Спал он недолго. В начале десятого ему послышался далекий гул, эхо которого протянулось мостом между сном и действительностью. Но, прислушавшись, он различил лишь топот бегущих людей. Улица за окном опустела.
С минуту Дэн глядел на улицу, потом в тревоге вскочил и отбросил стул с такой силой, что тот отлетел к стене. Он выбежал из комнаты,
Улица была почти пуста. Оживление, царившее на ней час назад, стихло. Лишь разбитые окна, болтающаяся калитка, осколки бутылок да пара перевернутых бочонков у дверей заведения Энди напоминали о шумевшей здесь толпе. Единственным живым существом на улице была сморщенная старушка, медленно бредущая мимо церкви.
— Куда все подевались? — крикнул ей Дэн. Старая миссис Томпкинс подслеповатыми глазами взглянула на него.
— А? Они все пошли к дому Джонса.
— Что?!
— Господи, помилуй, зачем так кричать? Я не глухая. Они все пошли туда, и хорошо сделали. Питер все рассказывал и рассказывал. И уж не помню кто решил, что этот Джонс, наверно, может многое поведать о том, что творится. Я женщина верующая, но я так скажу: если этот Джонс виновник всех наших бед, я бы…
Поделиться своими мыслями с Дэном она не успела, потому что Дэн прыгнул в машину и помчался к ферме Джонса.
Он надеялся, что сможет обогнать разгневанных фермеров. Он еще не представлял, что скажет или сделает, но полагал, что они хотя бы выслушают его. Дэн разделял их чувства. Они были запуганы, растерянны и разорены. И как бы они ни наказали Джонса, это было бы справедливо. Но Дэн понимал и ученого, его страсть к открытиям в неведомых областях знания, его желание идти на эксперимент, к чему бы это ни вело, его основную цель — помочь человечеству и делать добро. Эксперимент вышел из-под контроля. Излучение Димана одарило растительное царство жизненной силой, поднявшейся против человека.
Глядя по сторонам, Дэн заметил некоторые изменения. Он отлично помнил, что должен проехать мимо виноградника Хапсена, но виноградник куда-то исчез; виднелась лишь изрытая земля. А от каштановой рощи Риттера остались только глубокие борозды.
Приближаясь к ферме Джонса, Дэн ощутил внезапное стеснение в груди. Толпа фермеров окружила дом,
Лучи карманных фонариков и свет факелов отбрасывали на лица колеблющиеся блики и тени. Толпа замерла. Вдруг, к удивлению Дэна, люди бросились бежать изо всех сил к своим машинам. И Дэн остался совсем один при свете луны.
Остановив машину, Дэн ощутил, что его бьет дрожь. Громадная черная масса, шевелящийся холм поглотил дом. Дэн вылез из машины и несколько секунд стоял неподвижно, словно парализованный. Лесные и садовые деревья, цветы и виноградные лозы, различные овощи, кусты, плоды и ягоды, представители всех видов растительного мира графства Шоутак собрались здесь и окружили дом Джонса. В воздухе висел гул голосов, зловещий, неразборчивый шум растений.
Потом он разобрал и другие звуки — звон разбитого стекла, треск дерева — и понял, что окна и даже стены дома поддаются напору растений. Внезапно раздался крик о помощи и Дэн с трудом узнал голос Джонса. Словно судорога прошла по стене из растений, окруживших дом. Все потонуло в оглушительном реве растений. Это нельзя было сравнить ни с чем на свете.
С непривычной для него резвостью Дэн бросился к багажнику машины. Он возил с собой различные образцы сельскохозяйственных приспособлений, демонстрация которых входила в его обязанности. В их число входили химикалии, яды, удобрения и всевозможные инструменты. Среди них был и портативный огнемет, рассчитанный на то, чтобы с его помощью сжигать зараженные вредителями участки полей и погибшие деревья. Он схватил огнемет и направил его на живую массу растений. Струя пламени уперлась в перепутанную листву, сучья и лозы. Затем по слышался печальный звук, как будто многочленное полуразумное безъязыкое существо молило о жизни.
Наконец в зеленой массе образовалось отверстие. Огонь начал лизать стену дома. Дэн выключил огнемет, но не выпустил его, подбегая к дому.
Грузное тело Дэна не было приспособлено к таким резким движениям, но он высоко подпрыгнул, увидев, как темные ветви и лианы бьются в боковые окна гостиной, выбивая стекла. Он с такой силой ударил плечом о дверь в соседнюю комнату, что она слетела с петель. Дэн увидел движок, жужжащий на полу у двери, — на щетках его вспыхивали искры. Движок был соединен с прибором в центре комнаты, похожим на громадный металлический ящик. Стенки его поблескивали и пульсировали, источая мертвенное сияние, от серебряного до огненного. Под потолком, соединенный с ящиком толстыми кабелями, уходившими вглубь, к невидимому, спрятанному там механизму, висел шар, сиявший ослепительным светом, он источал потоки силы, распространявшейся во все стороны. Шар также издавал звук — странное, всепроникающее гудение на пределе слышимости.
Заднее окно комнаты было разбито, и поток растений уже подобрался к машине. Джонс лежал на полу, видимо лишившись сознания в тот момент, когда зеленая масса ворвалась в комнату. На секунду Дэн вновь включил огнемет. Растения обратились в пыль, и внезапно сверкающий шар расплавился, превратившись в яркую вспышку пурпурного, красного и серебряного с синими искрами пламени.
Дэн выволок Джонса из горящего дома. Ночь была наполнена громким, протяжным и скорбным воем, который постепенно перешел в неразборчивое бормотание, неразборчивый шепот. Потом наступила тишина. Замерло движение, смолкли голоса.
Только язык пламени и клубы дыма поднимались над умирающим домом и мертвой массой растений.
На следующий день жатва вокруг Шоутак Центра проходила как обычно. С гибелью машины деревья, овощи и травы утратили свои новые способности.
Дэн часто раздумывал над тем, что же случилось той ночью. То ли растения, движимые зарождающимся разумом, собрались, чтобы убить своего создателя, то ли защитить его и машину? Но вряд ли ему удастся узнать об этом. Пока Дэн смотрел на горящий дом, Зеленый Джонс, видимо, пришел в себя и следы его затерялись в ночи.
Джон Д. Пирс
Леонард Ташнет
С минуту Дэн глядел на улицу, потом в тревоге вскочил и отбросил стул с такой силой, что тот отлетел к стене. Он выбежал из комнаты,
Улица была почти пуста. Оживление, царившее на ней час назад, стихло. Лишь разбитые окна, болтающаяся калитка, осколки бутылок да пара перевернутых бочонков у дверей заведения Энди напоминали о шумевшей здесь толпе. Единственным живым существом на улице была сморщенная старушка, медленно бредущая мимо церкви.
— Куда все подевались? — крикнул ей Дэн. Старая миссис Томпкинс подслеповатыми глазами взглянула на него.
— А? Они все пошли к дому Джонса.
— Что?!
— Господи, помилуй, зачем так кричать? Я не глухая. Они все пошли туда, и хорошо сделали. Питер все рассказывал и рассказывал. И уж не помню кто решил, что этот Джонс, наверно, может многое поведать о том, что творится. Я женщина верующая, но я так скажу: если этот Джонс виновник всех наших бед, я бы…
Поделиться своими мыслями с Дэном она не успела, потому что Дэн прыгнул в машину и помчался к ферме Джонса.
Он надеялся, что сможет обогнать разгневанных фермеров. Он еще не представлял, что скажет или сделает, но полагал, что они хотя бы выслушают его. Дэн разделял их чувства. Они были запуганы, растерянны и разорены. И как бы они ни наказали Джонса, это было бы справедливо. Но Дэн понимал и ученого, его страсть к открытиям в неведомых областях знания, его желание идти на эксперимент, к чему бы это ни вело, его основную цель — помочь человечеству и делать добро. Эксперимент вышел из-под контроля. Излучение Димана одарило растительное царство жизненной силой, поднявшейся против человека.
Глядя по сторонам, Дэн заметил некоторые изменения. Он отлично помнил, что должен проехать мимо виноградника Хапсена, но виноградник куда-то исчез; виднелась лишь изрытая земля. А от каштановой рощи Риттера остались только глубокие борозды.
Приближаясь к ферме Джонса, Дэн ощутил внезапное стеснение в груди. Толпа фермеров окружила дом,
Лучи карманных фонариков и свет факелов отбрасывали на лица колеблющиеся блики и тени. Толпа замерла. Вдруг, к удивлению Дэна, люди бросились бежать изо всех сил к своим машинам. И Дэн остался совсем один при свете луны.
Остановив машину, Дэн ощутил, что его бьет дрожь. Громадная черная масса, шевелящийся холм поглотил дом. Дэн вылез из машины и несколько секунд стоял неподвижно, словно парализованный. Лесные и садовые деревья, цветы и виноградные лозы, различные овощи, кусты, плоды и ягоды, представители всех видов растительного мира графства Шоутак собрались здесь и окружили дом Джонса. В воздухе висел гул голосов, зловещий, неразборчивый шум растений.
Потом он разобрал и другие звуки — звон разбитого стекла, треск дерева — и понял, что окна и даже стены дома поддаются напору растений. Внезапно раздался крик о помощи и Дэн с трудом узнал голос Джонса. Словно судорога прошла по стене из растений, окруживших дом. Все потонуло в оглушительном реве растений. Это нельзя было сравнить ни с чем на свете.
С непривычной для него резвостью Дэн бросился к багажнику машины. Он возил с собой различные образцы сельскохозяйственных приспособлений, демонстрация которых входила в его обязанности. В их число входили химикалии, яды, удобрения и всевозможные инструменты. Среди них был и портативный огнемет, рассчитанный на то, чтобы с его помощью сжигать зараженные вредителями участки полей и погибшие деревья. Он схватил огнемет и направил его на живую массу растений. Струя пламени уперлась в перепутанную листву, сучья и лозы. Затем по слышался печальный звук, как будто многочленное полуразумное безъязыкое существо молило о жизни.
Наконец в зеленой массе образовалось отверстие. Огонь начал лизать стену дома. Дэн выключил огнемет, но не выпустил его, подбегая к дому.
Грузное тело Дэна не было приспособлено к таким резким движениям, но он высоко подпрыгнул, увидев, как темные ветви и лианы бьются в боковые окна гостиной, выбивая стекла. Он с такой силой ударил плечом о дверь в соседнюю комнату, что она слетела с петель. Дэн увидел движок, жужжащий на полу у двери, — на щетках его вспыхивали искры. Движок был соединен с прибором в центре комнаты, похожим на громадный металлический ящик. Стенки его поблескивали и пульсировали, источая мертвенное сияние, от серебряного до огненного. Под потолком, соединенный с ящиком толстыми кабелями, уходившими вглубь, к невидимому, спрятанному там механизму, висел шар, сиявший ослепительным светом, он источал потоки силы, распространявшейся во все стороны. Шар также издавал звук — странное, всепроникающее гудение на пределе слышимости.
Заднее окно комнаты было разбито, и поток растений уже подобрался к машине. Джонс лежал на полу, видимо лишившись сознания в тот момент, когда зеленая масса ворвалась в комнату. На секунду Дэн вновь включил огнемет. Растения обратились в пыль, и внезапно сверкающий шар расплавился, превратившись в яркую вспышку пурпурного, красного и серебряного с синими искрами пламени.
Дэн выволок Джонса из горящего дома. Ночь была наполнена громким, протяжным и скорбным воем, который постепенно перешел в неразборчивое бормотание, неразборчивый шепот. Потом наступила тишина. Замерло движение, смолкли голоса.
Только язык пламени и клубы дыма поднимались над умирающим домом и мертвой массой растений.
На следующий день жатва вокруг Шоутак Центра проходила как обычно. С гибелью машины деревья, овощи и травы утратили свои новые способности.
Дэн часто раздумывал над тем, что же случилось той ночью. То ли растения, движимые зарождающимся разумом, собрались, чтобы убить своего создателя, то ли защитить его и машину? Но вряд ли ему удастся узнать об этом. Пока Дэн смотрел на горящий дом, Зеленый Джонс, видимо, пришел в себя и следы его затерялись в ночи.
Джон Д. Пирс
Инвариантный
Вам, разумеется, в основном известно все, что касается Хомера Грина. Значит, мне нет нужды рассказывать об этом. Я и сам многое знал, но тем не менее, когда мне довелось, одевшись по-старинному, попасть в этот необыкновенный дом и повстречаться с Грином, я испытал странное чувство.
Сам дом, пожалуй, не назовешь таким уж необыкновенным — не больше, чем его изображения. Зажатый между другими зданиями XX века, он, вероятно, хорошо сохранился и не выделяется на фоне окружающих его старинных домов. Но несмотря на предварительную психологическую подготовку, когда я вошел, ступил на ковер, увидел кресла, обитые ворсистой тканью, и принадлежности для курения, услышал (и увидел) примитивный радиоприемник (хотя мне было известно, что он воспроизводит старые записи) и, наконец, самое удивительное — смог взглянуть на разожженный в камине огонь, меня охватило ощущение нереальности.
Грин сидел на своем обычном месте, в кресле, у огня. У его ног лежала собака. Я не мог забыть, что он, судя по всему, — один из ценнейших людей на Земле. Но чувство нереальности происходящего, навеянное окружающей обстановкой, владело мною по-прежнему, и сам Грин тоже казался мне нереальным. Я почувствовал острую жалость к нему.
Ощущение нереальности не исчезло и потом, когда я представился. Сколько людей побывало здесь? Конечно, это можно было бы узнать заранее, из отчетов.
— Я Кэрью, из Института, — сказал я. — Мы с вами никогда не встречались, но мне сказали, что вы будете рады меня видеть.
Грин встал и протянул мне руку. Я с готовностью пожал ее, хотя этот жест был для меня непривычен.
— Да, я рад вас видеть, — сказал Грин. — Я тут чуть-чуть вздремнул. Вся эта процедура вызывает что-то вроде легкого шока. Поэтому я и решил немного передохнуть. Надеюсь, что мои препарат будет действовать вечно. Садитесь, пожалуйста, — добавил он.
Мы расположились у камина. Собака, вставшая было при моем появлении, снова улеглась и прижалась к ногам хозяина,
— Вам, наверное, хотелось бы проверить мои реакции? — спросил Грин.
— Да нет, это не к спеху, можно и позже, — ответил я. — У вас здесь так уютно.
Отвлечь Грина было легче легкого. Он расслабился и стал смотреть в огонь.
Не буду подробно излагать содержание нашей краткой беседы. Она воспроизведена в моей диссертации «Некоторые аспекты двадцатого века» (см. приложение А) и была, как известно, весьма непродолжительной. Мне очень повезло, что я получил разрешение на встречу с Грином.
Как я уже упоминал, беседа, приведенная в приложении А, продолжалась недолго. Материалы, сохранившиеся от XX века, намного более насыщенны, чем память Грина, содержание которой давно и подробно изучено. Как известно, рождению новых мыслей способствует не сухая информация, а личный контакт, безграничное разнообразие возникающих ассоциаций и человеческая теплота, которая оказывает стимулирующее воздействие.
Итак, я был у Грина и имел в своем распоряжении целое утро. Грин, как всем известно, ест три раза в день, а в перерывах между едой к нему допускается только один посетитель. Я испытывал к нему чувство благодарности и симпатии, но все же был несколько не в своей тарелке. Мне хотелось поговорить с ним о том, что ближе всего его сердцу. Разве это не естественно? Я записал и эту часть нашей беседы, но не стал ее публиковать. В ней нет ничего нового. Возможно, она тривиальна, но для меня она значила очень много. Разумеется, это глубоко личное воспоминание. И все-таки мне кажется, что и для вас это будет небезынтересно.
— Что послужило толчком к вашему открытию? — спросил я его.
— Саламандры, — ответил он без тени сомнения, — саламандры.
Отчет о его опытах, связанных с полной регенерацией тканей, как известно, давно опубликован. Сколько тысяч раз Грин повторял свой рассказ? Но клянусь, в моей записи есть некоторые отклонения от опубликованного отчета. Все-таки число возможных комбинаций практически бесконечно! Но каким образом явление регенерации оторванных конечностей у саламандр навело его на мысль о полной регенерации частей человеческого тела? Почему бы, скажем, не добиться того, чтобы на месте зажившей раны появился не шрам, а точная копия первоначальной ткани? Как при нормальном метаболизме добиться регенерации тканей, причем без изменений, происходящих при старении организма? Как в точности восстановить первоначальную форму, и притом всегда и во всех случаях? Вам демонстрировали это на животных при прохождении обязательного курса биологии. Помните цыпленка, у которого с помощью метаболизма замещаются ткани, но они всегда остаются неизменными, инвариантными? Страшно представить, что то же самое может быть и у человека. Грин выглядел молодо, он казался моим ровесником. А ведь он родился в двадцатом веке…
Рассказав о своих опытах, включая и последнюю прививку, которую он сделал накануне вечером самому себе, Грин стал пророчествовать.
— Я уверен, — сказал он, — что действие препарата будет вечным.
— Да, доктор Грин, — заверил я его, — действительно, это так.
— Не к чему торопиться, — заметил он, — прошло слишком мало времени…
— А вам известно, какое сегодня число, доктор Грин? — спросил я.
— Одиннадцатое сентября тысяча девятьсот сорок третьего года, если вам угодно, — ответил он.
— Доктор Грин, сегодня четвертое августа две тысячи сто семидесятого года, — сказал я ему серьезно.
— Бросьте шутить, — сказал Грин, — если бы так было на самом деле, я был бы одет иначе, да и на вас была бы другая одежда.
Разговор зашел в тупик. Я вынул из кармана коммуникатор и начал демонстрировать прибор, показав напоследок объемное изображение со стереозвуком. Грин наблюдал за моими манипуляциями со все возрастающим удивлением и восторгом. Сложное устройство, но человек эпохи Грина мог ожидать от будущего такого развития электронной техники. Казалось, Грин забыл о разговоре, из-за которого мне пришлось достать коммуникатор.
— Доктор Грин, — повторил я, — сейчас две тысячи сто семидесятый год. Мы в двадцать втором веке.
Он растерянно оглядел меня, но уже без недоверия. На его лице отразился ужас.
— Несчастный случай? — спросил он. — У меня выпадение памяти?
— Никакого несчастного случая не было, — сказал я. — Ваша память в полном порядке, только… Выслушайте меня. Сосредоточьтесь.
И я рассказал ему обо всем коротко, в общих чертах, так чтобы он мог поспевать за моей мыслью. Он с тревогой смотрел на меня, по-видимому, его мозг работал напряженно. Вот что я ему сказал:
— Сверх всяких ожиданий, ваш эксперимент удался. Ваши ткани получили способность восстанавливаться полностью без всяких изменений. Они стали инвариантными.
Фотографии и точнейшие измерения показывают это с полной очевидностью, хотя прошло уже много лет, прошли века. Вы точно такой же, каким были двести лет назад.
За это время с вами происходили несчастные случаи. Но любые раны — и незначительные, и глубокие — залечиваются на вашем теле, не оставляя ни малейших следов. Ваши ткани инвариантны, и мозг ваш тоже инвариантен, точнее, инвариантны его клеточные структуры. Мозг можно сравнить с электрической сетью. Память — это сеть, катушки, конденсаторы, их соединения. Сознание — процесс мышления — не что иное, как распределение напряжений в этой сети и текущие в ней токи. Этот процесс сложен, но он носит временный характер. Выражаясь языком электротехники, это переходный процесс. Память же изменяет саму структуру мозговой сети, влияя на все последующие мысли, то есть на распределение токов и напряжений в сети. В вашем мозгу сеть никогда не изменяется. Она тоже инвариантна.
Иными словами, можно провести аналогию между мыслительными процессами и работой реле и переключательных устройств в вашем XX веке, сравнить память со схемой соединения отдельных элементов. В мозгу всех остальных людей схемы соединения элементов с течением времени изменяются, элементы соединяются и разъединяются, появляются новые соединения, соответствующие изменениям в памяти. В вашем же мозгу схема соединений никогда не меняется. Она инвариантна.
Другие люди могут приспосабливаться к новому окружению, узнавать, где лежат необходимые вещи, изучать расположение комнат, адаптироваться к внешней среде, но вы этого не можете, потому что ваш мозг инвариантен. Вы связаны привычками с этим домом, он остался точно таким же, как в тот день, когда вы испытали на себе свое средство. Ваш дом вот уже двести лет как держат в полном порядке, подновляют, чтобы вы могли в нем жить, не испытывая никаких неудобств. Вы здесь живете постоянно, с того самого дня, как ваш мозг стал инвариантным.
Не думайте, что вы ничем не отвечаете на заботу о вас. Вы, быть может, являете собой самую большую ценность в мире. Утром, днем и вечером — три раза в день — вас разрешают посещать тем немногим счастливцам, которые заслужили эту честь или нуждаются в вашей помощи.
Я изучаю историю. Я пришел, чтобы увидеть двадцатый век глазами интеллигентного человека этого столетия. Вы необыкновенно умный, блестящий человек. Ваш разум изучен лучше, чем любой другой. Трудно найти человека, превосходящего вас по силе мысли. Мне бы хотелось, чтобы ваш могучий мозг, соединенный с огромной наблюдательностью, помог мне в исследовании XX века. Я пришел поучиться у вашего мозга — свежего источника, не заблокированного, не измененного прошедшими годами, оставшегося точно таким же, каким он был в тысяча девятьсот сорок третьем году.
Но речь не обо мне. К вам приходят выдающиеся исследователи-психологи. Они задают вам вопросы, затем повторяют их, слегка изменив, и внимательно наблюдают за вашими реакциями. При этом каждый последующий эксперимент не искажается вашими воспоминаниями о предыдущем, Когда цепь мыслей у вас прерывается, в вашей памяти не остается никакого следа. Ваш мозг по-прежнему, инвариантен. Поэтому психологи, которые в других случаях могут делать только самые общие выводы из простых опытов на многих индивидуумах, сильно отличающихся друг от друга, неодинаково подготовленных и по-разному реагирующих на раздражители, в вашем случае наблюдают изменения реакций при малейших изменениях стимулов. Кое-кто из этих ученых доводил вас до шока, но вы не в состоянии сойти с ума. Ваш мозг не может измениться. Он инвариантен.
Вы представляете такую ценность, что, кажется, без вашего инвариантного мозга человечество вообще не смогло бы прогрессировать. И все-таки мы больше никому не предложили произвести на себе такой эксперимент. На животных — пожалуйста, Взять хоть вашу собаку. Вы пошли на это сознательно, но ведь вы не представляли, каковы будут последствия. Вы оказали человечеству громадную услугу, не сознавая этого. Но мы уже не имеем права повторять такой опыт.
Голова Грина опустилась на грудь. Лицо его было озабоченным. Казалось, он искал утешения в тепле, идущем от камина. Собака, лежавшая у его ног, зашевелилась, и Грин взглянул на нее, неожиданно улыбнувшись. Я знал, что ход его мыслей был прерван. Переходные процессы затухали в мозгу. Наше свидание начисто исчезло из его памяти.
Я встал и тихонько вышел, не дожидаясь, пока он поднимет голову.
Сам дом, пожалуй, не назовешь таким уж необыкновенным — не больше, чем его изображения. Зажатый между другими зданиями XX века, он, вероятно, хорошо сохранился и не выделяется на фоне окружающих его старинных домов. Но несмотря на предварительную психологическую подготовку, когда я вошел, ступил на ковер, увидел кресла, обитые ворсистой тканью, и принадлежности для курения, услышал (и увидел) примитивный радиоприемник (хотя мне было известно, что он воспроизводит старые записи) и, наконец, самое удивительное — смог взглянуть на разожженный в камине огонь, меня охватило ощущение нереальности.
Грин сидел на своем обычном месте, в кресле, у огня. У его ног лежала собака. Я не мог забыть, что он, судя по всему, — один из ценнейших людей на Земле. Но чувство нереальности происходящего, навеянное окружающей обстановкой, владело мною по-прежнему, и сам Грин тоже казался мне нереальным. Я почувствовал острую жалость к нему.
Ощущение нереальности не исчезло и потом, когда я представился. Сколько людей побывало здесь? Конечно, это можно было бы узнать заранее, из отчетов.
— Я Кэрью, из Института, — сказал я. — Мы с вами никогда не встречались, но мне сказали, что вы будете рады меня видеть.
Грин встал и протянул мне руку. Я с готовностью пожал ее, хотя этот жест был для меня непривычен.
— Да, я рад вас видеть, — сказал Грин. — Я тут чуть-чуть вздремнул. Вся эта процедура вызывает что-то вроде легкого шока. Поэтому я и решил немного передохнуть. Надеюсь, что мои препарат будет действовать вечно. Садитесь, пожалуйста, — добавил он.
Мы расположились у камина. Собака, вставшая было при моем появлении, снова улеглась и прижалась к ногам хозяина,
— Вам, наверное, хотелось бы проверить мои реакции? — спросил Грин.
— Да нет, это не к спеху, можно и позже, — ответил я. — У вас здесь так уютно.
Отвлечь Грина было легче легкого. Он расслабился и стал смотреть в огонь.
Не буду подробно излагать содержание нашей краткой беседы. Она воспроизведена в моей диссертации «Некоторые аспекты двадцатого века» (см. приложение А) и была, как известно, весьма непродолжительной. Мне очень повезло, что я получил разрешение на встречу с Грином.
Как я уже упоминал, беседа, приведенная в приложении А, продолжалась недолго. Материалы, сохранившиеся от XX века, намного более насыщенны, чем память Грина, содержание которой давно и подробно изучено. Как известно, рождению новых мыслей способствует не сухая информация, а личный контакт, безграничное разнообразие возникающих ассоциаций и человеческая теплота, которая оказывает стимулирующее воздействие.
Итак, я был у Грина и имел в своем распоряжении целое утро. Грин, как всем известно, ест три раза в день, а в перерывах между едой к нему допускается только один посетитель. Я испытывал к нему чувство благодарности и симпатии, но все же был несколько не в своей тарелке. Мне хотелось поговорить с ним о том, что ближе всего его сердцу. Разве это не естественно? Я записал и эту часть нашей беседы, но не стал ее публиковать. В ней нет ничего нового. Возможно, она тривиальна, но для меня она значила очень много. Разумеется, это глубоко личное воспоминание. И все-таки мне кажется, что и для вас это будет небезынтересно.
— Что послужило толчком к вашему открытию? — спросил я его.
— Саламандры, — ответил он без тени сомнения, — саламандры.
Отчет о его опытах, связанных с полной регенерацией тканей, как известно, давно опубликован. Сколько тысяч раз Грин повторял свой рассказ? Но клянусь, в моей записи есть некоторые отклонения от опубликованного отчета. Все-таки число возможных комбинаций практически бесконечно! Но каким образом явление регенерации оторванных конечностей у саламандр навело его на мысль о полной регенерации частей человеческого тела? Почему бы, скажем, не добиться того, чтобы на месте зажившей раны появился не шрам, а точная копия первоначальной ткани? Как при нормальном метаболизме добиться регенерации тканей, причем без изменений, происходящих при старении организма? Как в точности восстановить первоначальную форму, и притом всегда и во всех случаях? Вам демонстрировали это на животных при прохождении обязательного курса биологии. Помните цыпленка, у которого с помощью метаболизма замещаются ткани, но они всегда остаются неизменными, инвариантными? Страшно представить, что то же самое может быть и у человека. Грин выглядел молодо, он казался моим ровесником. А ведь он родился в двадцатом веке…
Рассказав о своих опытах, включая и последнюю прививку, которую он сделал накануне вечером самому себе, Грин стал пророчествовать.
— Я уверен, — сказал он, — что действие препарата будет вечным.
— Да, доктор Грин, — заверил я его, — действительно, это так.
— Не к чему торопиться, — заметил он, — прошло слишком мало времени…
— А вам известно, какое сегодня число, доктор Грин? — спросил я.
— Одиннадцатое сентября тысяча девятьсот сорок третьего года, если вам угодно, — ответил он.
— Доктор Грин, сегодня четвертое августа две тысячи сто семидесятого года, — сказал я ему серьезно.
— Бросьте шутить, — сказал Грин, — если бы так было на самом деле, я был бы одет иначе, да и на вас была бы другая одежда.
Разговор зашел в тупик. Я вынул из кармана коммуникатор и начал демонстрировать прибор, показав напоследок объемное изображение со стереозвуком. Грин наблюдал за моими манипуляциями со все возрастающим удивлением и восторгом. Сложное устройство, но человек эпохи Грина мог ожидать от будущего такого развития электронной техники. Казалось, Грин забыл о разговоре, из-за которого мне пришлось достать коммуникатор.
— Доктор Грин, — повторил я, — сейчас две тысячи сто семидесятый год. Мы в двадцать втором веке.
Он растерянно оглядел меня, но уже без недоверия. На его лице отразился ужас.
— Несчастный случай? — спросил он. — У меня выпадение памяти?
— Никакого несчастного случая не было, — сказал я. — Ваша память в полном порядке, только… Выслушайте меня. Сосредоточьтесь.
И я рассказал ему обо всем коротко, в общих чертах, так чтобы он мог поспевать за моей мыслью. Он с тревогой смотрел на меня, по-видимому, его мозг работал напряженно. Вот что я ему сказал:
— Сверх всяких ожиданий, ваш эксперимент удался. Ваши ткани получили способность восстанавливаться полностью без всяких изменений. Они стали инвариантными.
Фотографии и точнейшие измерения показывают это с полной очевидностью, хотя прошло уже много лет, прошли века. Вы точно такой же, каким были двести лет назад.
За это время с вами происходили несчастные случаи. Но любые раны — и незначительные, и глубокие — залечиваются на вашем теле, не оставляя ни малейших следов. Ваши ткани инвариантны, и мозг ваш тоже инвариантен, точнее, инвариантны его клеточные структуры. Мозг можно сравнить с электрической сетью. Память — это сеть, катушки, конденсаторы, их соединения. Сознание — процесс мышления — не что иное, как распределение напряжений в этой сети и текущие в ней токи. Этот процесс сложен, но он носит временный характер. Выражаясь языком электротехники, это переходный процесс. Память же изменяет саму структуру мозговой сети, влияя на все последующие мысли, то есть на распределение токов и напряжений в сети. В вашем мозгу сеть никогда не изменяется. Она тоже инвариантна.
Иными словами, можно провести аналогию между мыслительными процессами и работой реле и переключательных устройств в вашем XX веке, сравнить память со схемой соединения отдельных элементов. В мозгу всех остальных людей схемы соединения элементов с течением времени изменяются, элементы соединяются и разъединяются, появляются новые соединения, соответствующие изменениям в памяти. В вашем же мозгу схема соединений никогда не меняется. Она инвариантна.
Другие люди могут приспосабливаться к новому окружению, узнавать, где лежат необходимые вещи, изучать расположение комнат, адаптироваться к внешней среде, но вы этого не можете, потому что ваш мозг инвариантен. Вы связаны привычками с этим домом, он остался точно таким же, как в тот день, когда вы испытали на себе свое средство. Ваш дом вот уже двести лет как держат в полном порядке, подновляют, чтобы вы могли в нем жить, не испытывая никаких неудобств. Вы здесь живете постоянно, с того самого дня, как ваш мозг стал инвариантным.
Не думайте, что вы ничем не отвечаете на заботу о вас. Вы, быть может, являете собой самую большую ценность в мире. Утром, днем и вечером — три раза в день — вас разрешают посещать тем немногим счастливцам, которые заслужили эту честь или нуждаются в вашей помощи.
Я изучаю историю. Я пришел, чтобы увидеть двадцатый век глазами интеллигентного человека этого столетия. Вы необыкновенно умный, блестящий человек. Ваш разум изучен лучше, чем любой другой. Трудно найти человека, превосходящего вас по силе мысли. Мне бы хотелось, чтобы ваш могучий мозг, соединенный с огромной наблюдательностью, помог мне в исследовании XX века. Я пришел поучиться у вашего мозга — свежего источника, не заблокированного, не измененного прошедшими годами, оставшегося точно таким же, каким он был в тысяча девятьсот сорок третьем году.
Но речь не обо мне. К вам приходят выдающиеся исследователи-психологи. Они задают вам вопросы, затем повторяют их, слегка изменив, и внимательно наблюдают за вашими реакциями. При этом каждый последующий эксперимент не искажается вашими воспоминаниями о предыдущем, Когда цепь мыслей у вас прерывается, в вашей памяти не остается никакого следа. Ваш мозг по-прежнему, инвариантен. Поэтому психологи, которые в других случаях могут делать только самые общие выводы из простых опытов на многих индивидуумах, сильно отличающихся друг от друга, неодинаково подготовленных и по-разному реагирующих на раздражители, в вашем случае наблюдают изменения реакций при малейших изменениях стимулов. Кое-кто из этих ученых доводил вас до шока, но вы не в состоянии сойти с ума. Ваш мозг не может измениться. Он инвариантен.
Вы представляете такую ценность, что, кажется, без вашего инвариантного мозга человечество вообще не смогло бы прогрессировать. И все-таки мы больше никому не предложили произвести на себе такой эксперимент. На животных — пожалуйста, Взять хоть вашу собаку. Вы пошли на это сознательно, но ведь вы не представляли, каковы будут последствия. Вы оказали человечеству громадную услугу, не сознавая этого. Но мы уже не имеем права повторять такой опыт.
Голова Грина опустилась на грудь. Лицо его было озабоченным. Казалось, он искал утешения в тепле, идущем от камина. Собака, лежавшая у его ног, зашевелилась, и Грин взглянул на нее, неожиданно улыбнувшись. Я знал, что ход его мыслей был прерван. Переходные процессы затухали в мозгу. Наше свидание начисто исчезло из его памяти.
Я встал и тихонько вышел, не дожидаясь, пока он поднимет голову.
Леонард Ташнет
Практичное изобретение
Я человек практичный, не то что мои сыновья, хотя они и умные ребята. А ума у них хватает, ничего не скажешь. Не родись они близнецами и достанься этот ум одному, а не двоим, так все ученые в мире, вместе взятые, этому одному и в подметки бы не годились. Ну, да и сейчас им жаловаться не приходится — оба отличные инженеры и на самом лучшем счету в своей фирме. Большая фирма, занимается электроникой и еще чем-то в том же роде. Называть я ее не буду, потому что ребятам это не понравится. Я их хорошо знаю. Да кому и знать, как не мне? Я ведь сам их вырастил, а это, позвольте вам сказать, было совсем не так легко: мать их умерла, когда им еще девяти не исполнилось, а я второй раз жениться не стал. Вот и приходилось и делами заниматься, и следить, чтобы в доме все шло как полагается и за ребятами настоящий присмотр был. Ну, да они всегда были хорошими мальчиками…
У Ларри есть свой конек — лазеры. Ну, это такой способ посылать свет. Как уж они устроены, я не знаю, потому что я-то в колледжах не обучался, не до того было. А Лео — фокусник-любитель, и, надо сказать, это у него ловко получается. Ну, и вместе они напридумывали много разных фокусов и номеров. Подвал у нас битком набит всяким оборудованием. Вот об этом-то я и хотел рассказать.
Ларри придумал аппарат для Лео, чтобы создавать оптические иллюзии. Ну, знаете: словно бы видишь что-то, чего на самом деле тут и вовсе нет. Как-то там зеркала приспосабливают. А Ларри приспособил лазеры и начал делать вроде бы картинки, но только вовсе и не картинки, а голограммы — вот как он их назвал. На негативе одна мешанина из точек и всяких завитушек, а если спроецировать на экран, то вид такой, словно этот предмет можно кругом обойти. Объемное изображение. Ну, объяснить это трудно, надо своими глазами видеть. Обычная картинка — она плоская и выглядит одинаково, с какого боку на нее ни посмотришь, а голограмма выглядит, как будто это не картинка, а настоящая вещь, и если зайти справа или слева, то видишь совсем не то, что спереди.
Так вот, значит, Ларри сделал нашему Лео аппарат для голограммных иллюзий. Он проецировал изображение не на экран, а прямо в воздух. При помощи зеркал. Они меня позвали и показали. Просто поверить невозможно! В воздухе плавает самая настоящая шкатулка, или ваза с фруктами, или букет — ну просто что хотите. Даже кучка мелкой монеты. И она-то и навела меня на мысль.
— Прямо как настоящие, — говорю я. — Жалко, что вы не можете их сохранить насовсем! Обрызгали бы плексигласом что ли, — ну, как цветы сохраняют.
Это я вспомнил про сувениры, которые продают в лавках для туристов — всякие штучки в прозрачных кубиках, вроде бы стеклянных.
Ребята так и покатились.
— Папа, — говорят они хором (они всегда говорят хором), — это же только иллюзия. Это же не реальные деньги. Их на самом деле тут нет.
— Реальные — не реальные… А что такое «реальные», позвольте вас спросить? Я их вижу, и вы их видите, — говорю я. — Мы могли бы хоть в суде под присягой показать, что видели горсть мелочи прямо в воздухе. Разве нет?
А потом в шутку я и говорю… Ну, не совсем в шутку, потому что забава — это забава, но раз уж подвернулась возможность заработать доллар-другой, так с какой стати ее упускать? Вот, значит, я и говорю:
— Вы, ребята, у меня такие умные, так почему бы вам не придумать способа, чтобы эта иллюзия не исчезла, да же когда вы свой лазер выключите? Хоть и мелочь, а все равно ведь деньги.
Ну, тут они принялись мне объяснять, что у световых волн нет никакой массы и еще всякие там премудрости, в которых сам черт ногу сломит. Но одно я все-таки понял:
— Раз световые волны, которые, по-вашему, неосязаемы, могут рисовать такие картинки, что кажется, будто тут что-то есть, так вам, чтобы оно и вправду тут было, достаточно будет это изображение чем-то обмазать. Скажем, другими какими-нибудь световыми волнами, чтобы изображение не пропало. А если его удастся обмазать, так, значит, оно и в самом деле будет тут, ведь верно?
Они опять засмеялись, но я увидел, что мои рассуждения не пропали даром…
— Папа, тебе бы философом быть, — говорит Лео. — Ты бы побил епископа Беркли его собственным оружием…
(Я потом нашел этого епископа в энциклопедии. Человек был с головой, ничего не скажешь. Так умел рассуждать, что не сразу и подкопаешься.)
Тут они принялись спорить между собой, что обмазывать надо будет волнами особой длины, и все такое прочее. Ну, я и ушел.
Недели через три ребята пригласили меня посмотреть, что у них получилось. К своему прежнему аппарату они добавили приставку, которая окружила голограмму (для модели они взяли десятицентовик) вроде бы туманом, как только она возникла. Потом они что-то включили, туман рассеялся, и — хотите верьте, хотите нет — изображение десятицентовика начало опускаться на пол. Правда, очень медленно, но все-таки оно опускалось.
— Видишь, папа, — говорит Лео, — у голограммы теперь есть вес.
— Очень интересно, — говорю я. А что еще я мог сказать? Тут вдруг изображение монеты исчезло, и на пол упала капля клея, какой прилагается к детским авиаконструкторам.
— Ну, а дальше что? — спрашиваю я. — Чего вы, собственно, добились?
— Одну проблему мы решили и сразу же столкнулись с другой, — говорят ребята хором. — Нам теперь нужно добиться, чтобы обмазка успевала затвердевать прежде, чем голограмма исчезнет. Если это нам удастся, то мы получим точный слепок оригинала.
Ну, я уже говорил, что я человек практичный. Я им посоветовал:
— А вы сделайте так: когда туман рассеется и изображение начнет падать, пусть оно упадет в жидкую пластмассу, которая затвердевает быстрее, чем за секунду. Вот будет фокус — взять в руку слепок оптической иллюзии.
Ну, тут они опять принялись втолковывать мне, что голограмма существует только в пучке света — то да се, — и вдруг оба замолчали и переглянулись. Я понял — они что-то придумали.
Потом время от времени я все пытался их расспросить, как у них идут дела с новым фокусом, но они отмалчивались. Прошло с полгода. Я совсем уж и думать забыл про эти голограммы, но тут они меня опять позвали посмотреть свой новый аппарат.
В углу подвала стояли два бочонка. Ребята дали мне мотоциклетные очки и велели их надеть. А я тем временем заглянул в бочонки и вижу, что они чуть не доверху полны десятицентовиками.
Новый аппарат был совсем не похож на прежний. Это была трубка из толстого, только совсем прозрачного стекла в форме буквы «X». Трубка была со всех сторон запаяна, и только там, где палочки «X» перекрещивались, снизу имелось отверстие. А на полу под трубкой лежал старый матрас, весь в черных дырочках, словно об него гасили окурки. Лео навел голограмму десятицентовика внутрь трубки и двигал ее до тех пор, пока она не оказалась в самой середке «X». А Ларри в другом углу включил еще какой-то аппарат, и в одном конце трубки появилось изображение тумана — длинная такая, узкая полоска. Ларри покрутил что-то, и полоска тумана начала медленно двигаться по трубке, пока не совпала с голограммой десятицентовика в середке.
— Давай! — скомандовал Лео.
Тут они оба что-то покрутили — и в центре «X» будто мигнула лампа-вспышка. И тут же матрас на полу поехал вперед, потом назад и вбок. Я просто глазам не верил: из отверстия в трубке на матрас посыпались десятицентовики, укладываясь ровными рядками. Скоро весь матрас был покрыт монетами, и они перестали сыпаться.
Я только рот разинул. А ребята расхохотались, и Лео говорит:
— Ну-ка, попробуй возьми их в руки, папа!
Я принялся подбирать монеты. Ну, ни дать ни взять настоящие десятицeнтовики, только покрыты очень тонкой прозрачной твердой пленкой и совсем легкие — прямо ничего не весят.
— Ты подал нам хорошую мысль, папа, — говорит Ларри, — но мы кое-что добавили и от себя. Сгусток световых волн нельзя обмазать ничем материальным, но мы сообразили, что на голограмму десятицентовика можно наложить голограмму аэрозоли быстротвердеющей прозрачной пластмассы.
Тут он объяснил, что свет — это не просто волна, но еще и частица, а потому теоретически тут должно произойти образование пленки.
У Ларри есть свой конек — лазеры. Ну, это такой способ посылать свет. Как уж они устроены, я не знаю, потому что я-то в колледжах не обучался, не до того было. А Лео — фокусник-любитель, и, надо сказать, это у него ловко получается. Ну, и вместе они напридумывали много разных фокусов и номеров. Подвал у нас битком набит всяким оборудованием. Вот об этом-то я и хотел рассказать.
Ларри придумал аппарат для Лео, чтобы создавать оптические иллюзии. Ну, знаете: словно бы видишь что-то, чего на самом деле тут и вовсе нет. Как-то там зеркала приспосабливают. А Ларри приспособил лазеры и начал делать вроде бы картинки, но только вовсе и не картинки, а голограммы — вот как он их назвал. На негативе одна мешанина из точек и всяких завитушек, а если спроецировать на экран, то вид такой, словно этот предмет можно кругом обойти. Объемное изображение. Ну, объяснить это трудно, надо своими глазами видеть. Обычная картинка — она плоская и выглядит одинаково, с какого боку на нее ни посмотришь, а голограмма выглядит, как будто это не картинка, а настоящая вещь, и если зайти справа или слева, то видишь совсем не то, что спереди.
Так вот, значит, Ларри сделал нашему Лео аппарат для голограммных иллюзий. Он проецировал изображение не на экран, а прямо в воздух. При помощи зеркал. Они меня позвали и показали. Просто поверить невозможно! В воздухе плавает самая настоящая шкатулка, или ваза с фруктами, или букет — ну просто что хотите. Даже кучка мелкой монеты. И она-то и навела меня на мысль.
— Прямо как настоящие, — говорю я. — Жалко, что вы не можете их сохранить насовсем! Обрызгали бы плексигласом что ли, — ну, как цветы сохраняют.
Это я вспомнил про сувениры, которые продают в лавках для туристов — всякие штучки в прозрачных кубиках, вроде бы стеклянных.
Ребята так и покатились.
— Папа, — говорят они хором (они всегда говорят хором), — это же только иллюзия. Это же не реальные деньги. Их на самом деле тут нет.
— Реальные — не реальные… А что такое «реальные», позвольте вас спросить? Я их вижу, и вы их видите, — говорю я. — Мы могли бы хоть в суде под присягой показать, что видели горсть мелочи прямо в воздухе. Разве нет?
А потом в шутку я и говорю… Ну, не совсем в шутку, потому что забава — это забава, но раз уж подвернулась возможность заработать доллар-другой, так с какой стати ее упускать? Вот, значит, я и говорю:
— Вы, ребята, у меня такие умные, так почему бы вам не придумать способа, чтобы эта иллюзия не исчезла, да же когда вы свой лазер выключите? Хоть и мелочь, а все равно ведь деньги.
Ну, тут они принялись мне объяснять, что у световых волн нет никакой массы и еще всякие там премудрости, в которых сам черт ногу сломит. Но одно я все-таки понял:
— Раз световые волны, которые, по-вашему, неосязаемы, могут рисовать такие картинки, что кажется, будто тут что-то есть, так вам, чтобы оно и вправду тут было, достаточно будет это изображение чем-то обмазать. Скажем, другими какими-нибудь световыми волнами, чтобы изображение не пропало. А если его удастся обмазать, так, значит, оно и в самом деле будет тут, ведь верно?
Они опять засмеялись, но я увидел, что мои рассуждения не пропали даром…
— Папа, тебе бы философом быть, — говорит Лео. — Ты бы побил епископа Беркли его собственным оружием…
(Я потом нашел этого епископа в энциклопедии. Человек был с головой, ничего не скажешь. Так умел рассуждать, что не сразу и подкопаешься.)
Тут они принялись спорить между собой, что обмазывать надо будет волнами особой длины, и все такое прочее. Ну, я и ушел.
Недели через три ребята пригласили меня посмотреть, что у них получилось. К своему прежнему аппарату они добавили приставку, которая окружила голограмму (для модели они взяли десятицентовик) вроде бы туманом, как только она возникла. Потом они что-то включили, туман рассеялся, и — хотите верьте, хотите нет — изображение десятицентовика начало опускаться на пол. Правда, очень медленно, но все-таки оно опускалось.
— Видишь, папа, — говорит Лео, — у голограммы теперь есть вес.
— Очень интересно, — говорю я. А что еще я мог сказать? Тут вдруг изображение монеты исчезло, и на пол упала капля клея, какой прилагается к детским авиаконструкторам.
— Ну, а дальше что? — спрашиваю я. — Чего вы, собственно, добились?
— Одну проблему мы решили и сразу же столкнулись с другой, — говорят ребята хором. — Нам теперь нужно добиться, чтобы обмазка успевала затвердевать прежде, чем голограмма исчезнет. Если это нам удастся, то мы получим точный слепок оригинала.
Ну, я уже говорил, что я человек практичный. Я им посоветовал:
— А вы сделайте так: когда туман рассеется и изображение начнет падать, пусть оно упадет в жидкую пластмассу, которая затвердевает быстрее, чем за секунду. Вот будет фокус — взять в руку слепок оптической иллюзии.
Ну, тут они опять принялись втолковывать мне, что голограмма существует только в пучке света — то да се, — и вдруг оба замолчали и переглянулись. Я понял — они что-то придумали.
Потом время от времени я все пытался их расспросить, как у них идут дела с новым фокусом, но они отмалчивались. Прошло с полгода. Я совсем уж и думать забыл про эти голограммы, но тут они меня опять позвали посмотреть свой новый аппарат.
В углу подвала стояли два бочонка. Ребята дали мне мотоциклетные очки и велели их надеть. А я тем временем заглянул в бочонки и вижу, что они чуть не доверху полны десятицентовиками.
Новый аппарат был совсем не похож на прежний. Это была трубка из толстого, только совсем прозрачного стекла в форме буквы «X». Трубка была со всех сторон запаяна, и только там, где палочки «X» перекрещивались, снизу имелось отверстие. А на полу под трубкой лежал старый матрас, весь в черных дырочках, словно об него гасили окурки. Лео навел голограмму десятицентовика внутрь трубки и двигал ее до тех пор, пока она не оказалась в самой середке «X». А Ларри в другом углу включил еще какой-то аппарат, и в одном конце трубки появилось изображение тумана — длинная такая, узкая полоска. Ларри покрутил что-то, и полоска тумана начала медленно двигаться по трубке, пока не совпала с голограммой десятицентовика в середке.
— Давай! — скомандовал Лео.
Тут они оба что-то покрутили — и в центре «X» будто мигнула лампа-вспышка. И тут же матрас на полу поехал вперед, потом назад и вбок. Я просто глазам не верил: из отверстия в трубке на матрас посыпались десятицентовики, укладываясь ровными рядками. Скоро весь матрас был покрыт монетами, и они перестали сыпаться.
Я только рот разинул. А ребята расхохотались, и Лео говорит:
— Ну-ка, попробуй возьми их в руки, папа!
Я принялся подбирать монеты. Ну, ни дать ни взять настоящие десятицeнтовики, только покрыты очень тонкой прозрачной твердой пленкой и совсем легкие — прямо ничего не весят.
— Ты подал нам хорошую мысль, папа, — говорит Ларри, — но мы кое-что добавили и от себя. Сгусток световых волн нельзя обмазать ничем материальным, но мы сообразили, что на голограмму десятицентовика можно наложить голограмму аэрозоли быстротвердеющей прозрачной пластмассы.
Тут он объяснил, что свет — это не просто волна, но еще и частица, а потому теоретически тут должно произойти образование пленки.