. Лизи видит Блонди с револьвером (как потом выясняется, это «ледисмит» калибра 0,22 дюйма, изготовленный в Корее и купленный на распродаже в южном Нашвилле за тридцать семь долларов). Во времени Лизи всё происходит очень, очень медленно. Она не видит, как пуля вылетает из ствола (можно сказать, не видит), но слышит, как Скотт говорит негромко, растягивает слова, так что на всю фразу у него уходит секунд десять, а то и пятнадцать: «Давай обговорим это, сынок, хорошо?» А потом она видит, как дульная вспышка жёлто-белыми лепестками расцветает на срезе никелированного ствола револьвера. Она слышит хлопок – жалкий, несущественный, словно кто-то схлопнул обёртку от чипсов, сжав её в кулаке. Она видит Дэшмайла, этого трусливого южанина, который бросается влево. Она видит, как ноги Скотта подаются назад. А вот подбородок продолжает двигаться вперёд. Сочетание это странное, но изящное, словно некое танцевальное па. Чёрная дырка появляется на правой стороне его спортивного покроя пиджака. «Сынок, видит Бог, ты не хочешь этого делать», – говорит он, вновь растягивая слова во времени Лизи, и даже во времени Лизи она может слышать, как его голос с каждым словом становится всё тише, пока не перестаёт отличаться от голоса лётчика-испытателя в барокамере. И однако Лизи думает, что он ещё не знает о ранении, она в этом почти уверена. Полы его пиджака раскрываются, как ворота, когда он командным жестом протягивает к Блонди руку, и тут же Лизи отмечает для себя сразу два момента. Первое: рубашка под пиджаком окрасилась в красное. Второе: ей наконец-то удалось перейти на некое подобие бега.
– Я должен положить конец всему этому динг-донгу, – говорит Герд Аллен Коул ясно и отчётливо. – Я должен положить конец этому динг-донгу ради фрезий.
И Лизи внезапно осознаёт, что, как только Скотт умрёт, как только непоправимое свершится, Блонди покончит с собой или попытается это сделать. Но пока он должен закончить начатое. Окончательно разобраться с писателем. Блонди чуть поворачивает руку, чтобы нацелить дымящийся ствол револьвера «ледисмит» калибра 0,22 дюйма на левую половину груди Скотта. Во времени Лизи движение это ровное и медленное. Первая пуля пробила Скотту лёгкое; теперь Блонди хочет повторить то же самое с сердцем. Лизи знает, что не может этого допустить. У её мужа есть шанс остаться в живых, но для этого нужно помешать этому несущему смерть психу всадить в него ещё один кусочек свинца.
Словно отказывая ей в этом, Герд Аллен Коул говорит: «Это никогда не закончится, пока ты не упадёшь. Ты несёшь ответственность за весь этот бесконечный звон, старичок. Ты – ад, ты – обезьяна, и теперь ты – моя обезьяна!»
В этих последних фразах хотя бы улавливается некое подобие здравого смысла, и времени, необходимого для того, чтобы произнести их, как раз хватает Лизи, чтобы сначала замахнуться лопаткой с серебряным штыком (тело знает свою задачу, и руки уже нашли своё место на самом конце сорокадюймового черенка), а потом ударить. Времени хватает, однако на самом пределе. Будь это скачки, на табло появилась бы надпись: «СОХРАНЯЙТЕ КВИТАНЦИИ. РЕЗУЛЬТАТ ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ ФОТОФИНИШЕМ». Но когда в гонке участвуют мужчина с револьвером и женщина с лопатой, фотофиниша не требуется. В замедленном времени Лизи она видит, как серебряный штык ударяет по револьверу, подбрасывая его вверх в тот самый момент, когда расцветает дульная вспышка (Лизи видит только её часть, и торец ствола скрыт от неё штыком лопаты). Она видит, как штык движется вперёд и вверх, когда вторая пуля, никому не причиняя вреда, улетает в августовское небо. Она видит, как револьвер кувыркается в воздухе, выбитый из руки Блонди, и успевает подумать: «Срань господня! Я приложилась от души», – прежде чем штык входит в контакт с лицом Блонди. Его рука всё ещё между штыком и лицом (будут сломаны три длинных пальца), но серебряному штыку это не мешает. Он ломает нос Блонди, разносит правую скулу и костяную орбиту правого глаза, а ещё вышибает девять зубов. Мордоворот, посланный мафией и вооружённый кастетом, не сумел бы нанести лучшего удара.
А теперь (всё ещё медленно, во времени Лизи) начинают собираться воедино герои призовой фотографии Стефана Куинсленда.
Капитан С. Хеффернэн увидел то, что происходит, через одну или две секунды после Лизи, но тоже столкнулся с проблемой зевак: в его случае это оказался прыщавый толстяк в мешковатых бермудских шортах и футболке с улыбающейся физиономией Скотта Лэндона на груди. Капитан Хеффернэн мускулистым плечом отшвыривает в сторону этого молодого человека.
Блонди уже падает на землю (и, таким образом, выпадает из фотографии), в одном глазу – изумление, другой заливает кровь. И из дыры, которой в скором будущем суждено снова стать ртом, струится кровь. В общем, и выстрел, и удар лопатой Хеффернэн упускает полностью.
Роджер Дэшмайл, возможно, вспомнив, что он должен быть церемониймейстером, а не большим старым зайцем-трусохвостом, поворачивается к Эддингтону, своему протеже, и к Лэндону, нелицеприятному почётному гостю, и успевает-такй попасть в кадр, пусть на заднем плане и с чуть расплывчатым, как весь фон, лицом.
Скотт Лэндон тем временем, пребывая в шоке, выходит из призовой фотографии. Широкими шагами, словно жара ему не помеха, он идёт к автомобильной стоянке и к Нельсон-Холлу, зданию, в котором располагается кафедра английского языка и литературы и где есть система кондиционирования. Он шагает на удивление бодро, во всяком случае, поначалу, и немалая часть толпы движется вместе с ним, даже не подозревая о том, что имело место быть чрезвычайное происшествие. Лизи в ярости, но не удивлена. В конце концов, многие ли видели Блонди и этот маленький блядский (в смысле женский) револьвер у него в руке? Многие ли поняли, что слышали не треск обёртки от чипсов, сжимаемой в кулаке, а пистолетные выстрелы? Дырку в пиджаке можно принять за пятно от земли, которую отбрасывал Скотт, а кровь, пропитавшая рубашку, ещё не видна окружающему миру. Теперь при каждом вдохе он издаёт странный свистящий звук, но многие ли его слышат? Нет, если они и смотрят, то на неё (во всяком случае, некоторые) – сумасшедшую тётку, которая внезапно сорвалась с места и врезала какому-то парню по физиономии церемониальной лопатой. Многие даже лыбятся, полагая, что это часть шоу, устроенного для них, Дорожного шоу Скотта Лэндона. Да пошли они на хер вместе с Дэшмайлом и проспавшим всё на свете копом с большущей бляхой на груди. Кто её сейчас волнует, так это Скотт. Она суёт лопату вправо, не так, правда, чтобы вслепую, и Эддингтон, их нанятый на день Босуэлл,[23] берёт её. Собственно, у него только два варианта: или взять лопату, или получить ею по носу. А потом, всё ещё в замедленном времени, Лизи бежит за своим мужем, бодрость которого испаряется, как только он ставит ногу на пышущий жаром асфальт автомобильной стоянки. У неё за спиной Тони Эддингтон таращится на серебряную лопатку, которая могла быть артиллерийским снарядом, счётчиком Гейгера или неким предметом, созданным представителями внеземной цивилизации, и к нему подходит капитан С. Хеффернэн, ошибаясь в предположении, кто должен быть сегодня героем. Лизи ничего этого не знает, и истина откроется ей лишь восемнадцать лет спустя, когда увидит фотографию, сделанную Куин-слендом, но плевать она на всё это хотела, даже если бы и знала Всё её внимание сосредоточено на муже, который уже стоит на руках и коленях на автомобильной стоянке. Она пытается вырваться из времени Лизи, бежать быстрее. И именно в этот момент Куинсленд делает свою призовую фотографию, с половиной её туфли в правом нижнем углу, о чём он так и не догадался, ни тогда, ни позже.
Лауреат Пулитцеровской премии, enfant terrible,[24] который опубликовал свой первый роман в нежном возрасте двадцати двух лет, более не держится на ногах. Скотт Лэндон падает на палубу, как сказали бы, будь он капитаном.
Лизи делает невероятное усилие, чтобы вырваться из сводящего с ума, прихваченного клеем времени, в которое непонятным образом попала. Она должна освободиться, потому что, если не доберётся до Скотта прежде, чем его закроет толпа и уже не подпустит к нему, они скорее всего убьют Скотта своей озабоченностью. Раздавят любовью.
– О-о-о-о-он ра-а-а-а-а-анен! – кричит кто-то, И она кричит, на себя, в своей голове, (вырывайся ВЫРЫВАЙСЯ НЕМЕДЛЕННО ПРЯМО СЕЙЧАС) и наконец-то ей это удаётся. Клей, в котором она оказалась, исчезает. Внезапно она бросается вперёд; весь мир – это жара, шум и потные, суетящиеся тела. Она благословляет эту реальность, где всё можно делать быстро, использует левую руку, чтобы ухватиться за левую ягодицу и дёрнуть, выдёргивает эту чёртову полоску трусиков из щели своей чёртовой жопы, избавляясь хоть от одной из бед, которые принёс с собой этот ужасный день.
Студентка в топике, лямки которого завязаны на плечах большими бантами, едва не загораживает сужающийся проход к Скотту, но Лизи проскакивает у неё под рукой и ударяется об асфальт автомобильной стоянки. Ободранные колени замечает гораздо позже, уже в больнице, где какая-то добрая медсестра обратит на них внимание и смажет царапины мазью, такой прохладной и успокаивающей, что Лизи заплачет от облегчения. Но до этого ещё далеко. Теперь же есть только она и Скотт, на краю раскалённой автомобильной стоянки, этого ужасного чёрно-жёлтого танцпола, температура которого никак не меньше ста тридцати градусов, а то и все сто пятьдесят,[25] Память пытается подсунуть ей образ яйца, которое превращается в яичницу-глазунью на чёрной чугунной сковородке доброго мамика, но Лизи отсекает его. Скотт смотрит на неё.
Он лежит на спине, и теперь лицо его бледно восковое, за исключением чёрных мешков, которые набухают под карими глазами, да широкой ленточки крови, которая начинается в правом уголке рта и тянется по челюсти.
– Лизи! – Голос едва слышный, как в барокамере. – Этот парень действительно в меня стрельнул?
– Не пытайся говорить. – Она кладёт руку ему на грудь. Его рубашка, о Господи, мокрая от крови, а под ней, она чувствует, сердце бьётся так быстро и легко! Такое сердцебиение свойственно не человеку – птичке. Голубиный пульс, думает она, когда девушка с бантами лямок на плечах падает на неё. Упала бы на Скотта, но Лизи инстинктивно загораживает мужа, принимая на себя вес девушки («Эй! Дерьмо! Еб!» – выкрикивает удивлённая девушка). Вес этот спине приходится держать лишь секунду, потом он исчезает. Лизи видит, что девушка выставляет руки, чтобы опереться на асфальт (Ох, ох, великолепные рефлексы молодых, думает Лизи, словно полагая себя старухой в свой-то тридцать один год), и ей это удаётся, но уже в следующее мгновение девушка верещит: «Ой, ой, ОЙ!» – потому что асфальт обжигает ей ладони.
– Лизи, – шепчет Скотт, и, о Боже, как же он свистит при вдохе, прямо-таки ветер в трубе.
– Кто меня толкнул? – спрашивает девушка с бантами на плечах. Она стоит раком, волосы, выбившиеся из хвоста, падают на глаза, она плачет от шока, боли, раздражения.
Лизи наклоняется ближе к Скотту. Он просто пышет жаром, отчего её переполняет невыносимая жалость. Но в этом жару его буквально трясёт. Неуклюже, одной рукой, она снимает с себя жакет.
– Да, тебя подстрелили. Поэтому лежи тихо и не пытайся…
– Мне так жарко, – говорит он. И трясти его начинает ещё сильнее. Его карие глаза встречаются с её синими. Кровь бежит из уголка рта. Она чувствует её запах. Даже воротник рубашки мокрый от крови. Его чайное лекарство тут не поможет, думает она, не очень-то понимая, о чём думает. Так много крови на этот раз. Слишком много крови. – Мне так жарко, Лизи, пожалуйста, дай мне льда.
– Дам обязательно, – говорит она и подкладывает сложенный жакет ему под голову. – Дам, Скотт.
Слава Богу, он в пиджаке, думает она, и тут её осеняет. Она хватает за руку девушку, которая стоит ра… нет, уже сидит на корточках.
– Как вас зовут?
Девушка смотрит на неё как на безумную, но отвечает;
– Лиза Лемке.
Ещё одна Лиза, какой маленький мир, думает Лизи, но не говорит. Потому что с губ срываются совсем другие слова:
– Моего мужа ранили, Лиза. Можете вы пойти в… – она не может вспомнить названия университетского корпуса, только его функцию, – …на кафедру английского языка и литературы и вызвать «скорую»? Наберите 911…
– Мэм? Миссис Лэндон? – Коп с большущей бляхой пробивается к ней сквозь толпу, вовсю работая локтями. Приседает рядом, и его колени хрустят. Громче, чем выстрел из револьвера Блонди, думает Лизи. В одной руке он держит рацию. Говорит медленно, ясно и чётко, словно с расстроенным ребёнком. – Я позвонил в лазарет кампуса, миссис Лэндон. Они уже едут на своей «скорой», чтобы отвезти вашего мужа в Мемориальную больницу Нашвилла. Вы меня понимаете?
Она понимает, и её благодарность (коп вернул тот доллар, который задолжал, и заработал ещё несколько) так же сильна, как и жалость, которую она испытывает к своему мужу, лежащему на раскалённом асфальте и дрожащему, как больной чумкой пёс. Она кивает, из её глаз брызжут первые из тех слёз, что прольются в достатке до того, как она переправит Скотта в Мэн; не рейсом «Дельты», а на частном самолёте, с медсестрой на борту, и в аэропорту Портленда их встретит «скорая» с другой медсестрой. Теперь же она поворачивается к Лизе Лемке и говорит:
– Он весь горит… есть тут где-нибудь лёд, милая? Можете вы сказать, где здесь можно найти лёд? Всё равно где?
Она спрашивает без особой надежды и потрясена, когда Лиза Лемке тут же кивает.
– Вот там есть торговые автоматы, где продают и «колу» со льдом. – Она указывает на Нельсон-Холл, которого Лизи не видит. Потому что перед её глазами только лес голых ног, волосатых и гладких, загорелых и обожжённых солнцем. Она осознаёт, что эти ноги буквально сдавливают её, что она ухаживает за мужем на клочке асфальта размером с витаминную капсулу, и её охватывает панический страх перед толпой. Это называется агорафобия? Скотт должен знать.
– Если вы сможете принести немного льда, пожалуйста, сходите за ним, – просит Лизи. – И поторопитесь. – Она поворачивается к копу, охраняющему кампус, который, похоже, считает пульс Скотта, занятие, по мнению Лизи, совершенно бесполезное. Сейчас вопрос стоит ребром: или он выживет, или умрёт. – Вы не могли бы заставить их подвинуться? – спрашивает она. Просто молит. – Здесь так жарко, и…
Прежде чем она заканчивает, он вскакивает, совсем как чёрт выпрыгивает из табакерки, и кричит: