Страница:
Здесь он и устроился, затаившись за фигурой каменного грифона. Со своего места он мог видеть приближение великана, чьи голова и плечи возвышались над городскими стенами и башнями. Тучи стрел летели навстречу чудовищу, но оно не останавливалось, даже для того, чтобы отмахнуться от них. Камни, выпущенные из баллист, не произвели на колосса никакого действия, а тяжелые арбалетные болты, засевшие в его плоти, казались гиганту всего лишь занозами. Достигнув городской стены, он взмахнул огромной дубиной, сшибая с нее крошечные человеческие фигурки, а затем, не спеша, перелез через нее и очутился в Вийоне.
Рыча и заливаясь ликующим хохотом, он несся по узким улочкам, безжалостно топча всех, кто не успел скрыться с его пути, и разрушая крыши домов могучими ударами дубины. Одним взмахом руки он проламывал крышу или сшибал церковную колокольню, заставляя колокола заходиться жалобным звоном. Отчаянные вопли и стоны отмечали его путь по городу.
Затем колосс подошел к собору, разглядывая величественное здание налитыми кровью глазами. Вскоре он навис над соборной башней, где поджидал его спрятавшийся Гаспар. Голова великана была вровень с вершиной башни, глаза неистово сверкали, а губы изгибались в плотоядной ухмылке. Голосом, похожим на раскаты грома, он воскликнул:
— Эй вы, верные овцы бессильного Бога! Выходите и кланяйтесь великому Натери, или отправитесь прямиком в ад!
Но тут Гаспар показался из-за своего укрытия и встал на виду у бушующего колосса.
— Поди-ка сюда, Натери, если это и вправду ты, — дерзко выкрикнул юноша. — Подойди ближе, ибо я хочу потолковать с тобой.
Выражение безумной ярости сменилось на лице великана неописуемым изумлением. Глядя на Гаспара, точно завороженный, он медленно опустил дубину и наклонился к башне, пока его лицо не оказалось всего в нескольких футах от бесстрашного юноши. Затем, убедившись, что перед ним и впрямь Гаспар, чудовище вновь взревело от ярости. Огромная рука потянулась к Гаспару, грозя стереть его в порошок.
— Ты ли это, Гаспар, мой малодушный ученик? — оглушительно прорычал колосс. — Я же оставил тебя гнить в подземельях Илурни, а теперь встречаю на крыше этого проклятого собора! Тебе следовало остаться там, куда я тебя бросил, — возможно, тогда ты прожил бы чуть подольше!
Трясущимися пальцами Гаспар отвязал от пояса кошель с порошком, и, когда огромная рука нависла над его головой, вытряхнул его содержимое прямо в лицо гиганту. Злобно ухмыляющиеся губы на мгновение исчезли в сером облаке. Через мгновение неистовый блеск в его глазах потух, гигантская рука безжизненно повисла. С грохотом выронив дубину, колосс развернулся и побрел назад по разоренному городу.
Шагая, он что-то сонно бормотал себе под нос, и люди, слышавшие его, клялись, что его голос больше не был похож на голос Натери, теперь в нем слышался гул и ропот множества голосов. А голос самого колдуна, ничуть не более громкий, чем он был при жизни, время от времени пробивался сквозь этот хор, точно сердито возражая кому-то.
Перебравшись через стену, колосс бродил в округе на протяжении долгих часов, и многие полагали, что он разыскивает те могилы, из которых были подняты составлявшие его тела затем начал раскапывать глинистый холм, возвышавшийся над берегом реки. Выкопав в желтой глине огромную яму, он рухнул, придавив собой корзину, в которой сидели его ученики, и затих.
Еще много дней никто не осмеливался приблизиться к этому месту, и гигантский труп гнил под летним солнцем, порождая чудовищное зловоние. А те, кто решился подойти к нему наступившей осенью, когда запах ослабел, утверждали, что слышали исходивший от огромной туши голос Натери, который чем-то возмущался.
Что же касается Гаспара дю Норда, спасшего Вийон, то он дожил до преклонных лет, окруженный всеобщим уважением, и был единственным в тех краях колдуном, чья деятельность ни разу не вызвала неудовольствия церкви.
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ ВЕНЕРЫ
До нескольких весьма прискорбных и скандальных происшествий, случившихся в 1550 году, огороды в Перигоне были расположены на юго-восточной стороне аббатства. После этих событий их перенесли на северо-запад, где они находились до сих пор, а прежнее место заросло бурьяном и шиповником, которые, по строгому приказу сменявших друг друга аббатов, никто никогда не пытался выполоть.
Происшествие, вызвавшее перенос морковных грядок, превратились в Аверуане в народное предание. Сейчас уже трудно сказать, сколько в этой истории правды, а сколько — вымысла.
Однажды апрельским утром три монаха вскапывали огород. Их звали Поль, Пьер и Яг. Первый был зрелым и сильным мужчиной; второй только входил в пору расцвета; третий — почти мальчик, который лишь недавно принял монашеский обет.
Яг вскапывал глинистую почву усерднее и прилежнее своих товарищей. Благодаря заботам многих поколений монахов в огороде почти не попадалось камней, но вскоре лопата Яга звякнула, задев какой-то твердый предмет.
Он решил, что это небольшой валун, который необходимо, к вящей славе Господней, убрать из монастырского огорода. С воодушевлением взявшись за дело, он начал углублять яму, отбрасывая влажную землю в сторону. Задача, однако, оказалась не из легких, а предполагаемый валун, постепенно обнажаясь, начал обнаруживать весьма странные очертания. Забыв про свою работу, Пьер и Поль пришли на помощь своему товарищу. Благодаря их объединенным напряженным усилиям вскоре стало ясно, что представляет собой этот предмет.
В огромной яме, которую вырыли монах, оказались вымазанные землей голова и туловище мраморной женщины. Бледный камень плеч и рук был очищен от грязи в тех местах, где его задели их лопаты, но лицо и грудь оставались облеплены затвердевшей землей.
Фигура стояла прямо, словно на каком-то невидимом пьедестале. Одна рука чуть приподнята, будто в попытке прикрыть прелестную грудь, вторая, свободно свисавшая, была еще погружена в землю. Раскапывая дальше, монахи вскоре освободили пышные ягодицы и округлые бедра, и, наконец, дошли до вкопанной в землю гранитной плиты, служившей пьедесталом.
Во время своих раскопок святые братья почувствовали странное томление, причину которого едва ли могли бы объяснить, но которое, казалось, исходило от рук и груди изваяния, так долго находившегося в земле. Это было неизъяснимое наслаждение, смешанное с благочестивым ужасом, наслаждение, которое три монаха могли бы счесть низким и порочным, если бы знали, что это такое.
Опасаясь повредить мрамор, они орудовали лопатами с большой осторожностью, и когда наконец раскопки были закончены и взгляду предстали восхитительные ступни статуи, Поль, самый старший, начал пучками травы стирать землю, все еще покрывавшую ее прекрасное тело. Избавив статую от земляной корки, он в довершение вытер ее подолом и рукавами своей рясы.
Трое монахов, обладавшие некоторыми познаниями в античной истории, поняли, что скульптура была, по всей видимости, статуей Венеры, восходящей к эпохе завоевания Аверуана римлянами, которые воздвигли здесь несколько алтарей этой богини.
Ни превратности истории, ни долгие века заточения в земле не нанесли вреда чудесному мрамору. Небольшие повреждения, казалось, лишь подчеркивали ее прелесть.
Статуя казалась безупречной, но ее совершенство несло на себе безошибочно узнаваемую печать зла. Формы ее фигуры были преисполнены сладострастия. На полном лице Цирцеи играла манящая улыбка, но каким-то образом пухлые губы одновременно складывались в недовольную гримасу. Шедевр неизвестного скульптора — богиня прелестная и соблазнительная, властная и коварная.
Запретное очарование, казалось, исходило от белого мрамора и обвивалось, точно лиана, вокруг сердец святых братьев. С внезапным чувством стыда они вдруг вспомнили о своих монашеских обетах и заспорили о том, что делать с Венерой, которая казалась несколько неуместной на монастырском огороде. После коротких пререканий Яг отправился к настоятелю, чтобы доложить ему о находке и получить его указания. Тем временем Поль и Пьер возобновили свои прерванные труды, время от времени бросая взгляды на языческую богиню.
Настоятель монастыря, преподобный Августин, тотчас пришел в огород в сопровождении всех монахов, которые в этот час были свободны от работы. С постной миной, не проронив ни слова, он принялся рассматривать статую, а его спутники застыли в ожидании, не осмеливаясь высказать свое мнение до того, как выскажется настоятель.
Даже праведный Августин, однако, несмотря на свой возраст и суровый нрав, был несколько смущен чарами, исходившими от мраморной фигуры. Он ничем не выдал этого и держался даже строже, чем всегда. Он велел принести веревки и поднять Венеру, поставив ее на траву рядом с ямой. Чтобы справиться с этой задачей, Полю, Пьеру и Ягу понадобилась помощь еще двоих монахов. Многие монахи устремились вперед, а некоторые даже порывались дотронуться до статуи, пока настоятель не сделал им строгий выговор за любопытство. Несколько старых святош называли статую языческой гадостью и настаивали на том, чтобы немедленно ее разбить. Другие, более практичные, замечали, что Венера вполне может быть продана за внушительную цену какому-нибудь богатому ценителю искусства.
Августин, хотя и полагал статую гнусным языческим идолом, медлил с решением, как будто прекрасная мраморная женщина молила его о пощаде голосом наполовину человеческим, наполовину божественным. Отводя глаза от белоснежной груди, он решительно приказал братьям вернуться к трудам и молитвам, упомянув о том, что Венера останется в огороде до тех пор, пока не будет принято окончательное решение. Затем он велел одному из братьев принести рогожу и прикрыть ею неподобающую наготу богини.
Находка античной статуи стала источником многих споров и распрей в тихом перигонском аббатстве. Дабы пресечь грешное любопытство, недостойное святых братьев, настоятель распорядился, чтобы к статуе не приближался никто, кроме тех, кто ухаживал за огородом. Кое-кто из церковного начальства впоследствии порицал его за проявленную слабость, которая помешала немедленно уничтожить статую, и до самой смерти старик горько сожалел о проявленной беспечности.
Однако скандал, который разразился вскоре, вряд ли мог бы присниться кому-то даже в страшном сне. На следующий день после того, как обнаружили статую, в монастыре стали происходить странные и ошеломляющие события. До тех пор нарушения дисциплины были большой редкостью среди монастырской братии, а серьезные проступки и вовсе почти неслыханными, но теперь, казалось, дух непослушания, непочтительности и грубости прочно поселился в Перигоне.
Поль, Пьер и Яг оказались первыми, на кого наложили епитимью. Потрясенный декан услышал, как они обсуждали материи, куда более подобающие болтовне светских щеголей, нежели беседе благочестивых монахов. Изнурительный пост, однако, отрезвил их, и они покаялись в том, что одержимы греховными мыслями и плотскими желаниями с того самого дня, когда извлекли из земли злополучную Венеру, и обвинили в этом статую, говоря, что их поразило языческое колдовство.
В тот же самый день еще несколько монахов были уличены в подобных прегрешениях, а все остальные на исповеди признались в том, что их одолевают греховные видения, подобные тем, которые мучили некогда святого Антония. И виновной в этом сочли статую Венеры. До вечерни было замечено еще множество нарушений устава, и некоторые были столь ужасны, что могли быть искуплены лишь долгим покаянием и суровым постом. Братья, чье поведение прежде было безукоризненным, были признаны виновными в таких грехах, которые можно было объяснить лишь происками врага рола человеческого.
А хуже всего прочего было то, что Яг и Поль исчезли из своих келий, и никто не мог сказать, куда они ушли. Когда на следующий день они не вернулись, их начали разыскивать в соседней деревушке, и выяснилось, что они провели ночь в кабаке с прескверной репутацией, а на рассвете отправились в Вийон, главный город провинции. Впоследствии их задержали и вернули в монастырь, причем оба утверждали, что их падение вызвано пагубным влиянием статуи.
Ввиду беспримерного разложения, охватившего Перигон, никто не сомневался в том, что дело не обошлось без дьявольских чар. Источник этих чар был вполне очевиден. Кроме того, монахи проходившие вблизи изваяния, рассказывали странные истории. Одни клялись, что Венера была не каменным идолом, а живой женщиной, что она ухитрилась сдвинуть складки мешковины, так что стали видны ее плечо и прекрасная грудь. Другие божились, что ночью она разгуливала по саду, а третьи утверждали даже, что это суккуб, являвшийся им во сне.
Эти истории вызвали страх и тревогу, и никто не решался подойти к изваянию. Хотя ситуация была в высшей степени скандальной, настоятель все еще воздерживался от приказания разбить статую, боясь, что любой монах, прикоснувшийся к языческой богине, может стать жертвой ее пагубных чар.
Было, однако, решено нанять какого-нибудь мирянина для того, чтобы разбить идола и закопать осколки где-нибудь подальше. И эта задача, несомненно, была бы выполнена, не помешай этому чрезмерное благочестие брата Луи.
Этот святой брат, прекрасный как Адонис, выделялся среди бенедиктинцев своим крайним аскетизмом. Он предавался бесконечным молитвам и строго постился, превосходя в этом даже настоятеля и деканов.
В час, когда выкопали статую, он трудился в поте лица, переписывая Евангелие, и ни тогда, ни позже не удостоил ни единым взглядом подозрительную находку. Выслушивая от своих товарищей рассказы об этом открытии, он сурово порицал их и, полагая, что монастырский сад осквернен присутствием обнаженной богини, избегал приближаться к окнам, выходившим в ту сторону.
Когда развращающее действие статуи на святых братьев стало очевидным, Луи вознегодовал. Он открыто осуждал колебания отца Августина, медлившего с разрушением злокозненного идола, предрекая новые несчастья, если статуя останется цела.
Можно себе представить, какой переполох царил в Перигоне, когда на четвертый день после находки статуи обнаружилось, что брат Луи исчез. Его постель была не смята, но казалось невозможным, что он мог покинуть монастырь ночью, поддавшись тем же греховным побуждениям, которые погубили Поля и Яга.
Расспросив монахов, настоятель выяснил, что в последний раз Луи видели возле монастырской мастерской. Это показалось странным. Немедленно пошли в мастерскую, и монастырский кузнец обнаружил, что не хватает самого тяжелого молота.
Вывод напрашивался сам собой: Луи, охваченный праведным гневом, вышел, чтобы разрушить губительное изваяние.
Отец Августин и святые братья, сопровождавшие его, немедленно направились в сад. Там они столкнулись с садовниками, которые, заметив, что статуя больше не возвышается рядом с ямой, спешили к настоятелю, чтобы доложить ему об этом. Они не осмелились сами выяснять, куда она исчезла, твердо решив, что богиня ожила и бродит где-то в саду.
Воодушевленные своей многочисленностью, собравшиеся монахи приблизились к яме. У ее края они увидели пропавший молот. Рядом валялась дерюга, которой было закрыто изваяние, но нигде не было осколков мрамора, которые они ожидали увидеть. Следы Луи четко отпечатались на краю ямы.
Все это показалось монахам странным и зловещим. Заглянув в яму, они увидели картину, которую могли объяснить лишь кознями Сатаны.
Каким— то образом Венера перевернулась и упала назад в яму. Раздавленное тело брата Луи лежало под ее мраморной грудью. Его лицо превратилось в кровавое месиво, а руки сомкнулись вокруг статуи в отчаянном объятии, и смерть сделала это объятие еще более крепким. Еще страшнее было то, что каменные руки Венеры тоже обнимали мертвого монаха, как будто два неподвижных тела сплелись на ложе страсти!
Ужас, охвативший святых братьев, был безграничен. Некоторые чуть было не убежали с проклятого места, но отец Августин удержал их. Он потребовал принести крест и святую воду, а также лестницу, чтобы спуститься в яму, сказав, что не подобает оставлять тело брата Луи в объятиях мраморного демона. Молот, лежащий рядом с ямой, служил доказательством благочестивых намерений, с которыми Луи шел к статуе, но было очевидно, что он все-таки поддался дьявольским козням. Тем не менее церковь не могла оставить его без достойного погребения.
Когда лестницу принесли, настоятель первым спустился в яму. За ним последовало трое самых отважных братьев. Относительно того, что произошло потом, легенды слегка расходятся во мнениях. Некоторые гласят, что святая вода не возымела никакого действия, другие рассказывают, что, коснувшись мраморного тела Венеры, ее капли превратились в дым, а плоть Луи почернела и распалась, как у полуразложившегося трупа. Но все рассказчики сходятся в том, что три могучих монаха, объединивших свои силы, тщетно пытались разжать мраморные объятия богини и освободить ее добычу.
По приказанию испуганного отца Августина яму поспешно засыпали, а то место, где она находилась, заросло травой и бурьяном вместе со всем заброшенным садом.
КОЛДУНЬЯ ИЗ СИЛЕРА
— Простофиля несчастный! Я ни за что не выйду за тебя замуж, — объявила Ансельму Доротея, единственная дочь сира де Флеше, надув вишневые, как спелые ягоды, губки. Ее голос был словно мед, но за его приторной сладостью скрывалось пчелиное жало.
— Не так уж ты и уродлив. И манеры у тебя неплохие. Очень жаль, что у меня нет зеркала, которое могло бы показать тебе, какой ты болван!
— Но почему? — спросил Ансельм, уязвленный и пораженный до глубины души.
— Потому что ты всего лишь безмозглый мечтатель, закопавшийся в книги, точно монах. Ты любишь лишь свои глупые рыцарские романы и легенды. Говорят, что ты даже пишешь стихи. Большая удача, что ты второй сын графа де Фрамбузье, — ибо тебе никогда не стать кем-то большим.
— Но вчера мне казалось, что вы меня чуть-чуть любите, — произнес Ансельм с горечью. — Женщина не видит ничего хорошего в мужчине, которого больше не любит.
— Олух! Осел! — вскричала Доротея, высокомерно тряхнув белокурыми локонами. — Не будь ты таким, как я тебя назвала, ты никогда не напомнил бы мне о вчерашнем. Убирайся вон, идиот, и чтобы я тебя больше не видела!
Ансельм, отшельник, немного вздремнул, беспокойно ворочаясь на узком и жестком ложе. Казалось, от духоты летней ночи его слегка лихорадит.
Естественный пыл юности также подогревал его волнение. Он не хотел думать о женщинах — в особенности об одной из них. Но, даже проведя тринадцать месяцев в полном одиночестве, в самом сердце Аверуанского леса, он все еще не мог выкинуть ее из головы. Насмешки, которыми осыпала его Доротея де Флеше, были жестокими, но еще мучительнее были воспоминания о ее красоте: пухлых губках, округлых руках и тонкой талии, о ее высокой груди и девичьих бедрах, которые не приобрели еще зрелой округлости форм.
Когда ему удавалось задремать, его одолевали многочисленные видения, принося с собой рой других образов, прекрасных, но безымянных.
Юный отшельник поднялся на рассвете, измученный, но не успокоенный. Он решил, что купание в заводи реки Исуаль, скрытой в ивовых и ольховых зарослях, поможет ему освежить голову. Вода, восхитительно прохладная в этот утренний час, успокоит его томление.
Ему защипало глаза, когда из темной хижины он вышел в золотистую утреннюю дымку. Мысли его витали где-то далеко, все еще исполненные волнения. Правильно ли он поступил, удалившись от мира, оставив друзей и семью, став отшельником, и все из-за немилости какой-то девчонки? Он не пытался лгать себе, что стал затворником из-за стремления к святости, которая поддерживала других отшельников в испытаниях. Не усугублял ли он, живя в одиночестве, свой недуг, который надеялся исцелить?
Возможно, пришла к нему запоздалая мысль, он действительно выставил себя бесплодным мечтателем и праздным глупцом, в чем его и обвинила Доротея. Непростительной слабостью было бежать в леса из-за разочарования в любви.
Ансельм брел с потупленным взором, пока не оказался среди зарослей тальника, окаймлявших заводь. Не поднимая глаз, он раздвинул молодые кусты и собрался сбросить с себя одежду, но раздавшийся поблизости плеск воды пробудил его от задумчивости.
С лежим испугом Ансельм осознал, что в заводи уже кто-то купается, и, что напугало его еще больше, это была женщина. Стоя посереди заводи, она плескалась до тех пор, пока по воде не пошли волны, достававшие ей до груди. Влажная кожа поблескивала на солнце, как лепестки белой розы в капельках росы.
Испуг юноши перешел в любопытство, а затем в невольное восхищение. Он твердил себе, что надо уйти, но опасался испугать купальщицу резким движением. Склонившись так, что ему были видны изящный профиль и прелестное плечо, она не замечала его присутствия.
Обнаженная женщина, тем более женщина молодая и красивая, была тем зрелищем, которое он хотел бы видеть в последнюю очередь. И все же он не мог отвести от нее глаз. Она была ему незнакома, и он понял, что это не какая-то из деревенских девушек, живущих поблизости. Незнакомка была прекрасна, и весь облик ее говорил о благородстве происхождения. Но, несомненно, ни одна знатная дама или девица не стала бы в одиночестве купаться в лесной заводи.
Вьющиеся каштановые волосы, перехваченные серебристой лентой, тяжелой волной ниспадали на плечи, отливая золотом в лучах рассветного солнца. Обвивающая ее шею тоненькая золотая цепочка, казалось, отражала блеск волос, пританцовывая на груди, пока купальщица играла с волнами.
Молодой отшельник замер, точно зачарованный. Сердце его забилось сильнее, отвечая на властный призыв ее красоты.
Утомленная своей игрой, красавица повернулась к нему спиной и двинулась к противоположному берегу, где, как только что заметил Ансельм, на траве лежали женские одеяния. Она медленно выходила из воды, демонстрируя формы, достойные Венеры.
Затем он заметил неподалеку огромного волка, который, крадучись точно тень, появился из зарослей и подобрался к ее одежде. Ансельму никогда прежде не приходилось видеть таких крупных волков. Ему вспомнились многочисленные истории об оборотнях, которыми будто бы кишел этот лес, и его тревога мгновенно сменилась ужасом. Блестящий мех зверя был черным с голубоватым отливом, и сам он казался намного крупнее обычных серых волков. Припав к земле, хищник поджидал женщину, подходившую к берегу.
«Еще миг, — подумал Ансельм, — и она заметит опасность и закричит от ужаса». Но она продолжала идти дальше, задумчиво склонив голову.
— Берегитесь! — крикнул он странно громким голосом, нарушившим волшебную тишину. Как только слова сорвались с его губ, волк исчез среди дубов и буков. Обернувшись, женщина улыбнулась Анселъму, и он увидел ее овальное лицо со слегка раскосыми глазами и губами пунцовыми, точно зерна граната. Она не казалась ни напуганной волком, ни смущенной присутствием Ансельма.
— Я не боюсь, — произнесла она теплым звучным голосом. — Одинокий волк вряд ли нападет на меня.
— Но, возможно, где-то поблизости бродят его товарищи, — не сдавался Ансельм, — И другие опасности могут подстерегать того, кто бродит по Аверуанскому лесу один. Когда вы оденетесь, я с вашего позволения провожу вас до дома, неважно, далеко или близко он находится.
— Мой дом находится близко и в то же время далеко, — ответила дама загадочно. — Но ты можешь прогуляться со мной, если, конечно, хочешь.
Красавица занялась своей одеждой, а Ансельм на несколько шагов углубился в ольховые заросли и занялся вырезанием толстой дубины, чтобы отбиваться от диких зверей или других противников. Странное, но восхитительное волнение овладело им, и он несколько раз чуть было не порезался своим ножом. Женоненавистничество, побудившее его укрыться от всех в лесном убежище, стало казаться глупым ребячеством. Он позволил себе оскорбиться насмешкой избалованной девчонки слишком сильно и слишком надолго.
К тому времени, как дубина была готова, дама уже закончила свой туалет. Незнакомка вышла ему навстречу, покачиваясь, как ламия. Корсаж цвета зеленых яблок тесно охватывал ее стан. Пурпурное бархатное платье, украшенное лазурью и кармином, подчеркивало очертания бедер. Маленькие ножки были обуты в изящные туфельки из мягкой алой кожи. Ее одежда, хотя и несколько старомодная, приличествовала знатной даме или девице.
Поведение незнакомки было дружелюбным, но удерживало ее спутника на некотором расстоянии. Ансельм склонился перед ней с изысканной учтивостью, противоречившей его грубой деревенской одежде.
— Вижу, ты не всегда жил отшельником, — лукаво заметила она.
— Так вы меня знаете? — изумился Ансельм.
— Я знаю многое. Я Сефора — волшебница. Вряд ли ты слышал обо мне, ведь я живу в таком месте, которое никто не может найти, разве что я сама позволю его отыскать.
— Я не слишком сведущ в волшебстве, — признался Ансельм. — Но я вполне могу поверить в то, что вы волшебница.
Некоторое время они шли по нехоженой тропинке, углубляющейся в чащу. Отшельник никогда прежде не забредал в эти места. Нижние сучья огромных буков склонялись к самой земле. Отводя их от своей спутницы, Ансельм порой прикасался к руке или плечу красавицы. Иногда она опиралась на него, спотыкаясь на неровной дороге. Ее тяжесть казалась упоительным грузом, от которого, увы, волшебница освобождала юношу слишком быстро. Его сердце колотилось от волнения и никак не могло успокоиться.
Рыча и заливаясь ликующим хохотом, он несся по узким улочкам, безжалостно топча всех, кто не успел скрыться с его пути, и разрушая крыши домов могучими ударами дубины. Одним взмахом руки он проламывал крышу или сшибал церковную колокольню, заставляя колокола заходиться жалобным звоном. Отчаянные вопли и стоны отмечали его путь по городу.
Затем колосс подошел к собору, разглядывая величественное здание налитыми кровью глазами. Вскоре он навис над соборной башней, где поджидал его спрятавшийся Гаспар. Голова великана была вровень с вершиной башни, глаза неистово сверкали, а губы изгибались в плотоядной ухмылке. Голосом, похожим на раскаты грома, он воскликнул:
— Эй вы, верные овцы бессильного Бога! Выходите и кланяйтесь великому Натери, или отправитесь прямиком в ад!
Но тут Гаспар показался из-за своего укрытия и встал на виду у бушующего колосса.
— Поди-ка сюда, Натери, если это и вправду ты, — дерзко выкрикнул юноша. — Подойди ближе, ибо я хочу потолковать с тобой.
Выражение безумной ярости сменилось на лице великана неописуемым изумлением. Глядя на Гаспара, точно завороженный, он медленно опустил дубину и наклонился к башне, пока его лицо не оказалось всего в нескольких футах от бесстрашного юноши. Затем, убедившись, что перед ним и впрямь Гаспар, чудовище вновь взревело от ярости. Огромная рука потянулась к Гаспару, грозя стереть его в порошок.
— Ты ли это, Гаспар, мой малодушный ученик? — оглушительно прорычал колосс. — Я же оставил тебя гнить в подземельях Илурни, а теперь встречаю на крыше этого проклятого собора! Тебе следовало остаться там, куда я тебя бросил, — возможно, тогда ты прожил бы чуть подольше!
Трясущимися пальцами Гаспар отвязал от пояса кошель с порошком, и, когда огромная рука нависла над его головой, вытряхнул его содержимое прямо в лицо гиганту. Злобно ухмыляющиеся губы на мгновение исчезли в сером облаке. Через мгновение неистовый блеск в его глазах потух, гигантская рука безжизненно повисла. С грохотом выронив дубину, колосс развернулся и побрел назад по разоренному городу.
Шагая, он что-то сонно бормотал себе под нос, и люди, слышавшие его, клялись, что его голос больше не был похож на голос Натери, теперь в нем слышался гул и ропот множества голосов. А голос самого колдуна, ничуть не более громкий, чем он был при жизни, время от времени пробивался сквозь этот хор, точно сердито возражая кому-то.
Перебравшись через стену, колосс бродил в округе на протяжении долгих часов, и многие полагали, что он разыскивает те могилы, из которых были подняты составлявшие его тела затем начал раскапывать глинистый холм, возвышавшийся над берегом реки. Выкопав в желтой глине огромную яму, он рухнул, придавив собой корзину, в которой сидели его ученики, и затих.
Еще много дней никто не осмеливался приблизиться к этому месту, и гигантский труп гнил под летним солнцем, порождая чудовищное зловоние. А те, кто решился подойти к нему наступившей осенью, когда запах ослабел, утверждали, что слышали исходивший от огромной туши голос Натери, который чем-то возмущался.
Что же касается Гаспара дю Норда, спасшего Вийон, то он дожил до преклонных лет, окруженный всеобщим уважением, и был единственным в тех краях колдуном, чья деятельность ни разу не вызвала неудовольствия церкви.
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ ВЕНЕРЫ
The Disinterment of Venus (1934)
До нескольких весьма прискорбных и скандальных происшествий, случившихся в 1550 году, огороды в Перигоне были расположены на юго-восточной стороне аббатства. После этих событий их перенесли на северо-запад, где они находились до сих пор, а прежнее место заросло бурьяном и шиповником, которые, по строгому приказу сменявших друг друга аббатов, никто никогда не пытался выполоть.
Происшествие, вызвавшее перенос морковных грядок, превратились в Аверуане в народное предание. Сейчас уже трудно сказать, сколько в этой истории правды, а сколько — вымысла.
Однажды апрельским утром три монаха вскапывали огород. Их звали Поль, Пьер и Яг. Первый был зрелым и сильным мужчиной; второй только входил в пору расцвета; третий — почти мальчик, который лишь недавно принял монашеский обет.
Яг вскапывал глинистую почву усерднее и прилежнее своих товарищей. Благодаря заботам многих поколений монахов в огороде почти не попадалось камней, но вскоре лопата Яга звякнула, задев какой-то твердый предмет.
Он решил, что это небольшой валун, который необходимо, к вящей славе Господней, убрать из монастырского огорода. С воодушевлением взявшись за дело, он начал углублять яму, отбрасывая влажную землю в сторону. Задача, однако, оказалась не из легких, а предполагаемый валун, постепенно обнажаясь, начал обнаруживать весьма странные очертания. Забыв про свою работу, Пьер и Поль пришли на помощь своему товарищу. Благодаря их объединенным напряженным усилиям вскоре стало ясно, что представляет собой этот предмет.
В огромной яме, которую вырыли монах, оказались вымазанные землей голова и туловище мраморной женщины. Бледный камень плеч и рук был очищен от грязи в тех местах, где его задели их лопаты, но лицо и грудь оставались облеплены затвердевшей землей.
Фигура стояла прямо, словно на каком-то невидимом пьедестале. Одна рука чуть приподнята, будто в попытке прикрыть прелестную грудь, вторая, свободно свисавшая, была еще погружена в землю. Раскапывая дальше, монахи вскоре освободили пышные ягодицы и округлые бедра, и, наконец, дошли до вкопанной в землю гранитной плиты, служившей пьедесталом.
Во время своих раскопок святые братья почувствовали странное томление, причину которого едва ли могли бы объяснить, но которое, казалось, исходило от рук и груди изваяния, так долго находившегося в земле. Это было неизъяснимое наслаждение, смешанное с благочестивым ужасом, наслаждение, которое три монаха могли бы счесть низким и порочным, если бы знали, что это такое.
Опасаясь повредить мрамор, они орудовали лопатами с большой осторожностью, и когда наконец раскопки были закончены и взгляду предстали восхитительные ступни статуи, Поль, самый старший, начал пучками травы стирать землю, все еще покрывавшую ее прекрасное тело. Избавив статую от земляной корки, он в довершение вытер ее подолом и рукавами своей рясы.
Трое монахов, обладавшие некоторыми познаниями в античной истории, поняли, что скульптура была, по всей видимости, статуей Венеры, восходящей к эпохе завоевания Аверуана римлянами, которые воздвигли здесь несколько алтарей этой богини.
Ни превратности истории, ни долгие века заточения в земле не нанесли вреда чудесному мрамору. Небольшие повреждения, казалось, лишь подчеркивали ее прелесть.
Статуя казалась безупречной, но ее совершенство несло на себе безошибочно узнаваемую печать зла. Формы ее фигуры были преисполнены сладострастия. На полном лице Цирцеи играла манящая улыбка, но каким-то образом пухлые губы одновременно складывались в недовольную гримасу. Шедевр неизвестного скульптора — богиня прелестная и соблазнительная, властная и коварная.
Запретное очарование, казалось, исходило от белого мрамора и обвивалось, точно лиана, вокруг сердец святых братьев. С внезапным чувством стыда они вдруг вспомнили о своих монашеских обетах и заспорили о том, что делать с Венерой, которая казалась несколько неуместной на монастырском огороде. После коротких пререканий Яг отправился к настоятелю, чтобы доложить ему о находке и получить его указания. Тем временем Поль и Пьер возобновили свои прерванные труды, время от времени бросая взгляды на языческую богиню.
Настоятель монастыря, преподобный Августин, тотчас пришел в огород в сопровождении всех монахов, которые в этот час были свободны от работы. С постной миной, не проронив ни слова, он принялся рассматривать статую, а его спутники застыли в ожидании, не осмеливаясь высказать свое мнение до того, как выскажется настоятель.
Даже праведный Августин, однако, несмотря на свой возраст и суровый нрав, был несколько смущен чарами, исходившими от мраморной фигуры. Он ничем не выдал этого и держался даже строже, чем всегда. Он велел принести веревки и поднять Венеру, поставив ее на траву рядом с ямой. Чтобы справиться с этой задачей, Полю, Пьеру и Ягу понадобилась помощь еще двоих монахов. Многие монахи устремились вперед, а некоторые даже порывались дотронуться до статуи, пока настоятель не сделал им строгий выговор за любопытство. Несколько старых святош называли статую языческой гадостью и настаивали на том, чтобы немедленно ее разбить. Другие, более практичные, замечали, что Венера вполне может быть продана за внушительную цену какому-нибудь богатому ценителю искусства.
Августин, хотя и полагал статую гнусным языческим идолом, медлил с решением, как будто прекрасная мраморная женщина молила его о пощаде голосом наполовину человеческим, наполовину божественным. Отводя глаза от белоснежной груди, он решительно приказал братьям вернуться к трудам и молитвам, упомянув о том, что Венера останется в огороде до тех пор, пока не будет принято окончательное решение. Затем он велел одному из братьев принести рогожу и прикрыть ею неподобающую наготу богини.
Находка античной статуи стала источником многих споров и распрей в тихом перигонском аббатстве. Дабы пресечь грешное любопытство, недостойное святых братьев, настоятель распорядился, чтобы к статуе не приближался никто, кроме тех, кто ухаживал за огородом. Кое-кто из церковного начальства впоследствии порицал его за проявленную слабость, которая помешала немедленно уничтожить статую, и до самой смерти старик горько сожалел о проявленной беспечности.
Однако скандал, который разразился вскоре, вряд ли мог бы присниться кому-то даже в страшном сне. На следующий день после того, как обнаружили статую, в монастыре стали происходить странные и ошеломляющие события. До тех пор нарушения дисциплины были большой редкостью среди монастырской братии, а серьезные проступки и вовсе почти неслыханными, но теперь, казалось, дух непослушания, непочтительности и грубости прочно поселился в Перигоне.
Поль, Пьер и Яг оказались первыми, на кого наложили епитимью. Потрясенный декан услышал, как они обсуждали материи, куда более подобающие болтовне светских щеголей, нежели беседе благочестивых монахов. Изнурительный пост, однако, отрезвил их, и они покаялись в том, что одержимы греховными мыслями и плотскими желаниями с того самого дня, когда извлекли из земли злополучную Венеру, и обвинили в этом статую, говоря, что их поразило языческое колдовство.
В тот же самый день еще несколько монахов были уличены в подобных прегрешениях, а все остальные на исповеди признались в том, что их одолевают греховные видения, подобные тем, которые мучили некогда святого Антония. И виновной в этом сочли статую Венеры. До вечерни было замечено еще множество нарушений устава, и некоторые были столь ужасны, что могли быть искуплены лишь долгим покаянием и суровым постом. Братья, чье поведение прежде было безукоризненным, были признаны виновными в таких грехах, которые можно было объяснить лишь происками врага рола человеческого.
А хуже всего прочего было то, что Яг и Поль исчезли из своих келий, и никто не мог сказать, куда они ушли. Когда на следующий день они не вернулись, их начали разыскивать в соседней деревушке, и выяснилось, что они провели ночь в кабаке с прескверной репутацией, а на рассвете отправились в Вийон, главный город провинции. Впоследствии их задержали и вернули в монастырь, причем оба утверждали, что их падение вызвано пагубным влиянием статуи.
Ввиду беспримерного разложения, охватившего Перигон, никто не сомневался в том, что дело не обошлось без дьявольских чар. Источник этих чар был вполне очевиден. Кроме того, монахи проходившие вблизи изваяния, рассказывали странные истории. Одни клялись, что Венера была не каменным идолом, а живой женщиной, что она ухитрилась сдвинуть складки мешковины, так что стали видны ее плечо и прекрасная грудь. Другие божились, что ночью она разгуливала по саду, а третьи утверждали даже, что это суккуб, являвшийся им во сне.
Эти истории вызвали страх и тревогу, и никто не решался подойти к изваянию. Хотя ситуация была в высшей степени скандальной, настоятель все еще воздерживался от приказания разбить статую, боясь, что любой монах, прикоснувшийся к языческой богине, может стать жертвой ее пагубных чар.
Было, однако, решено нанять какого-нибудь мирянина для того, чтобы разбить идола и закопать осколки где-нибудь подальше. И эта задача, несомненно, была бы выполнена, не помешай этому чрезмерное благочестие брата Луи.
Этот святой брат, прекрасный как Адонис, выделялся среди бенедиктинцев своим крайним аскетизмом. Он предавался бесконечным молитвам и строго постился, превосходя в этом даже настоятеля и деканов.
В час, когда выкопали статую, он трудился в поте лица, переписывая Евангелие, и ни тогда, ни позже не удостоил ни единым взглядом подозрительную находку. Выслушивая от своих товарищей рассказы об этом открытии, он сурово порицал их и, полагая, что монастырский сад осквернен присутствием обнаженной богини, избегал приближаться к окнам, выходившим в ту сторону.
Когда развращающее действие статуи на святых братьев стало очевидным, Луи вознегодовал. Он открыто осуждал колебания отца Августина, медлившего с разрушением злокозненного идола, предрекая новые несчастья, если статуя останется цела.
Можно себе представить, какой переполох царил в Перигоне, когда на четвертый день после находки статуи обнаружилось, что брат Луи исчез. Его постель была не смята, но казалось невозможным, что он мог покинуть монастырь ночью, поддавшись тем же греховным побуждениям, которые погубили Поля и Яга.
Расспросив монахов, настоятель выяснил, что в последний раз Луи видели возле монастырской мастерской. Это показалось странным. Немедленно пошли в мастерскую, и монастырский кузнец обнаружил, что не хватает самого тяжелого молота.
Вывод напрашивался сам собой: Луи, охваченный праведным гневом, вышел, чтобы разрушить губительное изваяние.
Отец Августин и святые братья, сопровождавшие его, немедленно направились в сад. Там они столкнулись с садовниками, которые, заметив, что статуя больше не возвышается рядом с ямой, спешили к настоятелю, чтобы доложить ему об этом. Они не осмелились сами выяснять, куда она исчезла, твердо решив, что богиня ожила и бродит где-то в саду.
Воодушевленные своей многочисленностью, собравшиеся монахи приблизились к яме. У ее края они увидели пропавший молот. Рядом валялась дерюга, которой было закрыто изваяние, но нигде не было осколков мрамора, которые они ожидали увидеть. Следы Луи четко отпечатались на краю ямы.
Все это показалось монахам странным и зловещим. Заглянув в яму, они увидели картину, которую могли объяснить лишь кознями Сатаны.
Каким— то образом Венера перевернулась и упала назад в яму. Раздавленное тело брата Луи лежало под ее мраморной грудью. Его лицо превратилось в кровавое месиво, а руки сомкнулись вокруг статуи в отчаянном объятии, и смерть сделала это объятие еще более крепким. Еще страшнее было то, что каменные руки Венеры тоже обнимали мертвого монаха, как будто два неподвижных тела сплелись на ложе страсти!
Ужас, охвативший святых братьев, был безграничен. Некоторые чуть было не убежали с проклятого места, но отец Августин удержал их. Он потребовал принести крест и святую воду, а также лестницу, чтобы спуститься в яму, сказав, что не подобает оставлять тело брата Луи в объятиях мраморного демона. Молот, лежащий рядом с ямой, служил доказательством благочестивых намерений, с которыми Луи шел к статуе, но было очевидно, что он все-таки поддался дьявольским козням. Тем не менее церковь не могла оставить его без достойного погребения.
Когда лестницу принесли, настоятель первым спустился в яму. За ним последовало трое самых отважных братьев. Относительно того, что произошло потом, легенды слегка расходятся во мнениях. Некоторые гласят, что святая вода не возымела никакого действия, другие рассказывают, что, коснувшись мраморного тела Венеры, ее капли превратились в дым, а плоть Луи почернела и распалась, как у полуразложившегося трупа. Но все рассказчики сходятся в том, что три могучих монаха, объединивших свои силы, тщетно пытались разжать мраморные объятия богини и освободить ее добычу.
По приказанию испуганного отца Августина яму поспешно засыпали, а то место, где она находилась, заросло травой и бурьяном вместе со всем заброшенным садом.
КОЛДУНЬЯ ИЗ СИЛЕРА
The Enchantress of Sylaire (1941)
— Простофиля несчастный! Я ни за что не выйду за тебя замуж, — объявила Ансельму Доротея, единственная дочь сира де Флеше, надув вишневые, как спелые ягоды, губки. Ее голос был словно мед, но за его приторной сладостью скрывалось пчелиное жало.
— Не так уж ты и уродлив. И манеры у тебя неплохие. Очень жаль, что у меня нет зеркала, которое могло бы показать тебе, какой ты болван!
— Но почему? — спросил Ансельм, уязвленный и пораженный до глубины души.
— Потому что ты всего лишь безмозглый мечтатель, закопавшийся в книги, точно монах. Ты любишь лишь свои глупые рыцарские романы и легенды. Говорят, что ты даже пишешь стихи. Большая удача, что ты второй сын графа де Фрамбузье, — ибо тебе никогда не стать кем-то большим.
— Но вчера мне казалось, что вы меня чуть-чуть любите, — произнес Ансельм с горечью. — Женщина не видит ничего хорошего в мужчине, которого больше не любит.
— Олух! Осел! — вскричала Доротея, высокомерно тряхнув белокурыми локонами. — Не будь ты таким, как я тебя назвала, ты никогда не напомнил бы мне о вчерашнем. Убирайся вон, идиот, и чтобы я тебя больше не видела!
* * *
Ансельм, отшельник, немного вздремнул, беспокойно ворочаясь на узком и жестком ложе. Казалось, от духоты летней ночи его слегка лихорадит.
Естественный пыл юности также подогревал его волнение. Он не хотел думать о женщинах — в особенности об одной из них. Но, даже проведя тринадцать месяцев в полном одиночестве, в самом сердце Аверуанского леса, он все еще не мог выкинуть ее из головы. Насмешки, которыми осыпала его Доротея де Флеше, были жестокими, но еще мучительнее были воспоминания о ее красоте: пухлых губках, округлых руках и тонкой талии, о ее высокой груди и девичьих бедрах, которые не приобрели еще зрелой округлости форм.
Когда ему удавалось задремать, его одолевали многочисленные видения, принося с собой рой других образов, прекрасных, но безымянных.
Юный отшельник поднялся на рассвете, измученный, но не успокоенный. Он решил, что купание в заводи реки Исуаль, скрытой в ивовых и ольховых зарослях, поможет ему освежить голову. Вода, восхитительно прохладная в этот утренний час, успокоит его томление.
Ему защипало глаза, когда из темной хижины он вышел в золотистую утреннюю дымку. Мысли его витали где-то далеко, все еще исполненные волнения. Правильно ли он поступил, удалившись от мира, оставив друзей и семью, став отшельником, и все из-за немилости какой-то девчонки? Он не пытался лгать себе, что стал затворником из-за стремления к святости, которая поддерживала других отшельников в испытаниях. Не усугублял ли он, живя в одиночестве, свой недуг, который надеялся исцелить?
Возможно, пришла к нему запоздалая мысль, он действительно выставил себя бесплодным мечтателем и праздным глупцом, в чем его и обвинила Доротея. Непростительной слабостью было бежать в леса из-за разочарования в любви.
Ансельм брел с потупленным взором, пока не оказался среди зарослей тальника, окаймлявших заводь. Не поднимая глаз, он раздвинул молодые кусты и собрался сбросить с себя одежду, но раздавшийся поблизости плеск воды пробудил его от задумчивости.
С лежим испугом Ансельм осознал, что в заводи уже кто-то купается, и, что напугало его еще больше, это была женщина. Стоя посереди заводи, она плескалась до тех пор, пока по воде не пошли волны, достававшие ей до груди. Влажная кожа поблескивала на солнце, как лепестки белой розы в капельках росы.
Испуг юноши перешел в любопытство, а затем в невольное восхищение. Он твердил себе, что надо уйти, но опасался испугать купальщицу резким движением. Склонившись так, что ему были видны изящный профиль и прелестное плечо, она не замечала его присутствия.
Обнаженная женщина, тем более женщина молодая и красивая, была тем зрелищем, которое он хотел бы видеть в последнюю очередь. И все же он не мог отвести от нее глаз. Она была ему незнакома, и он понял, что это не какая-то из деревенских девушек, живущих поблизости. Незнакомка была прекрасна, и весь облик ее говорил о благородстве происхождения. Но, несомненно, ни одна знатная дама или девица не стала бы в одиночестве купаться в лесной заводи.
Вьющиеся каштановые волосы, перехваченные серебристой лентой, тяжелой волной ниспадали на плечи, отливая золотом в лучах рассветного солнца. Обвивающая ее шею тоненькая золотая цепочка, казалось, отражала блеск волос, пританцовывая на груди, пока купальщица играла с волнами.
Молодой отшельник замер, точно зачарованный. Сердце его забилось сильнее, отвечая на властный призыв ее красоты.
Утомленная своей игрой, красавица повернулась к нему спиной и двинулась к противоположному берегу, где, как только что заметил Ансельм, на траве лежали женские одеяния. Она медленно выходила из воды, демонстрируя формы, достойные Венеры.
Затем он заметил неподалеку огромного волка, который, крадучись точно тень, появился из зарослей и подобрался к ее одежде. Ансельму никогда прежде не приходилось видеть таких крупных волков. Ему вспомнились многочисленные истории об оборотнях, которыми будто бы кишел этот лес, и его тревога мгновенно сменилась ужасом. Блестящий мех зверя был черным с голубоватым отливом, и сам он казался намного крупнее обычных серых волков. Припав к земле, хищник поджидал женщину, подходившую к берегу.
«Еще миг, — подумал Ансельм, — и она заметит опасность и закричит от ужаса». Но она продолжала идти дальше, задумчиво склонив голову.
— Берегитесь! — крикнул он странно громким голосом, нарушившим волшебную тишину. Как только слова сорвались с его губ, волк исчез среди дубов и буков. Обернувшись, женщина улыбнулась Анселъму, и он увидел ее овальное лицо со слегка раскосыми глазами и губами пунцовыми, точно зерна граната. Она не казалась ни напуганной волком, ни смущенной присутствием Ансельма.
— Я не боюсь, — произнесла она теплым звучным голосом. — Одинокий волк вряд ли нападет на меня.
— Но, возможно, где-то поблизости бродят его товарищи, — не сдавался Ансельм, — И другие опасности могут подстерегать того, кто бродит по Аверуанскому лесу один. Когда вы оденетесь, я с вашего позволения провожу вас до дома, неважно, далеко или близко он находится.
— Мой дом находится близко и в то же время далеко, — ответила дама загадочно. — Но ты можешь прогуляться со мной, если, конечно, хочешь.
Красавица занялась своей одеждой, а Ансельм на несколько шагов углубился в ольховые заросли и занялся вырезанием толстой дубины, чтобы отбиваться от диких зверей или других противников. Странное, но восхитительное волнение овладело им, и он несколько раз чуть было не порезался своим ножом. Женоненавистничество, побудившее его укрыться от всех в лесном убежище, стало казаться глупым ребячеством. Он позволил себе оскорбиться насмешкой избалованной девчонки слишком сильно и слишком надолго.
К тому времени, как дубина была готова, дама уже закончила свой туалет. Незнакомка вышла ему навстречу, покачиваясь, как ламия. Корсаж цвета зеленых яблок тесно охватывал ее стан. Пурпурное бархатное платье, украшенное лазурью и кармином, подчеркивало очертания бедер. Маленькие ножки были обуты в изящные туфельки из мягкой алой кожи. Ее одежда, хотя и несколько старомодная, приличествовала знатной даме или девице.
Поведение незнакомки было дружелюбным, но удерживало ее спутника на некотором расстоянии. Ансельм склонился перед ней с изысканной учтивостью, противоречившей его грубой деревенской одежде.
— Вижу, ты не всегда жил отшельником, — лукаво заметила она.
— Так вы меня знаете? — изумился Ансельм.
— Я знаю многое. Я Сефора — волшебница. Вряд ли ты слышал обо мне, ведь я живу в таком месте, которое никто не может найти, разве что я сама позволю его отыскать.
— Я не слишком сведущ в волшебстве, — признался Ансельм. — Но я вполне могу поверить в то, что вы волшебница.
Некоторое время они шли по нехоженой тропинке, углубляющейся в чащу. Отшельник никогда прежде не забредал в эти места. Нижние сучья огромных буков склонялись к самой земле. Отводя их от своей спутницы, Ансельм порой прикасался к руке или плечу красавицы. Иногда она опиралась на него, спотыкаясь на неровной дороге. Ее тяжесть казалась упоительным грузом, от которого, увы, волшебница освобождала юношу слишком быстро. Его сердце колотилось от волнения и никак не могло успокоиться.