Знает – и знает, тут уж ничего не поделаешь, остается только хранить в строжайшей тайне другие, не менее важные обстоятельства, связанные с Луной. Именно это и не удавалось – информация утекала с Земли на Луну, а оттуда – на планеты.
Обнаружив протечку в доме, думал Садлер, вызывают водопроводчика. Но что прикажете делать с протечкой невидимой – которая к тому же может оказаться в любой точке мира, равного по площади Африке?
Даже являясь сотрудником Планетарной разведки, он почти ничего не знал о ее размерах, о размахе и методах ее операций и все еще кипел негодованием на грубое вмешательство этой организации в свою жизнь. По профессии Садлер был бухгалтером, так что особенно притворяться ему сейчас не приходилось. Некоторое время назад по причинам, которых он не знал и скорее всего никогда не узнает, с ним провели собеседование, закончившееся предложении ем некоей не совсем определенной работы. Он согласился, в некотором роде добровольно – после прозрачного намека, что отказываться не в его интересах. Затем последовали шесть месяцев монашеской жизни в канадской глуши (собственно говоря, он только думал, что живет в Канаде, возможно, это была Гренландия или Сибирь). Его почти непрерывно держали под гипнозом и накачивали самой разнообразной информацией. И вот теперь он на Луне, пешка в разыгрываемой кем-то межпланетной шахматной партии. Он с тоской мечтал о том времени, когда весь этот ужас закончится. Неужели же бывают люди, добровольно становящиеся тайными агентами? Только крайне инфантильные и неуравновешенные личности могут получать какое-то удовольствие от такой откровенно нецивилизованной деятельности. Были, конечно же, и кое-какие плюсы. В нормальной обстановке он никогда бы не попал на Луну, полученные сейчас впечатления и опыт могут очень пригодиться в дальнейшей жизни. Садлер всегда старался смотреть в будущее, а особенно тогда, когда его удручало текущее положение вещей. В данный момент положение вещей выглядело из рук вон плохо – что на личном, что на межпланетном уровне.
Безопасность Земли – вещь весьма серьезная. Слишком серьезная, чтобы один отдельно взятый человек серьезно о ней заботился. Непомерное бремя межпланетной политики беспокоило Садлера значительно меньше, чем мелкие повседневные заботы. Постороннему наблюдателю могло бы показаться весьма пикантным, что величайшая забота Садлера была связана не с выживанием человечества, а с одним-единственным человеческим существом. Простит ли когда-нибудь Жанетта, что он не приедет домой на годовщину свадьбы? И даже не позвонит. Ни жена Садлера, ни его друзья ничуть не сомневались, что он где-то на Земле. А позвонить с Луны, не признаваясь, где ты находишься, невозможно – тебя сразу же выдаст запаздывание в две с половиной секунды между вопросом и ответом.
Планетарная разведка может очень многое, но ускорить радиоволны не под силу и ей. Она доставит ко времени подарок – но не сможет сказать Жанетте, когда ее муж вернется домой.
И она никак не сможет изменить того печального факта, что в ответ на вопрос жены, куда он уезжает, Садлер соврал. Соврал во славу Безопасности.
3
4
Обнаружив протечку в доме, думал Садлер, вызывают водопроводчика. Но что прикажете делать с протечкой невидимой – которая к тому же может оказаться в любой точке мира, равного по площади Африке?
Даже являясь сотрудником Планетарной разведки, он почти ничего не знал о ее размерах, о размахе и методах ее операций и все еще кипел негодованием на грубое вмешательство этой организации в свою жизнь. По профессии Садлер был бухгалтером, так что особенно притворяться ему сейчас не приходилось. Некоторое время назад по причинам, которых он не знал и скорее всего никогда не узнает, с ним провели собеседование, закончившееся предложении ем некоей не совсем определенной работы. Он согласился, в некотором роде добровольно – после прозрачного намека, что отказываться не в его интересах. Затем последовали шесть месяцев монашеской жизни в канадской глуши (собственно говоря, он только думал, что живет в Канаде, возможно, это была Гренландия или Сибирь). Его почти непрерывно держали под гипнозом и накачивали самой разнообразной информацией. И вот теперь он на Луне, пешка в разыгрываемой кем-то межпланетной шахматной партии. Он с тоской мечтал о том времени, когда весь этот ужас закончится. Неужели же бывают люди, добровольно становящиеся тайными агентами? Только крайне инфантильные и неуравновешенные личности могут получать какое-то удовольствие от такой откровенно нецивилизованной деятельности. Были, конечно же, и кое-какие плюсы. В нормальной обстановке он никогда бы не попал на Луну, полученные сейчас впечатления и опыт могут очень пригодиться в дальнейшей жизни. Садлер всегда старался смотреть в будущее, а особенно тогда, когда его удручало текущее положение вещей. В данный момент положение вещей выглядело из рук вон плохо – что на личном, что на межпланетном уровне.
Безопасность Земли – вещь весьма серьезная. Слишком серьезная, чтобы один отдельно взятый человек серьезно о ней заботился. Непомерное бремя межпланетной политики беспокоило Садлера значительно меньше, чем мелкие повседневные заботы. Постороннему наблюдателю могло бы показаться весьма пикантным, что величайшая забота Садлера была связана не с выживанием человечества, а с одним-единственным человеческим существом. Простит ли когда-нибудь Жанетта, что он не приедет домой на годовщину свадьбы? И даже не позвонит. Ни жена Садлера, ни его друзья ничуть не сомневались, что он где-то на Земле. А позвонить с Луны, не признаваясь, где ты находишься, невозможно – тебя сразу же выдаст запаздывание в две с половиной секунды между вопросом и ответом.
Планетарная разведка может очень многое, но ускорить радиоволны не под силу и ей. Она доставит ко времени подарок – но не сможет сказать Жанетте, когда ее муж вернется домой.
И она никак не сможет изменить того печального факта, что в ответ на вопрос жены, куда он уезжает, Садлер соврал. Соврал во славу Безопасности.
3
Конрад Уилер кончил сравнивать ленты, на секунду задумался, встал и трижды обошел лабораторию. Глядя на него сейчас, любой старожил с уверенностью сказал бы, что спектроскопист попал на Луну сравнительно недавно. За шесть месяцев работы в Обсерватории он не успел еще окончательно привыкнуть к кажущейся легкости своего тела. Его резкие, угловатые, словно у марионетки на ниточках, движения резко контрастировали с плавной, почти как в замедленном фильме или во сне, походкой бывалых «лунатиков». Надо сказать, частично в этой порывистости был виноват темперамент Уилера, недостаток у него самодисциплины, склонность к поспешным выводам. Именно со своим темпераментом он и пытался сейчас бороться.
Ему случалось допускать ошибки – но ведь на этот раз не остается никакого места для сомнений. Факты неоспоримы, вычисления тривиальны, а ответ – ответ внушает почтительное благоговение. Одна из далеких, затерянных в глубинах космоса звезд взорвалась, выплеснув из своих недр потоки невообразимой энергии. Уилер взял листок с набросанными на нем цифрами, по десятому разу их перепроверил и потянулся к телефону.
– Это что, действительно важно? – недовольно проворчал Сэм Джеймисон. – Ты меня выдернул из фотолаборатории, я как раз делаю одну штуку для Старого Крота. Ладно, говори, все равно нужно подождать, пока пластинки промоются.
– Сколько им еще полоскаться?
– Минут пять. Но потом я займусь следующими.
– Мне кажется, что это очень важно. Тут нужна буквально секунда. Забегай, я тут рядом, в пятой приборной.
За три сотни лет фотография изменилась очень мало. Уилер, считавший, что электроника может сделать все и еще немножко, воспринимал деятельность старого своего приятеля как некий пережиток века алхимии.
– Так что там? – с обычным своим немногословием поинтересовался Джеймисон.
Уилер ткнул пальцем в лежащую на столе перфоленту:
– Я делал очередную проверку амплитудного интегратора. Он обнаружил одну штуку.
– А он только тем и занимается, – пренебрежительно фыркнул Джеймисон. – Стоит кому-нибудь в Обсерватории чихнуть, как эта твоя железяка открывает новую планету.
Скептицизм Джеймисона имел под собой серьезные основания. Интегратор – прибор очень сложный и капризный – ошибался при каждом удобном случае и даже без оного, а потому многие астрономы считали, что от него больше хлопот, чем толку. Однако директор питал к этому шкафу, набитому электроникой, нежную любовь, так что избавиться от него было невозможно, во всяком случае – до смены руководства. Собственно говоря, Маклорин сам же его и изобрел – в те далекие дни, когда имел еще время для научной работы. Автоматический страж небес, этот прибор оглядывал их год за годом, терпеливо ожидая, когда же наконец вспыхнет новая звезда.
– Вот эта запись, – сказал Уилер. – Посмотри сам, если не веришь.
Джеймисон прогнал ленту через преобразователь, переписал числа, сделал быструю прикидку… После чего у него отпала челюсть. К величайшему облегчению – и удовлетворению – Уилера.
– Тринадцать величин [2]за двадцать четыре часа! Это да!
– Тринадцать и четыре десятых, если уж точно, но у тебя получилось достаточно близко. Это сверхновая. И совсем близко.
В комнате повисла тишина.
– Слишком уж здорово, чтобы быть правдой, – вздохнул наконец Джеймисон.
– Не будем никому говорить, пока не убедимся окончательно. Снимем спектр, а до того времени давай считать ее обычной новой.
– Когда там в нашей Галактике была последняя сверхновая? – мечтательно закатил глаза Уилер.
– Наверное, звезда Тихо… нет, была вроде и попозже, где-то около тысяча шестисотого.
– В любом случае – очень и очень давно. Пожалуй, это вернет мне благорасположение директора.
– Будем надеяться, – пожал плечами Джеймисон. – Во всяком случае, ничем меньшим, чем сверхновая, ты его не проймешь. Пиши теперь краткое извещение, а я пойду готовить спектрограф. Не нужно жадничать, другим обсерваториям тоже захочется поучаствовать. Ты, – повернулся он к интегратору, продолжавшему нести свой небесный дозор, – оправдал-таки свое существование. Даже если в дальнейшем ты никогда не найдешь ничего, кроме навигационных сигналов космических кораблей.
Через час в гостиной Обсерватории было объявлено об открытии сверхновой. Садлер воспринял новость совершенно равнодушно. Озабоченный своими личными проблемами и горой предстоящей работы, он не имел никакого желания вникать во всю эту рутину, тем более что не понимал в ней ровно ничего. Однако тут же выяснилось, что событие произошло далеко не рутинное.
– Вот это бы занести в ваши бухгалтерские книги, в графу «приход», – широко улыбнулся секретарь Уагнэл. – Крупнейшее астрономическое открытие за многие годы. Идемте на крышу.
Можно и сходить, подумал Садлер, со все возраставшим раздражением читавший язвительную передовицу последнего номера «Тайм интерпланетари». Он выпустил журнал из рук, посмотрел, как тот с бредовой, нереальной медлительностью опускается на пол, встал и пошел следом за Уагнэлом к лифту. Проехав жилой уровень, уровни административный, энергетический и транспортный, они попали в смотровой купол. Тент, прикрывавший этот маленький – не более десяти метров в диаметре – пластиковый пузырек от прямых лучей солнца, был сейчас откинут; Уагнэл выключил внутреннее освещение… Словно повинуясь тому же нажиму кнопки, в небе вспыхнули бесчисленные звезды и растущая, в начале второй четверти Земля. Садлер бывал здесь неоднократно, он не знал лучшего средства против умственной усталости.
В четверти километра от них вздымался крупнейший телескоп, когда-либо построенный человеком. Садлеру было уже известно, что этот гигантский глаз не смотрит ни на одну из доступных глазу обычному звезд – да и вообще ни на одну из звезд нашей Галактики. Его невероятно острый взгляд устремлен к самым далеким пределам Вселенной, на расстояние в миллиарды световых лет.
Неожиданно титаническое сооружение начало поворачиваться к северу. Уагнэл негромко рассмеялся.
– Уйма людей будет рвать на себе волосики, – пояснил он. – Мы прервали программу исследований, чтобы направить главный калибр на Nova Draconis [3]. Посмотрим, видна она или нет.
Он начал всматриваться в небо, время от времени справляясь с набросанной на листке бумаги схемой. Садлер тоже глядел на север, но не замечал ровно ничего необычного – звезды и звезды, кто ж их разберет. Уагнэлу стоило большого труда навести его – пользуясь Большой Медведицей и Полярной звездой как ориентирами – на крошечную, низко висящую над северным горизонтом звездочку.
– Не слишком, конечно, впечатляет, – сказал секретарь директора, почувствовавший, по всей видимости, разочарование своего спутника. – Но ведь она продолжает расти. Если так пойдет и дальше, дня через два или три нам представится роскошное зрелище.
Каких два дня, подумал Садлер, земных или лунных? Каждый раз эта путаница – да добро бы только эта. Все здешние, часы имели двадцатичетырехчасовой циферблат и показывали время по Гринвичу. В этом было определенное удобство – посмотри на Землю, и ты уже достаточно точно знаешь время. Но вот смена лунных дня и ночи не имеют к показаниям часов ровно никакого отношения. В «полдень» (если считать по часам) солнце может быть абсолютно где угодно, как над горизонтом, так и ниже его.
Ну ладно, через пару дней и посмотрим; Садлер перевел взгляд на Обсерваторию. Направляясь сюда, он ожидал увидеть этакое скопление огромных куполов – совершенно при этом забывая, что на Луне нет ни дождя, ни ветра, а потому нет и необходимости укрывать приборы. И десятиметровый рефлектор и его меньший собрат стояли прямо в космическом вакууме, ничем не защищенные, и только их изнеженные хозяева отсиживались в укрытых глубоко под землей, наполненных теплым воздухом клетушках.
Идеальная, без единой зазубринки окружность горизонта. Обсерваторию построили в центре Платона, однако кривизна лунной поверхности не позволяла увидеть кольцо гор, опоясывающее кратер. Мрачный, унылый пейзаж; ни единого холмика, на котором мог бы задержаться глаз. Только пыльная равнина, взрытая кое-где ударами метеоритов – и загадочные творения рук человеческих, напряженно вглядывающиеся в небо, пытающиеся выведать секреты звезд.
Покидая купол, Садлер еще раз посмотрел на созвездие Дракона, однако не смог уже вспомнить, которая из тусклых приполярных звездочек – причина сегодняшнего астрономического переполоха.
– А вы не могли бы мне объяснить, – со всей возможной тактичностью спросил он Уагнэла, – что такого важного в этой звезде?
На лице секретаря появилось полное недоумение, смешавшееся с обидой, а затем – снисходительным пониманием.
– Звезды, – начал он, – чем-то похожи на людей. Спокойные и благонамеренные никогда не привлекают к себе особого внимания. Они тоже нам кое-что рассказывают – но гораздо больше можно узнать от тех, которые сорвались с привязи.
– А что – со звездами часто такое случается?
– Каждый год в нашей Галактике происходит около сотни взрывов – но все это обычные новые. В своем максимуме они ярче нашего Солнца примерно в сто тысяч раз. Сверхновые появляются гораздо реже, но зато они – явление воистину грандиозное. Мы все еще не знаем, почему так происходит, но сверхновая сияет в несколько миллиардов раз ярче Солнца. Некоторые из них превосходят светимостью все звезды нашей Галактики, вместе взятые.
Уагнэл помолчал, давая своему слушателю время проникнуться благоговением перед могуществом космических сил.
– К сожалению, – продолжил он, – за все время существования телескопов ничего подобного не случалось, Последняя сверхновая нашей Галактики появилась около шести столетий назад. В других галактиках их было сколько угодно, но это слишком далеко, чтобы провести хорошее исследование. А эта сверхновая – если она сверхновая – вспыхнула прямо у нас под носом. Через пару дней все станет ясно. А уже через несколько часов она будет ярче любого другого светила – за исключением Солнца и Земли.
– А что можно от нее узнать?
– Взрыв сверхновой – самое грандиозное из природных явлений. Мы посмотрим, как ведет себя материя при условиях, в сравнении с которыми центр ядерного взрыва – полный штиль в холодную погоду. Но если вы – один из тех людей, которым просто необходимо, чтобы из всего была какая-то практическая польза – задумайтесь: разве не важно выяснить, что именно заставляет звезду взорваться? А то вдруг и нашему Солнцу захочется выкинуть подобный фокус.
– В каковом случае, – возразил Садлер, – я предпочел бы ничего не знать заранее. Скажите, пожалуйста, а были у этой новой планеты?
– Неизвестно – и никогда не будет известно. Но такое бывает довольно часто – ведь планеты есть по крайней мере у каждой десятой звезды.
От неожиданной мысли сжималось сердце. В любой день и час где-нибудь во Вселенной целая солнечная система со своими несчетными мирами и цивилизациями падает – словно брошенная чьей-то безразличной рукой – в космическое горнило. Ну, не обязательно, но вполне возможно. Жизнь – феномен нежный и хрупкий, балансирующий на тонком лезвии между холодом и жарой.
Но человеку, видимо, не хватало природных опасностей. Сам, собственными своими руками он складывал себе погребальный костер.
Такая же мысль появилась и у доктора Молтона, однако, в отличие от Садлера, он смягчил ее другой, более оптимистической. Nova Draconis вспыхнула в двух тысячах световых лет от Земли, ее свет несется сквозь Вселенную со времен Христа. По пути он омыл уже сотни солнечных систем, привлек внимание обитателей тысяч миров, да и сейчас, прямо в этот момент его наблюдают какие-то другие астрономы, разбросанные по поверхности огромной, диаметром в четыре тысячи световых лет, сферы. Их приборы, вряд ли сильно отличающиеся от земных, ловят излучение умирающего светила, уходящее все дальше и дальше в неизведанные глубины Вселенной. И уж совсем странно подумать, что через несколько сотен миллионов лет некие бесконечно далекие наблюдатели, для которых вся наша Галактика – не более чем тусклое пятнышко, заметят, что этот островок Вселенной почти мгновенно удвоил свою яркость.
Доктор Молтон стоял у пульта управления. Когда-то эта комната, служившая ему одновременно лабораторией и мастерской, почти не отличалась от прочих помещений Обсерватории, однако личность хозяина наложила на нее заметный отпечаток. В одном из углов красовалась ваза с цветами – предмет, мало соответствующий обстановке, но одновременно приятный. Эта небольшая – и единственная – причуда Молтона ни у кого не вызывала возражений. Полная непригодность местной, лунной флоры для целей декоративных вынудила его использовать цветы из воска и проволоки, весьма артистично изготовленные в мастерских Сентрал-Сити по специальному заказу. Их подбор и расстановка изменялись с такой изобретательностью, что ни одному букету не приходилось стоять два дня подряд.
Уилер иногда подшучивал, что подобное хобби – очевидное свидетельство тоски по дому и желания вернуться на Землю. Со времени последнего визита доктора Молтона в родную Австралию прошло уже более трех лет, но он совсем не рвался туда снова, говоря, что здесь, на Луне, работы хватит и на сотню жизней, а кроме того, лучше уж подкопить отпуска побольше, чтобы потом взять все сразу.
Рядом с цветами стояли металлические шкафы – хранилища многих тысяч спектрограмм, собранных Молтоном за годы работы. Он не был астрономом-теоретиком – и всегда старался это подчеркнуть. «Я только смотрю и регистрирую; объяснять, почему все так, а не иначе – не моя забота». Случалось, что прибегал кипящий негодованием теоретик, абсолютно уверенный, что ни одна звезда не может иметь такого спектра. Тогда Молтон обращался к своему архиву, проверял, нет ли тут какой-нибудь ошибки, а затем пожимал плечами: «Я тут ни при чем. Все претензии к старушке Природе».
Большую часть комнаты заполняло сваленное грудами оборудование, способное поставить в тупик даже многих астрономов, а на взгляд постороннего – просто бессмысленное. Основную часть этих приборов Молтон сделал собственными руками или в крайнем случае сконструировал и передал для изготовления своим ассистентам. Уже два столетия каждому астроному-практику приходилось быть по совместительству электриком, инженером, физиком и даже – в связи со все возрастающей стоимостью оборудования – экспертом по связям с общественностью.
Молтон задал прямое восхождение и склонение. Электрические импульсы бесшумно скользнули по проводам, и в то же мгновение высоко вверху, на поверхности, громоздкий, напоминающий титаническую пушку телескоп начал плавно разворачиваться к северу. Огромное зеркало, установленное в нижней части трубы, собирало в миллионы раз больше света, чем человеческий глаз, а затем с ювелирной точностью фокусировало его в пучок. Отражаясь от зеркала к зеркалу, этот пучок приходил в конце концов к доктору Молтону, который был волен делать с ним все, что только заблагорассудится.
Не было и речи, чтобы рассматривать сверхновую прямо – как в подзорную трубу: миллионократно усиленное сияние звезды мгновенно ослепило бы глаз, да и что такое этот глаз по сравнению с приборами? Молтон установил электронный спектрометр и включил сканирование. Теперь спектр Nova Draconis будет изучен со скрупулезной тщательностью, от красного цвета через желтый, зеленый, синий в фиолетовый и даже дальше, до далекого ультрафиолета, не воспринимаемого человеком. Интенсивность каждой спектральной линии будет записана на ленту, которая станет неопровержимым свидетельством космической катастрофы, свидетельством, всегда доступным для использования – хоть завтра, хоть через тысячу лет.
В дверь постучали. На пороге появился Джеймисон с еще не просохшими фотопластинками.
– При последних экспозициях все получилось. – В голосе молодого астронома звенело торжество. – Отчетливо видно расширяющееся газовое облако. Скорость – в полном согласии с допплеровским сдвигом.
– Да уж надеюсь, – проворчал Молтон. – Дай-ка посмотреть.
Под мерное гудение электромоторов – спектрометр продолжал свой автоматический поиск – он начал изучать пластинки. Изображение на них было, конечно же, негативное, однако Молтон, как и любой другой астроном, давно к этому привык и читал детали не хуже, чем на позитивном отпечатке.
В центре была сама Nova Draconis – крошечный диск почти выжженной колоссальным количеством света эмульсии. А вокруг – бледное, едва различимое глазом кольцо. Молтон знал, что день ото дня это кольцо будет расширяться, пока наконец не рассеется. Только сделав над собой усилие, можно было понять, что же оно такое на самом деле – это маленькое и невинное колечко.
Они смотрели в прошлое, на катастрофу, случившуюся две тысячи лет назад. Звезда сбросила с себя пламенную оболочку – не успевшую еще остынуть до «белого каления», а потому почти невидимую, – и та рванулась в пространство, ежечасно расширяясь на несколько миллионов километров. Летящая стена огня, способная выжечь любую, даже самую большую планету, ничуть не замедлив своего движения. А вот отсюда, из Солнечной системы, она – всего лишь бледное, на грани видимости, кольцо.
– Интересно, – негромко сказал Джеймисон, – узнаем ли мы хоть когда-нибудь, почему это происходит?
– Иногда, – откликнулся Молтон, – я слушаю радио и думаю – а пусть бы и с нами такое случилось. Пламя отлично стерилизует.
Джеймисон не верил своим ушам – неужели Молтон мог такое сказать? Молтон, за чьей грубоватой внешностью угадывалось глубокое внутреннее тепло.
– Вы просто шутите, – только и сумел он возразить.
– Пожалуй, что да. Как ни говори, за последний миллион лет мы добились некоторого прогресса, кроме того, астроному подобает быть терпеливым. И все же посмотри, что происходит сейчас, во что мы изо всех сил стараемся вляпаться! Ты задумывался когда-нибудь, чем все это может кончиться?
Неожиданная страсть, звучавшая в этих словах, удивила – и даже привела в смятение – Джеймисона. Кто бы мог подумать, что доктор Молтон болеет о чем-то, кроме своей работы, принимает близко к сердцу вещи, никаким боком к астрономии не относящиеся? Джеймисон догадывался, что стал свидетелем нечаянной слабости, что Молтон на мгновение утратил свой железный самоконтроль. Мысль эта получила в его мозгу неожиданный отклик, и он – как громом пораженный – отшатнулся.
Долгую, словно вечность, секунду двое ученых пристально смотрели друг на друга, оценивая, строя догадки, пытаясь преодолеть пропасть, отделяющую каждого человека от всех его ближних. А затем раздался пронзительный звон – автоматический спектрометр закончил порученную ему работу. Все напряжение разом исчезло, они вернулись в обычный, повседневный мир. Момент, который мог привести к совершенно непредсказуемым последствиям, поколебался на самой грани бытия – и снова канул в забвение.
Ему случалось допускать ошибки – но ведь на этот раз не остается никакого места для сомнений. Факты неоспоримы, вычисления тривиальны, а ответ – ответ внушает почтительное благоговение. Одна из далеких, затерянных в глубинах космоса звезд взорвалась, выплеснув из своих недр потоки невообразимой энергии. Уилер взял листок с набросанными на нем цифрами, по десятому разу их перепроверил и потянулся к телефону.
– Это что, действительно важно? – недовольно проворчал Сэм Джеймисон. – Ты меня выдернул из фотолаборатории, я как раз делаю одну штуку для Старого Крота. Ладно, говори, все равно нужно подождать, пока пластинки промоются.
– Сколько им еще полоскаться?
– Минут пять. Но потом я займусь следующими.
– Мне кажется, что это очень важно. Тут нужна буквально секунда. Забегай, я тут рядом, в пятой приборной.
За три сотни лет фотография изменилась очень мало. Уилер, считавший, что электроника может сделать все и еще немножко, воспринимал деятельность старого своего приятеля как некий пережиток века алхимии.
– Так что там? – с обычным своим немногословием поинтересовался Джеймисон.
Уилер ткнул пальцем в лежащую на столе перфоленту:
– Я делал очередную проверку амплитудного интегратора. Он обнаружил одну штуку.
– А он только тем и занимается, – пренебрежительно фыркнул Джеймисон. – Стоит кому-нибудь в Обсерватории чихнуть, как эта твоя железяка открывает новую планету.
Скептицизм Джеймисона имел под собой серьезные основания. Интегратор – прибор очень сложный и капризный – ошибался при каждом удобном случае и даже без оного, а потому многие астрономы считали, что от него больше хлопот, чем толку. Однако директор питал к этому шкафу, набитому электроникой, нежную любовь, так что избавиться от него было невозможно, во всяком случае – до смены руководства. Собственно говоря, Маклорин сам же его и изобрел – в те далекие дни, когда имел еще время для научной работы. Автоматический страж небес, этот прибор оглядывал их год за годом, терпеливо ожидая, когда же наконец вспыхнет новая звезда.
– Вот эта запись, – сказал Уилер. – Посмотри сам, если не веришь.
Джеймисон прогнал ленту через преобразователь, переписал числа, сделал быструю прикидку… После чего у него отпала челюсть. К величайшему облегчению – и удовлетворению – Уилера.
– Тринадцать величин [2]за двадцать четыре часа! Это да!
– Тринадцать и четыре десятых, если уж точно, но у тебя получилось достаточно близко. Это сверхновая. И совсем близко.
В комнате повисла тишина.
– Слишком уж здорово, чтобы быть правдой, – вздохнул наконец Джеймисон.
– Не будем никому говорить, пока не убедимся окончательно. Снимем спектр, а до того времени давай считать ее обычной новой.
– Когда там в нашей Галактике была последняя сверхновая? – мечтательно закатил глаза Уилер.
– Наверное, звезда Тихо… нет, была вроде и попозже, где-то около тысяча шестисотого.
– В любом случае – очень и очень давно. Пожалуй, это вернет мне благорасположение директора.
– Будем надеяться, – пожал плечами Джеймисон. – Во всяком случае, ничем меньшим, чем сверхновая, ты его не проймешь. Пиши теперь краткое извещение, а я пойду готовить спектрограф. Не нужно жадничать, другим обсерваториям тоже захочется поучаствовать. Ты, – повернулся он к интегратору, продолжавшему нести свой небесный дозор, – оправдал-таки свое существование. Даже если в дальнейшем ты никогда не найдешь ничего, кроме навигационных сигналов космических кораблей.
Через час в гостиной Обсерватории было объявлено об открытии сверхновой. Садлер воспринял новость совершенно равнодушно. Озабоченный своими личными проблемами и горой предстоящей работы, он не имел никакого желания вникать во всю эту рутину, тем более что не понимал в ней ровно ничего. Однако тут же выяснилось, что событие произошло далеко не рутинное.
– Вот это бы занести в ваши бухгалтерские книги, в графу «приход», – широко улыбнулся секретарь Уагнэл. – Крупнейшее астрономическое открытие за многие годы. Идемте на крышу.
Можно и сходить, подумал Садлер, со все возраставшим раздражением читавший язвительную передовицу последнего номера «Тайм интерпланетари». Он выпустил журнал из рук, посмотрел, как тот с бредовой, нереальной медлительностью опускается на пол, встал и пошел следом за Уагнэлом к лифту. Проехав жилой уровень, уровни административный, энергетический и транспортный, они попали в смотровой купол. Тент, прикрывавший этот маленький – не более десяти метров в диаметре – пластиковый пузырек от прямых лучей солнца, был сейчас откинут; Уагнэл выключил внутреннее освещение… Словно повинуясь тому же нажиму кнопки, в небе вспыхнули бесчисленные звезды и растущая, в начале второй четверти Земля. Садлер бывал здесь неоднократно, он не знал лучшего средства против умственной усталости.
В четверти километра от них вздымался крупнейший телескоп, когда-либо построенный человеком. Садлеру было уже известно, что этот гигантский глаз не смотрит ни на одну из доступных глазу обычному звезд – да и вообще ни на одну из звезд нашей Галактики. Его невероятно острый взгляд устремлен к самым далеким пределам Вселенной, на расстояние в миллиарды световых лет.
Неожиданно титаническое сооружение начало поворачиваться к северу. Уагнэл негромко рассмеялся.
– Уйма людей будет рвать на себе волосики, – пояснил он. – Мы прервали программу исследований, чтобы направить главный калибр на Nova Draconis [3]. Посмотрим, видна она или нет.
Он начал всматриваться в небо, время от времени справляясь с набросанной на листке бумаги схемой. Садлер тоже глядел на север, но не замечал ровно ничего необычного – звезды и звезды, кто ж их разберет. Уагнэлу стоило большого труда навести его – пользуясь Большой Медведицей и Полярной звездой как ориентирами – на крошечную, низко висящую над северным горизонтом звездочку.
– Не слишком, конечно, впечатляет, – сказал секретарь директора, почувствовавший, по всей видимости, разочарование своего спутника. – Но ведь она продолжает расти. Если так пойдет и дальше, дня через два или три нам представится роскошное зрелище.
Каких два дня, подумал Садлер, земных или лунных? Каждый раз эта путаница – да добро бы только эта. Все здешние, часы имели двадцатичетырехчасовой циферблат и показывали время по Гринвичу. В этом было определенное удобство – посмотри на Землю, и ты уже достаточно точно знаешь время. Но вот смена лунных дня и ночи не имеют к показаниям часов ровно никакого отношения. В «полдень» (если считать по часам) солнце может быть абсолютно где угодно, как над горизонтом, так и ниже его.
Ну ладно, через пару дней и посмотрим; Садлер перевел взгляд на Обсерваторию. Направляясь сюда, он ожидал увидеть этакое скопление огромных куполов – совершенно при этом забывая, что на Луне нет ни дождя, ни ветра, а потому нет и необходимости укрывать приборы. И десятиметровый рефлектор и его меньший собрат стояли прямо в космическом вакууме, ничем не защищенные, и только их изнеженные хозяева отсиживались в укрытых глубоко под землей, наполненных теплым воздухом клетушках.
Идеальная, без единой зазубринки окружность горизонта. Обсерваторию построили в центре Платона, однако кривизна лунной поверхности не позволяла увидеть кольцо гор, опоясывающее кратер. Мрачный, унылый пейзаж; ни единого холмика, на котором мог бы задержаться глаз. Только пыльная равнина, взрытая кое-где ударами метеоритов – и загадочные творения рук человеческих, напряженно вглядывающиеся в небо, пытающиеся выведать секреты звезд.
Покидая купол, Садлер еще раз посмотрел на созвездие Дракона, однако не смог уже вспомнить, которая из тусклых приполярных звездочек – причина сегодняшнего астрономического переполоха.
– А вы не могли бы мне объяснить, – со всей возможной тактичностью спросил он Уагнэла, – что такого важного в этой звезде?
На лице секретаря появилось полное недоумение, смешавшееся с обидой, а затем – снисходительным пониманием.
– Звезды, – начал он, – чем-то похожи на людей. Спокойные и благонамеренные никогда не привлекают к себе особого внимания. Они тоже нам кое-что рассказывают – но гораздо больше можно узнать от тех, которые сорвались с привязи.
– А что – со звездами часто такое случается?
– Каждый год в нашей Галактике происходит около сотни взрывов – но все это обычные новые. В своем максимуме они ярче нашего Солнца примерно в сто тысяч раз. Сверхновые появляются гораздо реже, но зато они – явление воистину грандиозное. Мы все еще не знаем, почему так происходит, но сверхновая сияет в несколько миллиардов раз ярче Солнца. Некоторые из них превосходят светимостью все звезды нашей Галактики, вместе взятые.
Уагнэл помолчал, давая своему слушателю время проникнуться благоговением перед могуществом космических сил.
– К сожалению, – продолжил он, – за все время существования телескопов ничего подобного не случалось, Последняя сверхновая нашей Галактики появилась около шести столетий назад. В других галактиках их было сколько угодно, но это слишком далеко, чтобы провести хорошее исследование. А эта сверхновая – если она сверхновая – вспыхнула прямо у нас под носом. Через пару дней все станет ясно. А уже через несколько часов она будет ярче любого другого светила – за исключением Солнца и Земли.
– А что можно от нее узнать?
– Взрыв сверхновой – самое грандиозное из природных явлений. Мы посмотрим, как ведет себя материя при условиях, в сравнении с которыми центр ядерного взрыва – полный штиль в холодную погоду. Но если вы – один из тех людей, которым просто необходимо, чтобы из всего была какая-то практическая польза – задумайтесь: разве не важно выяснить, что именно заставляет звезду взорваться? А то вдруг и нашему Солнцу захочется выкинуть подобный фокус.
– В каковом случае, – возразил Садлер, – я предпочел бы ничего не знать заранее. Скажите, пожалуйста, а были у этой новой планеты?
– Неизвестно – и никогда не будет известно. Но такое бывает довольно часто – ведь планеты есть по крайней мере у каждой десятой звезды.
От неожиданной мысли сжималось сердце. В любой день и час где-нибудь во Вселенной целая солнечная система со своими несчетными мирами и цивилизациями падает – словно брошенная чьей-то безразличной рукой – в космическое горнило. Ну, не обязательно, но вполне возможно. Жизнь – феномен нежный и хрупкий, балансирующий на тонком лезвии между холодом и жарой.
Но человеку, видимо, не хватало природных опасностей. Сам, собственными своими руками он складывал себе погребальный костер.
Такая же мысль появилась и у доктора Молтона, однако, в отличие от Садлера, он смягчил ее другой, более оптимистической. Nova Draconis вспыхнула в двух тысячах световых лет от Земли, ее свет несется сквозь Вселенную со времен Христа. По пути он омыл уже сотни солнечных систем, привлек внимание обитателей тысяч миров, да и сейчас, прямо в этот момент его наблюдают какие-то другие астрономы, разбросанные по поверхности огромной, диаметром в четыре тысячи световых лет, сферы. Их приборы, вряд ли сильно отличающиеся от земных, ловят излучение умирающего светила, уходящее все дальше и дальше в неизведанные глубины Вселенной. И уж совсем странно подумать, что через несколько сотен миллионов лет некие бесконечно далекие наблюдатели, для которых вся наша Галактика – не более чем тусклое пятнышко, заметят, что этот островок Вселенной почти мгновенно удвоил свою яркость.
Доктор Молтон стоял у пульта управления. Когда-то эта комната, служившая ему одновременно лабораторией и мастерской, почти не отличалась от прочих помещений Обсерватории, однако личность хозяина наложила на нее заметный отпечаток. В одном из углов красовалась ваза с цветами – предмет, мало соответствующий обстановке, но одновременно приятный. Эта небольшая – и единственная – причуда Молтона ни у кого не вызывала возражений. Полная непригодность местной, лунной флоры для целей декоративных вынудила его использовать цветы из воска и проволоки, весьма артистично изготовленные в мастерских Сентрал-Сити по специальному заказу. Их подбор и расстановка изменялись с такой изобретательностью, что ни одному букету не приходилось стоять два дня подряд.
Уилер иногда подшучивал, что подобное хобби – очевидное свидетельство тоски по дому и желания вернуться на Землю. Со времени последнего визита доктора Молтона в родную Австралию прошло уже более трех лет, но он совсем не рвался туда снова, говоря, что здесь, на Луне, работы хватит и на сотню жизней, а кроме того, лучше уж подкопить отпуска побольше, чтобы потом взять все сразу.
Рядом с цветами стояли металлические шкафы – хранилища многих тысяч спектрограмм, собранных Молтоном за годы работы. Он не был астрономом-теоретиком – и всегда старался это подчеркнуть. «Я только смотрю и регистрирую; объяснять, почему все так, а не иначе – не моя забота». Случалось, что прибегал кипящий негодованием теоретик, абсолютно уверенный, что ни одна звезда не может иметь такого спектра. Тогда Молтон обращался к своему архиву, проверял, нет ли тут какой-нибудь ошибки, а затем пожимал плечами: «Я тут ни при чем. Все претензии к старушке Природе».
Большую часть комнаты заполняло сваленное грудами оборудование, способное поставить в тупик даже многих астрономов, а на взгляд постороннего – просто бессмысленное. Основную часть этих приборов Молтон сделал собственными руками или в крайнем случае сконструировал и передал для изготовления своим ассистентам. Уже два столетия каждому астроному-практику приходилось быть по совместительству электриком, инженером, физиком и даже – в связи со все возрастающей стоимостью оборудования – экспертом по связям с общественностью.
Молтон задал прямое восхождение и склонение. Электрические импульсы бесшумно скользнули по проводам, и в то же мгновение высоко вверху, на поверхности, громоздкий, напоминающий титаническую пушку телескоп начал плавно разворачиваться к северу. Огромное зеркало, установленное в нижней части трубы, собирало в миллионы раз больше света, чем человеческий глаз, а затем с ювелирной точностью фокусировало его в пучок. Отражаясь от зеркала к зеркалу, этот пучок приходил в конце концов к доктору Молтону, который был волен делать с ним все, что только заблагорассудится.
Не было и речи, чтобы рассматривать сверхновую прямо – как в подзорную трубу: миллионократно усиленное сияние звезды мгновенно ослепило бы глаз, да и что такое этот глаз по сравнению с приборами? Молтон установил электронный спектрометр и включил сканирование. Теперь спектр Nova Draconis будет изучен со скрупулезной тщательностью, от красного цвета через желтый, зеленый, синий в фиолетовый и даже дальше, до далекого ультрафиолета, не воспринимаемого человеком. Интенсивность каждой спектральной линии будет записана на ленту, которая станет неопровержимым свидетельством космической катастрофы, свидетельством, всегда доступным для использования – хоть завтра, хоть через тысячу лет.
В дверь постучали. На пороге появился Джеймисон с еще не просохшими фотопластинками.
– При последних экспозициях все получилось. – В голосе молодого астронома звенело торжество. – Отчетливо видно расширяющееся газовое облако. Скорость – в полном согласии с допплеровским сдвигом.
– Да уж надеюсь, – проворчал Молтон. – Дай-ка посмотреть.
Под мерное гудение электромоторов – спектрометр продолжал свой автоматический поиск – он начал изучать пластинки. Изображение на них было, конечно же, негативное, однако Молтон, как и любой другой астроном, давно к этому привык и читал детали не хуже, чем на позитивном отпечатке.
В центре была сама Nova Draconis – крошечный диск почти выжженной колоссальным количеством света эмульсии. А вокруг – бледное, едва различимое глазом кольцо. Молтон знал, что день ото дня это кольцо будет расширяться, пока наконец не рассеется. Только сделав над собой усилие, можно было понять, что же оно такое на самом деле – это маленькое и невинное колечко.
Они смотрели в прошлое, на катастрофу, случившуюся две тысячи лет назад. Звезда сбросила с себя пламенную оболочку – не успевшую еще остынуть до «белого каления», а потому почти невидимую, – и та рванулась в пространство, ежечасно расширяясь на несколько миллионов километров. Летящая стена огня, способная выжечь любую, даже самую большую планету, ничуть не замедлив своего движения. А вот отсюда, из Солнечной системы, она – всего лишь бледное, на грани видимости, кольцо.
– Интересно, – негромко сказал Джеймисон, – узнаем ли мы хоть когда-нибудь, почему это происходит?
– Иногда, – откликнулся Молтон, – я слушаю радио и думаю – а пусть бы и с нами такое случилось. Пламя отлично стерилизует.
Джеймисон не верил своим ушам – неужели Молтон мог такое сказать? Молтон, за чьей грубоватой внешностью угадывалось глубокое внутреннее тепло.
– Вы просто шутите, – только и сумел он возразить.
– Пожалуй, что да. Как ни говори, за последний миллион лет мы добились некоторого прогресса, кроме того, астроному подобает быть терпеливым. И все же посмотри, что происходит сейчас, во что мы изо всех сил стараемся вляпаться! Ты задумывался когда-нибудь, чем все это может кончиться?
Неожиданная страсть, звучавшая в этих словах, удивила – и даже привела в смятение – Джеймисона. Кто бы мог подумать, что доктор Молтон болеет о чем-то, кроме своей работы, принимает близко к сердцу вещи, никаким боком к астрономии не относящиеся? Джеймисон догадывался, что стал свидетелем нечаянной слабости, что Молтон на мгновение утратил свой железный самоконтроль. Мысль эта получила в его мозгу неожиданный отклик, и он – как громом пораженный – отшатнулся.
Долгую, словно вечность, секунду двое ученых пристально смотрели друг на друга, оценивая, строя догадки, пытаясь преодолеть пропасть, отделяющую каждого человека от всех его ближних. А затем раздался пронзительный звон – автоматический спектрометр закончил порученную ему работу. Все напряжение разом исчезло, они вернулись в обычный, повседневный мир. Момент, который мог привести к совершенно непредсказуемым последствиям, поколебался на самой грани бытия – и снова канул в забвение.
4
Садлер заранее знал, что никак не может рассчитывать на собственный кабинет, в лучшем случае ему дадут стол в каком-нибудь углу бухгалтерии – так оно и случилось. Ничего страшного, и то слава Богу; он изо всех сил старался доставлять окружающим как можно меньше забот, не привлекать к себе излишнего внимания, да и вообще сидеть за этим столом почти не приходилось. Все окончательные заключения он писал в своей комнате – тесной, как мрачный бред клаустрофоба, ячейке; именно из таких ячеек и состоял жилой уровень.
Потребовалось несколько дней, чтобы хоть немного свыкнуться с абсолютно неестественным образом жизни. Здесь, глубоко под поверхностью Луны, времени не существовало. Резкие температурные перепады дня и ночи проникали в скальный грунт на метр, может – на два, но никак не более; волны жары и холода затухали, не в силах добраться до тех глубин, где спрятались люди. Одни только часы мерно отсчитывали минуты и секунды; время от времени свет в коридорах тускнел – это значило, что прошло еще двадцать четыре часа, и наступила так называемая ночь. Но даже тогда Обсерватория не засыпала, у кого-то обязательно была вахта. Астрономам ритм лунной жизни не причинял особых неудобств, они всегда работают в неурочное для других время – к вящему негодованию астрономических супруг, разве что те – как это часто бывает – тоже астрономы. Страдали и ворчали техники, на чьих плечах лежала задача круглосуточно обеспечивать Обсерваторию воздухом и энергией, поддерживать бесперебойную работу связи и вообще всего, чего угодно.
А лучше всего живется административному персоналу, думал Сандлер. Ну кому какое дело, если бухгалтерия, магазин и развлекательные учреждения раз в сутки закрываются на восемь часов, самое главное – чтобы работали медпункт да кухня.
Первоочередная задача – жить со всеми мирно, никому не мозолить глаза – разрешалась вполне успешно. Садлер познакомился уже со всем начальством Обсерватории (за вычетом улетевшего на Землю директора) и знал в лицо добрую половину рядовых сотрудников. Согласно плану, он должен был изучать отделы последовательно, один за другим, пока не удастся ознакомиться со всем, что здесь есть. А после этого – посидеть пару дней и подумать; есть дела, с которыми никак нельзя спешить, какой бы спешной ни была необходимость.
Спешная необходимость – да, именно она и создавала главные затруднения. Садлеру несколько раз говорили – без всякой враждебности, – что он появился здесь в очень неудачное время. Растущая политическая напряженность отражалась и на маленьком коллективе Обсерватории, люди стали раздражительными, часто и легко срывались. С открытием сверхновой положение несколько улучшилось, кто же будет интересоваться ерундой вроде политики, когда в небесах сверкает настоящее чудо? Но уж тем более сотрудники Обсерватории не хотели отвлекаться от этого чуда на всякие там дебиты-кредиты, и Садлер ничуть их не осуждал.
Потребовалось несколько дней, чтобы хоть немного свыкнуться с абсолютно неестественным образом жизни. Здесь, глубоко под поверхностью Луны, времени не существовало. Резкие температурные перепады дня и ночи проникали в скальный грунт на метр, может – на два, но никак не более; волны жары и холода затухали, не в силах добраться до тех глубин, где спрятались люди. Одни только часы мерно отсчитывали минуты и секунды; время от времени свет в коридорах тускнел – это значило, что прошло еще двадцать четыре часа, и наступила так называемая ночь. Но даже тогда Обсерватория не засыпала, у кого-то обязательно была вахта. Астрономам ритм лунной жизни не причинял особых неудобств, они всегда работают в неурочное для других время – к вящему негодованию астрономических супруг, разве что те – как это часто бывает – тоже астрономы. Страдали и ворчали техники, на чьих плечах лежала задача круглосуточно обеспечивать Обсерваторию воздухом и энергией, поддерживать бесперебойную работу связи и вообще всего, чего угодно.
А лучше всего живется административному персоналу, думал Сандлер. Ну кому какое дело, если бухгалтерия, магазин и развлекательные учреждения раз в сутки закрываются на восемь часов, самое главное – чтобы работали медпункт да кухня.
Первоочередная задача – жить со всеми мирно, никому не мозолить глаза – разрешалась вполне успешно. Садлер познакомился уже со всем начальством Обсерватории (за вычетом улетевшего на Землю директора) и знал в лицо добрую половину рядовых сотрудников. Согласно плану, он должен был изучать отделы последовательно, один за другим, пока не удастся ознакомиться со всем, что здесь есть. А после этого – посидеть пару дней и подумать; есть дела, с которыми никак нельзя спешить, какой бы спешной ни была необходимость.
Спешная необходимость – да, именно она и создавала главные затруднения. Садлеру несколько раз говорили – без всякой враждебности, – что он появился здесь в очень неудачное время. Растущая политическая напряженность отражалась и на маленьком коллективе Обсерватории, люди стали раздражительными, часто и легко срывались. С открытием сверхновой положение несколько улучшилось, кто же будет интересоваться ерундой вроде политики, когда в небесах сверкает настоящее чудо? Но уж тем более сотрудники Обсерватории не хотели отвлекаться от этого чуда на всякие там дебиты-кредиты, и Садлер ничуть их не осуждал.