Страница:
Сама-то Франческа прекрасно помнила, как два года назад по специальному разрешению в больничной аптеке в Копенгагене покупала диметилдексил среди прочих лекарств. В то время считали, что незначительные дозы этого наркотического препарата способны вызвать легкую эйфорию у пациента, находящегося под серьезным стрессом. На следующий год в какой-то шведской статье о здравоохранении она прочла, что внушительная доза диметилдексила создает острую боль, похожую на аппендицит.
И Франческа отправилась от амбара на север, ее гибкий ум анализировал все возможности. Как всегда, она взвешивала риск и выгоду. Теперь, раз уж она бросила Николь в яме, нужно было решать, сообщать ли о падении Николь вообще. Тогда ее кто-нибудь спросит: а почему ты ее бросила? Скажут: нужно было сообщить о ее падении и стоять над ямой, дожидаясь помощи.
«Я испугалась, запаниковала, когда замерцали огни. И Ричард так настаивал на том, чтобы мы скорее уходили оттуда. Я решила, что лучше сообщить обо всем в геликоптере». Можно поверить такому? Едва ли. Но держаться правды все-таки проще. «Значит, придется слегка исказить истину», — размышляла Франческа, минуя октаэдр возле центральной площади. Она поняла, что чересчур уклонилась к востоку, извлекла индивидуальное навигационное устройство и изменила направление. Огни Рамы продолжали мигать.
«Так что же мне остается? Уэйкфилд разговаривал с нами, когда мы были возле амбара, он знает, что мы там. Спасатели, конечно, обнаружат ее. Или же…» — Франческа вновь подумала о том, что Николь может обвинить ее в отравлении генерала Борзова. Начнется скандал, грязное расследование, в конце концов возможно и уголовное дело с обвинительным приговором. В лучшем случае репутация Франчески будет подмочена и дальнейшая карьера окажется под вопросом. Компрометирующие факты были известны лишь ее соучастнику, доктору Дэвиду Брауну. А ему терять еще больше, чем ей.
«Итак, — думала Франческа, — остается только придумать правдоподобную историю, которая уменьшит шансы Николь на спасение и не бросит на меня тень, если француженку все же найдут. Дело нелегкое».
Она приближалась к берегу Цилиндрического моря. Навигационное устройство свидетельствовало, что до него оставалось только шестьсот метров. Черт побери, выругалась Франческа, весьма тщательно обдумав ситуацию. «У меня просто нет безопасного варианта. Приходится выбирать: или-или. И в обоих случаях я иду на значительный риск».
Перестав двигаться на север, Франческа расхаживала неподалеку от берега возле двух небоскребов. Почва под ее ногами вдруг дрогнула. Все вокруг ходило ходуном. Она опустилась на колени, чтобы не упасть. По радио до нее донесся еле слышный голос Яноша Табори.
— Эй, все в порядке, не пугайтесь. Похоже, гигант совершает маневр. Так вот о чем он предупреждал нас… Кстати, Николь, где вы с Франческой? Хиро и Ричард собираются подниматься на геликоптере.
— Я — рядом с берегом, — ответила Франческа, — в двух минутах ходьбы. Николь вернулась, чтобы что-то проверить.
— Принял, — отозвался Янош. — Николь, где вы? Отвечайте, космонавт де Жарден.
Приемник молчал.
— Янош, вы же помните, — вмешалась Франческа, — здесь связь местами затруднена. Николь знает, где встречать геликоптер. Не сомневаюсь, она вот-вот вернется, — журналистка помедлила. — А где остальные? Все в порядке?
— Браун и Хейльман беседуют с Землей. Руководители МКА в полной панике, они настаивают на том, чтобы мы покинули Раму еще до начала маневра.
— Мы садимся, — проговорил Ричард Уэйкфилд. — Геликоптер будет у вас через несколько минут.
«Все. Выбор сделан», — сказала себе Франческа, прежде чем Ричард успел договорить. Она чувствовала странную легкость и начала повторять свой рассказ: «Мы были возле большого октаэдра на центральной площади, когда Николь заметила справа пропущенную нами улочку. До нее нужно было добираться каким-то узким проулком. Она предупредила, что связь на неопределенное время исчезнет. Я к тому времени устала — мы с ней шли очень быстро. И она сказала, чтобы я отправилась к геликоптеру…»
— И с тех пор вы ее не видели? — перебил ее Ричард Уэйкфилд. Франческа покачала головой. Ричард стоял на льду, неподалеку от нее. Лед под ногами содрогался — долгий маневр еще не закончился. Свет перестал мерцать, как только заработали двигатели Рамы.
Пилот Яманака сидел в открытой кабине геликоптера. Ричард проверил часы.
— Мы уже пять минут как приземлились. С ней, наверное, что-то случилось. — Он огляделся. — Может быть, она вышла в другое место.
Ричард и Франческа взобрались в геликоптер и Яманака поднял машину в воздух. Они дважды пролетели вдоль берега, сделали несколько кругов над неподвижным ледомобилем.
— Давай в Нью-Йорк, — скомандовал Уэйкфилд. — Может быть, сумеем заметить ее.
Сверху улицы не были видны. Геликоптеру приходилось держаться над самыми высокими небоскребами. Тени на узких улочках то и дело обманывали глаза. Один раз Ричарду померещилось на улицах что-то движущееся — оказалось, это оптический обман.
— Николь, Николь, где вы? Черт возьми, куда вы подевались?
— Уэйкфилд, — раздался в кабине звонкий голос Дэвида Брауна. — Я жду вас троих немедленно в лагере «Бета». Необходимо посовещаться. — Услышав его, Ричард удивился. После того как они улетели из лагеря, связь поддерживал Янош.
— Зачем такая спешка, босс? — ответил Уэйкфилд. — Мы еще не подобрали Николь де Жарден. Она может в любую минуту выйти из Нью-Йорка.
— Все подробности вы узнаете здесь. Нам предстоит сложное решение. Не сомневаюсь, что де Жарден вызовет нас по радио, когда окажется на берегу.
Чтобы пересечь замерзшее море, им понадобилось немного времени. Яманака приземлил геликоптер возле лагеря «Бета», и все три космонавта спустились на трясущийся грунт. Остальные четверо членов экипажа уже ожидали их.
— Невероятно долгий маневр, — Ричард с улыбкой приблизился к окружающим. — Будем надеяться, рамане знают, что делают.
— Возможно, — угрюмо отозвался доктор Браун, — по крайней мере Земля так считает. — Он внимательно поглядел на часы. В соответствии с мнением службы слежения мы можем ожидать, что этот маневр продлится еще примерно девятнадцать минут с точностью до нескольких секунд.
— Как они сумели узнать? — поинтересовался Уэйкфилд. — Или, пока мы здесь возились, рамане сели на Землю и предъявили маршрутный лист?
Никто не рассмеялся.
— Если корабль будет выдерживать эту ориентацию и ускорение, — ответил Янош с необычной для него серьезностью, — через десять минут он ляжет на курс соударения.
— Соударения с чем? — спросила Франческа.
Быстро пересчитав в уме, Ричард Уэйкфилд сообразил.
— С Землей? — высказал он догадку. Янош кивнул.
— Боже! — воскликнула Франческа.
— Именно Боже, — отозвался Дэвид Браун. — Теперь этот корабль представляет угрозу для безопасности Земли. В настоящий момент идет заседание исполнительного комитета СОП, на котором будут взвешены все обстоятельства. Нам в самых крепких выражениях велели покинуть Раму сразу же после завершения маневра. Мы должны взять с собой лишь личные вещи и пойманного биота. Мы должны…
— А как насчет Такагиси? И де Жарден? — спросил Уэйкфилд.
— Им мы оставляем ледомобиль — там, где он сейчас находится, и вездеход в лагере «Бета». Ими нетрудно воспользоваться. Будем поддерживать радиосвязь с внутренней частью Рамы из «Ньютона», — доктор Браун поглядел прямо на Ричарда. — Если Рама действительно лег на курс соударения с Землей, наши с вами жизни более не имеют значения. Вот-вот изменится весь ход истории.
— Но что, если ошиблась служба слежения? И направление движения Рамы лишь временно совпало с опасной траекторией? Возможно…
— Едва ли. Помните серию коротких маневров, приведшую к смерти Борзова? Они изменили орбиту Рамы таким образом, чтобы он легко мог перейти на траекторию соударения, предприняв длительную коррекцию именно сейчас. На Земле это выяснили тридцать шесть часов назад. И утром до рассвета радировали О'Тулу, чтобы мы были готовы. Я не хотел вас тревожить, пока вы искали Такагиси.
— Теперь понятно, почему они так настаивают, чтобы мы выметались отсюда, — заметил Янош.
— Только отчасти, — продолжал доктор Браун. — На Земле к Раме и раманам теперь относятся совершенно иначе. Руководство МКА и лидеры исполнительного комитета СОП убеждены в их враждебности к людям. — Он помедлил несколько секунд, словно бы проверяя себя. — Сам я считаю, что они поддались эмоциям, но у меня нет никаких фактов, позволяющих переубедить их. Лично я никакой враждебности не усматриваю, разве что отсутствие интереса и пренебрежение к невероятно отсталому виду. Но телепередача о гибели Уилсона многому навредила. Ведь земляне не могут оказаться с нами, не могут оценить величие этого места. Они только нутром реагируют на жуткое…
— Если вы считаете, что у раман нет враждебных намерений, — вмешалась Франческа, — то чем объяснить этот маневр? Случайным такое совпадение быть не может. Оно или они решили направить свой корабль к Земле. Неудивительно, что человечество взволновалось. Помните, первый Рама не обнаружил никакой реакции на гостей. А тут столь драматическое решение. Рамане «говорят», что знают…
— Тише-тише, — заметил Ричард. — Не следует слишком поспешно переходить к выводам. У нас есть еще двенадцать минут, можно подумать, прежде чем нажать на сигнал тревоги.
— Хорошо, космонавт Уэйкфилд, — проговорила Франческа и, вспомнив, что является репортером, включила видеокамеру. — Кстати, — для записи — как вы полагаете, что означает этот маневр, если в конечном счете корабль ляжет на курс соударения с Землей?
Заговорил Ричард очень серьезным тоном:
— Земляне! — с драматическими нотками произнес он. — Если Рама и в самом деле изменил свой курс, чтобы посетить нашу планету, не следует видеть в этом непременно враждебный поступок. Пока ничто, я повторяю, ничтоздесь — все космонавты «Ньютона» согласятся со мной — не дает оснований предполагать, что существа, создавшие этот корабль, желают зла человечеству. Конечно, всех нас смутила гибель космонавта Уилсона, однако в его смерти повинны несколько роботов, и не следует рассматривать ее как часть зловещего плана. Этот великолепный космический корабль представляется мне единой машиной, столь же сложной, как и живое существо. Он обладает чрезвычайно тонким интеллектом и запрограммирован на долгий срок существования. Он не выказывает ни вражды, ни дружбы. Возможно, он способен обнаруживать планеты, прослеживать, откуда прибывают на него космические визитеры. И изменение орбиты Рамы в направлении Земли может быть не чем иным, как стандартной реакцией на действие существ, способных перемещаться в космосе. Они приближаются к Земле, чтобы побольше узнать о нас.
— Отличная философия, — криво усмехнулся Янош, — но шаткая.
Уэйкфилд нервно рассмеялся.
— Космонавт Тургенева, — сказала Франческа, переводя камеру на женщину-пилота. — А вы согласны с коллегой? После гибели генерала Борзова вы открыто утверждали, имея в виду раман, что нам, возможно, грозят смертью некие «внешние силы». Что вы думаете об этом теперь?
Обычно неразговорчивая Тургенева глядела в камеру грустными выпуклыми глазами.
— Да, я согласна с ним. Считаю, что космонавт Уэйкфилд блестящий инженер. Но он не ответил на несколько трудных вопросов. Почему Рама предпринял маневры именно во время операции Борзова? Почему биоты искрошили Уилсона? Куда исчез профессор Такагиси? — Ирина Тургенева помедлила, чтобы справиться с чувствами. — Мы не найдем Николь де Жарден. Возможно, Рама действительно всего лишь машина, но мы, космонавты, уже видели, какой опасной она может оказаться. И если эта машина направляется к Земле, участь моей семьи, друзей, человечества пугает меня. Мы не знаем, на что она способна. И у нас не хватит сил остановить ее.
Через несколько минут Франческа Сабатини опустила свою автоматическую камеру на грунт, повернув ее в сторону застывшего моря. Она включила камеру точно за пятнадцать секунд до времени предполагаемого завершения маневра.
— На ваших экранах изображение дергается, — произнесла она профессиональным тоном, — грунт Рамы трясется под нами уже сорок семь минут с самого начала маневра. В соответствии с предсказаниями службы слежения коррекция вот-вот прекратится, если Рама действительно направляется по чреватой столкновением траектории к Земле. Конечно, их расчеты основываются на известных предположениях о намерениях Рамы…
Сбившись, Франческа невольно вздохнула.
— Почва больше не трясется. Маневр закончен. Итак, Рама летит к Земле, грозя соударением.
37. ПОКИНУТАЯ
И Франческа отправилась от амбара на север, ее гибкий ум анализировал все возможности. Как всегда, она взвешивала риск и выгоду. Теперь, раз уж она бросила Николь в яме, нужно было решать, сообщать ли о падении Николь вообще. Тогда ее кто-нибудь спросит: а почему ты ее бросила? Скажут: нужно было сообщить о ее падении и стоять над ямой, дожидаясь помощи.
«Я испугалась, запаниковала, когда замерцали огни. И Ричард так настаивал на том, чтобы мы скорее уходили оттуда. Я решила, что лучше сообщить обо всем в геликоптере». Можно поверить такому? Едва ли. Но держаться правды все-таки проще. «Значит, придется слегка исказить истину», — размышляла Франческа, минуя октаэдр возле центральной площади. Она поняла, что чересчур уклонилась к востоку, извлекла индивидуальное навигационное устройство и изменила направление. Огни Рамы продолжали мигать.
«Так что же мне остается? Уэйкфилд разговаривал с нами, когда мы были возле амбара, он знает, что мы там. Спасатели, конечно, обнаружат ее. Или же…» — Франческа вновь подумала о том, что Николь может обвинить ее в отравлении генерала Борзова. Начнется скандал, грязное расследование, в конце концов возможно и уголовное дело с обвинительным приговором. В лучшем случае репутация Франчески будет подмочена и дальнейшая карьера окажется под вопросом. Компрометирующие факты были известны лишь ее соучастнику, доктору Дэвиду Брауну. А ему терять еще больше, чем ей.
«Итак, — думала Франческа, — остается только придумать правдоподобную историю, которая уменьшит шансы Николь на спасение и не бросит на меня тень, если француженку все же найдут. Дело нелегкое».
Она приближалась к берегу Цилиндрического моря. Навигационное устройство свидетельствовало, что до него оставалось только шестьсот метров. Черт побери, выругалась Франческа, весьма тщательно обдумав ситуацию. «У меня просто нет безопасного варианта. Приходится выбирать: или-или. И в обоих случаях я иду на значительный риск».
Перестав двигаться на север, Франческа расхаживала неподалеку от берега возле двух небоскребов. Почва под ее ногами вдруг дрогнула. Все вокруг ходило ходуном. Она опустилась на колени, чтобы не упасть. По радио до нее донесся еле слышный голос Яноша Табори.
— Эй, все в порядке, не пугайтесь. Похоже, гигант совершает маневр. Так вот о чем он предупреждал нас… Кстати, Николь, где вы с Франческой? Хиро и Ричард собираются подниматься на геликоптере.
— Я — рядом с берегом, — ответила Франческа, — в двух минутах ходьбы. Николь вернулась, чтобы что-то проверить.
— Принял, — отозвался Янош. — Николь, где вы? Отвечайте, космонавт де Жарден.
Приемник молчал.
— Янош, вы же помните, — вмешалась Франческа, — здесь связь местами затруднена. Николь знает, где встречать геликоптер. Не сомневаюсь, она вот-вот вернется, — журналистка помедлила. — А где остальные? Все в порядке?
— Браун и Хейльман беседуют с Землей. Руководители МКА в полной панике, они настаивают на том, чтобы мы покинули Раму еще до начала маневра.
— Мы садимся, — проговорил Ричард Уэйкфилд. — Геликоптер будет у вас через несколько минут.
«Все. Выбор сделан», — сказала себе Франческа, прежде чем Ричард успел договорить. Она чувствовала странную легкость и начала повторять свой рассказ: «Мы были возле большого октаэдра на центральной площади, когда Николь заметила справа пропущенную нами улочку. До нее нужно было добираться каким-то узким проулком. Она предупредила, что связь на неопределенное время исчезнет. Я к тому времени устала — мы с ней шли очень быстро. И она сказала, чтобы я отправилась к геликоптеру…»
— И с тех пор вы ее не видели? — перебил ее Ричард Уэйкфилд. Франческа покачала головой. Ричард стоял на льду, неподалеку от нее. Лед под ногами содрогался — долгий маневр еще не закончился. Свет перестал мерцать, как только заработали двигатели Рамы.
Пилот Яманака сидел в открытой кабине геликоптера. Ричард проверил часы.
— Мы уже пять минут как приземлились. С ней, наверное, что-то случилось. — Он огляделся. — Может быть, она вышла в другое место.
Ричард и Франческа взобрались в геликоптер и Яманака поднял машину в воздух. Они дважды пролетели вдоль берега, сделали несколько кругов над неподвижным ледомобилем.
— Давай в Нью-Йорк, — скомандовал Уэйкфилд. — Может быть, сумеем заметить ее.
Сверху улицы не были видны. Геликоптеру приходилось держаться над самыми высокими небоскребами. Тени на узких улочках то и дело обманывали глаза. Один раз Ричарду померещилось на улицах что-то движущееся — оказалось, это оптический обман.
— Николь, Николь, где вы? Черт возьми, куда вы подевались?
— Уэйкфилд, — раздался в кабине звонкий голос Дэвида Брауна. — Я жду вас троих немедленно в лагере «Бета». Необходимо посовещаться. — Услышав его, Ричард удивился. После того как они улетели из лагеря, связь поддерживал Янош.
— Зачем такая спешка, босс? — ответил Уэйкфилд. — Мы еще не подобрали Николь де Жарден. Она может в любую минуту выйти из Нью-Йорка.
— Все подробности вы узнаете здесь. Нам предстоит сложное решение. Не сомневаюсь, что де Жарден вызовет нас по радио, когда окажется на берегу.
Чтобы пересечь замерзшее море, им понадобилось немного времени. Яманака приземлил геликоптер возле лагеря «Бета», и все три космонавта спустились на трясущийся грунт. Остальные четверо членов экипажа уже ожидали их.
— Невероятно долгий маневр, — Ричард с улыбкой приблизился к окружающим. — Будем надеяться, рамане знают, что делают.
— Возможно, — угрюмо отозвался доктор Браун, — по крайней мере Земля так считает. — Он внимательно поглядел на часы. В соответствии с мнением службы слежения мы можем ожидать, что этот маневр продлится еще примерно девятнадцать минут с точностью до нескольких секунд.
— Как они сумели узнать? — поинтересовался Уэйкфилд. — Или, пока мы здесь возились, рамане сели на Землю и предъявили маршрутный лист?
Никто не рассмеялся.
— Если корабль будет выдерживать эту ориентацию и ускорение, — ответил Янош с необычной для него серьезностью, — через десять минут он ляжет на курс соударения.
— Соударения с чем? — спросила Франческа.
Быстро пересчитав в уме, Ричард Уэйкфилд сообразил.
— С Землей? — высказал он догадку. Янош кивнул.
— Боже! — воскликнула Франческа.
— Именно Боже, — отозвался Дэвид Браун. — Теперь этот корабль представляет угрозу для безопасности Земли. В настоящий момент идет заседание исполнительного комитета СОП, на котором будут взвешены все обстоятельства. Нам в самых крепких выражениях велели покинуть Раму сразу же после завершения маневра. Мы должны взять с собой лишь личные вещи и пойманного биота. Мы должны…
— А как насчет Такагиси? И де Жарден? — спросил Уэйкфилд.
— Им мы оставляем ледомобиль — там, где он сейчас находится, и вездеход в лагере «Бета». Ими нетрудно воспользоваться. Будем поддерживать радиосвязь с внутренней частью Рамы из «Ньютона», — доктор Браун поглядел прямо на Ричарда. — Если Рама действительно лег на курс соударения с Землей, наши с вами жизни более не имеют значения. Вот-вот изменится весь ход истории.
— Но что, если ошиблась служба слежения? И направление движения Рамы лишь временно совпало с опасной траекторией? Возможно…
— Едва ли. Помните серию коротких маневров, приведшую к смерти Борзова? Они изменили орбиту Рамы таким образом, чтобы он легко мог перейти на траекторию соударения, предприняв длительную коррекцию именно сейчас. На Земле это выяснили тридцать шесть часов назад. И утром до рассвета радировали О'Тулу, чтобы мы были готовы. Я не хотел вас тревожить, пока вы искали Такагиси.
— Теперь понятно, почему они так настаивают, чтобы мы выметались отсюда, — заметил Янош.
— Только отчасти, — продолжал доктор Браун. — На Земле к Раме и раманам теперь относятся совершенно иначе. Руководство МКА и лидеры исполнительного комитета СОП убеждены в их враждебности к людям. — Он помедлил несколько секунд, словно бы проверяя себя. — Сам я считаю, что они поддались эмоциям, но у меня нет никаких фактов, позволяющих переубедить их. Лично я никакой враждебности не усматриваю, разве что отсутствие интереса и пренебрежение к невероятно отсталому виду. Но телепередача о гибели Уилсона многому навредила. Ведь земляне не могут оказаться с нами, не могут оценить величие этого места. Они только нутром реагируют на жуткое…
— Если вы считаете, что у раман нет враждебных намерений, — вмешалась Франческа, — то чем объяснить этот маневр? Случайным такое совпадение быть не может. Оно или они решили направить свой корабль к Земле. Неудивительно, что человечество взволновалось. Помните, первый Рама не обнаружил никакой реакции на гостей. А тут столь драматическое решение. Рамане «говорят», что знают…
— Тише-тише, — заметил Ричард. — Не следует слишком поспешно переходить к выводам. У нас есть еще двенадцать минут, можно подумать, прежде чем нажать на сигнал тревоги.
— Хорошо, космонавт Уэйкфилд, — проговорила Франческа и, вспомнив, что является репортером, включила видеокамеру. — Кстати, — для записи — как вы полагаете, что означает этот маневр, если в конечном счете корабль ляжет на курс соударения с Землей?
Заговорил Ричард очень серьезным тоном:
— Земляне! — с драматическими нотками произнес он. — Если Рама и в самом деле изменил свой курс, чтобы посетить нашу планету, не следует видеть в этом непременно враждебный поступок. Пока ничто, я повторяю, ничтоздесь — все космонавты «Ньютона» согласятся со мной — не дает оснований предполагать, что существа, создавшие этот корабль, желают зла человечеству. Конечно, всех нас смутила гибель космонавта Уилсона, однако в его смерти повинны несколько роботов, и не следует рассматривать ее как часть зловещего плана. Этот великолепный космический корабль представляется мне единой машиной, столь же сложной, как и живое существо. Он обладает чрезвычайно тонким интеллектом и запрограммирован на долгий срок существования. Он не выказывает ни вражды, ни дружбы. Возможно, он способен обнаруживать планеты, прослеживать, откуда прибывают на него космические визитеры. И изменение орбиты Рамы в направлении Земли может быть не чем иным, как стандартной реакцией на действие существ, способных перемещаться в космосе. Они приближаются к Земле, чтобы побольше узнать о нас.
— Отличная философия, — криво усмехнулся Янош, — но шаткая.
Уэйкфилд нервно рассмеялся.
— Космонавт Тургенева, — сказала Франческа, переводя камеру на женщину-пилота. — А вы согласны с коллегой? После гибели генерала Борзова вы открыто утверждали, имея в виду раман, что нам, возможно, грозят смертью некие «внешние силы». Что вы думаете об этом теперь?
Обычно неразговорчивая Тургенева глядела в камеру грустными выпуклыми глазами.
— Да, я согласна с ним. Считаю, что космонавт Уэйкфилд блестящий инженер. Но он не ответил на несколько трудных вопросов. Почему Рама предпринял маневры именно во время операции Борзова? Почему биоты искрошили Уилсона? Куда исчез профессор Такагиси? — Ирина Тургенева помедлила, чтобы справиться с чувствами. — Мы не найдем Николь де Жарден. Возможно, Рама действительно всего лишь машина, но мы, космонавты, уже видели, какой опасной она может оказаться. И если эта машина направляется к Земле, участь моей семьи, друзей, человечества пугает меня. Мы не знаем, на что она способна. И у нас не хватит сил остановить ее.
Через несколько минут Франческа Сабатини опустила свою автоматическую камеру на грунт, повернув ее в сторону застывшего моря. Она включила камеру точно за пятнадцать секунд до времени предполагаемого завершения маневра.
— На ваших экранах изображение дергается, — произнесла она профессиональным тоном, — грунт Рамы трясется под нами уже сорок семь минут с самого начала маневра. В соответствии с предсказаниями службы слежения коррекция вот-вот прекратится, если Рама действительно направляется по чреватой столкновением траектории к Земле. Конечно, их расчеты основываются на известных предположениях о намерениях Рамы…
Сбившись, Франческа невольно вздохнула.
— Почва больше не трясется. Маневр закончен. Итак, Рама летит к Земле, грозя соударением.
37. ПОКИНУТАЯ
Очнувшись в первый раз, Николь ощутила головокружение, мысли бессвязно путались, голова болела, спина и ноги тоже. Что с ней произошло? Николь едва сумела нащупать фляжку с водой и попить. «Наверное, сотрясение мозга», — подумала Николь, засыпая.
Когда она снова проснулась, уже стемнело. Но заволакивающий ум туман рассеялся. Она знала теперь, где находится. Николь вспомнила, как искала Такагиси и угодила в яму, вспомнила, как кричала, звала Франческу… и долгое жуткое падение. Она немедленно сняла с пояса коммуникатор.
— Эй там, на «Ньютоне», — проговорила она, медленно поднимаясь. — Это космонавт де Жарден. Я упала в яму и ударилась головой, так сказать, временно потеряла трудоспособность. Сабатини знает, где меня искать…
Умолкнув, Николь принялась ждать. Ответа не было. Она повернула ручку громкости, но расслышала лишь странные помехи. «Уже темно, — подумала она,
— а тогда прошло только два часа после рассвета… не более». Николь знала, что светлые периоды внутри Рамы длились около тридцати часов. Неужели она так долго пробыла без сознания? Или же Рама вновь выкинул какую-нибудь неожиданную штуку? Она поглядела на наручные часы, показывавшие время с начала второй вылазки, и быстро провела вычисления. «Я пробыла здесь тридцать два часа. Почему же никто не пришел?»
Мысли Николь вернулись к последней минуте перед падением. Они переговорили с Уэйкфилдом, она бросилась проверять ямы. Ричард обычно контролировал положение при двухсторонней радиосвязи, Франческа же знала точно…
Может быть, что-то случилось со всем экипажем? Если нет, почему она еще здесь? С улыбкой Николь попыталась прогнать страх. «Конечно, — рассудила она, — меня обнаружили, но я была без сознания, и поэтому…» Другой голос в голове произнес, что подобная мысль беспочвенна. Если бы ее нашли, то извлекли бы из ямы в любом случае.
Она невольно поежилась от страха… что, если ее никогда не найдут. Николь заставила себя переключиться на другие темы и принялась изучать физические повреждения, полученные при падении. Осторожно ощупала череп. На нем оказалось несколько шишек: самая большая на затылке. «Наверное, именно тут я и заработала сотрясение». Но трещин не было, а легкие ссадины перестали кровоточить несколько часов назад.
Она проверила руки, ноги, спину. Синяков не перечесть, однако, на диво, все кости были целы. Острые боли в верхней части спины свидетельствовали, что она либо ушибла позвоночник, либо защемила какие-то нервы. Прочее вылечить будет легко. Когда обнаружилось, что тело ее более или менее уцелело, дух сразу взыграл. Николь принялась обследовать свои владения. Она упала внутрь глубокой и узкой прямоугольной ямы. Шесть шагов вдоль, полтора — поперек. Фонариком и рукой она определила глубину ямы: метров восемь с половиной.
В пустой яме лишь в одном углу были свалены горкой куски металла от пяти до пятнадцати сантиметров длиной. Николь внимательно разглядела их, посвечивая фонариком, — около сотни кусков разного вида: прямые и длинные, кривые, сочлененные. Они напомнили Николь железный лом с металлообрабатывающего завода.
Стенки ямы оказались отвесными. На ощупь Николь решила, что материал их представляет нечто среднее между металлом и камнем. Они были холодными… очень холодными. Никаких трещин, складок, за которые можно было бы уцепиться, поставить ногу, ничто не позволяло надеяться, что отсюда можно вылезти. Она попыталась порезать поверхность своими медицинскими инструментами и не смогла оставить даже царапины.
Разочарованная Николь отправилась к куче. Надо было посмотреть, нельзя ли приспособить куски металла в качестве какой-нибудь опоры, чтобы подняться до места, откуда уже можно вылезти наверх самостоятельно. Ничего вдохновляющего. Металлические куски оказались короткими и тонкими. Объем кучи свидетельствовал, что опереться на нее никак не удастся.
Слегка перекусив, Николь еще более приуныла. Она вспомнила, что, прихватив с собой лишнее медицинское оборудование для Такагиси, мало взяла пищи и воды. Даже если экономить, воды хватит на день, а пищи — не более чем на тридцать шесть часов.
Она посветила фонариком в крышу амбара. Луч отразился от крыши. Этот вид напомнил ей о событиях, предшествовавших падению. Николь вспомнила, насколько громче сделался сигнал тревоги, едва они вышли из амбара. «Отлично, — подумала она в отчаянии, — сюда радиоволны пройти не могут. Неудивительно, что меня не слышат».
Николь заснула — ничего другого не оставалось. Восемь часов спустя ее пробудил кошмар. С отцом и дочерью она сидела в очаровательном провинциальном ресторанчике где-то во Франции. Был великолепный весенний день. Николь разглядывала цветы в садике возле ресторана. Пришел официант, поставил перед Женевьевой тарелку тушеных в масле и травах улиток, подал Пьеру целую горку цыплятины с грибами и винным соусом. Потом улыбнулся и ушел. До Николь вдруг дошло, что для нееничего не осталось…
Ей не приходилось еще по-настоящему голодать. Даже во время поро, когда львята утащили ее еду, Николь не пришлось ощутить голода во всей его тяжести. Перед тем как заснуть, она сказала себе, что будет экономить еду, но тогда голод еще не мучил ее. Теперь же дрожащими руками она полезла в пакет с едой и едва не съела все сразу. Завернула скудные остатки, сунула в какой-то карман и спрятала лицо в ладонях. Потом разрешила себе поплакать — впервые после падения, подумать, что смерть от голода — злая смерть. Попыталась представить, как будет терять силы и наконец умрет. Постепенно ли будет слабеть она, ощущая ужас неотвратимости? «Пусть же смерть придет сразу», — проговорила Николь, оставив всякую надежду. Во тьме светились только цифры на ее часах, отсчитывавших последние, самые драгоценные минуты ее жизни.
Прошло несколько часов. Николь слабела и приходила во все большее отчаяние. Она сидела в углу ямы, склонив голову. И когда была уже готова полностью сдаться и смириться с неизбежностью смерти, внутри нее ожил иной голос — уверенный, оптимистичный, — отказавший ей в праве на поражение. Он говорил: каждаяминута жизни бесценна, бесценна и изумительна… Нет чуда во всем мироздании превыше, чем просто осознавать себя. Николь вздохнула, медленно и глубоко, открыла глаза. «Если я умру здесь, сказала она себе, так по крайней мере с elan» note 46. Она решила, что в оставшееся время постарается припомнить все значительные события своей тридцатишестилетней жизни.
Надежда на то, что ее спасут, еще не оставила Николь. Но она была практичной женщиной, и логика подсказывала, что жизни ей отведено скорее всего не более нескольких часов. Неторопливо блуждая в глубинах памяти, Николь поплакала, не сдерживая себя, проливая прежние слезы счастья, сладкие и жгучие, отдавая себе отчет в том, что в последний раз, быть может, погружается в воспоминания.
Она наугад блуждала в них — заново переживала, не обобщала, не взвешивала, не сопоставляла. Просто переживала в том порядке, в каком приходили к ней события, преобразуя их и обогащая нынешним опытом.
Особое место в памяти занимала мать. Та умерла, когда Николь было только десять, и теперь вспоминалась королевой или богиней. Анави Тиассо действительно была по-королевски прекрасна — угольно-черная африканка с немыслимой статью. Воспоминания о ней были озарены мягким, ласковым светом. Она вспомнила, как в гостиной их дома в Шилли-Мазарин мать жестом подзывала ее к себе на колени. Вечером перед сном Анави всегда читала дочери какую-нибудь книгу, чаще всего это были сказки о принцах, замках, прекрасных и счастливых людях, преодолевающих любые преграды. Сочный и мягкий голос матери… Потом она пела Николь колыбельную и веки ее тяжелели и тяжелели.
Воскресные дни в ее детстве всегда были особенными. Весной они отправлялись в парк и играли на просторных травянистых лужайках. Мать учила Николь бегать. Кроха никогда не видела, чтобы кто-нибудь бежал по этим лугам с той же грацией, что и ее мать, бывшая в молодости спринтером международного класса.
Конечно, во всех подробностях помнила Николь и совместную поездку в Республику Берег Слоновой Кости — на поро. Тогда в Нидугу перед церемонией мать просиживала рядом с ней Долгие ночи. Долгие тревожные ночи, пока девочка боролась со страхами. И каждый день, спокойно и терпеливо, отвечала на все вопросы дочери и старательно напоминала, что много-много девочек без особых трудностей прошли этот обряд.
Самые нежные воспоминания об этом путешествии оживили в памяти гостиничную комнату в Абиджане в ночь перед их отлетом в Париж. О поро они с матерью переговорили только потом, часов через тридцать после того, как Николь вместе с другими девочками прошла весь обряд. Анави еще даже не похвалила ее. Правда, Омэ и деревенские старейшины намекнули Николь, что в ней есть нечто исключительное, однако для всякой семилетней девочки похвала матери куда важнее. И перед обедом Николь набралась храбрости.
— Я все сделала правильно, мама, — робко спросила малышка, — ну там, на поро?
Анави залилась слезами.
— Правильно! Правильно! — и, обняв длинными гибкими руками дочку, подняла ее над полом. — Родная ты моя, — сказала мать, высоко подняв девочку над головой, — я едва не лопаюсь от гордости. — Николь упала ей на грудь, и они обнимались, смеялись и плакали… целых пятнадцать минут.
Николь распростерлась на спине на дне ямы, вызванные воспоминаниями слезы стекали из уголков глаз прямо в уши. Целый час она думала о дочери, начиная от самых родов переживала все основные события жизни Женевьевы. Вспоминала их совместную поездку в Америку на каникулы три года назад… Женевьеве тогда еще не было одиннадцати. Как близки они были друг другу, особенно в тот день, когда сходили по Южно-Кайбабской тропе в Большой Каньон. Николь с Женевьевой останавливались возле каждого придорожного знака, изучая следы, оставленные двумя миллиардами лет на поверхности Земли. Перекусили, разглядывая с вершины иссохшее плато Тонто. В ту ночь мать и дочь постелили себе рядышком возле могучей реки Колорадо. Говорили, делились мечтами и всю ночь держались за руки.
«Я бы не поехала тогда, если бы не ты, — перешла Николь к мыслям об отце. — Только ты понимал, как мне это нужно». Отец Николь, Пьер де Жарден, был ее другом, наперсником, наставником… и самой надежной опорой. Он был рядом с момента рождения и в любой важный момент ее жизни. Именно о нем она тосковала, лежа в яме внутри инопланетного корабля. С ним и только с ним хотела она говорить… последний раз в жизни.
Воспоминания об отце не сохранили каких-нибудь особенно ярких событий, хотя в мыслях Николь Пьер де Жарден присутствовал в каждом событии ее жизни. Не все они были счастливыми. Она забыть не могла, как вместе с ним молча давилась слезами в саванне невдалеке от Нидугу, пока догорал погребальный костер Анави. Николь помнила его руки на своих плечах, когда она безутешно рыдала, в пятнадцать лет проиграв в национальном конкурсе на роль Жанны д'Арк.
Так и жили они парой в Бовуа, поселившись там через год после смерти матери, до того как Николь окончила третий курс Турского университета. Это была идиллия. Прикатив на велосипеде из школы, Николь бродила по окружавшим их виллу лесам. Тем временем Пьер писал в кабинете свои романы. Вечерами Маргарита звонила в колокольчик, приглашая их к обеду, прежде чем отправиться на своем велосипеде в Люин — к мужу и детям.
Летом Николь с отцом путешествовали по Европе, посещали средневековые города и замки — места действия его исторических романов. Об Алиеноре Аквитанской и ее муже Генрихе Плантагенете Николь знала больше, чем о любом из действующих политических деятелей Франции и Западной Европы. Когда в 2181 году Пьер завоевал премию имени Мэри Рено за исторический роман, он взял ее в Париж на церемонию вручения награды. В сшитой на нее портным белой юбке и подобранной с помощью отца блузке, она сидела в первом ряду и слушала, как оратор расписывал аудитории достоинства ее отца.
Николь до сих пор еще помнила отрывки из благодарственной речи отца. Закончил он так: «Меня часто спрашивают, обладаю ли я какой-то особенной мудростью, которой хотел бы поделиться с последующими поколениями. — Тут он посмотрел прямо на нее. — И своей бесценной дочери Николь, и всем молодым людям мира я могу сказать лишь одну простую вещь. В своей жизни я нашел только две ценности: знания и любовь. Ничто, кроме них, — ни слава, ни власть, ни достижения — сами по себе не имеют столь непреходящего значения. Но, когда жизнь кончается, тот, кто знал, тот, кто любил, может сказать — я был счастлив».
Когда она снова проснулась, уже стемнело. Но заволакивающий ум туман рассеялся. Она знала теперь, где находится. Николь вспомнила, как искала Такагиси и угодила в яму, вспомнила, как кричала, звала Франческу… и долгое жуткое падение. Она немедленно сняла с пояса коммуникатор.
— Эй там, на «Ньютоне», — проговорила она, медленно поднимаясь. — Это космонавт де Жарден. Я упала в яму и ударилась головой, так сказать, временно потеряла трудоспособность. Сабатини знает, где меня искать…
Умолкнув, Николь принялась ждать. Ответа не было. Она повернула ручку громкости, но расслышала лишь странные помехи. «Уже темно, — подумала она,
— а тогда прошло только два часа после рассвета… не более». Николь знала, что светлые периоды внутри Рамы длились около тридцати часов. Неужели она так долго пробыла без сознания? Или же Рама вновь выкинул какую-нибудь неожиданную штуку? Она поглядела на наручные часы, показывавшие время с начала второй вылазки, и быстро провела вычисления. «Я пробыла здесь тридцать два часа. Почему же никто не пришел?»
Мысли Николь вернулись к последней минуте перед падением. Они переговорили с Уэйкфилдом, она бросилась проверять ямы. Ричард обычно контролировал положение при двухсторонней радиосвязи, Франческа же знала точно…
Может быть, что-то случилось со всем экипажем? Если нет, почему она еще здесь? С улыбкой Николь попыталась прогнать страх. «Конечно, — рассудила она, — меня обнаружили, но я была без сознания, и поэтому…» Другой голос в голове произнес, что подобная мысль беспочвенна. Если бы ее нашли, то извлекли бы из ямы в любом случае.
Она невольно поежилась от страха… что, если ее никогда не найдут. Николь заставила себя переключиться на другие темы и принялась изучать физические повреждения, полученные при падении. Осторожно ощупала череп. На нем оказалось несколько шишек: самая большая на затылке. «Наверное, именно тут я и заработала сотрясение». Но трещин не было, а легкие ссадины перестали кровоточить несколько часов назад.
Она проверила руки, ноги, спину. Синяков не перечесть, однако, на диво, все кости были целы. Острые боли в верхней части спины свидетельствовали, что она либо ушибла позвоночник, либо защемила какие-то нервы. Прочее вылечить будет легко. Когда обнаружилось, что тело ее более или менее уцелело, дух сразу взыграл. Николь принялась обследовать свои владения. Она упала внутрь глубокой и узкой прямоугольной ямы. Шесть шагов вдоль, полтора — поперек. Фонариком и рукой она определила глубину ямы: метров восемь с половиной.
В пустой яме лишь в одном углу были свалены горкой куски металла от пяти до пятнадцати сантиметров длиной. Николь внимательно разглядела их, посвечивая фонариком, — около сотни кусков разного вида: прямые и длинные, кривые, сочлененные. Они напомнили Николь железный лом с металлообрабатывающего завода.
Стенки ямы оказались отвесными. На ощупь Николь решила, что материал их представляет нечто среднее между металлом и камнем. Они были холодными… очень холодными. Никаких трещин, складок, за которые можно было бы уцепиться, поставить ногу, ничто не позволяло надеяться, что отсюда можно вылезти. Она попыталась порезать поверхность своими медицинскими инструментами и не смогла оставить даже царапины.
Разочарованная Николь отправилась к куче. Надо было посмотреть, нельзя ли приспособить куски металла в качестве какой-нибудь опоры, чтобы подняться до места, откуда уже можно вылезти наверх самостоятельно. Ничего вдохновляющего. Металлические куски оказались короткими и тонкими. Объем кучи свидетельствовал, что опереться на нее никак не удастся.
Слегка перекусив, Николь еще более приуныла. Она вспомнила, что, прихватив с собой лишнее медицинское оборудование для Такагиси, мало взяла пищи и воды. Даже если экономить, воды хватит на день, а пищи — не более чем на тридцать шесть часов.
Она посветила фонариком в крышу амбара. Луч отразился от крыши. Этот вид напомнил ей о событиях, предшествовавших падению. Николь вспомнила, насколько громче сделался сигнал тревоги, едва они вышли из амбара. «Отлично, — подумала она в отчаянии, — сюда радиоволны пройти не могут. Неудивительно, что меня не слышат».
Николь заснула — ничего другого не оставалось. Восемь часов спустя ее пробудил кошмар. С отцом и дочерью она сидела в очаровательном провинциальном ресторанчике где-то во Франции. Был великолепный весенний день. Николь разглядывала цветы в садике возле ресторана. Пришел официант, поставил перед Женевьевой тарелку тушеных в масле и травах улиток, подал Пьеру целую горку цыплятины с грибами и винным соусом. Потом улыбнулся и ушел. До Николь вдруг дошло, что для нееничего не осталось…
Ей не приходилось еще по-настоящему голодать. Даже во время поро, когда львята утащили ее еду, Николь не пришлось ощутить голода во всей его тяжести. Перед тем как заснуть, она сказала себе, что будет экономить еду, но тогда голод еще не мучил ее. Теперь же дрожащими руками она полезла в пакет с едой и едва не съела все сразу. Завернула скудные остатки, сунула в какой-то карман и спрятала лицо в ладонях. Потом разрешила себе поплакать — впервые после падения, подумать, что смерть от голода — злая смерть. Попыталась представить, как будет терять силы и наконец умрет. Постепенно ли будет слабеть она, ощущая ужас неотвратимости? «Пусть же смерть придет сразу», — проговорила Николь, оставив всякую надежду. Во тьме светились только цифры на ее часах, отсчитывавших последние, самые драгоценные минуты ее жизни.
Прошло несколько часов. Николь слабела и приходила во все большее отчаяние. Она сидела в углу ямы, склонив голову. И когда была уже готова полностью сдаться и смириться с неизбежностью смерти, внутри нее ожил иной голос — уверенный, оптимистичный, — отказавший ей в праве на поражение. Он говорил: каждаяминута жизни бесценна, бесценна и изумительна… Нет чуда во всем мироздании превыше, чем просто осознавать себя. Николь вздохнула, медленно и глубоко, открыла глаза. «Если я умру здесь, сказала она себе, так по крайней мере с elan» note 46. Она решила, что в оставшееся время постарается припомнить все значительные события своей тридцатишестилетней жизни.
Надежда на то, что ее спасут, еще не оставила Николь. Но она была практичной женщиной, и логика подсказывала, что жизни ей отведено скорее всего не более нескольких часов. Неторопливо блуждая в глубинах памяти, Николь поплакала, не сдерживая себя, проливая прежние слезы счастья, сладкие и жгучие, отдавая себе отчет в том, что в последний раз, быть может, погружается в воспоминания.
Она наугад блуждала в них — заново переживала, не обобщала, не взвешивала, не сопоставляла. Просто переживала в том порядке, в каком приходили к ней события, преобразуя их и обогащая нынешним опытом.
Особое место в памяти занимала мать. Та умерла, когда Николь было только десять, и теперь вспоминалась королевой или богиней. Анави Тиассо действительно была по-королевски прекрасна — угольно-черная африканка с немыслимой статью. Воспоминания о ней были озарены мягким, ласковым светом. Она вспомнила, как в гостиной их дома в Шилли-Мазарин мать жестом подзывала ее к себе на колени. Вечером перед сном Анави всегда читала дочери какую-нибудь книгу, чаще всего это были сказки о принцах, замках, прекрасных и счастливых людях, преодолевающих любые преграды. Сочный и мягкий голос матери… Потом она пела Николь колыбельную и веки ее тяжелели и тяжелели.
Воскресные дни в ее детстве всегда были особенными. Весной они отправлялись в парк и играли на просторных травянистых лужайках. Мать учила Николь бегать. Кроха никогда не видела, чтобы кто-нибудь бежал по этим лугам с той же грацией, что и ее мать, бывшая в молодости спринтером международного класса.
Конечно, во всех подробностях помнила Николь и совместную поездку в Республику Берег Слоновой Кости — на поро. Тогда в Нидугу перед церемонией мать просиживала рядом с ней Долгие ночи. Долгие тревожные ночи, пока девочка боролась со страхами. И каждый день, спокойно и терпеливо, отвечала на все вопросы дочери и старательно напоминала, что много-много девочек без особых трудностей прошли этот обряд.
Самые нежные воспоминания об этом путешествии оживили в памяти гостиничную комнату в Абиджане в ночь перед их отлетом в Париж. О поро они с матерью переговорили только потом, часов через тридцать после того, как Николь вместе с другими девочками прошла весь обряд. Анави еще даже не похвалила ее. Правда, Омэ и деревенские старейшины намекнули Николь, что в ней есть нечто исключительное, однако для всякой семилетней девочки похвала матери куда важнее. И перед обедом Николь набралась храбрости.
— Я все сделала правильно, мама, — робко спросила малышка, — ну там, на поро?
Анави залилась слезами.
— Правильно! Правильно! — и, обняв длинными гибкими руками дочку, подняла ее над полом. — Родная ты моя, — сказала мать, высоко подняв девочку над головой, — я едва не лопаюсь от гордости. — Николь упала ей на грудь, и они обнимались, смеялись и плакали… целых пятнадцать минут.
Николь распростерлась на спине на дне ямы, вызванные воспоминаниями слезы стекали из уголков глаз прямо в уши. Целый час она думала о дочери, начиная от самых родов переживала все основные события жизни Женевьевы. Вспоминала их совместную поездку в Америку на каникулы три года назад… Женевьеве тогда еще не было одиннадцати. Как близки они были друг другу, особенно в тот день, когда сходили по Южно-Кайбабской тропе в Большой Каньон. Николь с Женевьевой останавливались возле каждого придорожного знака, изучая следы, оставленные двумя миллиардами лет на поверхности Земли. Перекусили, разглядывая с вершины иссохшее плато Тонто. В ту ночь мать и дочь постелили себе рядышком возле могучей реки Колорадо. Говорили, делились мечтами и всю ночь держались за руки.
«Я бы не поехала тогда, если бы не ты, — перешла Николь к мыслям об отце. — Только ты понимал, как мне это нужно». Отец Николь, Пьер де Жарден, был ее другом, наперсником, наставником… и самой надежной опорой. Он был рядом с момента рождения и в любой важный момент ее жизни. Именно о нем она тосковала, лежа в яме внутри инопланетного корабля. С ним и только с ним хотела она говорить… последний раз в жизни.
Воспоминания об отце не сохранили каких-нибудь особенно ярких событий, хотя в мыслях Николь Пьер де Жарден присутствовал в каждом событии ее жизни. Не все они были счастливыми. Она забыть не могла, как вместе с ним молча давилась слезами в саванне невдалеке от Нидугу, пока догорал погребальный костер Анави. Николь помнила его руки на своих плечах, когда она безутешно рыдала, в пятнадцать лет проиграв в национальном конкурсе на роль Жанны д'Арк.
Так и жили они парой в Бовуа, поселившись там через год после смерти матери, до того как Николь окончила третий курс Турского университета. Это была идиллия. Прикатив на велосипеде из школы, Николь бродила по окружавшим их виллу лесам. Тем временем Пьер писал в кабинете свои романы. Вечерами Маргарита звонила в колокольчик, приглашая их к обеду, прежде чем отправиться на своем велосипеде в Люин — к мужу и детям.
Летом Николь с отцом путешествовали по Европе, посещали средневековые города и замки — места действия его исторических романов. Об Алиеноре Аквитанской и ее муже Генрихе Плантагенете Николь знала больше, чем о любом из действующих политических деятелей Франции и Западной Европы. Когда в 2181 году Пьер завоевал премию имени Мэри Рено за исторический роман, он взял ее в Париж на церемонию вручения награды. В сшитой на нее портным белой юбке и подобранной с помощью отца блузке, она сидела в первом ряду и слушала, как оратор расписывал аудитории достоинства ее отца.
Николь до сих пор еще помнила отрывки из благодарственной речи отца. Закончил он так: «Меня часто спрашивают, обладаю ли я какой-то особенной мудростью, которой хотел бы поделиться с последующими поколениями. — Тут он посмотрел прямо на нее. — И своей бесценной дочери Николь, и всем молодым людям мира я могу сказать лишь одну простую вещь. В своей жизни я нашел только две ценности: знания и любовь. Ничто, кроме них, — ни слава, ни власть, ни достижения — сами по себе не имеют столь непреходящего значения. Но, когда жизнь кончается, тот, кто знал, тот, кто любил, может сказать — я был счастлив».