Кинзбурская Инна. Один год в Израиле

   -- Конечно, -- соглашается он, понимая, что русский его несовершенен. -- Я познакомился с ним после тридцать девятого года, когда Прибалтику занял Советский Союз. А учил русский, в основном, на шахтах Узбекистана. Во время войны.
   Ему повезло: мобилизовали в армию, но послали не на фронт, а на Восток. Он выжил. Освоил язык великой империи. Узнал, что такое рука помощи -- она протягивалась, если человек попадал в беду -- будь то мусульманин или христианин, трудармеец или зэк. Там были свои законы, свои понятия о чести. Может, потому и выжил, что эти законы принял. Но из пройденных им наук чуть ли не главной была наука ненависти -- к коммунизму.
   Абрам старше нас, но не так уж намного. Мы жили в эти годы в одной с ним стране и -- верили. Мы верили еще много лет спустя -- в коммунизм и в наше светлое будущее.
   -- Миленький мой, как можно? -- поражается Абрам. Он сказал это, растягивая слова, и вся его невысокая фигура вытянулась, выражая удивление.
   Возможно, из шахтных треков было виднее.
   -- Ну, а здесь, в Израиле, вас все устраивает? Но Абрам уже выпустил пар и соглашается, что построили, конечно, не такое общество, какое хотелось бы.
   -- Что ж, -- предлагает он нам, -- исправляйте. * * *
   Наверное, слухи о доброй фее расползлись по нашему городку. Однажды в их квартире раздался еще один телефонный звонок.
   -- Меня зовут Гриша. Я художник. Вы должны мне помочь.
   -- Должна?
   Художник плачет. Это вам не старушка в сохнутовской приемной. Это рыдает Муза. Музе нельзя дать погибнуть.
   -- Я сейчас, я немедленно приду. Где вы живете? У них оказались сразу все олимовские беды. Квартира мала и дорога, к тому же хозяин вообще требует, чтобы они съехали, ему самому для чего-то нужна квартира. Но где найти дешевое да еще просторное жилье? Надо где-то рисовать. Пришел багаж, а забрать некуда. Каждый день простоя багажа -- минус из и без того тощей корзины. Но главное, он, художник, который участвовал в международных выставках, никому здесь не нужен. Негде работать, негде устроить выставку, чтобы продать картины. Денег нет. В багаже тоже есть картины, их тоже можно было бы выставить, но негде. Работать в таких условиях он не может. Словом, жить невозможно.
   -- Вы даже не представляете, -- сказала мне Ира, -- в каком он ужасном состоянии, ему нужно помочь.
   -- А жена?
   -- Жена молодая и славная. Очень милая. Но что она может?
   -- Работать. Мыть полы, зарабатывать, чтобы он мог творить.
   -- Что вы говорите? Она должна быть при нем. Помогать. Его нельзя оставлять.
   Ира развила бурную деятельность. Подняла всех знакомых и незнакомых на поиск дешевых и просторных квартир. Но ни одну из найденных Муза не сочла достойной. Ира присмотрелась к той квартире, где художник жил, и поняла, что и из нее можно сделать то, что нужно. Переставить мебель, открыть окна. В оборот был взят хозяин -- не такой уж плохой человек, надо только уметь договориться. В другом месте, у каких-то знакомых, нашлось помещение, чтобы сгрузить багаж. Начались поиски меценатов. Нити тянулись в Соединенные Штаты, в Швейцарию -- у Иры везде знакомые, благо хлопочет не для себя.
   -- А сам художник, он что-нибудь делает? -- спрашиваю я.
   -- Ах, -- сокрушается Ира, -- он никак не придет в себя.
   -- Это какой-то кошмар, -- говорит мне Абрам при встрече, когда я выговариваю ему, что долго не заглядывал к нам, -- каждый день поездки. Тут один художник...
   -- Тот самый?
   -- Да, тот самый, вы уже знаете о нем. Выставка в одном месте, потом в другом. Нашли какого-то знакомого, он устраивает выставку в своем доме. Там есть большой салон.
   -- И много продали картин?
   -- Немного, но все-таки, -- отвечает Ира. -- Все-таки что-то.
   -- Что-то... -- Абрам относится к этому иначе. -- Теперь опять надо куда-то везти картины. Знаете, -- признается он мне, -- я уже ненавижу свою машину. Я никуда не хочу ехать.
   -- А в Иерусалим?
   -- Тем более.
   Вот тут мне и надо рассказать о самом главном -- об их детях. О сыне.
   У Иры есть дочь от первого брака, дочь вышла замуж за американского еврея и живет в Штатах. А есть у них еще единственный сын -- Даня. У Дани есть жена и трое детей. И живут они все в Иерусалиме. Но не потому, что это большой город, центр науки и культуры, а потому что в Иерусалиме расположена йешива, в которой далеко не первый год учится Даня. Он изучает Тору. И молится. Это его занятие.
   Он был прекрасным многообещающим мальчиком -- вундеркинд и спортсмен. Он блестяще учился и прыгал через классы. Любил биологию и поступил в университет. Потом переключился на физику. Он любил книги и много читал. Прекрасно плавал. Ему все удавалось, кроме легкого отношения к жизни, необязательных дружб и коротких связей. Он не мог ни завязывать их, ни быть при сем. А тут появились новые знакомые -- люди в кипах. Нет, не те, что по субботам ходят в синагогу, а в будние дни сидят в банках или в других конторах, солидно выпятив животы. Другие.
   -- Ты не представляешь, мама, -- говорил он Ире, -- что это за люди. Это совсем иной мир. Они к человеку относятся с душевностью, добротой, мудрым пониманием.
   Прекрасно, если к тебе -- с добром, если тебя понимают.
   Ира и Абрам уже ничего не могли сделать. Этот мир уводил их сына. От них. Ира старалась удержать в руках нить, связывающую их и их ребенка, она не могла допустить, чтобы он ушел совсем. Она стала зажигать свечи и соблюдать субботу. Даня очень редко бывал дома, он бросил университет и теперь жил и учился в йешиве.
   А потом появилась Таня, он женился. Таня тоже ребенком приехала из России, из Ленинграда. Ей тоже было сложно в здешнем мире, и она потянулась к Всевышнему.
   Они очень симпатичная пара -- Даниэль и Таня. У нее прелестное лицо женщины, рожденной для радости. Кажется, у нее красивые волосы, но они прикрыты, я их не вижу, только чуть-чуть. У Дани умное живое лицо, правильные черты. Но лица почти не видно, все заросло -- так надо. Немного грустно смотреть на них: они плохо выглядят. Кашрут -- это непросто, да еще трое детей, два мальчика и девочка, все малыши. Живут далеко не роскошно.
   Она очень способная, Таня. Хорошо училась, ей давалась математика. Оба могли стать учеными. Но Таня хотела выйти замуж только за знатока Торы. Потом, когда они уже были женаты, Таня узнала, что Даня раньше подумывал о том, чтобы совмещать жизнь в йешиве с учебой на физическом факультете университета. И даже сам ребе почти что разрешил ему это.
   Таня бы этого не допустила. Если бы она знала о таких грешных замыслах будущего мужа, он бы не стал ее мужем. Она не протестует, что Даня так мало получает, ничего не зарабатывает -- только стипендия. Она сама работает, благо знает компьютеры. Лишь бы он учился. Он учится. И молится. Молится и учится. Она тоже молится. Они ждут Мессию.
   Изучение Торы -- занятие достойное. Но как прокормить, одеть, обуть такую семейку? И где-то надо жить, должна быть крыша над головой, чтоб было, где читать благословения, плодиться и размножаться. Как повелел Всевышний.
   Ире больно смотреть на их трудную жизнь.
   -- Я не могу, чтобы у них было хуже, чем у меня. Она работает невозможно много, берет учеников там и тут.
   -- Сколько можно так работать? Надо и о себе подумать немного, -- жалуется Абрам.
   -- Я не могу не работать, -- оправдывается Ира. -- Дане нужны деньги.
   -- Но они взрослые люди.
   Даня пробует зарабатывать. Он иногда читает лекции.
   Она старается оправдать сына. Она приносит жертвы. Она бросает на алтарь свое сердце и свой кошелек. Их с Абрамом кошелек. Нужна квартира? Родители берут в банке ссуду. Несколько лет молодые живут в небольшой трехкомнатной квартире. Но теперь у них уже трое детей.
   -- Я не могу видеть, как они живут, -- говорит Ира. -- Детям нет места. Они должны купить квартиру побольше и в другом, лучшем, районе.
   Деньги? Вечная проблема -- деньги. Денег нет. Но есть еще пенсионный фонд, то, что они накопили для себя -- на старость. Когда совсем не смогут работать.
   Жертвоприношения принимаются со спокойствием языческих богов. Даете -берут. Почему нет? Чем дальше, тем больше. Это уже не жертвы -- обязанность.
   -- Мама, -- раздается телефонный звонок, -- надо платить адвокату.
   -- Но у меня уже нет денег.
   -- Я думал, ты можешь взять в банке.
   Ах, какая святая простота, он думает, что у мамы бездонный счет. И ей становится стыдно, что счет в самом деле не бездонный.
   -- Ничего, -- говорит она мне, -- как-нибудь выкрутимся, займем.
   Если можно оплатить квартиру, то мелочи -- сам Бог велел.
   -- Мама, -- звонит Даня, -- я заболел, нужно купить лекарство, а у нас в банке минус.
   Ира мчится в свой банк, и -- о, радость! -- у нее что-то есть на счету: перевели зарплату из музыкальной школы. Можно перечислить немного на счет своего идола.
   -- Я не могу видеть, как спит младший -- в манеже, -- рассказывает мне Ира. -- Ему неудобно. Я как-то утром вынимала ребенка из этого ложа, душа заболела. Сказала, что надо купить ему диванчик или кроватку, я заплачу. Сколько стоит детская кроватка? Двести? Триста? Ладно, ради ребенка -- еще триста.
   Через несколько дней раздается телефонный звонок, и в трубке -- голос Тани:
   -- Вы хотели, чтобы мы купили кроватку. Но зачем покупать что-то временное? И простая кроватка не пойдет в новую квартиру. Даня (о, это не она, а Даня, сын, которому Ира никогда не откажет) присмотрел хороший салонный диванчик. Сколько стоит? Полторы тысячи. Но очень приличный. Как оформлять -- на два платежа или на пять? На два -- дешевле.
   -- Я посмотрю, я еще не знаю, что у меня в банке, -- бормочет Ира.
   А мне говорит:
   -- Я, конечно, заплачу, но скажу ему -- все. Я так не могу. Откуда? У нас нет.
   -- Вы верите? -- качает головой Абрам. -- Это уже не раз было. Твердость на полчаса.
   Однажды я застала Иру усталой, она хлопотала на кухне, что бывает нечасто, больше готовит Абрам под присмотром Иры -- он сейчас свободнее.
   -- Едете в Иерусалим? -- догадалась я.
   -- Да. Моя невестка столько мне назаказала, два дня стою у плиты.
   -- А Абрам едет?
   -- Нет, Абрам не хочет. Поеду автобусом.
   -- У меня просто нет сил, -- объясняет Абрам. -- Раньше я приезжал к детям и все делал, даже окна мыл. Правда, окна мыть для них необязательно. Это нигде не записано. Но я мыл. А теперь не могу, устаю. Они меня не трогают. Но привыкли, что мама -- перпетум мобиле. Вечный двигатель.
   -- Нет, Абрам, что ты говоришь. Даня жалеет меня. Он же говорил мне: "Мама, иди спать".
   -- Ну, конечно, сказал, а сам лег и уснул. И Таня тоже. Оставили тебе троих детей. Попробуй бросить и пойти спать.
   -- Я их понимаю, -- Ира опять старается оправдать и себя и их. -- Они молодые, они так устали: трое детей. Им хочется поспать.
   -- Я не могу все это видеть, -- говорит Абрам. -- Это невозможно терпеть. Ира готовит, выкладывается, покупает все в магазинах, где только кашер, платит за все на двадцать, тридцать процентов дороже, а то и в полтора раза дороже. А когда приезжаем, они расспрашивают и рассматривают с таким недоверием, так подозрительно. Порой это даже оскорбительно.
   Он все реже ездит в Иерусалим, но ничего не может поделать с Ирой.
   -- Мне больно смотреть на свою жену, когда она приезжает домой оттуда. Она сидит -- маленькая, старенькая, сгорбленная. Нет сил подняться. Я хочу, чтобы мы, сколько еще положено, пожили нормально.
   -- Ах, он ничего не понимает, мужчины вообще ничего не понимают.
   Зашел разговор о требовании кашрута иметь посуду отдельно -- для мясной и для молочной пищи. Для Тани и Дани -- это обязательно. Иначе они не будут есть.
   -- Иринька, -- сказал Абрам, -- у тебя с посудой все в порядке. Когда дети у нас были? Не надейся, что твой сын выпьет у тебя стакан воды.
   -- Ну что ты говоришь... Помнишь, они у нас были на Суккот.
   -- Господи, когда это было! С тех пор они ушли еще дальше.
   Ира кивает, она согласна -- ушли. Стали еще более жесткими и нетерпимыми.
   -- Ах, -- вздыхает она, -- Хаим такой сладкий. -- Это она о старшем внуке. -Сегодня праздник, а мы не с ними. Так плакать хочется, такое настроение...
   А у них? Им тоже хочется плакать оттого, что вы не рядом?
   -- Да, да, Хаим все время спрашивает: "Бабушка, когда ты приедешь?"
   Иногда Абрам сдается и везет Иру в машине, но все больше Ира едет в Иерусалим автобусом, а Абрам остается один. В такие дни он кажется мне особенно одиноким.
   -- Вам не хочется быть рядом с детьми? -- спрашиваю я.
   -- Я хочу быть рядом с женой. Когда Ира дома и не нужно никуда ехать, я могу спокойно читать, заниматься. Но это бывает так редко.
   Абрам говорит -- все больше о политике. Я не слушаю. Я опять думаю о навязчивой своей идее: как понять еврейскую душу? Или ее все-таки не существует -- еврейской души? Я думаю: как же так? У тебя погибли все, ты ос? тался деревом без корней. Дерево без корней -- это мертвое дерево. Но есть плоды. Значит -- не мертвое. Опять все смешалось. Корней не стало раньше, чем появились плоды. Значит дерево живо. Значит корни уходили вглубь, в века. Дерево было подрублено, но выстояло, прижилось на нашей святой земле. По вечному городу бегают кучерявые мальчики. Значит, не прервалась связь поколений. Значит...
   Я прерываю монолог Абрама о современном правительстве Израиля, о трудностях и о том, что Америка обязательно должна дать деньги на развитие нашей экономики.
   -- Вам ведь тоже хочется видеть малышей. Все-таки надо было поехать с Ирой.
   Лучше бы я не спрашивала. Эти малыши -- неизбывная его боль. Изменить он ничего не может, он старается не думать, отвлекать себя, но все равно думает.
   -- Это ужасно, -- говорит Абрам. -- Что они делают с детьми! Мальчики учатся в хедере и больше ничего не должны знать. Им нельзя изучать естественные науки, смотреть телевизор. У их соседей мальчику пятнадцать лет, он никогда не видел моря. Зачем? Спрашивает: "Корабль железный? А почему он не тонет?" Пятнадцать лет! Это ужасно. Они живут, как в средневековье. Тогда это было необходимо. Но с тех пор мир изменился. Они не хотят этого замечать. Раньше я пытался говорить с сыном, спорить, объяснять. Ничего хорошего из этого не получалось. Теперь, если встречаемся, только: "Здравствуй, как здоровье?" Мне больно за детей. Жалко.
   Он говорит, выделяя каждое слово, а последнее произносит растянуто -- жаа-алко-о, и я зримо вижу, как ему больно и тяжко.
   -- Ира старается не замечать всего этого, но не замечать невозможно. Каждый раз приходится сталкиваться с... -- он остановился, подыскивая более мягкое, более обтекаемое слово и, кажется, нашел, -- с бездушием, черствостью. К родителям, к детям.
   Мне вспомнилось: не так давно Дане для каких-то своих дел понадобилась родительская машина, и они приехали (все-таки приехали) к ним с детьми на шаббат. Утром молодые ушли в синагогу, а уставшая счастливая бабушка пошла с детворой гулять.
   -- Я повела их в скверик, -- рассказывала тогда Ира, -- играть в песочке. Дети были так счастливы. Когда еще в их жизни было такое? Живут в четырех стенах, гулять негде и некогда... Но Даня с Таней вернулись из синагоги. И мне досталось. Оказывается, в субботу нельзя играть в песке. Почему? Я ничего не поняла...
   -- Если бы только это, -- горестно, как всегда, когда говорит о детях, качает головой Абрам. -- Я говорил, я предупреждал: не надо встречаться в субботу. Но Ира хотела, и я согласился. Хорошо, ты так хочешь, пусть будет так, как ты хочешь, -- его ладонь покорно ложится на стол. Этот жест я вижу каждый раз, когда он вынужден соглашаться с Ирой. -- Ну, и что из этого вышло?
   Он опять говорит о детях:
   -- Ребенку уже пятый год, он прекрасно читает, уже в три года он умел читать. Он хочет знать -- обо всем. Он очень способный. Но они же не дают ему ничего узнавать. "Дедушка, -- спросил он меня как-то -- услышал, наверное, от кого-то, -- а что такое Катастрофа? Он не знает о Катастрофе. Этого знать не нужно. Зачем?
   Может быть, это и есть главное, почему ты не едешь к сыну?
   -- Где был твой Бог, когда живым закопали твоего деда? И всех родных. И еще шесть миллионов? -- спросил он однажды Даню.
   И услышал в ответ: "Надо молиться. Надо изучать Тору, там есть ответы на все вопросы. И ждать Мессию. И третий храм".
   -- Что вы хотите, -- говорит мне Абрам. -- Это два параллельных мира, которые никогда не пересекутся.
   Вот мы и договорились с тобой, Абрам. Линия каждого теряется в бесконечности и никогда не пересекается с другой. Человек обречен на одиночество, даже еврей, даже на своей земле, даже если вокруг -- только евреи.
   -- Пойди в синагогу, помолись, -- советует ему Ира. -- Тебе станет легче.
   Но он не идет.
   Он ждет, когда Ира вернется домой, чтобы везти ее по делам очередного олима. VIII
   -- Ну, ты идешь? -- спрашиваю я у Риты по телефону.
   -- Нет.
   -- Надо пойти, -- настаиваю я.
   -- Я не играю в азартные игры.
   Все-таки. Человек в беде. Надо помочь.
   -- Лучше приходи ко мне.
   -- Ты же не в беде.
   -- Попьем кофе.
   -- Слушай, может, кроме нас, никого не будет.
   -- Вот именно.
   -- Иду выручать.
   Диалог проходит на интонации шутливой, хотя, конечно, повод для шуток не очень подходящий. Вообще многие события, по поводу которых мы шутим, отнюдь не так смешны. Но если обо всем, что с нами происходит, говорить только серьезно, то будет больше слез.
   Рита -- наша здешняя приятельница, приехала она немного позже нас, тоже с Украины. Пришла с мужем в ульпан, сели они за парту, что стояла за нами. Так свела нас судьба. А выручать я сегодня иду ее мужа. Правда, он ни в какой не в беде, может, даже наоборот, сегодня для него исторический день. Местные деятели культуры организовали мероприятие под названием "Встреча с интересным человеком", и интересный человек -- это муж Риты.
   Мужа зовут Марк, человек он среднего роста, коренастый и плотный, ходит немного вразвалку, руки в карманах куртки, локти плотно прижаты. Может, это старая армейская привычка -- держать руки плотно к телу, а может, это у него черта характера такая -- собранность. Хотя насчет собранности я иногда сомневаюсь.
   Вообще-то, он бывший военный, служил в авиации, больше четверти века занимался моторами, дослужился до подполковничьих погон, что, понятно, было нелегко в той стране человеку его крови. Давали какую-то высокую должность, но он все бросил, вышел в отставку. В цивильном обществe нашел для себя дело по душе. И по рукам. В буквальном смысле этого слова. Марк -- массажист. У него сильные умелые руки. Но сам он представляется, в первую очередь, как мануальный терапевт, и на это у него есть бумага. Документ. Марк был удостоен чести стоять в качестве ученика у волшебного стола легендарного доктора Касьяна. И еще он -- экстрасенс. И еще... Я боюсь запутаться в названиях его профессий.
   -- Ты чувствуешь важность события? -- говорю я по дороге мужу. -- Идем на встречу с единственным в нашем городе интересным человеком.
   -- Единственным, которого мы знаем.
   Название мероприятия нас веселит. Совсем, как в нашем родном государстве, там сплошь были встречи с интересными людьми. Но, возможно, название придумал сам Марк, а он прожил там немало лет и еще не научился мыслить поиному. Идем, посмеиваемся, а на душе не очень комфортно. Вдруг никто не придет, а скорее всего это так, никто не явится, что будем говорить Марку, как бодрить?
   Мы поднимаемся на второй этаж здания нашей городской библиотеки. Приятно удивлены -- в небольшом зальчике сидит человек тридцать или более того. Марк оказался лучшим психологом, чем мы.
   За столом он сам в парадной тройке. Уже выступает. Мы опоздали.
   ...Первый раз я лицезрела действа Марка у нас дома. Володя работал на стройке и повредил спину, болело так, что не мог ходить. Один знакомый сказал:
   -- За тобой в ульпане сидит мужик, он вправляет диски и все, что хочешь. Он моего зятя поставил на ноги. И всего за двадцатку.
   -- Придешь? -- спросила я Марка, тогда еще человека малознакомого.
   Естественно, он согласился.
   Пришел, поколдовал над Володей, после этого Володя спокойно прошелся по комнате, но потом вдруг заболело в другом месте. Марк снова уложил его на стол. Так или иначе, на следующий день Володя на работу пошел.
   -- Сколько? -- спросила я Марка.
   -- С тебя, как с одноклассницы, на пять шекелей меньше. Двадцать пять.
   Мне стало неловко, но не будешь же торговаться. Я выкладываю деньги.
   -- Марк, -- говорит Ирина. -- У меня все время болит голова. Вы не можете посмотреть?
   -- Могу, конечно.
   Он пробегает пальцами по верхнему отделу ее позвоночника. Больно? Ничего, потерпи. Она терпит. Потом Марк внимательно смотрит на Ирину и идет к своей сумке. Оттуда он вынимает обыкновенные металлические вязальные спицы, согнутые посредине под прямым углом. Спицы вставлены в трубочки и свободно вращаются в них, когда Марк держит трубочки в руках.
   -- Сейчас я замерю твою энергию, -- говорит Марк, подходит к Ирине вплотную, держа острия спиц нацеленными на ее голову, затем пятится назад. Дальше, дальше. Спицы сомкнуты.
   -- Так и есть, -- удовлетворенно говорит Марк. -- У тебя похитили энергию. Но ничего, я сейчас тебя закрою.
   Резкими движениями рук он отсекает от Ирины пространство со всех сторон, словно оставляя ее в замкнутом собственном мирке. Я чувствую, это дается ему нелегко. Он распрямляется, переводит дыхание и повторяет свой фокус со спицами. Нацеленные на Ирину острия расходятся, спицы останавливаются параллельно друг другу.
   -- Все в порядке, -- расслаблено говорит Марк.
   Я вынимаю еще двадцать пять.
   В тот раз мы выслушали -- уже бесплатно -- первую лекцию о людях-вампирах. Эти люди, говорит Марк, живут за счет энергии других. И сами могут об этом не знать. И еще он рассказывает о чакрах. У каждого человека есть семь чакр -- головная, сердечная, половая... И еще есть третий глаз. К тому же у каждого имеется свое "я", которое находится постоянно над головой человека. И еще... Этих лекций с тех пор я прослушала множество и уже знаю все почти наизусть. Мне даже кажется, что дайте мне фотографию человека, который пропал и находится неизвестно где, я возьму кольцо, повешу его на ниточку и узнаю, где сейчас этот человек, -- так подробно и много раз рассказывал об этом чуде Марк.
   Но, конечно, ничего этого я не могу, потому что я -- человек обыкновенный, а Марк -- экстрасенс, он может все.
   Как-то Ирина позвонила мне из своей Галилеи:
   -- Мама, передай Марку "спасибо". В нашей компании вдруг появился человек, явно вампир, по всем признакам. Всем от него стало плохо, и только мне -нет.
   -- Вот видишь, значит, тебя накрепко закрыли.
   Голова у Ирины, правда, все равно болит. Но это от усталости, от недосыпания. От постоянного напряжения, в котором живет.
   А от вампира закрыли.
   Я не очень-то во все это верю, но верит Марк. И дай Бог! Он исцеляет. Он старается исцелить. Не я.
   Конечно, он берет деньги. Я уже знаю, что с олимов вдвое меньше, чем с местной публики. И еще я знаю, что олимы, в общем-то, не торгуются: могут заплатить -- зовут Марка, нет -- как-то обходятся. Дочери одной нашей одно? классницы он сделал десять сеансов бесплатно. Знал, что вряд ли поможет, но мама так просила. А местные, особенно те, что при деньгах, торгуются до унижения, да еще потом стараются недоплатить. Но Бог с ними, говорит Марк, Бог с ними.
   А деньги -- как не брать? Это его работа, его кусок хлеба.
   ...Мы сели в заднем ряду и стали слушать.
   Марк говорил часа два без перерыва. Конечно, он столько готовился, что ни день забегал к нам с новыми планами предстоящей встречи. Словно прочитав мои мысли, муж, наклонившись ко мне, тихо сказал:
   -- Должен выложить все, что знает.
   Он рассказал свою автобиографию. Подробно. Начиная с летного училища. И весь послужной список. Вскользь упомянув о дедушке, который был замечательным лекарем-самородком, он подробно остановился на своих великих учителях -- модных тогда в Союзе экстрасенсах, да еще о каком-то знаменитом тянь-шаньском маге, который учил его, как по утрам черпать энергию солнца.
   Марк показал все свои инструменты. Вытаскивал какие-то молоточки и рассказывал, как этими молоточками он вонзается в жирные ягодицы клиентки, добираясь до болевой точки.
   Мы теряли терпение. Скорее бы остановился и предложил: "А теперь -вопросы".
   Нет, он решил добить собравшуюся публику. Вынул старую потертую газету и стал читать из нее, какое дерево кому досталось в соответствии с датой его рождения. К этому дереву, как сообщала газета, а с ней и наш оратор, надо прижаться, если у тебя хворь, и хворь отступит. Правда, из-за ветхости газеты название одного дерева стерлось. Марк так и сказал:
   -- Прочитать не могу.
   Так что некоторые из присутствующих так и не узнали, к какому дереву им прижиматься в случае головной боли или просто плохого самочувствия. Ну, а если мое дерево, к примеру, береза или тополь? Этих деревьев я в Израиле не встречала. Значит, надо возвращаться в бывший Союз? Но вот незадача: будет ли это достаточным основанием, чтобы меня выпустили из Израиля без того, что я расплачусь с долгами, выплачу все, что здесь на меня потратили?
   Все это я собираюсь потом спросить у Марка. Мысли мои прерывает голос из зала:
   -- А теперь покажите что-нибудь практически.
   Ну, наконец-то! Хоть Миша выручил. Миша -- тоже наш приятель и тоже пришел из сочувствия к интересному человеку, но не молчит, как мы.
   -- Да, пожалуйста, -- солидно произносит Марк. -- Кто желает?
   Естественно, Миша никому не дал выскочить вперед. Он сбросил свою куртку и предстал перед публикой в клетчатой рубашке, высокий, грузный живот свисает над поясом, лицо полное, туго налитое.