Страница:
чтении "Антония и Клеопатры". {2} Иль как если бы я увидел Алкивиада, {3}
возлежащего на пурпурном ложе на своей галере, и то, как его широкие плечи
едва приметно вздымаются и опускаются вместе с морем. - Есть ли у Шекспира
строка прекраснее этой:
"Вон мрачный Уорик овладел стеной!" {4}
<...>
9 апреля 1818 г. Тинмут
Четверг, утро
Дорогой Рейнолдс,
Раз все вы сошлись во мнении, что написанное предисловие никуда не
годится, значит так оно и есть - хотя сам я не замечаю в нем ни малейших
следов Хента; если же дело обстоит именно так, то это свойственно мне от
природы - и, стало быть, у меня с Хентом есть нечто общее. Просмотри
предисловие заново и вникни во все мотивы и во все те зернышки, из которых
произрастала каждая фраза. У меня нет ни грана смирения по отношению к
Публике или к чему бы то ни было на свете, за исключением Вечносущего, а
также принципа Красоты и памяти о Великих. Когда я пишу для себя просто ради
минутного удовольствия, моей рукой, возможно, движет сама природа. Но
предисловие пишется для публики, а в ней-то я никак не могу не видеть своего
врага и не в силах обращаться к ней без чувства враждебности. Если я напишу
предисловие в покорном или угодливом духе, это будет противоречить моим
качествам публичного оратора. Я готов смириться перед своими друзьями и
благодарить их за это, но в окружении толпы у меня нет желания раздавать
поклоны: мысль о смирении перед толпой мне ненавистна.
Я не написал ни единой поэтической строки с оглядкой на общественное
мнение.
Прости, что надоедаю тебе и делаю троянского коня из подобного пустяка:
это касается и, затронутого вопроса, и меня самого - излив тебе душу, я
испытываю облегчение - без поддержки друзей я бы и дня не прожил. - Я готов
прыгнуть в Этну ради великого общественного блага - но не выношу
Подобострастия и притворного заискивания. - Нет, перед читающей публикой я
не стану склоняться. - Я почел бы себя увенчанным истинной славой, если бы
мне удалось ошеломить и подавить ораву болтающих о картинах и книгах, -
передо мной - стаи дикобразов со встопорщенными иглами:
"Метну ли взгляд - они торчат, как сучья", {2} -
и я охотно разогнал бы их пылающим факелом. Ты заметишь, что мое
предисловие не очень-то смахивает на факел, но "начинать с Юпитера" {3} было
бы слишком уж оскорбительно, да и не мог я насадить золотую голову на
глиняного истукана. Если и в самом деле с предисловием что-то неладно, не
аффектация тому причиной, а подспудное пренебрежение к публике. Я смогу
написать новое предисловие, только без оглядки на этих людей. Я подумаю.
Если через три-четыре дня ты ничего не получишь, вели Тейлору печатать без
предисловия. В посвящении пусть стоит просто: "Посвящается памяти Томаса
Чаттертона". <...>
24 апреля 1818 г. Тинмут
Тинмут, пятница.
Дорогой Тейлор,
Знаю, что поступил очень дурно: уехал и возложил на Вас все хлопоты,
связанные с "Эндимионом" - поверьте, тогда мне нельзя было иначе. В
следующий раз я с большей готовностью окунусь во всяческие неприятности и
заботы. В юности люди склонны какое-то время верить в достижимость счастья,
поэтому они с крайним нетерпением относятся к любому тягостному для них
напряжению, но со временем, однако, начинают яснее понимать, что таков уж
наш мир, и вместо того чтобы избавляться от треволнений, радостно
приветствуют эти ставшие привычными чувства и взваливают их себе на спину
словно поклажу, которую им суждено нести на себе до скончания века.
Соразмерно моему отвращению ко всему затеянному предприятию я испытываю
величайшее чувство благодарности к Вам за Вашу доброту и участливость. Книга
меня очень порадовала: в ней почти нет опечаток. Хотя мне и попались два-три
слова, которые я не прочь был бы заменить, во многих местах я заметил
исправления к лучшему, как нельзя более уместные. <...>
Этим летом я предполагал совершить путешествие на север. Удерживает
меня только одно: я слишком мало знаю, слишком мало читал - и поэтому
намерен последовать предписанию Соломона: "Приобретай мудрость, приобретай
разум". {1} Времена рыцарства, на мой взгляд, давно миновали. Мне кажется,
что на свете для меня не может существовать иного наслаждения, кроме
непрерывного утоления жажды знания. Единственным достойным стремлением мне
представляется желание принести миру добро. Одни достигают этого просто
самим своим существованием, другие - остроумием, иные - благожелательностью,
иные - способностью заражать веселостью и хорошим настроением всех
окружающих, и все по-своему, на тысячу ладов исполняют предписанный им долг,
равно повинуясь распоряжениям великой матушки Природы. Для меня возможен
только один путь - путь усердия, путь прилежания, путь углубленного
размышления. С этого пути я не собьюсь и ради этого намерен уединиться на
несколько лет. Некоторое время я колебался между желанием отдаваться
сладостному переживанию красоты и любовью к философии - будь я рожден для
первого, можно было бы только радоваться - но поскольку это не так, я всей
душой обращусь к последнему.
Моему брату Тому лучше. Надеюсь увидеть его и Рейнолдса в добром
здравии еще до того, как удалюсь от мира. Вскоре я навещу вас, с тем чтобы
посоветоваться, какие книги взять с собой -
Ваш искренний друг
Джон Китс.
<...>
3 мая 1818 г. Тинмут
<...> аксиомы философии не аксиомы, пока они не
проверены биением нашего пульса. Читая прекрасные книги, мы все же не в
состоянии прочувствовать их до конца, пока не ступим вместе с автором на ту
же тропу. Знаю, что выражаюсь темно: ты лучше поймешь меня, если я скажу,
что сейчас наслаждаюсь "Гамлетом" больше, чем когда-либо. Или вот более
удачный пример: тебе понятно, что ни единый человек не рассматривает
распутство как грубое или же безрадостное времяпрепровождение до тех пор,
пока ему самому не станет от него тошно, и, следовательно, всяческие
рассуждения на эту тему оказываются пустой тратой слов. Без пресыщения мы не
достигаем понимания - в общем, говоря словами Байрона, "Знание есть скорбь";
{1} а я бы продолжил: "Горесть есть Мудрость" - и дальше, насколько нам
известно: "Мудрость есть глупость". Видишь, как далеко я уклонился от
Вордсворта и Мильтона и намерен мысленно еще раз забежать в сторону для
того, чтобы заметить следующее: есть письма, напоминающие правильные
квадраты; другие похожи на изящный овал; третьи смахивают на шар или же на
сфероид... Почему бы не объявиться разновидности с двумя зазубренными
краями, как у мышеловки? Надеюсь, что во всех моих длинных письмах ты
подметишь подобное сходство, и все будет прекрасно: стоит только
чуть-чуть, воздушными перстами, притронуться к нитке - и не успеешь мигнуть,
как зубцы сомкнутся намертво, так что не расцепить. Из моих крох и крупиц ты
Можешь замесить добрый каравай хлеба, добавив в тесто свою собственную
закваску. Если же описанное выше устройство покажется тебе недостаточно
удобным в употреблении - увы мне! Значит, моим пером никак нельзя водить
иначе. Кропая длинное письмо, я должен свободно отдаваться любым своим
прихотям. Целыми страницами мне нужно быть то слишком серьезным, то слишком
глубокомысленным, то затейливым, то начисто свободным от всяких тропов и
риторических фигур; я должен играть в шашки на свой страх и риск, как мне
вздумается, - себе на радость, тебе в поучение - проводить белую пешку в
черные дамки, и наоборот, двигать ими туда-сюда как заблагорассудится.
Хэзлитта я готов сменять на Пэтмора {2} или заставить Вордсворта играть с
Колмэном {3} в чехарду, или провести половину воскресного дня в состязании,
кто прыгнет дальше: "от Грея {4} к Гею, {5} к Литтлу {6} от Шекспира". Кроме
того, поскольку слушание затяжного дела требует не одного судебного
заседания, то для пространного письма придется уж Седалищу присаживаться
несколько раз. Итак, возьмусь снова после обеда. -
Если тебе приходилось видеть дельфина или морскую чайку, или касатку,
то эта вот линия, прочерчивающая поля, напомнит тебе их движение: подобно
чайке я могу нырнуть, - надеюсь, не исчезая из вида - и также, подобно
касатке, надеюсь выловить изрядную рыбешку. Перечеркнутая страница наводит
на ассоциации: все клетчатое само собой ведет нас к молочнице, молочница к
Хогарту, {7} Хогарт к Шекспиру, Шекспир к Хэзлитту, Хэзлитт к Шекспиру. {8}
Так, потянув за тесемки от фартука, можно услышать перезвон колоколов. Пусть
себе звонят, а я пока, если у тебя хватит терпения, вернусь к Вордсворту:
обладает ли он широтой кругозора или только ограниченным величием, парит ли
он орлом в небе или сидит в своем гнезде? Чтобы прояснить суть и показать
тебе, насколько я дорос до великана, опишу подробно то, чему можно уподобить
человеческую жизнь - так, как сейчас это мне представляется с той вершины,
на какую мы с тобой взобрались. - .Так вот - я сравниваю человеческую жизнь
с огромным домом, в котором множество комнат. {9} Из них я могу описать
только две, двери остальных для меня пока закрыты. Назовем первую, в которую
мы вступаем, детской, или бездумной, комнатой. В ней мы остаемся до тех пор,
пока не начнем мыслить. Мы пребываем там долго, хотя двери смежной комнаты
распахнуты настежь. Они манят нас ярким великолепием, но нам не хочется
спешить; однако постепенно и неприметно - по мере того как пробуждается
мыслящее начало - нас все больше влечет вторая комната, каковую я именую
комнатой девственной мысли. Попав туда, мы пьянеем от света и воздуха; мы
видим там одни дивные дива и надеемся вечно наслаждаться ими. Однако нельзя
долго дышать этим воздухом безнаказанно: главнейшее из последствий
заключается в том, что наше зрение обостряется, мы глубже проникаем в
сущность человеческой природы и убеждаемся в том, что мир полон несчастий,
сердечных мук, терзаний, болезней и угнетения. И тогда комната девственной
мысли постепенно темнеет, и в то же самое время в ней по сторонам
распахивается множество дверей - но за ними темнота - все они ведут в
сумрачные галереи. Мы утрачиваем меру добра и зла. Мы в тумане. Теперь _мы_
сами находимся в этом состоянии. Мы чувствуем "бремя тайны"... {10} Вот,
по-моему, докуда добрался Вордсворт, когда писал "Аббатство Тинтерн", и мне
кажется, что теперь его гений исследует эти темные галереи. Если нам суждено
жить и мыслить, мы также в свое время исследуем их <...>
25-27 июня 1818 г.
<...> У озера немало досадных изъянов: однако я не
имею в виду берега или воду. Нет - оба раза, что мы видели его, пейзаж был
исполнен благороднейшей нежности: воспоминания о нем никогда не сотрутся -
он заставляет забыть о жизненных межах - забыть о старости, юности, о
бедности и богатстве; он обостряет духовный взор так, что превращает его в
подобие северной звезды, {1} с неустанным постоянством взирающей, широко
раскрыв ресницы, на чудеса всемогущей Силы. Изъян, о котором я говорил, -
это миазмы Лондона. Можешь мне поверить, озеро прямо-таки заражено
присутствием франтов, военных и модных дам - невежеством в шляпках с
лентами. Обитатели пограничной полосы далеко не соответствуют романтическим
представлениям о них - вследствие постоянного общения с лондонским светом.
Но не грех ли мне жаловаться? Я угостился первым стаканчиком превосходного
виски с содовой - о, здешние жители могут тягаться со своими соседями!
Однако лорд Вордсворт вместо уединения пребывает со своими домочадцами в
самой гуще фешенебельной публики - весьма удобно, чтобы все лето на тебя
показывали пальцем. Сегодня примерно в середине нашего утреннего перехода
нас постепенно окружили холмы, и мы стали замечать, как горы вырастают прямо
перед нами - наконец, мы оказались близ Уинандермира, {2} сделав до обеда 14
миль. Погода стояла отличная, все вокруг было хорошо видно. Сейчас, правда,
небольшой туман, и мы не знаем, отправиться ли в Эмблсайд {3} к пятичасовому
чаю - это в пяти милях отсюда, если идти пешком по берегу озера. Логригг
будет возвышаться и нависать над нами во все продолжение пути - у меня
поразительное пристрастие к горам, окутанным облаками. В Девоншире нет
ничего подобного, а Браун говорит, что и Уэльс несравним со здешними
местами. Должен сказать, что во время путешествия через Чешир и Ланкашир в
отдалении виднелись уэльские горы. Мы миновали два замка - Ланкастер и
Кендал. _27-е_. - Вчера мы добрались до Эмблсайда; лесистые берега и
островки Уинандермира прекрасны: мы шли по извилистой заросшей тропе, над
головой густая зелень, всюду под ногами цветы наперстянки; то и дело нам
открывался вид на озеро, а Киркстоун и прочие большие холмы казались издали
скоплением темно-серого тумана. Эмблсайд расположен на северной оконечности
озера. Сегодня утром мы поднялись в поесть, так как решили передохнуть и
навестить Вордсворта: он живет всего в двух милях отсюда. - Перед завтраком
отправились взглянуть на эмблсайдский водопад. Чудесное утро - чудесная
ранняя прогулка в горах. Нам, можно сказать, посчастливилось: мы сбились с
прямой тропы и, поплутав немного, вышли на шум воды. Водопад, видишь ли
скрыт за деревьями в глубине долины: сам поток заманчив своими "извивами
среди теней нависших". {4} Мильтону, впрочем, представлялась река спокойная,
а эта пробивает себе дорогу по скалистому руслу, то и дело меняющему
направление. Но сам водопад, когда я на него неожиданно наткнулся, заставил
меня сладостно вздрогнуть. Сперва мы стояли чуть ниже вершины почти
посередине первого водопада, спрятанного в гуще деревьев, и наблюдали, как
он свергается вниз с двух уступов еще футов на пятьдесят. Потом мы
взобрались на торчащую скалу почти вровень со вторым водопадом: первый был у
нас над головой, а третий - под ногами. При этом мы видели, что струя воды
как бы разбивается об островок, а за ним вырывается на свободу дивное
течение; вокруг стоит немолчный гром и овевает свежестью. К тому же у
каждого водопада - свой характер: первый летит со скалы стремглав, как
пущенная стрела; второй раскрывается, подобно вееру; третий свергается в
туман; а в том водопаде, что находится по другую сторону скалы, смешались
все три названных. Затем мы отошли немного - и увидели издали всю картину
сразу гораздо более кроткой: серебристое струение среди деревьев. Что
изумляет меня более всего, так это краски, оттенки - камень, сланец, мох,
прибрежные водоросли - вернее, если можно так выразиться, - духовность,
выражение лица здешних мест. Простор, величие гор и водопадов - все это
легко воображать себе до того, как увидишь их въявь, но вот эта духовность
обличия здешних краев превосходит всякую фантазию и с презрением отметает
усилия памяти. Здесь я обучусь поэзии и буду отныне писать больше, чем
когда-либо раньше, во имя неясного стремления к тому, чтобы суметь добавить
хоть малую лепту к изобильному урожаю Красоты, собранному самыми
возвышенными душами с этих величественных нив, который они сумели обратить в
духовную сущность ради наслаждения собратьев. Я не могу согласиться с
Хэзлиттом, что подобные пейзажи человека умаляют и принижают. Никогда еще я
не думал о своем росте так мало; вся моя жизнь сосредоточилась в моем
зрении: окрестности настолько превосходят мое воображение, что оно
бездействует <...>
3-9 июля 1818 г.
<...> Сейчас я пишу из малой Ирландии. На
соседствующих между собой берегах Шотландии и Ирландии говорят почти что на
одном диалекте, но две нации заметно отличаются друг от друга: сужу об этом
по горничной мистера Келли, хозяина нашей гостиницы. Она хороша собой,
добросердечна и смешлива, поскольку находится за пределами зловещего
владычества шотландской церкви. Шотландские девушки до ужаса боятся старцев
- бедные маленькие Сусанны! {1} Они не решаются засмеяться. Они достойны
великой жалости а церковь - столь же великого проклятия. О да, эти
церковники принесли Шотландии пользу - какую же?! Они приучили мужчин,
женщин, стари ков, молодых, старух, девушек, мальчиков, девочек и младенцев
- все до единого - считать деньги, так что сейчас из них выстроились целые
фаланги накопителей и добытчиков. Такая армия скопидомов не может не
обогатить страну и не придать ей видимость гораздо большего благополучия по
сравнению с бедной ирландской соседкой. Эти церковники нанесли Шотландии
вред: они изгнали шутки, смех, поцелуи - за исключением случаев, когда сама
опасность и страх разоблачения придают последним особенную остроту и
сладость. На поцелуях я поставлю точку - с тем чтобы после подходящего
вводного оборота напомнить тебе судьбу Бернса. Бедный, несчастный человек! У
него был темперамент южанина. Как печально, когда богатейшее воображение
вынуждено в целях самозащиты притуплять свою тонкость вульгарностью и
сливаться с окружающим дабы не иметь досуга для того, чтобы безумствовать в
стремлении к недосягаемому! Никто, касаясь подобных вопросов, не
довольствуется чужим опытом. Верно, что без страдания нет ни величия, ни
достоинства и что самая отвлеченная радость не дает пылкого счастья, однако
кто откажется лишний раз услышать о том, что Клеопатра была цыганкой, Елена
- негодницей, а Руфь - пролазой? Я не умею мыслить логически и не берусь
определить, насколько доктрина экономии совместима с достоинством
человеческого общества, со счастьем крестьян. Я могу прибегнуть только к
прямым противопоставлениям. Для чего созданы руки? Для того чтобы сжимать
гинею или нежные пальчики? А губы? Для поцелуев - или для того чтобы с
досады кусать их, склонясь над чистой страницей? И вот в городах люди
отрезаны друг от друга, если они бедны, а крестьянка, если она не блюдет
экономии, должна жить в грязи и нищете. Этого требует нынешнее состояние
общества - и это убеждает меня в том, что мир еще очень молод и полон
неведения. Мы живем во времена варварства. Я охотнее согласился бы стать
диким оленем, чем девушкой, попавшей под пяту церковников, - и уж лучше
обратиться в дикого кабана, чем навлечь на бедное создание кару со стороны
этих омерзительных старцев <...>
11-13 июля 1818 г.
<...> Мы отправились к аллоуэйскому "пророку в
своем отечестве" {1} - подошли к домику и выпили немного виски. Я написал
сонет {2} только ради того, чтобы написать хоть что-нибудь под этой крышей;
стихи вышли дрянные, я даже не решаюсь их переписывать. Сторож дома надоел
нам до смерти со своими анекдотами - сущий мошенник, я его просто
возненавидел. Он только и делает, что путает, запутывает и перепутывает.
Стаканы опрокидывает "по пять за четверть, двенадцать за час". {3} Этот
старый осел с красно-бурой физиономией знавал Бернса... да ему следовало бы
надавать пинков за то, что он смел с ним разговаривать! Он называет себя
"борзой особой породы", а на деле это всего лишь старый безмозглый дворовый
пес. Я бы призвал калифа Ватека, {4} дабы тот обрушил на него достойную
кару. - О вздорность поклонения отчим краям! Лицемерие! Лицемерие! Сплошное
лицемерие! Мне хватит этого, чтобы в душе заболело, словно в кишках. В
каждой шутке есть доля правды. Все это, может быть, оттого, что болтовня
старика здорово осадила мое восторженное настроение. - Из-за этого
тупоголового барбоса я написал тупой сонет. - Дорогой Рейнолдс, я не в силах
расписывать пейзажи и свои посещения различных достопримечательностей.
Фантазия, конечно, уступает живой осязаемой реальности, но она выше
воспоминания. Стоит только оторвать глаза от Гомера, как прямо перед собой
наяву увидишь остров Тенедос; и потом лучше снова перечитать Гомера, чем
восстанавливать в памяти свое представление. Одна-единственная песня Бернса
будет для тебя ценнее всего, что я смогу передумать на его родине за целый
год. Его бедствия ложатся на бойкое перо свинцовой тяжестью. Я старался
позабыть о них - беспечно пропустить стаканчик тодди, написать веселый
сонет... Не вышло! Он вел беседы со шлюхами, пил с мерзавцами - он был
несчастен. Как это часто бывает с великими, вся его жизнь с ужасающей
ясностью предстает перед нами в его творениях, "как будто мы поверенные
Божьи". {5} Каково было его обращение с Джин в последние годы жизни... - Я
не должен был писать тебе так - хотя почему бы нет? - Ты в другом положении,
ты на верном пути, ты не поддашься заблуждениям. Я приводил тебе доводы
против женитьбы, но все это отвлеченные рассуждения. Мои виды на будущее в
этом плане были настолько смутны, что временами не хотелось жить вовсе.
Теперь дело другое: у меня появились стимулы к жизни. Мне нужно повидать
моих маленьких племянников в Америке, я должен побывать у тебя на свадьбе и
познакомиться с твоей очаровательной женой. Мои чувства иногда мертвеют
неделями кряду - но как часто, поверь мне, я желал тебе счастья так же
сильно, как мечтал бы о собственном, глядя на губы Джульетты. Подчас, во
время нашей болтовни, ты мог, слушая мое пустозвонство, сделать касательно
меня ошибочные заключения - клянусь душой, с тех пор как мы познакомились,
ты становишься мне все дороже. Одна из самых заветных моих надежд - твоя
женитьба: мне особенно отрадно думать о ней теперь, когда я испытываю
подлинную любовь к твоей невесте. Я даже не предполагал, что возможна столь
мгновенная привязанность. Подобные явления - а они существуют реально -
укрепили меня в решимости заботиться о своем здоровье; ты тоже должен беречь
себя. - Дождь заставил нас сегодня остановиться после того, как мы одолели с
десяток миль, однако надеемся увидеть Лох-Ломонд {6} завтра. Я поведу
рассказ кусочками, как говорит Раис, предстоящей зимой, едва только
потребуется запасной игрок в двадцать одно. С усталостью справляемся хорошо;
делаем за день обычно по 20 миль. При подъеме на Скиддоу нас окутало
облаком: надеюсь, на Бен Ломонд повезет больше - и еще удачнее будет
восхождение на Бен Невис. Тебе, я знаю, пришлось бы по душе выискивание
развалин - то аббатства, то какого-нибудь замка. Короткое пребывание в
Ирландии не оставило почти никаких воспоминаний, но вот старуху в паланкине
наподобие собачьей конуры и с трубкой в зубах мне никогда не забыть: как бы
мне хотелось дать тебе о ней представление! - Кланяйся от меня матери и
сестрам. Передай своей матери, что она, надеюсь, простит меня за листок
бумаги, вклеенный в посланную ей книгу. Я разрывался на части, и мне некогда
было зайти к Тейлору. - Итак, Бейли направляется в Кэмберленд? Ну что ж,
если ты напишешь мне в Инвернесс, где он будет, то на обратном пути я
повидаюсь с ним и мы вместе проведем время: я рад, что не в Шотландии. -
Скажи друзьям что ради них я готов на все и стараюсь изо всех сил - пью
тодди за их здоровье. - Быть может, вскоре смогу послать тебе немного стихов
сразу в ответ на твое письмо. Кое-что из моих стихов ты найдешь у Тома.
Твой преданный друг
Джон Китс.
10-14 июля 1818 г.
Ах, если бы ты только знал,
Кого я встретил,
Карабкаясь по склонам скал
Сквозь дождь и ветер!
5 Я Мэри отгадать прошу,
Но по секрету
Скажу - пером не опишу
Картину эту.
Где под скалой бежит ручей,
10 Под мрачной высью,
Я вдруг увидел Лошадей,
Бежавших рысью.
Тогда узнать помчался я
Чуть не галопом,
15 Что там за Люди вдоль ручья
Гарцуют скопом.
Качался первый на седле
Кудрявый Вилли,
И, как пожар на корабле,
20 Кудряшки были.
Мать Пегги ехала за ним,
А следом Пегги
И братец Роб - путем одним,
В согласном беге.
25 Спасался каждый под плащом, -
Лились потоки.
Взор Пегги чем-то был смущен,
Алели щеки.
Она, легко держась верхом,
30 Следила взглядом
За миловидным женихом,
Трусившим рядом.
Я, видно, ввел родню во гнев,
Раз юный Том
35 Проехал мимо, покраснев,
С открытым ртом.
Ах, Мэри! Все они домой
Спешили вместе,
Беспечный и веселый рой,
40 Под стать невесте.
Им хорошо спешить домой
Хоть в дождь, хоть в слякоть.
У Пегги свадьба, боже мой!
Как мне не плакать? {1}
(Перевод Игнатия Ивановского)
Белантри, 10 июля -
Мой милый Том,
Я написал эти строки потому, что Браун хотел подсунуть Дилку
галлоуэйскую песню, но из этого ничего не выйдет. Тут описан свадебный
поезд, который встретился нам, как только мы попали сюда и где, боюсь,
застрянем надолго из-за дурной погоды. Вчера мы прошли 27 миль _ ел
Странрара {2} и вступили в Эршир немного ниже Кэйрна: наша дорога пролегала
возлежащего на пурпурном ложе на своей галере, и то, как его широкие плечи
едва приметно вздымаются и опускаются вместе с морем. - Есть ли у Шекспира
строка прекраснее этой:
"Вон мрачный Уорик овладел стеной!" {4}
<...>
9 апреля 1818 г. Тинмут
Четверг, утро
Дорогой Рейнолдс,
Раз все вы сошлись во мнении, что написанное предисловие никуда не
годится, значит так оно и есть - хотя сам я не замечаю в нем ни малейших
следов Хента; если же дело обстоит именно так, то это свойственно мне от
природы - и, стало быть, у меня с Хентом есть нечто общее. Просмотри
предисловие заново и вникни во все мотивы и во все те зернышки, из которых
произрастала каждая фраза. У меня нет ни грана смирения по отношению к
Публике или к чему бы то ни было на свете, за исключением Вечносущего, а
также принципа Красоты и памяти о Великих. Когда я пишу для себя просто ради
минутного удовольствия, моей рукой, возможно, движет сама природа. Но
предисловие пишется для публики, а в ней-то я никак не могу не видеть своего
врага и не в силах обращаться к ней без чувства враждебности. Если я напишу
предисловие в покорном или угодливом духе, это будет противоречить моим
качествам публичного оратора. Я готов смириться перед своими друзьями и
благодарить их за это, но в окружении толпы у меня нет желания раздавать
поклоны: мысль о смирении перед толпой мне ненавистна.
Я не написал ни единой поэтической строки с оглядкой на общественное
мнение.
Прости, что надоедаю тебе и делаю троянского коня из подобного пустяка:
это касается и, затронутого вопроса, и меня самого - излив тебе душу, я
испытываю облегчение - без поддержки друзей я бы и дня не прожил. - Я готов
прыгнуть в Этну ради великого общественного блага - но не выношу
Подобострастия и притворного заискивания. - Нет, перед читающей публикой я
не стану склоняться. - Я почел бы себя увенчанным истинной славой, если бы
мне удалось ошеломить и подавить ораву болтающих о картинах и книгах, -
передо мной - стаи дикобразов со встопорщенными иглами:
"Метну ли взгляд - они торчат, как сучья", {2} -
и я охотно разогнал бы их пылающим факелом. Ты заметишь, что мое
предисловие не очень-то смахивает на факел, но "начинать с Юпитера" {3} было
бы слишком уж оскорбительно, да и не мог я насадить золотую голову на
глиняного истукана. Если и в самом деле с предисловием что-то неладно, не
аффектация тому причиной, а подспудное пренебрежение к публике. Я смогу
написать новое предисловие, только без оглядки на этих людей. Я подумаю.
Если через три-четыре дня ты ничего не получишь, вели Тейлору печатать без
предисловия. В посвящении пусть стоит просто: "Посвящается памяти Томаса
Чаттертона". <...>
24 апреля 1818 г. Тинмут
Тинмут, пятница.
Дорогой Тейлор,
Знаю, что поступил очень дурно: уехал и возложил на Вас все хлопоты,
связанные с "Эндимионом" - поверьте, тогда мне нельзя было иначе. В
следующий раз я с большей готовностью окунусь во всяческие неприятности и
заботы. В юности люди склонны какое-то время верить в достижимость счастья,
поэтому они с крайним нетерпением относятся к любому тягостному для них
напряжению, но со временем, однако, начинают яснее понимать, что таков уж
наш мир, и вместо того чтобы избавляться от треволнений, радостно
приветствуют эти ставшие привычными чувства и взваливают их себе на спину
словно поклажу, которую им суждено нести на себе до скончания века.
Соразмерно моему отвращению ко всему затеянному предприятию я испытываю
величайшее чувство благодарности к Вам за Вашу доброту и участливость. Книга
меня очень порадовала: в ней почти нет опечаток. Хотя мне и попались два-три
слова, которые я не прочь был бы заменить, во многих местах я заметил
исправления к лучшему, как нельзя более уместные. <...>
Этим летом я предполагал совершить путешествие на север. Удерживает
меня только одно: я слишком мало знаю, слишком мало читал - и поэтому
намерен последовать предписанию Соломона: "Приобретай мудрость, приобретай
разум". {1} Времена рыцарства, на мой взгляд, давно миновали. Мне кажется,
что на свете для меня не может существовать иного наслаждения, кроме
непрерывного утоления жажды знания. Единственным достойным стремлением мне
представляется желание принести миру добро. Одни достигают этого просто
самим своим существованием, другие - остроумием, иные - благожелательностью,
иные - способностью заражать веселостью и хорошим настроением всех
окружающих, и все по-своему, на тысячу ладов исполняют предписанный им долг,
равно повинуясь распоряжениям великой матушки Природы. Для меня возможен
только один путь - путь усердия, путь прилежания, путь углубленного
размышления. С этого пути я не собьюсь и ради этого намерен уединиться на
несколько лет. Некоторое время я колебался между желанием отдаваться
сладостному переживанию красоты и любовью к философии - будь я рожден для
первого, можно было бы только радоваться - но поскольку это не так, я всей
душой обращусь к последнему.
Моему брату Тому лучше. Надеюсь увидеть его и Рейнолдса в добром
здравии еще до того, как удалюсь от мира. Вскоре я навещу вас, с тем чтобы
посоветоваться, какие книги взять с собой -
Ваш искренний друг
Джон Китс.
<...>
3 мая 1818 г. Тинмут
<...> аксиомы философии не аксиомы, пока они не
проверены биением нашего пульса. Читая прекрасные книги, мы все же не в
состоянии прочувствовать их до конца, пока не ступим вместе с автором на ту
же тропу. Знаю, что выражаюсь темно: ты лучше поймешь меня, если я скажу,
что сейчас наслаждаюсь "Гамлетом" больше, чем когда-либо. Или вот более
удачный пример: тебе понятно, что ни единый человек не рассматривает
распутство как грубое или же безрадостное времяпрепровождение до тех пор,
пока ему самому не станет от него тошно, и, следовательно, всяческие
рассуждения на эту тему оказываются пустой тратой слов. Без пресыщения мы не
достигаем понимания - в общем, говоря словами Байрона, "Знание есть скорбь";
{1} а я бы продолжил: "Горесть есть Мудрость" - и дальше, насколько нам
известно: "Мудрость есть глупость". Видишь, как далеко я уклонился от
Вордсворта и Мильтона и намерен мысленно еще раз забежать в сторону для
того, чтобы заметить следующее: есть письма, напоминающие правильные
квадраты; другие похожи на изящный овал; третьи смахивают на шар или же на
сфероид... Почему бы не объявиться разновидности с двумя зазубренными
краями, как у мышеловки? Надеюсь, что во всех моих длинных письмах ты
подметишь подобное сходство, и все будет прекрасно: стоит только
чуть-чуть, воздушными перстами, притронуться к нитке - и не успеешь мигнуть,
как зубцы сомкнутся намертво, так что не расцепить. Из моих крох и крупиц ты
Можешь замесить добрый каравай хлеба, добавив в тесто свою собственную
закваску. Если же описанное выше устройство покажется тебе недостаточно
удобным в употреблении - увы мне! Значит, моим пером никак нельзя водить
иначе. Кропая длинное письмо, я должен свободно отдаваться любым своим
прихотям. Целыми страницами мне нужно быть то слишком серьезным, то слишком
глубокомысленным, то затейливым, то начисто свободным от всяких тропов и
риторических фигур; я должен играть в шашки на свой страх и риск, как мне
вздумается, - себе на радость, тебе в поучение - проводить белую пешку в
черные дамки, и наоборот, двигать ими туда-сюда как заблагорассудится.
Хэзлитта я готов сменять на Пэтмора {2} или заставить Вордсворта играть с
Колмэном {3} в чехарду, или провести половину воскресного дня в состязании,
кто прыгнет дальше: "от Грея {4} к Гею, {5} к Литтлу {6} от Шекспира". Кроме
того, поскольку слушание затяжного дела требует не одного судебного
заседания, то для пространного письма придется уж Седалищу присаживаться
несколько раз. Итак, возьмусь снова после обеда. -
Если тебе приходилось видеть дельфина или морскую чайку, или касатку,
то эта вот линия, прочерчивающая поля, напомнит тебе их движение: подобно
чайке я могу нырнуть, - надеюсь, не исчезая из вида - и также, подобно
касатке, надеюсь выловить изрядную рыбешку. Перечеркнутая страница наводит
на ассоциации: все клетчатое само собой ведет нас к молочнице, молочница к
Хогарту, {7} Хогарт к Шекспиру, Шекспир к Хэзлитту, Хэзлитт к Шекспиру. {8}
Так, потянув за тесемки от фартука, можно услышать перезвон колоколов. Пусть
себе звонят, а я пока, если у тебя хватит терпения, вернусь к Вордсворту:
обладает ли он широтой кругозора или только ограниченным величием, парит ли
он орлом в небе или сидит в своем гнезде? Чтобы прояснить суть и показать
тебе, насколько я дорос до великана, опишу подробно то, чему можно уподобить
человеческую жизнь - так, как сейчас это мне представляется с той вершины,
на какую мы с тобой взобрались. - .Так вот - я сравниваю человеческую жизнь
с огромным домом, в котором множество комнат. {9} Из них я могу описать
только две, двери остальных для меня пока закрыты. Назовем первую, в которую
мы вступаем, детской, или бездумной, комнатой. В ней мы остаемся до тех пор,
пока не начнем мыслить. Мы пребываем там долго, хотя двери смежной комнаты
распахнуты настежь. Они манят нас ярким великолепием, но нам не хочется
спешить; однако постепенно и неприметно - по мере того как пробуждается
мыслящее начало - нас все больше влечет вторая комната, каковую я именую
комнатой девственной мысли. Попав туда, мы пьянеем от света и воздуха; мы
видим там одни дивные дива и надеемся вечно наслаждаться ими. Однако нельзя
долго дышать этим воздухом безнаказанно: главнейшее из последствий
заключается в том, что наше зрение обостряется, мы глубже проникаем в
сущность человеческой природы и убеждаемся в том, что мир полон несчастий,
сердечных мук, терзаний, болезней и угнетения. И тогда комната девственной
мысли постепенно темнеет, и в то же самое время в ней по сторонам
распахивается множество дверей - но за ними темнота - все они ведут в
сумрачные галереи. Мы утрачиваем меру добра и зла. Мы в тумане. Теперь _мы_
сами находимся в этом состоянии. Мы чувствуем "бремя тайны"... {10} Вот,
по-моему, докуда добрался Вордсворт, когда писал "Аббатство Тинтерн", и мне
кажется, что теперь его гений исследует эти темные галереи. Если нам суждено
жить и мыслить, мы также в свое время исследуем их <...>
25-27 июня 1818 г.
<...> У озера немало досадных изъянов: однако я не
имею в виду берега или воду. Нет - оба раза, что мы видели его, пейзаж был
исполнен благороднейшей нежности: воспоминания о нем никогда не сотрутся -
он заставляет забыть о жизненных межах - забыть о старости, юности, о
бедности и богатстве; он обостряет духовный взор так, что превращает его в
подобие северной звезды, {1} с неустанным постоянством взирающей, широко
раскрыв ресницы, на чудеса всемогущей Силы. Изъян, о котором я говорил, -
это миазмы Лондона. Можешь мне поверить, озеро прямо-таки заражено
присутствием франтов, военных и модных дам - невежеством в шляпках с
лентами. Обитатели пограничной полосы далеко не соответствуют романтическим
представлениям о них - вследствие постоянного общения с лондонским светом.
Но не грех ли мне жаловаться? Я угостился первым стаканчиком превосходного
виски с содовой - о, здешние жители могут тягаться со своими соседями!
Однако лорд Вордсворт вместо уединения пребывает со своими домочадцами в
самой гуще фешенебельной публики - весьма удобно, чтобы все лето на тебя
показывали пальцем. Сегодня примерно в середине нашего утреннего перехода
нас постепенно окружили холмы, и мы стали замечать, как горы вырастают прямо
перед нами - наконец, мы оказались близ Уинандермира, {2} сделав до обеда 14
миль. Погода стояла отличная, все вокруг было хорошо видно. Сейчас, правда,
небольшой туман, и мы не знаем, отправиться ли в Эмблсайд {3} к пятичасовому
чаю - это в пяти милях отсюда, если идти пешком по берегу озера. Логригг
будет возвышаться и нависать над нами во все продолжение пути - у меня
поразительное пристрастие к горам, окутанным облаками. В Девоншире нет
ничего подобного, а Браун говорит, что и Уэльс несравним со здешними
местами. Должен сказать, что во время путешествия через Чешир и Ланкашир в
отдалении виднелись уэльские горы. Мы миновали два замка - Ланкастер и
Кендал. _27-е_. - Вчера мы добрались до Эмблсайда; лесистые берега и
островки Уинандермира прекрасны: мы шли по извилистой заросшей тропе, над
головой густая зелень, всюду под ногами цветы наперстянки; то и дело нам
открывался вид на озеро, а Киркстоун и прочие большие холмы казались издали
скоплением темно-серого тумана. Эмблсайд расположен на северной оконечности
озера. Сегодня утром мы поднялись в поесть, так как решили передохнуть и
навестить Вордсворта: он живет всего в двух милях отсюда. - Перед завтраком
отправились взглянуть на эмблсайдский водопад. Чудесное утро - чудесная
ранняя прогулка в горах. Нам, можно сказать, посчастливилось: мы сбились с
прямой тропы и, поплутав немного, вышли на шум воды. Водопад, видишь ли
скрыт за деревьями в глубине долины: сам поток заманчив своими "извивами
среди теней нависших". {4} Мильтону, впрочем, представлялась река спокойная,
а эта пробивает себе дорогу по скалистому руслу, то и дело меняющему
направление. Но сам водопад, когда я на него неожиданно наткнулся, заставил
меня сладостно вздрогнуть. Сперва мы стояли чуть ниже вершины почти
посередине первого водопада, спрятанного в гуще деревьев, и наблюдали, как
он свергается вниз с двух уступов еще футов на пятьдесят. Потом мы
взобрались на торчащую скалу почти вровень со вторым водопадом: первый был у
нас над головой, а третий - под ногами. При этом мы видели, что струя воды
как бы разбивается об островок, а за ним вырывается на свободу дивное
течение; вокруг стоит немолчный гром и овевает свежестью. К тому же у
каждого водопада - свой характер: первый летит со скалы стремглав, как
пущенная стрела; второй раскрывается, подобно вееру; третий свергается в
туман; а в том водопаде, что находится по другую сторону скалы, смешались
все три названных. Затем мы отошли немного - и увидели издали всю картину
сразу гораздо более кроткой: серебристое струение среди деревьев. Что
изумляет меня более всего, так это краски, оттенки - камень, сланец, мох,
прибрежные водоросли - вернее, если можно так выразиться, - духовность,
выражение лица здешних мест. Простор, величие гор и водопадов - все это
легко воображать себе до того, как увидишь их въявь, но вот эта духовность
обличия здешних краев превосходит всякую фантазию и с презрением отметает
усилия памяти. Здесь я обучусь поэзии и буду отныне писать больше, чем
когда-либо раньше, во имя неясного стремления к тому, чтобы суметь добавить
хоть малую лепту к изобильному урожаю Красоты, собранному самыми
возвышенными душами с этих величественных нив, который они сумели обратить в
духовную сущность ради наслаждения собратьев. Я не могу согласиться с
Хэзлиттом, что подобные пейзажи человека умаляют и принижают. Никогда еще я
не думал о своем росте так мало; вся моя жизнь сосредоточилась в моем
зрении: окрестности настолько превосходят мое воображение, что оно
бездействует <...>
3-9 июля 1818 г.
<...> Сейчас я пишу из малой Ирландии. На
соседствующих между собой берегах Шотландии и Ирландии говорят почти что на
одном диалекте, но две нации заметно отличаются друг от друга: сужу об этом
по горничной мистера Келли, хозяина нашей гостиницы. Она хороша собой,
добросердечна и смешлива, поскольку находится за пределами зловещего
владычества шотландской церкви. Шотландские девушки до ужаса боятся старцев
- бедные маленькие Сусанны! {1} Они не решаются засмеяться. Они достойны
великой жалости а церковь - столь же великого проклятия. О да, эти
церковники принесли Шотландии пользу - какую же?! Они приучили мужчин,
женщин, стари ков, молодых, старух, девушек, мальчиков, девочек и младенцев
- все до единого - считать деньги, так что сейчас из них выстроились целые
фаланги накопителей и добытчиков. Такая армия скопидомов не может не
обогатить страну и не придать ей видимость гораздо большего благополучия по
сравнению с бедной ирландской соседкой. Эти церковники нанесли Шотландии
вред: они изгнали шутки, смех, поцелуи - за исключением случаев, когда сама
опасность и страх разоблачения придают последним особенную остроту и
сладость. На поцелуях я поставлю точку - с тем чтобы после подходящего
вводного оборота напомнить тебе судьбу Бернса. Бедный, несчастный человек! У
него был темперамент южанина. Как печально, когда богатейшее воображение
вынуждено в целях самозащиты притуплять свою тонкость вульгарностью и
сливаться с окружающим дабы не иметь досуга для того, чтобы безумствовать в
стремлении к недосягаемому! Никто, касаясь подобных вопросов, не
довольствуется чужим опытом. Верно, что без страдания нет ни величия, ни
достоинства и что самая отвлеченная радость не дает пылкого счастья, однако
кто откажется лишний раз услышать о том, что Клеопатра была цыганкой, Елена
- негодницей, а Руфь - пролазой? Я не умею мыслить логически и не берусь
определить, насколько доктрина экономии совместима с достоинством
человеческого общества, со счастьем крестьян. Я могу прибегнуть только к
прямым противопоставлениям. Для чего созданы руки? Для того чтобы сжимать
гинею или нежные пальчики? А губы? Для поцелуев - или для того чтобы с
досады кусать их, склонясь над чистой страницей? И вот в городах люди
отрезаны друг от друга, если они бедны, а крестьянка, если она не блюдет
экономии, должна жить в грязи и нищете. Этого требует нынешнее состояние
общества - и это убеждает меня в том, что мир еще очень молод и полон
неведения. Мы живем во времена варварства. Я охотнее согласился бы стать
диким оленем, чем девушкой, попавшей под пяту церковников, - и уж лучше
обратиться в дикого кабана, чем навлечь на бедное создание кару со стороны
этих омерзительных старцев <...>
11-13 июля 1818 г.
<...> Мы отправились к аллоуэйскому "пророку в
своем отечестве" {1} - подошли к домику и выпили немного виски. Я написал
сонет {2} только ради того, чтобы написать хоть что-нибудь под этой крышей;
стихи вышли дрянные, я даже не решаюсь их переписывать. Сторож дома надоел
нам до смерти со своими анекдотами - сущий мошенник, я его просто
возненавидел. Он только и делает, что путает, запутывает и перепутывает.
Стаканы опрокидывает "по пять за четверть, двенадцать за час". {3} Этот
старый осел с красно-бурой физиономией знавал Бернса... да ему следовало бы
надавать пинков за то, что он смел с ним разговаривать! Он называет себя
"борзой особой породы", а на деле это всего лишь старый безмозглый дворовый
пес. Я бы призвал калифа Ватека, {4} дабы тот обрушил на него достойную
кару. - О вздорность поклонения отчим краям! Лицемерие! Лицемерие! Сплошное
лицемерие! Мне хватит этого, чтобы в душе заболело, словно в кишках. В
каждой шутке есть доля правды. Все это, может быть, оттого, что болтовня
старика здорово осадила мое восторженное настроение. - Из-за этого
тупоголового барбоса я написал тупой сонет. - Дорогой Рейнолдс, я не в силах
расписывать пейзажи и свои посещения различных достопримечательностей.
Фантазия, конечно, уступает живой осязаемой реальности, но она выше
воспоминания. Стоит только оторвать глаза от Гомера, как прямо перед собой
наяву увидишь остров Тенедос; и потом лучше снова перечитать Гомера, чем
восстанавливать в памяти свое представление. Одна-единственная песня Бернса
будет для тебя ценнее всего, что я смогу передумать на его родине за целый
год. Его бедствия ложатся на бойкое перо свинцовой тяжестью. Я старался
позабыть о них - беспечно пропустить стаканчик тодди, написать веселый
сонет... Не вышло! Он вел беседы со шлюхами, пил с мерзавцами - он был
несчастен. Как это часто бывает с великими, вся его жизнь с ужасающей
ясностью предстает перед нами в его творениях, "как будто мы поверенные
Божьи". {5} Каково было его обращение с Джин в последние годы жизни... - Я
не должен был писать тебе так - хотя почему бы нет? - Ты в другом положении,
ты на верном пути, ты не поддашься заблуждениям. Я приводил тебе доводы
против женитьбы, но все это отвлеченные рассуждения. Мои виды на будущее в
этом плане были настолько смутны, что временами не хотелось жить вовсе.
Теперь дело другое: у меня появились стимулы к жизни. Мне нужно повидать
моих маленьких племянников в Америке, я должен побывать у тебя на свадьбе и
познакомиться с твоей очаровательной женой. Мои чувства иногда мертвеют
неделями кряду - но как часто, поверь мне, я желал тебе счастья так же
сильно, как мечтал бы о собственном, глядя на губы Джульетты. Подчас, во
время нашей болтовни, ты мог, слушая мое пустозвонство, сделать касательно
меня ошибочные заключения - клянусь душой, с тех пор как мы познакомились,
ты становишься мне все дороже. Одна из самых заветных моих надежд - твоя
женитьба: мне особенно отрадно думать о ней теперь, когда я испытываю
подлинную любовь к твоей невесте. Я даже не предполагал, что возможна столь
мгновенная привязанность. Подобные явления - а они существуют реально -
укрепили меня в решимости заботиться о своем здоровье; ты тоже должен беречь
себя. - Дождь заставил нас сегодня остановиться после того, как мы одолели с
десяток миль, однако надеемся увидеть Лох-Ломонд {6} завтра. Я поведу
рассказ кусочками, как говорит Раис, предстоящей зимой, едва только
потребуется запасной игрок в двадцать одно. С усталостью справляемся хорошо;
делаем за день обычно по 20 миль. При подъеме на Скиддоу нас окутало
облаком: надеюсь, на Бен Ломонд повезет больше - и еще удачнее будет
восхождение на Бен Невис. Тебе, я знаю, пришлось бы по душе выискивание
развалин - то аббатства, то какого-нибудь замка. Короткое пребывание в
Ирландии не оставило почти никаких воспоминаний, но вот старуху в паланкине
наподобие собачьей конуры и с трубкой в зубах мне никогда не забыть: как бы
мне хотелось дать тебе о ней представление! - Кланяйся от меня матери и
сестрам. Передай своей матери, что она, надеюсь, простит меня за листок
бумаги, вклеенный в посланную ей книгу. Я разрывался на части, и мне некогда
было зайти к Тейлору. - Итак, Бейли направляется в Кэмберленд? Ну что ж,
если ты напишешь мне в Инвернесс, где он будет, то на обратном пути я
повидаюсь с ним и мы вместе проведем время: я рад, что не в Шотландии. -
Скажи друзьям что ради них я готов на все и стараюсь изо всех сил - пью
тодди за их здоровье. - Быть может, вскоре смогу послать тебе немного стихов
сразу в ответ на твое письмо. Кое-что из моих стихов ты найдешь у Тома.
Твой преданный друг
Джон Китс.
10-14 июля 1818 г.
Ах, если бы ты только знал,
Кого я встретил,
Карабкаясь по склонам скал
Сквозь дождь и ветер!
5 Я Мэри отгадать прошу,
Но по секрету
Скажу - пером не опишу
Картину эту.
Где под скалой бежит ручей,
10 Под мрачной высью,
Я вдруг увидел Лошадей,
Бежавших рысью.
Тогда узнать помчался я
Чуть не галопом,
15 Что там за Люди вдоль ручья
Гарцуют скопом.
Качался первый на седле
Кудрявый Вилли,
И, как пожар на корабле,
20 Кудряшки были.
Мать Пегги ехала за ним,
А следом Пегги
И братец Роб - путем одним,
В согласном беге.
25 Спасался каждый под плащом, -
Лились потоки.
Взор Пегги чем-то был смущен,
Алели щеки.
Она, легко держась верхом,
30 Следила взглядом
За миловидным женихом,
Трусившим рядом.
Я, видно, ввел родню во гнев,
Раз юный Том
35 Проехал мимо, покраснев,
С открытым ртом.
Ах, Мэри! Все они домой
Спешили вместе,
Беспечный и веселый рой,
40 Под стать невесте.
Им хорошо спешить домой
Хоть в дождь, хоть в слякоть.
У Пегги свадьба, боже мой!
Как мне не плакать? {1}
(Перевод Игнатия Ивановского)
Белантри, 10 июля -
Мой милый Том,
Я написал эти строки потому, что Браун хотел подсунуть Дилку
галлоуэйскую песню, но из этого ничего не выйдет. Тут описан свадебный
поезд, который встретился нам, как только мы попали сюда и где, боюсь,
застрянем надолго из-за дурной погоды. Вчера мы прошли 27 миль _ ел
Странрара {2} и вступили в Эршир немного ниже Кэйрна: наша дорога пролегала