Страница:
— Я хотел, — сказал Яль с удивительно кроткой улыбкой, — вернуть в полк лошадь тамбур-мажора наиболее оглушительно. Но, спрашивается, ответствен ли я за то, что моему тупоумному приятелю вздумалось вернуть её так, что она возмутила душевный мир кавалерийского полка её величества?
Мартин сказал:
— Ты великий человек и непременно станешь генералом. Но я хотел бы совсем выйти из эскадрона, чтобы только избавиться от этого дела.
Провидение спасло и Мартина, и Гогана Яля. Ротмистр отвёл полковника в маленький занавешенный альков, где по ночам младшие офицеры Белых Гусар играли в карты, и там, после многих ругательств со стороны полковника, они тихо заговорили оба вместе. Я думаю, что ротмистр представил все происшествие делом рук какого-нибудь солдата, которого искать бесполезно. Я знаю, что он напирал на то, что и грешно и стыдно сделать из этого случая всеобщее посмешище.
— Нас назовут… — сказал ротмистр, обладавший действительно пылким воображением, — нас опозорят, дадут нам гадкие клички. Никакие доводы в мире не убедят всех, что офицеры не участвовали в бегстве. Ради чести полка, ради вас самих отнеситесь к этому спокойно.
Полковник до такой степени утомился от гнева, что успокоить его было уж не так трудно, как это могло казаться. Ласково и постепенно его заставили понять, что предать весь полк военному суду есть очевидная нелепость, а равно невозможно и обвинить, по одному только подозрению, какого-либо субалтерна, несомненно участвовавшего в этой выдумке.
— Но ведь лошадь жива. Никто и не думал стрелять её. Это дерзкое самоуправство. Я знаю случаи, когда солдаты несли строгую кару за меньшие провинности, гораздо меньшие. Это издевательство надо мной, понимаешь, Нутман, издевательство!
Ротмистр снова принялся успокаивать полковника и бился с ним целых полчаса, покуда не явился полковой вахмистр с рапортом. Положение его было щекотливое, но это был не такой человек, которого можно было чем-нибудь обескуражить. Он отдал честь и доложил:
— Полк весь вернулся, сэр.
И, чтобы задобрить полковника, прибавил:
— Ни одна лошадь не пострадала, сэр.
— Пойдите-ка лучше да уложите ваших героев в постель, да покараульте, как бы они не проснулись ночью и не стали кричать.
Сержант удалился. Эта шутка развеселила полковника, он почувствовал даже некоторое раскаяние в том, что позволил себе такую брань. Ротмистр не отстал от него, и они проговорили до поздней ночи.
Через день был парад, и полковник отчитал Белых Гусар. Суть его речи сводилась к тому, что раз лошадь тамбур-мажора даже при своей старости могла расстроить весь полк, то она должна вернуться на старое место во главе оркестра, но сам полк — шайка бессовестных проходимцев.
Белые Гусары закричали и стали бросать вверх все, что только было возможно, а когда парад кончился, они ликовали до тех пор, пока не охрипли. Но никто не выразил одобрения Гогану Ялю, который стоял позади и мягко улыбался.
Ротмистр сказал полковнику наедине:
— Такие происшествия, правда, вредят популярности полка, но дисциплину не подрывают.
— Но я изменил своему слову, — сказал полковник.
— Ничего, — ответил ротмистр. — Теперь Белые Гусары пойдут за вами на край света. Солдаты — те же женщины: все сделают за безделицу.
Неделю спустя Гоган Яль получил письмо от кого-то за подписью: «Секретарь Милосердия и Усердия, 3709, Э. Ц.» Он просил возвратить «наш скелет, который, по дошедшим до нас сведениям, находится у вас».
— Что ещё за черт нашёлся, который торгует костями! — воскликнул Гоган Яль.
— Простите, сэр, — сказал вахмистр. — Скелет у меня, и я возвращу его по принадлежности, если вы заплатите за подводу. При нем и гроб имеется.
Гоган Яль улыбнулся и вручил вахмистру две рупии, говоря:
— А число на черепе можно поставить, а?
Если вы сомневаетесь в правдивости этого рассказа, то можете сами отправиться в город и убедиться. Только не говорите об этом Белым Гусарам.
Я знаю это потому, что сам готовил лошадь тамбур-мажора к воскрешению. Она не очень дружелюбно относилась к скелету.
ЛОЖНЫЙ РАССВЕТ
«БИЗАРА ИЗ ПУРИ»
Мартин сказал:
— Ты великий человек и непременно станешь генералом. Но я хотел бы совсем выйти из эскадрона, чтобы только избавиться от этого дела.
Провидение спасло и Мартина, и Гогана Яля. Ротмистр отвёл полковника в маленький занавешенный альков, где по ночам младшие офицеры Белых Гусар играли в карты, и там, после многих ругательств со стороны полковника, они тихо заговорили оба вместе. Я думаю, что ротмистр представил все происшествие делом рук какого-нибудь солдата, которого искать бесполезно. Я знаю, что он напирал на то, что и грешно и стыдно сделать из этого случая всеобщее посмешище.
— Нас назовут… — сказал ротмистр, обладавший действительно пылким воображением, — нас опозорят, дадут нам гадкие клички. Никакие доводы в мире не убедят всех, что офицеры не участвовали в бегстве. Ради чести полка, ради вас самих отнеситесь к этому спокойно.
Полковник до такой степени утомился от гнева, что успокоить его было уж не так трудно, как это могло казаться. Ласково и постепенно его заставили понять, что предать весь полк военному суду есть очевидная нелепость, а равно невозможно и обвинить, по одному только подозрению, какого-либо субалтерна, несомненно участвовавшего в этой выдумке.
— Но ведь лошадь жива. Никто и не думал стрелять её. Это дерзкое самоуправство. Я знаю случаи, когда солдаты несли строгую кару за меньшие провинности, гораздо меньшие. Это издевательство надо мной, понимаешь, Нутман, издевательство!
Ротмистр снова принялся успокаивать полковника и бился с ним целых полчаса, покуда не явился полковой вахмистр с рапортом. Положение его было щекотливое, но это был не такой человек, которого можно было чем-нибудь обескуражить. Он отдал честь и доложил:
— Полк весь вернулся, сэр.
И, чтобы задобрить полковника, прибавил:
— Ни одна лошадь не пострадала, сэр.
— Пойдите-ка лучше да уложите ваших героев в постель, да покараульте, как бы они не проснулись ночью и не стали кричать.
Сержант удалился. Эта шутка развеселила полковника, он почувствовал даже некоторое раскаяние в том, что позволил себе такую брань. Ротмистр не отстал от него, и они проговорили до поздней ночи.
Через день был парад, и полковник отчитал Белых Гусар. Суть его речи сводилась к тому, что раз лошадь тамбур-мажора даже при своей старости могла расстроить весь полк, то она должна вернуться на старое место во главе оркестра, но сам полк — шайка бессовестных проходимцев.
Белые Гусары закричали и стали бросать вверх все, что только было возможно, а когда парад кончился, они ликовали до тех пор, пока не охрипли. Но никто не выразил одобрения Гогану Ялю, который стоял позади и мягко улыбался.
Ротмистр сказал полковнику наедине:
— Такие происшествия, правда, вредят популярности полка, но дисциплину не подрывают.
— Но я изменил своему слову, — сказал полковник.
— Ничего, — ответил ротмистр. — Теперь Белые Гусары пойдут за вами на край света. Солдаты — те же женщины: все сделают за безделицу.
Неделю спустя Гоган Яль получил письмо от кого-то за подписью: «Секретарь Милосердия и Усердия, 3709, Э. Ц.» Он просил возвратить «наш скелет, который, по дошедшим до нас сведениям, находится у вас».
— Что ещё за черт нашёлся, который торгует костями! — воскликнул Гоган Яль.
— Простите, сэр, — сказал вахмистр. — Скелет у меня, и я возвращу его по принадлежности, если вы заплатите за подводу. При нем и гроб имеется.
Гоган Яль улыбнулся и вручил вахмистру две рупии, говоря:
— А число на черепе можно поставить, а?
Если вы сомневаетесь в правдивости этого рассказа, то можете сами отправиться в город и убедиться. Только не говорите об этом Белым Гусарам.
Я знаю это потому, что сам готовил лошадь тамбур-мажора к воскрешению. Она не очень дружелюбно относилась к скелету.
ЛОЖНЫЙ РАССВЕТ
Никто не узнает всей правды, хотя женщины передают эту историю шёпотом друг другу после бала, когда убирают на ночь свои косы и сравнивают списки своих жертв. Мужчины не могут, конечно, присутствовать при этом, а потому и те и другие толкуют её по-своему.
Никогда не хвали сестре сестру в надежде, что эти похвалы принесут тебе со временем выгоду. Сестры — прежде всего женщины, а потом уже сестры; ты этим только повредишь себе.
Сомарез знал это правило, когда решился сделать предложение старшей мисс Коплей. Он был странный человек, имел кое-какие достоинства, малозаметные для мужчин, зато среди женщин он был популярен. Он обладал умом, достаточным для того, чтобы снабдить им совет вице-короля и оставить немного для штаба главнокомандующего. Он придерживался передовых взглядов. Очень многие женщины интересовались им, быть может, потому, что он держался с ними оскорбительно высокомерно. Если вы щёлкнете пони по носу при первом знакомстве, то он, хотя и не будет любить вас, будет, однако, проявлять глубокий интерес ко всем вашим действиям. Старшая мисс Коплей была пухленькой, миленькой, очаровательной девушкой. Младшая была не так миловидна, была высокомерна и неприятна. Обе девушки имели одинаковую фигуру, большое сходство между ними сказывалось также в глазах и в голосе. Однако всякий, ни минуты не колеблясь, отдал бы предпочтение старшей.
Как только девушки приехали из Бехэра на станцию, Сомарез решил жениться на старшей. По крайней мере, партия, как мы рассудили, была хорошая. Ей было двадцать два года, ему тридцать три. Доходы его вместе с жалованьем достигали четырехсот рупий в месяц. Решив, Сомарез составил избранный комитет, в котором сам был единственным членом, и начал выжидать удобного случая. На нашем не очень изящном языке говорилось, что девицы Коплей охотились парочкой; иными словами, они никогда не разлучались, и остаться наедине с какой-нибудь одной было невозможно. Правда, сестры были очень дружны, но такая дружба не всегда желательна. Сомарез сохранял строжайшее равновесие в отношениях с ними, и никто, кроме него самого, не мог сказать положительно, к которой из двух лежит его сердце, хотя каждый догадывался. Он много катался с ними верхом, танцевал, но остаться с какой-нибудь из них наедине ему не удавалось.
Женщины решили, что между девушками происходит соревнование; что одна боится победы другой. Но ведь это мнение женское, и оно не относится к мужчинам. Сомарез был чрезвычайно скрытен со всеми и каждым, деловито-внимателен, умел совмещать работу с игрой в поло. Но не было сомнения, что обе девушки были к нему неравнодушны.
Когда стала приближаться жаркая погода, а Сомарез все-таки не делал решительного шага, женщины сказали, что в глазах девушек заметна тревога, что они взволнованы, беспокойны, раздражительны. Мужчины слепы в таких случаях, если, конечно, не обладают женским складом души. Я же утверждаю, что румянец со щёчек девушек похитил апрельский зной, а потому самое лучшее для них было бы поскорее уехать в горы. Никто, ни мужчина, ни женщина, не может быть ангелом, раз наступила жаркая погода. Младшая сестра стала держаться резче, не скажу, чтобы пикантнее; грациозность старшей стала ещё утонченнее.
Станция, служившая местом действия всех этих событий, хотя и довольно велика, стоит в стороне от железнодорожной линии, и поэтому терпит всяческие недостатки. Тут нет ни садов, ни оркестров, ни мало-мальски порядочных увеселительных мест, и тому, кто желал потанцевать, приходилось чуть ли не целый день тащиться в Лагор. А потому публика была благодарна за самое малое.
В самом начале мая, перед отъездом в горы, когда стало очень жарко и на станции осталось всего человек двадцать, Сомарез затеял устроить пикник при свете луны у старой гробницы, возле русла высохшей реки, в шести милях от станции. Такой пикник носит название «Ноев ковчег». Из-за пыли надо было соблюдать известный порядок: пары едут на расстоянии четверти мили друг от друга. Подобные пикники при свете луны устраиваются перед отъездом девушек в горы; на них происходят объяснения, а потому кавалеры их одобряют, особенно же те из них, на которых девушки посматривают умильно.
Я знаю один случай… впрочем, то совсем другая история. Этот пикник был назван «Грэт-Поп-Пикник», так как каждый из нас знал, что Сомарез решился сделать предложение старшей мисс Коплей; да и помимо этого, было и другое, что могло закончиться в этот вечер столь же счастливой развязкой. Душевная атмосфера участников этого пикника была тяжела и ждала очищения.
Мы встретились на плацу в десять часов; ночь была необычайно жаркая. Лошади вспотели, идя шагом, но все же на воздухе было лучше, чем в наших тёмных жилищах. Когда мы выезжали при свете полной луны, нас было четыре пары, затем Сомарез с двумя девушками Коплей и я, замешкавшийся в хвосте кавалькады, погруженный в раздумье о том, с какой из девушек Сомарез поедет рядом на обратном пути. Все были счастливы и довольны, но каждый чувствовал, что должно что-то случиться. Мы ехали медленно; около полуночи достигли мы старой могилы напротив пруда в заброшенном саду, где мы собирались выпить и закусить. Я запоздал и, подъезжая к саду, увидел на севере небосклона еле заметную полоску; однако никто не поблагодарил бы меня, если бы я сообщил об этом факте и отравил всем так хорошо обставленное удовольствие — ведь песчаная буря не может причинить особого вреда.
Мы собрались возле пруда. Кто-то захватил с собой банджо — этот нежнейший из музыкальных инструментов, — и три-четыре человека запели. Вы не должны глумиться над этим, развлечений на захолустных станциях не очень много. Затем мы стали беседовать, группами или все вместе, лёжа под деревьями, а с розовых кустов на наши ноги сыпались сожжённые солнцем лепестки, и беседовали так до самого ужина. Ужин был прекрасный, холодный, как лёд, какого только можно было желать; и мы воздали ему честь, надо сказать правду.
Я чувствовал, что воздух становится все горячее и горячее; но никто, казалось, не замечал этого, пока не спустилась луна и горячий воздух не стал хлестать апельсиновые деревья со звуком, подобным шуму моря. Прежде чем мы успели опомниться, песчаный ураган налетел, и все превратилось в ревущую, крутящуюся тьму.
Провизия наша полетела в пруд. Стоять возле старой могилы было опасно, так как можно было оказаться опрокинутым в воду. Мы ощупью пробрались к апельсиновым деревьям, где были привязаны наши лошади, и стали ждать, когда буря стихнет. Последний слабый свет исчез, и уже нельзя стало разглядеть собственной руки, поднесённой к самому лицу. Воздух был тяжёл, насыщен песчаной пылью из речного русла, которая набивалась за воротник, в сапоги, в карманы, покрывала брови и усы.
Это была одна из самых сильных песчаных бурь в этом году. Мы все сбились в кучу возле дрожащих лошадей, а гром грохотал над головой, и молния брызгала по всему небосклону, точно водные струи из шлюза.
Опасности, конечно, не было, пока не сорвались лошади. Я стоял, опустив голову, зажав рот рукой и слушая треск деревьев. Я не мог видеть, кто стоял возле меня, пока не вспыхнула молния; тут я понял, что нахожусь рядом с Сомарезом и старшей мисс Коплей, а моя лошадь стоит передо мной. Я узнал старшую мисс Коплей потому, что она имела на своём шлеме «парги», младшая же нет. Все электричество вошло в моё тело, и я весь трепетал и содрогался. Буря была очень сильная. Ветер, казалось, черпал песок и сваливал его в большие кучи; земля дышала жаром, подобным тому, который, говорят, будет в день страшного суда.
Буря стала стихать постепенно, через полчаса, и я услышал отчаянный голос у себя над ухом, говорящий сам с собой спокойно и тихо, точно потерянная душа носилась по ветру: «О Боже мой». Затем, наткнувшись на мои руки, младшая Коплей проговорила:
— Где моя лошадь? Приведите мою лошадь. Я хочу домой. Мне нужно домой. Мне нужно домой. Уведите меня.
Я подумал, что её напугали эти молнии и этот чёрный мрак, а потому сказал ей, что опасности нет и что она должна подождать, когда буря утихнет.
Она ответила:
— Не то. Совсем не то. Мне нужно домой. О, уведите меня отсюда!
Я сказал, что, пока не станет светло, ехать нельзя, но почувствовал, что она метнулась мимо меня. Было слишком темно, чтобы видеть что-нибудь. Но тут все небо распахнулось от дрожащего сполоха, точно настал конец мира, и женщины вскрикнули.
И почти тотчас же я почувствовал чью-то руку на моем плече и услышал вопль Сомареза около моего уха. Сквозь шелест деревьев и вой ветра я не мог сразу разобрать его слов, но наконец я расслышал, что он говорит:
— Я поступил некорректно. Что мне делать?
Сомарез не мог сделать подобного признания мне: я никогда не был его другом, ни прежде, ни теперь; впрочем, мы все тогда были сами не свои. Он весь дрожал от возбуждения, я же чувствовал себя очень странно от электричества. Я не мог придумать ничего иного, как сказать ему:
— Это безумие — делать предложение в такую бурю.
Однако я понимал, что это не поможет. Тогда он закричал:
— Эдита была младшая сестра.
Я возразил, крайне удивлённый:
— Где Эдита?.. Эдита Коплей?..
— Что вы хотите делать?
И в течение следующих минут мы кричали друг на друга, как маньяки; он клялся, что имел намерение сделать предложение именно младшей, а я до хрипоты доказывал, что он, должно быть, ошибся. Я объясняю это только тем, что мы были тогда вне себя. Все казалось мне каким-то дурным сном от топота лошадей в темноте до Сомареза, поверяющего мне историю своей любви к Эдите с момента её возникновения. Он все ещё не выпускал моего плеча и упрашивал меня сказать ему, где Эдита Коплей, когда вторично наступило затишье, принёсшее с собой свет, и мы увидели на равнине песчаную тучу. Теперь мы знали, что самое страшное позади.
Месяц зашёл, и разлилось мерцание ложной зари, которая бывает часом раньше настоящей. Но свет её был очень слаб, а тёмная туча ревела, точно бык. Я удивлялся, куда пропала Эдита, и пока удивлялся, то увидел три явления разом: сперва из темноты выступило улыбающееся личико Магдалины Коплей, и оно двинулось к Сомарезу, стоявшему рядом со мной. Я слышал, как девушка прошептала: «Дон Жорж», и её рука скользнула по руке, державшейся за моё плечо, и я увидел на этом лице тот взгляд, который бывает раз или два за всю жизнь женщины — когда женщина вполне счастлива, когда воздух полон трубных звуков, когда все горит ярким светом, когда небо распахнуто, ибо она любит и любима. В ту же минуту я увидел лицо Сомареза, прислушивающегося к голосу Магдалины Коплей, а в пятидесяти шагах от апельсиновой рощицы коричневое голландское платье девушки, садящейся на лошадь.
Должно быть, моё душевное состояние сделало то, что я так живо вмешался в дело, которое меня нисколько не касалось. Сомарез двинулся по направлению к этому платью, но я оттолкнул его, говоря: «Стойте и объяснитесь. Я верну её назад».
И я бросился к своей лошади. Я считал, что все должно быть сделано благопристойно и по порядку и что первой заботой Сомареза должно было быть уничтожение счастливого взгляда на личике Магдалины Коплей. И все время, пока я укреплял мундщтук, я раздумывал, каким образом Сомарез мог это сделать.
Я пустил лошадь лёгким галопом вслед за девушкой, надеясь вернуть её под тем или другим предлогом. Но, завидев меня, она поскакала, и мне пришлось прибавить рыси. Она крикнула два или три раза через плечо: «Отстаньте! Я еду домой! Отстаньте же!» Но моё дело было сперва схватить её, а потом уже разбирать причины. Наша скачка дополнила это дурное сновидение. Почва была очень плоха, и мы неслись среди удушающих песчаных вихрей, этих «бесов», сопровождающих мятущуюся бурю. Затем подул горячий ветер, принося с собой зловонные испарения, и в этом полусвете, сквозь песчаные вихри, на этой пустынной равнине мерцало коричневое голландское платье на серой лошади. Сперва она скакала к станции, потом повернула и понеслась по джунглям к реке, по слою сожжённой травы, через которую даже кабан с трудом продирался. В здравом уме и твёрдой памяти я никогда не отважился бы пуститься в путь по таким местам ночью, но теперь все казалось естественным под этими молниями, сверкавшими над головой, в этих удушливых испарениях адских бездн.
Я скакал и кричал, а она, наклонившись к луке, хлестала свою лошадь, и песчаный вихрь настиг нас и погнал, словно клочки бумаги.
Я не знаю, долго ли мы ехали, но дробный звук лошадиных копыт, рёв ветра, бег кроваво-красной луны в жёлтом тумане, казалось мне, длились без конца, и я был буквально облит потом от шлема до гетр, когда серая лошадь споткнулась, шарахнулась и остановилась совсем, охромевшая. Мой конь тоже выбился из сил. Эдита находилась в жалком состоянии, была вся облеплена пылью, потеряла свой шлем, горько плакала.
— Почему вы не хотите оставить меня одну? — промолвила она. — Я хотела только уехать домой. Умоляю вас, оставьте меня.
— Вы должны вернуться, мисс Коплей. Сомарез хочет вам что-то сказать.
Глупо было уговаривать её таким образом, но я почти не знал её и не мог ей передать в сухих выражениях то, что сказал мне Сомарез. Я полагал, что лучше это сделать ему самому. Все её страстное желание поскорее ехать домой пропало, и она покачивалась, сидя в седле, и всхлипывала, между тем как горячий ветер сдувал набок её чёрные волосы.
Я не хочу повторять того, что она говорила мне, так как она тогда была не в себе.
И это была гордая мисс Коплей. Она позволила мне, человеку совсем ей чужому, убеждать себя, что Сомарез любит её и что она должна вернуться и выслушать его признания. Я решил, что достиг своей цели, так как она села на свою хромую лошадь и, спотыкаясь, кое-как мы поплелись к старой могиле, между тем как гремящая туча свалилась на Умбаллу, уронив на нас несколько крупных и тёплых капель дождя. Я предполагал, что она стояла близко к Сомарезу, когда тот делал предложение её сестре, и, как истая англичанка, хотела в тишине выплакать свои слезы. Она дотрагивалась до глаз носовым платком, пока мы ехали, и болтала со мной простодушно и спокойно. Это было совсем не натурально, и, однако, это казалось вполне естественным в то время и в той обстановке. Весь мир сосредоточился на двух девушках Коплей, Сомарезе и мне, объятых молниями и тьмою; и руководство этим хаотическим миром, казалось, лежало на мне.
Мы вернулись к могиле в глубоком мёртвом молчании, последовавшем за бурей; заря только что занималась, и никто ещё не уехал, все ожидали нашего возвращения, а сам Сомарез больше всех. Его лицо было бледно и осунулось. Когда мисс Коплей и я дотащились до них, он пошёл к нам навстречу и, помогая девушке слезть с седла, поцеловал её при всех присутствующих. Эта сцена очень походила на театральную, причём сходство увеличивалось белыми от пыли, призрачными фигурами мужчин и женщин, которые, стоя под апельсиновыми деревьями, аплодировали Сомарезу, словно по окончании театральной пьесы. Я никогда не видел ничего до такой степени не свойственного англичанам.
Затем Сомарез сказал, что нам следует возвратиться, иначе вся станция всполошится и пошлёт нас разыскивать, и не буду ли я так любезен поехать домой с Магдалиной Коплей. Я ответил, что это доставит мне большое удовольствие.
Мы распределились попарно и тронулись; Сомарез шёл сбоку Эдиты, которая ехала на его лошади.
Воздух прояснялся, и мало-помалу, по мере того, как всходило солнце, я чувствовал, что мы все становились обыкновенными людьми и что «Грэт-Поп-Пикник» был чем-то потусторонним, сверхъестественным. Он исчез вместе с песчаным ураганом и трепетом горячего воздуха.
Я чувствовал себя усталым, разбитым и сильно сконфуженным, пока не приехал домой, не принял ванну и не лёг в постель.
Существует и женская версия этого рассказа, но она никогда не будет написана… разве только Магдалина Коплей займётся этим.
Никогда не хвали сестре сестру в надежде, что эти похвалы принесут тебе со временем выгоду. Сестры — прежде всего женщины, а потом уже сестры; ты этим только повредишь себе.
Сомарез знал это правило, когда решился сделать предложение старшей мисс Коплей. Он был странный человек, имел кое-какие достоинства, малозаметные для мужчин, зато среди женщин он был популярен. Он обладал умом, достаточным для того, чтобы снабдить им совет вице-короля и оставить немного для штаба главнокомандующего. Он придерживался передовых взглядов. Очень многие женщины интересовались им, быть может, потому, что он держался с ними оскорбительно высокомерно. Если вы щёлкнете пони по носу при первом знакомстве, то он, хотя и не будет любить вас, будет, однако, проявлять глубокий интерес ко всем вашим действиям. Старшая мисс Коплей была пухленькой, миленькой, очаровательной девушкой. Младшая была не так миловидна, была высокомерна и неприятна. Обе девушки имели одинаковую фигуру, большое сходство между ними сказывалось также в глазах и в голосе. Однако всякий, ни минуты не колеблясь, отдал бы предпочтение старшей.
Как только девушки приехали из Бехэра на станцию, Сомарез решил жениться на старшей. По крайней мере, партия, как мы рассудили, была хорошая. Ей было двадцать два года, ему тридцать три. Доходы его вместе с жалованьем достигали четырехсот рупий в месяц. Решив, Сомарез составил избранный комитет, в котором сам был единственным членом, и начал выжидать удобного случая. На нашем не очень изящном языке говорилось, что девицы Коплей охотились парочкой; иными словами, они никогда не разлучались, и остаться наедине с какой-нибудь одной было невозможно. Правда, сестры были очень дружны, но такая дружба не всегда желательна. Сомарез сохранял строжайшее равновесие в отношениях с ними, и никто, кроме него самого, не мог сказать положительно, к которой из двух лежит его сердце, хотя каждый догадывался. Он много катался с ними верхом, танцевал, но остаться с какой-нибудь из них наедине ему не удавалось.
Женщины решили, что между девушками происходит соревнование; что одна боится победы другой. Но ведь это мнение женское, и оно не относится к мужчинам. Сомарез был чрезвычайно скрытен со всеми и каждым, деловито-внимателен, умел совмещать работу с игрой в поло. Но не было сомнения, что обе девушки были к нему неравнодушны.
Когда стала приближаться жаркая погода, а Сомарез все-таки не делал решительного шага, женщины сказали, что в глазах девушек заметна тревога, что они взволнованы, беспокойны, раздражительны. Мужчины слепы в таких случаях, если, конечно, не обладают женским складом души. Я же утверждаю, что румянец со щёчек девушек похитил апрельский зной, а потому самое лучшее для них было бы поскорее уехать в горы. Никто, ни мужчина, ни женщина, не может быть ангелом, раз наступила жаркая погода. Младшая сестра стала держаться резче, не скажу, чтобы пикантнее; грациозность старшей стала ещё утонченнее.
Станция, служившая местом действия всех этих событий, хотя и довольно велика, стоит в стороне от железнодорожной линии, и поэтому терпит всяческие недостатки. Тут нет ни садов, ни оркестров, ни мало-мальски порядочных увеселительных мест, и тому, кто желал потанцевать, приходилось чуть ли не целый день тащиться в Лагор. А потому публика была благодарна за самое малое.
В самом начале мая, перед отъездом в горы, когда стало очень жарко и на станции осталось всего человек двадцать, Сомарез затеял устроить пикник при свете луны у старой гробницы, возле русла высохшей реки, в шести милях от станции. Такой пикник носит название «Ноев ковчег». Из-за пыли надо было соблюдать известный порядок: пары едут на расстоянии четверти мили друг от друга. Подобные пикники при свете луны устраиваются перед отъездом девушек в горы; на них происходят объяснения, а потому кавалеры их одобряют, особенно же те из них, на которых девушки посматривают умильно.
Я знаю один случай… впрочем, то совсем другая история. Этот пикник был назван «Грэт-Поп-Пикник», так как каждый из нас знал, что Сомарез решился сделать предложение старшей мисс Коплей; да и помимо этого, было и другое, что могло закончиться в этот вечер столь же счастливой развязкой. Душевная атмосфера участников этого пикника была тяжела и ждала очищения.
Мы встретились на плацу в десять часов; ночь была необычайно жаркая. Лошади вспотели, идя шагом, но все же на воздухе было лучше, чем в наших тёмных жилищах. Когда мы выезжали при свете полной луны, нас было четыре пары, затем Сомарез с двумя девушками Коплей и я, замешкавшийся в хвосте кавалькады, погруженный в раздумье о том, с какой из девушек Сомарез поедет рядом на обратном пути. Все были счастливы и довольны, но каждый чувствовал, что должно что-то случиться. Мы ехали медленно; около полуночи достигли мы старой могилы напротив пруда в заброшенном саду, где мы собирались выпить и закусить. Я запоздал и, подъезжая к саду, увидел на севере небосклона еле заметную полоску; однако никто не поблагодарил бы меня, если бы я сообщил об этом факте и отравил всем так хорошо обставленное удовольствие — ведь песчаная буря не может причинить особого вреда.
Мы собрались возле пруда. Кто-то захватил с собой банджо — этот нежнейший из музыкальных инструментов, — и три-четыре человека запели. Вы не должны глумиться над этим, развлечений на захолустных станциях не очень много. Затем мы стали беседовать, группами или все вместе, лёжа под деревьями, а с розовых кустов на наши ноги сыпались сожжённые солнцем лепестки, и беседовали так до самого ужина. Ужин был прекрасный, холодный, как лёд, какого только можно было желать; и мы воздали ему честь, надо сказать правду.
Я чувствовал, что воздух становится все горячее и горячее; но никто, казалось, не замечал этого, пока не спустилась луна и горячий воздух не стал хлестать апельсиновые деревья со звуком, подобным шуму моря. Прежде чем мы успели опомниться, песчаный ураган налетел, и все превратилось в ревущую, крутящуюся тьму.
Провизия наша полетела в пруд. Стоять возле старой могилы было опасно, так как можно было оказаться опрокинутым в воду. Мы ощупью пробрались к апельсиновым деревьям, где были привязаны наши лошади, и стали ждать, когда буря стихнет. Последний слабый свет исчез, и уже нельзя стало разглядеть собственной руки, поднесённой к самому лицу. Воздух был тяжёл, насыщен песчаной пылью из речного русла, которая набивалась за воротник, в сапоги, в карманы, покрывала брови и усы.
Это была одна из самых сильных песчаных бурь в этом году. Мы все сбились в кучу возле дрожащих лошадей, а гром грохотал над головой, и молния брызгала по всему небосклону, точно водные струи из шлюза.
Опасности, конечно, не было, пока не сорвались лошади. Я стоял, опустив голову, зажав рот рукой и слушая треск деревьев. Я не мог видеть, кто стоял возле меня, пока не вспыхнула молния; тут я понял, что нахожусь рядом с Сомарезом и старшей мисс Коплей, а моя лошадь стоит передо мной. Я узнал старшую мисс Коплей потому, что она имела на своём шлеме «парги», младшая же нет. Все электричество вошло в моё тело, и я весь трепетал и содрогался. Буря была очень сильная. Ветер, казалось, черпал песок и сваливал его в большие кучи; земля дышала жаром, подобным тому, который, говорят, будет в день страшного суда.
Буря стала стихать постепенно, через полчаса, и я услышал отчаянный голос у себя над ухом, говорящий сам с собой спокойно и тихо, точно потерянная душа носилась по ветру: «О Боже мой». Затем, наткнувшись на мои руки, младшая Коплей проговорила:
— Где моя лошадь? Приведите мою лошадь. Я хочу домой. Мне нужно домой. Мне нужно домой. Уведите меня.
Я подумал, что её напугали эти молнии и этот чёрный мрак, а потому сказал ей, что опасности нет и что она должна подождать, когда буря утихнет.
Она ответила:
— Не то. Совсем не то. Мне нужно домой. О, уведите меня отсюда!
Я сказал, что, пока не станет светло, ехать нельзя, но почувствовал, что она метнулась мимо меня. Было слишком темно, чтобы видеть что-нибудь. Но тут все небо распахнулось от дрожащего сполоха, точно настал конец мира, и женщины вскрикнули.
И почти тотчас же я почувствовал чью-то руку на моем плече и услышал вопль Сомареза около моего уха. Сквозь шелест деревьев и вой ветра я не мог сразу разобрать его слов, но наконец я расслышал, что он говорит:
— Я поступил некорректно. Что мне делать?
Сомарез не мог сделать подобного признания мне: я никогда не был его другом, ни прежде, ни теперь; впрочем, мы все тогда были сами не свои. Он весь дрожал от возбуждения, я же чувствовал себя очень странно от электричества. Я не мог придумать ничего иного, как сказать ему:
— Это безумие — делать предложение в такую бурю.
Однако я понимал, что это не поможет. Тогда он закричал:
— Эдита была младшая сестра.
Я возразил, крайне удивлённый:
— Где Эдита?.. Эдита Коплей?..
— Что вы хотите делать?
И в течение следующих минут мы кричали друг на друга, как маньяки; он клялся, что имел намерение сделать предложение именно младшей, а я до хрипоты доказывал, что он, должно быть, ошибся. Я объясняю это только тем, что мы были тогда вне себя. Все казалось мне каким-то дурным сном от топота лошадей в темноте до Сомареза, поверяющего мне историю своей любви к Эдите с момента её возникновения. Он все ещё не выпускал моего плеча и упрашивал меня сказать ему, где Эдита Коплей, когда вторично наступило затишье, принёсшее с собой свет, и мы увидели на равнине песчаную тучу. Теперь мы знали, что самое страшное позади.
Месяц зашёл, и разлилось мерцание ложной зари, которая бывает часом раньше настоящей. Но свет её был очень слаб, а тёмная туча ревела, точно бык. Я удивлялся, куда пропала Эдита, и пока удивлялся, то увидел три явления разом: сперва из темноты выступило улыбающееся личико Магдалины Коплей, и оно двинулось к Сомарезу, стоявшему рядом со мной. Я слышал, как девушка прошептала: «Дон Жорж», и её рука скользнула по руке, державшейся за моё плечо, и я увидел на этом лице тот взгляд, который бывает раз или два за всю жизнь женщины — когда женщина вполне счастлива, когда воздух полон трубных звуков, когда все горит ярким светом, когда небо распахнуто, ибо она любит и любима. В ту же минуту я увидел лицо Сомареза, прислушивающегося к голосу Магдалины Коплей, а в пятидесяти шагах от апельсиновой рощицы коричневое голландское платье девушки, садящейся на лошадь.
Должно быть, моё душевное состояние сделало то, что я так живо вмешался в дело, которое меня нисколько не касалось. Сомарез двинулся по направлению к этому платью, но я оттолкнул его, говоря: «Стойте и объяснитесь. Я верну её назад».
И я бросился к своей лошади. Я считал, что все должно быть сделано благопристойно и по порядку и что первой заботой Сомареза должно было быть уничтожение счастливого взгляда на личике Магдалины Коплей. И все время, пока я укреплял мундщтук, я раздумывал, каким образом Сомарез мог это сделать.
Я пустил лошадь лёгким галопом вслед за девушкой, надеясь вернуть её под тем или другим предлогом. Но, завидев меня, она поскакала, и мне пришлось прибавить рыси. Она крикнула два или три раза через плечо: «Отстаньте! Я еду домой! Отстаньте же!» Но моё дело было сперва схватить её, а потом уже разбирать причины. Наша скачка дополнила это дурное сновидение. Почва была очень плоха, и мы неслись среди удушающих песчаных вихрей, этих «бесов», сопровождающих мятущуюся бурю. Затем подул горячий ветер, принося с собой зловонные испарения, и в этом полусвете, сквозь песчаные вихри, на этой пустынной равнине мерцало коричневое голландское платье на серой лошади. Сперва она скакала к станции, потом повернула и понеслась по джунглям к реке, по слою сожжённой травы, через которую даже кабан с трудом продирался. В здравом уме и твёрдой памяти я никогда не отважился бы пуститься в путь по таким местам ночью, но теперь все казалось естественным под этими молниями, сверкавшими над головой, в этих удушливых испарениях адских бездн.
Я скакал и кричал, а она, наклонившись к луке, хлестала свою лошадь, и песчаный вихрь настиг нас и погнал, словно клочки бумаги.
Я не знаю, долго ли мы ехали, но дробный звук лошадиных копыт, рёв ветра, бег кроваво-красной луны в жёлтом тумане, казалось мне, длились без конца, и я был буквально облит потом от шлема до гетр, когда серая лошадь споткнулась, шарахнулась и остановилась совсем, охромевшая. Мой конь тоже выбился из сил. Эдита находилась в жалком состоянии, была вся облеплена пылью, потеряла свой шлем, горько плакала.
— Почему вы не хотите оставить меня одну? — промолвила она. — Я хотела только уехать домой. Умоляю вас, оставьте меня.
— Вы должны вернуться, мисс Коплей. Сомарез хочет вам что-то сказать.
Глупо было уговаривать её таким образом, но я почти не знал её и не мог ей передать в сухих выражениях то, что сказал мне Сомарез. Я полагал, что лучше это сделать ему самому. Все её страстное желание поскорее ехать домой пропало, и она покачивалась, сидя в седле, и всхлипывала, между тем как горячий ветер сдувал набок её чёрные волосы.
Я не хочу повторять того, что она говорила мне, так как она тогда была не в себе.
И это была гордая мисс Коплей. Она позволила мне, человеку совсем ей чужому, убеждать себя, что Сомарез любит её и что она должна вернуться и выслушать его признания. Я решил, что достиг своей цели, так как она села на свою хромую лошадь и, спотыкаясь, кое-как мы поплелись к старой могиле, между тем как гремящая туча свалилась на Умбаллу, уронив на нас несколько крупных и тёплых капель дождя. Я предполагал, что она стояла близко к Сомарезу, когда тот делал предложение её сестре, и, как истая англичанка, хотела в тишине выплакать свои слезы. Она дотрагивалась до глаз носовым платком, пока мы ехали, и болтала со мной простодушно и спокойно. Это было совсем не натурально, и, однако, это казалось вполне естественным в то время и в той обстановке. Весь мир сосредоточился на двух девушках Коплей, Сомарезе и мне, объятых молниями и тьмою; и руководство этим хаотическим миром, казалось, лежало на мне.
Мы вернулись к могиле в глубоком мёртвом молчании, последовавшем за бурей; заря только что занималась, и никто ещё не уехал, все ожидали нашего возвращения, а сам Сомарез больше всех. Его лицо было бледно и осунулось. Когда мисс Коплей и я дотащились до них, он пошёл к нам навстречу и, помогая девушке слезть с седла, поцеловал её при всех присутствующих. Эта сцена очень походила на театральную, причём сходство увеличивалось белыми от пыли, призрачными фигурами мужчин и женщин, которые, стоя под апельсиновыми деревьями, аплодировали Сомарезу, словно по окончании театральной пьесы. Я никогда не видел ничего до такой степени не свойственного англичанам.
Затем Сомарез сказал, что нам следует возвратиться, иначе вся станция всполошится и пошлёт нас разыскивать, и не буду ли я так любезен поехать домой с Магдалиной Коплей. Я ответил, что это доставит мне большое удовольствие.
Мы распределились попарно и тронулись; Сомарез шёл сбоку Эдиты, которая ехала на его лошади.
Воздух прояснялся, и мало-помалу, по мере того, как всходило солнце, я чувствовал, что мы все становились обыкновенными людьми и что «Грэт-Поп-Пикник» был чем-то потусторонним, сверхъестественным. Он исчез вместе с песчаным ураганом и трепетом горячего воздуха.
Я чувствовал себя усталым, разбитым и сильно сконфуженным, пока не приехал домой, не принял ванну и не лёг в постель.
Существует и женская версия этого рассказа, но она никогда не будет написана… разве только Магдалина Коплей займётся этим.
«БИЗАРА ИЗ ПУРИ»
Некоторые туземцы говорят, что её привезли с того склона Кулу, где стоит одиннадцатидюймовый храм Сапхир. Другие утверждают, что она была сделана в дьявольском хранилище Ао-Чунга в Тибете, была украдена кафиром, у него — гуркасом, у того, в свою очередь, — лагули, а у этого — кхитмагаром, который, наконец, продал её англичанину, и, таким образом, уничтожилось все её значение, потому что «бизара из Пури» должна быть украдена, по возможности с кровопролитием, но, во всяком случае, украдена.
Все эти рассказы о том, как эта святыня попала в Индию, неверны. Она была сделана в Турции много веков тому назад, и о её работе можно было написать целую книгу. Потом она была украдена одной баядеркой для себя лично, и затем переходила из рук в руки, постепенно продвигаясь к северу, пока не попала в Ханлэ, постоянно сохраняя своё название «бизара из Пури».
Внешне — это маленький квадратный серебряный ящичек, украшенный восемью небольшими бледными рубинами. Внутри ящичка, открывающегося посредством пружинки, лежит маленькая безглазая рыбка, выточенная из глянцевитой скорлупы какого-то тёмного ореха и завёрнутая в лоскуток поблекшей золотой парчи. Вот что такое «бизара из Пури».
Все виды колдовства теперь вышли из употребления и заброшены повсюду, кроме Индии, где ничто не изменяется, несмотря на блестящую, снимающую со всего пенки затею, называемую «цивилизацией». Всякий, знающий, что такое «бизара из Пури», скажет вам, какой силой она обладает, если только украдена честным образом. Это единственный действительно надёжный талисман, с помощью которого можно приворожить человека.
Если «бизара» не украдена, но подарена, куплена или найдена, она в течение трех лет действует против своего обладателя и ведёт к его смерти или гибели. Это ещё факт, над объяснением которого можете подумать на досуге. А пока можете и посмеяться над ним. В настоящее время «бизара» находится в сохранности на шее извозчичьей лошади, внутри ошейника из голубых бус, предохраняющего от «сглаза». Если извозчик когда-нибудь найдёт талисман и сам наденет на себя или отдаст жене, то мне будет жаль его.
В 1884 году «бизарой» владела грязная женщина-кули, с зобом, в Теоге. Талисман попал в Симлу с севера; здесь его купил кхитмагар Чертона и продал его, взяв тройную цену за серебряный ящичек, Чертону, собиравшему редкости. Слуга знал о своей покупке не больше, чем его господин, но один человек, рассматривавший коллекцию Чертона, — кстати сказать, Чертон был правительственным комиссаром — узнал вещь, но придержал язык. Он был англичанин, но знал, что значит верить. Ему было известно, как опасно иметь какое-нибудь отношение к маленькому ящичку, обращаясь к нему за помощью или просто владея им, потому что любовь, которой не ищешь, — ужасный дар.
Пак — «Пак-карапуз», как мы прозвали его — был некрасивый человечек, попавший в армию, вероятно, по недоразумению. Он был всего дюйма на три выше своей сабли, но далеко не так крепок. А сабля была чуть ли не игрушечная и стоила пятьдесят шиллингов. Никто не любил Пака, и я думаю, что именно его собственная мизерность и ничтожество были причиной тому, что он так безнадёжно влюбился в мисс Холлис, добрую, кроткую девушку ростом в пять футов семь дюймов в башмаках без каблуков. Он полюбил её не спокойно, а внёс в своё чувство всю горячность, на какую был способен его тщедушный организм. Будь он несколько более симпатичен, его можно бы было пожалеть. Он потел, суетился, пыхтел и бегал взад и вперёд, стараясь показаться приятным для больших, спокойных глаз мисс Холлис, но все было напрасно.
Этому всему вы поверите. А чему не поверите, так это следующему: Чертон и один сведущий человек, знавший о чудодейственных свойствах «бизары», завтракали вместе в клубе в Симле. Чертон жаловался на жару вообще. Его лучшая кобыла вырвалась из стойла, свалилась с обрыва и сломала спину; высшие инстанции отменяли все его распоряжения чаще, чем вправе ожидать комиссар, состоящий в этой должности уже восемь лет; он познакомился с болезнью печени и лихорадкой и уже несколько недель чувствовал себя не в своей тарелке. Все ему надоело и опротивело.
Как известно, столовая клуба в Симле состоит из двух залов, соединённых аркой. Войдя и заняв место у окна налево, вы не увидите никогда вошедшего и занявшего стол по правую сторону от арки. Интересно, что каждое сказанное вами слово слышно не только обедающим за противоположным столом, но и слугам за перегородкой, из-за которой приносят кушанье. Это следует запомнить; комнаты, в которой есть эхо, следует остерегаться.
Полушутя-полусерьёзно сведущий человек сообщил Чертону историю «бизары из Пури» гораздо подробнее, чем я рассказал её вам, и, наконец, посоветовал Чертону бросить ящичек с холма вниз и посмотреть, не окончатся ли на этом все его неудачи. Для обычного слушателя, англичанина, рассказ был не более как интересным народным преданием, и Чертон засмеялся, говоря, что после завтрака чувствует себя лучше. Потом он ушёл. Пак завтракал один, справа от арки, и слышал все. Он с ума сходил от любви к мисс Холлис, над чем смеялась вся Симла.
Любопытно, что человек, слепо любящий или ненавидящий, готов на всевозможные безумства, лишь бы удовлетворить своё чувство; что он решается на такие вещи, на которые никогда бы не пошёл ни ради денег, ни ради честолюбия. Пак на другой день отправился к Чертону, когда Чертона не было дома, оставил карточку и украл «бизару» с её места под часами на камине. Украл вполне соответственно своей воровской натуре. Через два-три дня вся Симла, как электрической искрой, была потрясена известием, что мисс Холлис приняла предложение. Предложение этой сморщенной крысы — Пака. Надо ли вам ещё более явное доказательство того, что «бизара из Пури» оказала своё действие, как оказывала она всегда, когда бывала добыта нечистым путём.
Все эти рассказы о том, как эта святыня попала в Индию, неверны. Она была сделана в Турции много веков тому назад, и о её работе можно было написать целую книгу. Потом она была украдена одной баядеркой для себя лично, и затем переходила из рук в руки, постепенно продвигаясь к северу, пока не попала в Ханлэ, постоянно сохраняя своё название «бизара из Пури».
Внешне — это маленький квадратный серебряный ящичек, украшенный восемью небольшими бледными рубинами. Внутри ящичка, открывающегося посредством пружинки, лежит маленькая безглазая рыбка, выточенная из глянцевитой скорлупы какого-то тёмного ореха и завёрнутая в лоскуток поблекшей золотой парчи. Вот что такое «бизара из Пури».
Все виды колдовства теперь вышли из употребления и заброшены повсюду, кроме Индии, где ничто не изменяется, несмотря на блестящую, снимающую со всего пенки затею, называемую «цивилизацией». Всякий, знающий, что такое «бизара из Пури», скажет вам, какой силой она обладает, если только украдена честным образом. Это единственный действительно надёжный талисман, с помощью которого можно приворожить человека.
Если «бизара» не украдена, но подарена, куплена или найдена, она в течение трех лет действует против своего обладателя и ведёт к его смерти или гибели. Это ещё факт, над объяснением которого можете подумать на досуге. А пока можете и посмеяться над ним. В настоящее время «бизара» находится в сохранности на шее извозчичьей лошади, внутри ошейника из голубых бус, предохраняющего от «сглаза». Если извозчик когда-нибудь найдёт талисман и сам наденет на себя или отдаст жене, то мне будет жаль его.
В 1884 году «бизарой» владела грязная женщина-кули, с зобом, в Теоге. Талисман попал в Симлу с севера; здесь его купил кхитмагар Чертона и продал его, взяв тройную цену за серебряный ящичек, Чертону, собиравшему редкости. Слуга знал о своей покупке не больше, чем его господин, но один человек, рассматривавший коллекцию Чертона, — кстати сказать, Чертон был правительственным комиссаром — узнал вещь, но придержал язык. Он был англичанин, но знал, что значит верить. Ему было известно, как опасно иметь какое-нибудь отношение к маленькому ящичку, обращаясь к нему за помощью или просто владея им, потому что любовь, которой не ищешь, — ужасный дар.
Пак — «Пак-карапуз», как мы прозвали его — был некрасивый человечек, попавший в армию, вероятно, по недоразумению. Он был всего дюйма на три выше своей сабли, но далеко не так крепок. А сабля была чуть ли не игрушечная и стоила пятьдесят шиллингов. Никто не любил Пака, и я думаю, что именно его собственная мизерность и ничтожество были причиной тому, что он так безнадёжно влюбился в мисс Холлис, добрую, кроткую девушку ростом в пять футов семь дюймов в башмаках без каблуков. Он полюбил её не спокойно, а внёс в своё чувство всю горячность, на какую был способен его тщедушный организм. Будь он несколько более симпатичен, его можно бы было пожалеть. Он потел, суетился, пыхтел и бегал взад и вперёд, стараясь показаться приятным для больших, спокойных глаз мисс Холлис, но все было напрасно.
Этому всему вы поверите. А чему не поверите, так это следующему: Чертон и один сведущий человек, знавший о чудодейственных свойствах «бизары», завтракали вместе в клубе в Симле. Чертон жаловался на жару вообще. Его лучшая кобыла вырвалась из стойла, свалилась с обрыва и сломала спину; высшие инстанции отменяли все его распоряжения чаще, чем вправе ожидать комиссар, состоящий в этой должности уже восемь лет; он познакомился с болезнью печени и лихорадкой и уже несколько недель чувствовал себя не в своей тарелке. Все ему надоело и опротивело.
Как известно, столовая клуба в Симле состоит из двух залов, соединённых аркой. Войдя и заняв место у окна налево, вы не увидите никогда вошедшего и занявшего стол по правую сторону от арки. Интересно, что каждое сказанное вами слово слышно не только обедающим за противоположным столом, но и слугам за перегородкой, из-за которой приносят кушанье. Это следует запомнить; комнаты, в которой есть эхо, следует остерегаться.
Полушутя-полусерьёзно сведущий человек сообщил Чертону историю «бизары из Пури» гораздо подробнее, чем я рассказал её вам, и, наконец, посоветовал Чертону бросить ящичек с холма вниз и посмотреть, не окончатся ли на этом все его неудачи. Для обычного слушателя, англичанина, рассказ был не более как интересным народным преданием, и Чертон засмеялся, говоря, что после завтрака чувствует себя лучше. Потом он ушёл. Пак завтракал один, справа от арки, и слышал все. Он с ума сходил от любви к мисс Холлис, над чем смеялась вся Симла.
Любопытно, что человек, слепо любящий или ненавидящий, готов на всевозможные безумства, лишь бы удовлетворить своё чувство; что он решается на такие вещи, на которые никогда бы не пошёл ни ради денег, ни ради честолюбия. Пак на другой день отправился к Чертону, когда Чертона не было дома, оставил карточку и украл «бизару» с её места под часами на камине. Украл вполне соответственно своей воровской натуре. Через два-три дня вся Симла, как электрической искрой, была потрясена известием, что мисс Холлис приняла предложение. Предложение этой сморщенной крысы — Пака. Надо ли вам ещё более явное доказательство того, что «бизара из Пури» оказала своё действие, как оказывала она всегда, когда бывала добыта нечистым путём.