Кирилл Кириллов. Земля ягуара

   Один из людей, находящихся на носу, видимо, подал гребцам сигнал. Лодка крутнулась почти на месте и ходко пошла обратно к берегу. Прежде чем она растворилась в непроглядной тьме, один из сидящих на носу мужчин, явно европейцев, заметил голову над леером и отпустил в ее сторону приветственно-издевательский жест.
   За секунду перед мысленным взором юноши пронеслись странные преследователи, идущие за ними по диким лесам и предгорьям, загадочные обвалы, пожары и страшный взрыв в гостинице. Он перемахнул через леер, солдатиком, почти без всплеска погрузился в теплую соленую воду, вынырнул и, отфыркиваясь, как тюлень, поплыл к горящему тряпичному жгуту, свешивающемуся почти до самой воды. Другой его конец уходил в круглое отверстие, проделанное в небольшом пузатом бочонке, прикрепленном к просмоленному борту, поросшему водорослями. Ромка понял, что в бочонке порох, взрыва которого хватило бы на то, чтоб разнести корабль в клочья.
   Поднырнув под адскую конструкцию, он забил ногами и дельфином выскочил вверх, стараясь перехватить горящий жгут повыше коптящего борт огонька, но попал рукой почти в самое пекло, вскрикнул и в облаке брызг вновь погрузился с головой. Морская соль вгрызлась в ожог сотней разъяренных ос.
   Забив ногами, он вытолкнул себя на поверхность, с трудом приподнял голову над гребешками невысоких волн, снова вытянул вверх руку, на этот раз другую, и опять рванул. Пальцы вцепилась в промасленную веревку там, куда он и метил, но все равно получилось слишком близко к огню. Опалило и вторую ладонь. Пахнущее скипидаром масло, которым был пропитан импровизированный запал, тонким слоем покрыло его запястья и потекло вниз, к локтю. На мгновение стало легче, но потом масло вспыхнуло. Огненный шар опалил ресницы и брови.
   Ромка задергался на веревке, рванулся. Что-то хрустнуло, затрещало, и бочонок плюхнулся в воду, чуть не ударив парня по темени.
   – Эй, кто там бултыхается? – спросил сверху заспанный голос.
   Ромка захрипел и чуть снова не погрузился с головой. Сейчас этот трескучий баритон был для него слаще пения сонма ангелов.
   – Дон Рамон, вы, что ли?
   Ромка попытался ответить и хлебнул изрядную порцию морской воды.
   – Вот угораздило же благородного, – проскрипел голос. – Эй, Миро, твой хозяин решил искупаться на ночь глядя. Иди вылавливай.
   Над едва различимым краем борта рядом с красным платком, повязанным на голове вахтенного, мелькнула светлая грива Мирослава. Он оказался около леера так быстро, как будто стоял рядом и только и ждал приглашения. Еще быстрее он перекинул свое худое тело, перевитое канатами мускулов и тонкой светлой повязкой на бедрах, через борт и оказался в воде.
   Ромка воспринимал все как-то отстраненно, туманно. Всплеск, небольшой фонтан брызг, и вот уже под спиной надежная опора. Можно немного расслабить гудящие мышцы и поднять над жгучей водой обожженные руки. Рядом падает канат, и Мирослав нежно, словно пеленая ребенка, обвязывает его поясницу удобной петлей. Матросы, привычные к снастям, легко поднимают на палубу обмякшее тело. Мирослав что-то замечает в волнах, разжимает пальцы и, отталкиваясь от борта, касаткой входит в темную воду. Он выгребает обратно одной рукой, а второй опирается на бочонок, не успевший взорваться.
   Ромку переваливают через борт и кладут на палубу, снова сбрасывают канат за борт и тут же, словно по мановению волшебной палочки, рядом оказывается Мирослав. Он присаживается на корточки рядом с Ромкиной головой, что-то говорит, но парень не может разобрать слов из-за стука крови в ушах. Мнимый слуга показывает ему предмет, из-за которого тот чуть не утонул.
   Это действительно бочонок, но не простой. Задняя стенка – не скругленная, а плоская. На ней острые штырьки, которыми бочонок цепляется к поверхности. Все они погнуты Ромкиной тяжестью. Размочаленный обрывок фитиля не просто засунут в горловину, а закреплен в специальной трубочке. Острый запах скипидара, селитры, серы и почему-то свинца. Почти так же пахло в химической лаборатории княжеской дружины, когда в ней готовили специальные подрывные заряды.
   Опершись на чью-то руку, Ромка оторвал голову от палубного настила.
   – Дядька Мирослав, нас порвать хотели?
   – Подорвать, – поправив юношу, угрюмо кивнул он головой. – Да, хотели. И опять непонятно, кто и за что.
   Ромку неприятно кольнуло, что Мирослав сразу перешел к делу, не отметив его героической роли в спасении корабля и команды, но такова уж была суровая натура воина. Пора бы с этим смириться.
   – А может, не нас? Может, другого кого?
   Мирослав не стал даже отвечать, просто отмахнулся от этого предположения.
   – Сейчас буча выйдет, – пробормотал он, глядя на быстро приближающегося капитана, подпрыгивающего от возбуждения. – Перетолмачь, что говорить будет.
   – Вы должны немедленно покинуть мой корабль, – негромко перевел Ромка бессвязные крики капитана. – Остальное – ругательства. Грязные.
   – Следовало ожи… – начал Мирослав, но докончить не успел.
   Борт корабля сотряс тяжелый удар. Доски настила выгнулись под ногами людей кошачьими спинами, задрожали и взметнулись в небо грудой щепок. Крышка люка, ведущего в трюм, соскочила с креплений и полетела, сметая ребром все, что было на палубе.
   Мирослав развернулся спиной к надвигающейся стене, покрепче прижав Ромкино лицо к своей груди. Крышка, твердая и теплая, как бок печки, подхватила его под ягодицы, подняла над леером. Ромкины ноги стукнулись о брус, венчающий борт. Тело дернулось, но Мирослав не выпустил его голову. Как летучий ковер из сарацинских сказок, крышка понесла их над темной водой. Из отверстия в палубе вырвался огненный смерч, прыгнул следом, лизнул темные доски и отступил. Еще до того, как русичи погрузились с головой в темную воду, корабль превратился в столб пламени, перечеркнутый черными строчками полыхающих снастей.
 
   Двое мужчин, развалившихся на большом покатом камне, вздрогнули, когда их ушей достиг грохот взрыва, но не оторвали глаз от величественного и страшного зрелища.
   – Огонь и вода, – задумчиво протянул один, худой и бледный, завернувшийся в глухой черный плащ. – Единство и борьба. Два полюса смерти, противоположные воздуху и земле – полюсам жизни.
   – Чего? – переспросил второй. – Опять ты мудрено…
   – Балда, – беззлобно отозвался первый. – Неуч.
   – Как не по-нашему кукарекать, так балда, – немного даже обиделся второй. – А как заряды закладывать, так умный. Вот посуди, Тимоха, если бы я не придумал вторую бочку под скулу подвесить, то что бы мы сейчас делали? Лежали бы на песочке да крабьи клешни сосали, – ответил он сам себе. – Вишь, малец-то шустрый какой вымахал. Нашел один заряд и снять не побоялся.
   – Просто он не знал, что это, вот и не испугался. А сколько христианских душ на тот свет отправили?! – процедил сквозь зубы тот, кого назвали Тимоха. – Три десятка, не меньше.
   – Да ладно, какие они христиане, нехристи совсем, – взвился второй. – Идолищам молятся, как язычники.
   – Не идолищам, а статуям, – наставительно поднял вверх палец худой. – Да книжки читают на латыни а не на церковнославянском. А в остальном такие же, как ты. Молятся Отцу, Сыну и Духу Святому. Детей крестят. Только вот статуи эти… Ты в приличном обществе не брякни, что католики – нехристи. Христиане они. А то, что веры православной, от византийских императоров пришедшей, не до конца разделяют, так заблуждение то. А заблуждение не грех. – Он снова наставительно поднял вверх большой палец. – Понял?
   Второй собеседник молча кивнул, уже давно привыкнув к странным речам напарника, которыми он разражался после каждого крупного смертоубийства. Но вдруг его насторожила мысль.
   – Я не понял, почему такие же, как я. Ежели я веры православной, от Византии, – он мелко перекрестился, – а ты не такой, как я. И не католик?
   – Ладно, нечего разлеживаться, пойдем берег осмотрим на всякий пожарный, – оборвал его Тимоха. – Да пора проводников наших из-под камня вытаскивать – а то забились, дрожат, как оленьи хвосты, – он пренебрежительно кивнул на молитвенно сгорбленные спины двух индейцев, насмерть перепуганных грохотом взрыва, – да к дому править.
   – Думаешь, кто выжить мог? – с сомнением спросил второй.
   – Мог – не мог, решает бог, а наше дело прыг да скок, – неожиданно срифмовал строчку Тимоха, что свидетельствовало о прекрасном настроении доморощенного пиита.
 
   Мирослав высунул из-за камня всклокоченную голову, покрытую смесью песка и крови. На берегу было тихо. Несколько раз ему мерещился шорох гальки, осыпающейся под чьими-то шагами, и плеск весел, но поручиться, что это не морок, он не мог. Голова невыносимо гудела после удара о какую-то доску. Соль раскаленным прутом жгла разорванный бок. Мелкие морские гады щекотали кожу острыми коготками, пытаясь добраться до теплой алой жидкости, окрашивающей воду в розоватый цвет. Хорошо, что в огромную ванну, вырытую большой сплющенной рыбой, похожей на палтуса, не могли забраться твари покрупнее. Воин явственно различал скрежет и щелканье их челюстей, рвущих на части труп той самой рыбы, почти пополам разрезанной его острым клинком.
   Ромка тихонько застонал. В ночи над водой звуки разносятся очень далеко. Мирослав в очередной раз взмолился всем богам, чтобы люди на берегу, если они все еще были там, не услышали этого стона. Тогда они придут и доделают то, чего не смогли завершить огонь и вода.

Глава пятая

   На севере рассвет наступает постепенно. Сначала мир превращается из черного в серый. Потом появляются первые тени, густеют. Предметы постепенно выступают из сумрака, приобретая все более четкие очертания, и наконец проясняется горизонт. В тропиках утро приходит неожиданно, словно какой-то атлет метает в небо солнечный диск, который немедля начинает огнем жечь непривычную кожу.
   Мирослав разлепил сухие губы, стряхнул с ресниц колючие песчинки и выглянул из-за камня. Разорванный бок отозвался жгучей болью. Выругавшись про себя, он попытался припомнить ночные события.
   Память, извлекая из своих темных уголков какие-то обрывки, валила их в одну кучу. Взрыв, огонь, боль. Он тащит едва трепыхающегося Ромку за ворот. Сверкает лезвие ножа, пластая огромную, плоскую, как тарелка, рыбу с полуметровым шипом на конце гибкого хвоста. Удар в живот. Нет, удар был не на мелководье, а подле борта, а парня он тащил уже после взрыва, но до того, как, захлебываясь морской водой, пытался удержать над водой голову и одновременно увернуться от сыплющихся с неба горящих досок. А Ромка… Ромка! Где?!
   Позабыв о ране, Мирослав вскочил на ноги, скорчился от резкой боли, но устоял, оглянулся. Он на берегу. Как выбрался из ванны и дополз, память не сохранила, ну да и не до того. Ромки нет! Следы?! Тоже нет! Прибой их смыл. Кричать?! Но тогда на его вопли могут отозваться преследователи, ироды, подорвавшие каравеллу и отправившие на небеса десятки душ, пусть даже не самых невинных.
   Мирослав сплюнул на песок горечь прошлой ночи и двинулся по пляжу, внимательно оглядывая каждый камень и каждый куст в полосе густой зеленой растительности, подступающей к самому песку. Сам не замечая, он брел на восток, навстречу солнцу. Никого. Никого. Опять никого. Даже трупов на берегу нет. Их унес отлив либо какие-то крупные хищники. Кто его знает, какие твари тут водятся.
   Мирослав пошатнулся и, чтоб не упасть, присел на камень. Он посмотрел на рану. Плохо. Ее зеленоватые края, промытые морской водой, пульсировали, толчками выпихивая капли темной крови. Если всю ночь так текло, то в его теле красной живительной влаги осталось едва ли вполовину.
   Покрякивая, мужчина стянул через голову полотняную рубаху, приложил ее к ране и огляделся в поисках какого-нибудь длинного стебля, которым можно было примотать ткань к телу. Взгляд его не цеплялся ни за что, кроме камней, обкатанных приливом.
   Куда все-таки делись тела и обломки? Может быть, тут есть какие-то туземцы, растащившие по домам все, что выбросило на берег море? Это плохо. Мирослав читал, что испанцы заставляют их работать на своих плантациях, жестоко наказывают, казнят, иногда даже с особым зверством. Если местных не минула чаша сия, то они должны относиться к белым завоевателям без особой любви.
   Если мальчик погиб, то задание провалено с треском. Можно собирать котомку и отправляться в обратный путь. В том, что он вернется в Москву, воин не сомневался. Рана неприятная, но не смертельная. Испанских и португальских слов, которых он нахватался в кубрике, вполне хватит, чтоб объясниться с каким-нибудь капитаном или навигатором. Денег он достанет – Мирослав сунул руку за голенище и нащупал оплетенную берестой рукоять ножа – или может наняться матросом. Со снастью он умеет обращаться лучше многих. Только бы с местными не встретиться. Надо замотать рану, найти источник, потому что пить хотелось страшно, и отлежаться в кустах до темноты.
   – Дядька Мирослав! – спугнул с веток мелких пичужек высокий мальчишеский голос. – Я вам воды принес.
   Вот дурень, чего орет! Но сердце воина наполнилось теплом и нежностью – живой.
   – Ш-ш-ш-ш ты, – зашипел Мирослав. – Беду накличешь.
   Ромка сразу сник, как-то даже скорчился, быстро подошел к старшему товарищу и протянул ему большой лист заморского растения, свернутый наподобие чаши.
   Мирослав принял ее, как драгоценность, и одним глотком опорожнил досуха. Рана закровоточила сильнее.
   – Дядька Мирослав, да у вас же кровь! – воскликнул юноша.
   Воин ничего не ответил, только посмотрел искоса. Мол, а то я сам не знаю.
   – Давайте я повязку наложу, – тараторил Ромка, доставая из кармана батистовый носовой платок с вензелями. – Только погодите, я там травку видел. Целебная. В свитках князя Андрея о ней сказано было, – его голос исчез за кустами чуть позже самого юноши.
   Мирослав покачал головой – крепок отрок. Вчера казалось, перед Богом скоро предстанет, а сегодня скачет, как козлик молодой по весенней травке. Крепкая порода. Однако не вляпался бы он в историю. Пресноводные источники не так часто встречаются на побережье, чтоб к ним не ходили звери или люди.
   Мирослав снова оглянулся в поисках чего-нибудь, могущего сойти за оружие, и снова поразился девственной чистоте берега. Загадка.
   Ромка выскочил из кустов, гордо неся перед собой пук какой-то широколистной травы и платок, смоченный водой. Завернув одно в другое, он положил сверток на камень, вторым, поменьше, в несколько ударов растолок все в кашицу и примотал все это к ране рукавами рубахи.
   – Ну вот, – полюбовался он результатами своей работы. – До свадьбы заживет.
   Мирослав хмыкнул, но не смог сдержать улыбку:
   – Спасибо, дон Рамон.
   – Да ладно, – отмахнулся тот, смутившись – похвала не часто слетала с губ русского воина. – Пустое. А чего вчера приключилось-то?
   – Погоди про вчера. Ты воду где брал?
   – Да там. – Он махнул рукой. – Ручеек течет.
   – Велик?
   – Не, не велик, ладони четыре.
   – Следы по берегу видел?
   – Да были вроде какие-то. Не то копыта, не то… вроде снова копыта, только странные. Я таких раньше не встречал.
   – А человеческие?
   – Нет, человеческих не было. Я бы заметил. Э… Наверное.
   – Дымом, может, пахло? Едой?
   – Нет, еду я почуял бы, – самодовольно улыбнулся Ромка, поглаживая впалый живот. – Жра… Есть-то хочется.
   – Да, есть охота, это точно, – задумчиво проговорил Мирослав. – Найди в лесу палку попрямее, поболе сажени чтоб, – велел он. – Да не ломись, как косолапый через бурелом.
   Юноша тут же скрылся между деревьев. Хмыкнув, Мирослав вынул нож и стал сматывать с ручки тонкие полоски специальным образом выделанной бересты. К тому времени, как Ромка вернулся, неся идеально ровную палку, словно отполированную дождями и ветром, перед Мирославом лежала кучка дранки. Взяв будущее древко, он прорезал один его конец на глубину ладони, вставил туда лишенную обмотки рукоятку ножа и в несколько слоев закрепил ее берестой. Он взмахнул получившимся копьем, поморщился – отдало в бок, но остался доволен. Оттолкнув дернувшуюся на помощь руку, Мирослав поднялся, опираясь на копье, как на посох, и сделал несколько нетвердых шагов.
   – Так, давай в тень, а то обгорел уже весь, красный как вареный рак. Нос облезет. Иди к ручейку, заляг там и посмотри, не выйдет ли кто водицы набрать. Завидишь человека, сразу ко мне. Да тихо отползай, что ты как лось в гончарной мастерской!
   Ромка кивнул и тихо исчез в зарослях. Мирослав снова хмыкнул, подошел к дереву с голым стволом и большими стрельчатыми листьями, розеткой растущими в паре локтей над его головой, прицелился и несколькими ловкими движениями сбрил почти всю макушку.
   Кряхтя и зажимая ладонью больное место, он отодрал от ствола длинную тонкую лиану, связал самые большие листья за черенки, накинул на плечи и закрепил на животе. Он приметил еще одну пальму, которую через некоторое время постигла участь ее соседки. Воин собрал листья и принялся мастерить еще одну накидку для Ромки.
   Пока ловкие заскорузлые пальцы бывалого человека привычно вязали мертвые узлы, мысли его витали в неприятных низинах мрака и непонимания. Люди, преследовавшие их в Европе, вдруг вынырнули в Новом Свете. В этом не было ничего удивительного. Английские шхуны бегают по морю быстрее пузатых испанских каравелл. Допустим, было легко сообразить, что Ромка и Мирослав приплывут именно на этом корабле, ведь на Эспаньолу из Кадиса идет один или два в неделю. Но как они умудрились подвесить два пороховых заряда с обоих бортов так, чтоб никто, кроме Ромки, ничего не заметил?
   Опытный вояка почувствовал болезненный укол самолюбия. Именно он должен был все предусмотреть. Именно он, а не сопливый байстрючонок, должен был спасти корабль от взрыва. Или хотя бы команду. А тут только промысел Божий прикрыл их от пламени сорванной крышкой люка и позволил остаться в живых. Это его совсем не устраивало. Он привык не плошать сам и не хотел надеяться на бога.
   И наконец, самое неприятное. Он так и не знал, кто и почему хочет их убить. Зная, кто супостаты и чья рука направила их на темное дело, можно прикрыть себя хоть с какой-то стороны.
   Шхуны? Шхуны?! Британские шхуны?! Неужели здесь замешаны гордые сыны туманного Альбиона? Это кое-что объясняет. У британцев разгорается интерес к этим местам, а среди них есть комбинаторы похлеще князя Андрея Тушина.
   Это во времена стародавние враги сходились в чистом поле, брали в руки мечи и в честном бою выясняли, кто прав, а кто нет. Сейчас честной схватке предпочитали яд, кинжал, удавку-гарроту или интриги, которые разрывают и будоражат даже двор великого князя московского, э… государя всея Руси, как теперь велено его называть. А в Гишпании или Хранции уже в отхожее место не сходить, чтоб это не расценили за политический ход и не попытались придумать на него какой-нибудь хитрый ответ вроде белладонны в вино или гадюки под простыню.
   Последний узел завязан. Теперь можно и передохнуть. Он собрал остатние листья, сложил из них некое подобие гнезда, лег, подтянул колени к ноющему животу, положил рядом копье, чтоб сразу можно было схватить, натянул на себя обе накидки и задремал под убаюкивающую мелодию ветра в листьях и тихий перезвон местных кузнечиков.
   Сон навалился сразу, тяжелый, без сновидений, и почти сразу оборвался. Чуткое ухо бывалого воина уловило шорох травы, сгибающейся под легкой поступью, скрип подошвы по корням и стихающую перекличку птиц. Он открыл глаза, выпростал из-под листьев руку и сомкнул пальцы на ухватистом древке.
   Прежде чем Ромка вышел на поляну, Мирослав уже успел выпорхнуть из гнезда и спрятаться за кривым стволом с уродливыми наростами. Юноша огляделся, посмотрел вверх, присел, разглядывая примятую траву, потянул носом воздух и направился прямо к дереву, за которым притаился воин.
   Сейчас он не смог бы сказать, зачем спрятался от юноши, то ли просто по привычке, то ли желая проверить его внимательность. Чтобы не быть найденным, он сам шагнул из тени ветвей на поляну и вопросительно вскинул брови.
   – Дядька Мирослав! – возбужденно, но негромко затараторил юноша. – Я там людей видел. Двоих. Голых. На манер тех, что лодкой правили, когда бомбу на корабль цепляли. Они воды набрали и к деревне пошли.
   – К деревне? – удивился Мирослав. – А откуда ты узнал про деревню?
   – Так я проследил за ними почитай до самых домов. Там их десятка два. Лачуги какие-то. Палки в землю врыты, сверху крыша соломенная, а стен нету почти нигде. А еще там, посередине…
   Мирослав снова, в какой уже раз за эти сутки выругался про себя. Ему совсем не верилось, что неопытный юноша мог идти за двумя детьми леса так, чтоб они его не заметили. А если заметили, но не подали виду, значит, наверняка готовят какую-то пакость.
   – Пойдем, – тихо, но твердо сказал он и поудобнее перехватил копье. – Попробуем вдоль берега пробраться в сторону Эспаньолы. Авось корабль увидим.
   – Так деревня же… – заупрямился было Ромка, но под суровым взглядом воина сник и поплелся следом.
   – Надень, – не замедляя хода, протянул ему Мирослав накидку из пальмовых ветвей. – Через голову, дурень, да подвяжись вот, – сунул он в ладонь Ромки кусок размочаленной лианы.
   Легко поспевая за ослабевшим Мирославом, юноша покрутил накидку в руках, накинул на плечи, ловко подвязался.
   – Дядька Мирослав, не понимаю я, чего мы бежим-то от них? Пришли бы в деревню, попросили воды и еды, как люди. Нешто отказали бы нам?
   – Не знаю, как эти, а в Африке, ежели ты так в деревню придешь, то сам обедом станешь.
   – Так правда, что там люди друг дружку едят?
   Мирослав в ответ только кивнул.
   – Не знаю. – Ромка поймал сбивающееся дыхание. – Африка-то вон где. – Он махнул рукой куда-то на восток. – А тут Аме-е-е-ерика.
   Они вышли на небольшую прогалину, и злое солнце тут же вцепилось им в головы горячими когтями.
   – Дикари везде одинаковые, – буркнул Мирослав, отдирая от своей накидки несколько листиков и скручивая из них подобие шляпы.
   – Не знаю, – снова протянул Ромка. – Мне кажется… Ой! – Мирослав остановился так резко, что юноша чуть не ткнулся носом в его спину. – Что случилось?
   Впереди между деревьями стоял человек. В тонкой мускулистой руке он держал огромную дубину, сплошь утыканную острыми осколками обсидиана – вулканического стекла. На его голове возвышался султан из ярких перьев, перьевая же вуалетка почти скрывала лицо. Видно было только, что нос и подбородок пронзают длинные заостренные щепки. По шее туземца вилось множество бечевок, на которых болтались звериные зубы, птичьи лапки, разноцветные камешки и большой медный гвоздь в зеленой патине. Тело его покрывали шрамы и рисунки, грубо наколотые костяной иглой. Талию обвивали куски растрепанного на волокна корабельного каната, но висели на них не амулеты, а фляжки, туески и глиняные кувшинчики. Ниже ничего не было. Срамное место аборигена было выбелено порошком, похожим на отсыревшую муку, и его тоже пронзал медный гвоздь, только покороче.
   Ромка уставился на это чудо и даже рот разинул от удивления. Мирослав ступил перед ним, прикрывая, и угрожающе вскинул копье. Сзади зашелестело. Еще один?! Мирослав неуловимым скользящим движением развернул древко так, что оба конца копья смотрели на врагов. Ничего, что один из них был тупым. При умении им можно отоварить не хуже, чем острым.
   Еще шорох?! Еще?! Еще?!
   «Все, пропали, – думал воин, поводя опасно поблескивающим лезвием из стороны в сторону. – Трое-четверо – еще туда-сюда, но два десятка – это много даже для меня».
   Остальные туземные воины были одеты, вернее, раздеты, попроще вождя. Редко у кого за ухом торчали два-три цветных пера. Лица у всех были обезображены какими-нибудь «украшениями» – шрамами, мелкими косточками или деревянными веретенцами, воткнутыми в носы, щеки и брови под самыми немыслимыми углами. Амулетов и горшочков на поясах рядовых членов племени было не в пример меньше, да и срамные места оформлены поскромнее, но дубинки и копья с длинными наконечниками выглядели не менее угрожающе.
   Аборигены не нападали, просто стояли и смотрели на ободранных израненных путников.
   – Дядька Мирослав, чего это они? – сумел-таки совладать с подрагивающей челюстью Ромка. – Чего хотят-то?
   – Шпагу достань, – прошептал ратник уголком рта. – Да не дергай. Медленно. И руку опусти. Если начнется, руби по ногам и голову пригибай, а я по верхнему уровню пойду.
   Ромка поежился и медленно потянул из ножен, скрученных сыростью, чудом сохранившуюся шпагу.
   – Что, так прямо и рубить? Взаправду?
   – А ты как хотел? – обозлился Мирослав. – Понарошку?!
   Туземцы зашевелились, расступились, и в созданный ими круг вошел приземистый мужчинка, живот которого размером и выпуклостью мог соперничать с квасным бочонком. Облысевшую голову толстяка прикрывало от солнца одно облезлое перо, на лице не было живого места, отовсюду торчали кости и щепки, кожа вокруг них лоснилась, будто смазанная лампадным маслом. Сопя и покряхтывая, он снял с плеча деревянную колоду, обтянутую грубо выделанной кожей, присел на землю, по-обезьяньи обхватил полено заскорузлыми ступнями с длинными грязными ногтями и достал из-за спины две толстые палочки, на которых были нанизаны черепа. Ромка моргнул, не поверив своим глазам! Да, черепа. Судя по форме, человеческие, а по размеру – детские?! Он аж поперхнулся и чуть не выронил оружие.