Страница:
Возможно, на это мнение повлияла неприязнь, которую весь Вийон испытывал к Рейнару с мальчишеских лет, и которая с новой силой вспыхнула после его возвращения. Само лицо его, казалось, было создано для того, чтобы вызывать всеобщую ненависть: очень смуглое, с иссиня-черными волосами и бородкой, с косящими разноцветными глазами, придававшими камнерезу недобрый вид. Его скрытность и молчаливость заставляли некоторых говорить о том, что он колдун; были даже такие, кто обвинял его в сношениях с дьяволом, хотя эти злые слова так и остались всего лишь словами из-за недостатка убедительных доказательств.
Однако люди, обвинявшие Рейнара в сношениях с нечистой силой, через некоторое время стали приводить в качестве доказательства созданных им горгулий. Ни один человек, утверждали они, не смог бы столь зримо воплотить в камне злобу и порок, не будь он вдохновлен самим Сатаной.
Две горгульи находились по углам высокой башни собора. Одна — чудовище с кошачьей головой, лапами и крыльями грифона — застыла на краю крыши, словно готовясь спикировать на Вийон. Вторым был сатир с крыльями нетопыря, с похотливым взглядом, точно пожирающим беспомощную жертву. Обе фигуры камнерез изваял во всех деталях. Мало напоминая обычные украшения церковных крыш, они выглядели так, словно в любой момент могли ожить и сорваться с насиженного места.
Амброзиус, большой ценитель искусства, откровенно любовался этими причудливыми созданиями. Но остальные горожане, среди которых было немало служителей церкви, оказались возмущены, кто в большей степени, кто в меньшей. Они утверждали, что мастер изваял эти фигуры во славу скорее Сатаны, чем Господа. Конечно, признавали они, облик горгулий и должен быть причудливым и устрашающим, но в данном случае мастер перешел все допустимые границы.
Однако, когда строительство закончилось, к горгульям Блеза Рейнара постепенно привыкли и вскоре почти перестали их замечать. Злословие сошло на нет, а сам камнерез нашел другую работу не без помощи разбирающихся в искусстве покровителей. Он стал ухаживать, хотя и без особенного успеха, за дочерью трактирщика, Николетой Вильом, в которую, как говорят, был тайно влюблен долгие годы.
Но сам Рейнар не забыл горгулий. Часто, проходя мимо величественной громады собора, он разглядывал их с тайной гордостью, причину которой он и сам вряд ли смог бы объяснить. Казалось, они имеют для него особое значение и их вид согревает ему душу.
Если бы его спросили о причинах его гордости, он ответил бы, что гордится искусной работой. Он не сказал бы, а может, и сам не подозревал о том, что в одной из горгулий воплотил всю злобу и обиду на несправедливость жителей Вийона и водрузил ее на крышу собора, откуда она должна была вечно взирать на суетящихся внизу горожан. Может, он не догадывался и о том, что во второй горгулье он изобразил свою страсть к Николете, безмолвную и упорную страсть, которая вновь привела его в ставший ненавистным город его юности.
Камнерезу, даже больше, чем его хулителям, они казались одушевленными, живущими собственной жизнью. И больше всего они стали казаться живыми, когда лето подошло к концу и над городом начали собираться осенние бури. Когда потоки воды низвергались с крыши собора, могло показаться, что горгульи злобно плюются в тех, кто смотрит на них снизу.
В то время, в 1138 году от Рождества Христова, Вийон считался главным городом провинции Аверуан. С двух сторон глухие леса, о которых рассказывали страшные вещи, подходили так близко к городским стенам, что их тень на закате достигала городских ворот. С двух других сторон располагались возделанные поля и ручьи, петляющие между ивами, и дороги, ведшие через открытую равнину, в земли, лежащие за пределами Аверуана.
Сам город процветал уже долгое время и никогда не разделял недобрую славу окружавших его лесов. Его освящало присутствие двух женских монастырей и одного мужского, и теперь, когда строительство долгожданного собора закончилось, горожане считали, что Вийону гарантировано заступничество святых и нечисть будет держаться от него подальше.
Разумеется, как и во всех средневековых городах, в Вийоне время от времени обнаруживались случаи колдовства или одержимости бесами; и как-то раз, а может, и дважды, бессовестные суккубы совращали добродетельных жителей города. Но никто не мог предвидеть ужасных событий, начавшихся в последний месяц осени, в тот год, когда было закончено строительство собора.
Первое из них произошло по соседству с собором, в тени священных стен, что было совсем уж непостижимо. Двое горожан, почтенный портной по имени Гийом Маспье и столь же уважаемый бондарь, Жером Мацаль, возвращались домой поздним вечером, добросовестно перепробовав все красные и белые аверуанские вина в нескольких трактирах. Если верить словам Маспье, они проходили по соборной площади и рассматривали заслоняющую звезды громаду собора, когда летающее чудище, черное, как сажа преисподней, спикировало с крыши и набросилось на Жерома. Оно сбило его с ног и вцепилось в него зубами и когтями.
Маспье был не в состоянии подробно описать чудовище, ибо судьба его товарища отбила у него всякое желание задержаться на месте происшествия. Он бежал без оглядки, со всей прытью, на которую был способен, и остановился лишь у дома священника, где и поведал о своем приключении, перемежая рассказ дрожью и икотой.
Вооружившись святой водой и наперсным крестом, в сопровождении толпы горожан, несущих факелы, священник последовал за Маспье на место трагедии, где они нашли растерзанное тело Мацаля. Лицо его было искажено ужасом, горло и грудь истерзаны когтями. В ту ночь никто больше не видел чудовища, но горожане разошлись по домам напуганные, убежденные в том, что их город посетил выходец из преисподней.
Наутро, когда весть о ночном происшествии облетела всех обитателей города, священники прошли повсюду с ладаном и святой водой, но напрасны оказались их старания, ибо злой дух был рядом и на следующую ночь снова вышел на охоту.
В узком переулке он напал на двух достойных горожан, мгновенно умертвив одного из них и вцепившись в другого сзади, когда тот пытался убежать. Пронзительные крики и утробное рычание демона слышали люди, живущие в близлежащих домах. Те из них, у кого хватило храбрости выглянуть в окно, видели, как мерзкая тварь улетала, затмевая размашистыми черными крыльями осенние звезды.
После этого происшествия очень немногие отваживались выходить на улицу по ночам, да и то лишь вооруженными группами, с факелами в руках, рассчитывая таким образом отпугнуть демона, которого они считали созданием тьмы, боящимся огня и света. Но чудовище продолжало нападать, гася факелы взмахами широких крыльев и дерзко выхватывая жертвы из толпы.
Казалось, им движет смертельная ненависть, ибо люди, на которых оно нападало, были растерзаны в клочья. Те Же, кому посчастливилось остаться в живых, не могли подробно описать чудище, сходясь лишь в том, что у него была звериная голова и огромные птичьи крылья. Знатоки демонологии утверждали, что это был Модо, дух убийства, другие считали его одним из приближенных Сатаны.
Город был охвачен суеверным ужасом, паническим ужасом, который невозможно выразить словами. Казалось, над ним клубится тяжелая душная мгла. Даже днем обывателям мерещились огромные крылья, страх проник повсюду, словно моровое поветрие.
Горожане выходили на улицу, дрожа и крестясь, архиепископ, точно так же как и подчиненные ему священнослужители, признавался в своей неспособности справиться с разрастающимся злом. В Рим отправили гонца, который должен был привести воду, освященную самим папой. Лишь это средство, по слухам, могло спасти Вийон от кошмарного гостя.
Однажды вечером, примерно в середине ноября, настоятель францисканского монастыря, покинувший келью, чтобы соборовать умирающего друга, был настигнут чудовищем прямо на пороге дома, куда направлялся, и умерщвлен столь же варварски, как и остальные жертвы.
К этому гнусному деянию вскоре прибавилось и немыслимое кощунство. На следующую же ночь, когда аббата отпевали в соборе, демон ворвался сквозь высокие двери нефа. Затушив взмахами крыльев свечи, теплившиеся у гроба, он растерзал троих священников прямо на ступенях алтаря.
Каждый ощущал теперь грозную близость смерти. Среди растерянности и хаоса последовал прискорбный всплеск человеческих злодеяний: убийства, грабежи и воровство уже казалось, никого не удивляли. Множество неофитов служило черные мессы в окрестных лесах и тайных капищах.
В самый разгар смятения и неразберихи по Вийону пошли слухи, что в городе появился второй демон, что первое чудище нашло себе товарища — духа распутства и похоти, преследовавшего женщин. Это создание до истерики напугало нескольких дам, девиц и служанок, подглядывая в окна их спален.
Однако, как ни странно, не было ни одного достоверного случая, чтобы этот омерзительный урод посягнул на честь какой-нибудь женщины. Он приближался ко многим, пугая их своим обликом и сладострастными гримасами, но ни одну не тронул. Даже в эти страшные времена кое-кто отпускал непристойные шуточки по поводу странной сдержанности этого демона. Он ищет кого-то, уверяли они, кого еще не встречал на ночных улицах.
Лишь длинный изогнутый переулок отделял жилище Блеза Рейнара от трактира, который держал Жан Вильом, отец Николеты. В этом трактире Рейнар имел обыкновение проводить все вечера, хотя Жан был этим недоволен, да и сама Николета не слишком-то привечала резчика. Его терпели благодаря туго набитому кошельку, вкупе с почти беспредельным пристрастием к вину. Камнерез появлялся, едва только садилось солнце, и безмолвно просиживал час за часом, мрачно глядя на Николету и безрадостно глотая крепкие аверуанские вина. Несмотря на желание сохранить выгодного посетителя, в трактире Блеза побаивались за его скверную репутацию и угрюмый нрав. Никто не общался с ним больше, чем это было необходимо.
Как и все в Вийоне, Рейнар по ночам ощущал бремя суеверного ужаса, когда посланник ада реял над городом, высматривая очередную жертву, которой теперь мог оказаться любой. Ничто менее властное, чем его страсть к Николете, не смогло бы заставить его преодолеть извилистый переулок, отделявший его дом от двери трактира.
Осенние ночи были безлунны. В следующую ночь после осквернения собора серп молодого месяца склонился над крышами домов, когда в обычный час Рейнар вышел из дверей своего жилища. В узком петляющем переулке было темно, и он дрожал от страха, пробираясь во мраке, лишь изредка нарушаемом слабым отсветом свечи. Ему казалось, что вот-вот над ним раздастся хлопанье дьявольских крыльев и в темноте загорятся зловещие глаза. Дойдя почти до конца переулка, он увидел, что растущая луна скрылась за облаком, имеющим сходство с неуклюже изогнутыми заостренными крыльями.
Он испытал огромное облегчение, достигнув наконец двери трактира. Его преследовало ощущение, что кто-то неслышно следует по пятам, наполняя сумерки дыханием опасности. Резчик быстро захлопнул за собою дверь, словно надеясь спастись за ней от невидимого преследователя.
В тот вечер в трактире оказалось не слишком много посетителей. Николета подавала вино молодому купцу Раулю Купену и охотно смеялась над его грубыми остротами. Жан Вильом тихим голосом обсуждал последние происшествия со своими посетителями и пил с ними наравне.
Кипя от ревности, Рейнар уселся за стол и начал бросать злобные взгляды на воркующую парочку. Казалось, никто не заметил его появления. Вильом продолжал как ни в чем не бывало беседовать с друзьями, и Николета со своим кавалером обращали на него не больше внимания, чем на веник у порога. К ревнивому гневу Рейнара вскоре прибавилась обида, и он начал барабанить тяжелыми кулаками по столу, пытаясь привлечь к себе внимание.
Вильом, который сидел к камнерезу спиной, не оборачиваясь, позвал Николету и велел ей обслужить Рейнара. Через плечо улыбнувшись Купену, она медленно подошла к столу своего нежеланного поклонника.
Она была маленькая и пухленькая, с золотисто-рыжими волосами, обрамлявшими прелестное круглое личико. Платье цвета зеленых яблок подчеркивало ее соблазнительные формы. Выражение лица девушки казалось пренебрежительным, ибо Блез ей не нравился, и она не давала себе труда скрывать отвращение. Но Рейнару она показалась еще прелестнее и желаннее, чем когда-либо прежде. Ему хотелось схватить ее в объятия и унести прочь прямо на глазах ее отца и Рауля Купена.
— Принеси мне кувшин вина из Ла Френэ, — бросил он отрывисто. Голос выдавал бушевавшую в нем смесь обиды и желания.
Насмешливо встряхнув головой и кидая кокетливые взгляды на Купена, девушка повиновалась Поставив перед Рейнаром заказанное вино, она вернулась за стол к молодому купцу и возобновила беседу.
Рейнар принялся за вино, но оно лишь сильнее растравило обиду. Его глаза загорелись злобой, изгиб губ стал угрожающим, как у изваянной им горгульи на башне нового собора Мрачный гнев, точно ярость угрюмого фавна, запылал в его душе, но Блез сидел неподвижно, пытаясь заглушить чувства и снова и снова осушая свой кубок.
Рауль Купен тоже изрядно выпил и стал смелее в своих ухаживаниях. Он пытался поцеловать руку Николеты, которая уселась на скамью рядом с ним. Рука была игриво отдернута, но после того, как ее хозяйка легонько шлепнула наглеца, снова протянута Раулю.
Блез вскочил на ноги и шагнул к любезничающей парочке с нечленораздельным рыком. Им владело неодолимое желание задушить счастливого соперника. Один из посетителей приметил его движение и кликнул Вильома. Трактирщик встал, пошатываясь, пересек комнату и уставился на Рейнара, готовый немедленно вмешаться.
Рейнар на секунду остановился в нерешительности, затем двинулся дальше, безумный от ненависти, затмевающей его разум. Он жаждал убить Вильома и Купена, всех их приятелей, сидевших в углу, а потом, над их задушенными телами, истерзать неистовыми ласками тело Николеты.
Видя приближение камнереза, Купен также поднялся на ноги и выхватил небольшой кинжал, который носил под плащом. Тем временем Жан Вильом втиснул свое дородное тело между соперниками.
— Сядь за свой стол, камнерез, — прикрикнул он на Рейнара.
Видя, что сила не на его стороне, Рейнар остановился, хотя гнев все еще кипел в его душе, точно варево в котле колдуна. Он смотрел злобно горящими узкими глазами и видел за их спинами серые рамы трактирного окна, в котором смутно отражалась комната с горящими свечами, головы Купена, Вильома и Николеты и его собственное мрачное лицо.
В этот момент ему почему-то вспомнилось неясное облако, которое он видел на фоне луны, и ощущение, что кто-то следует за ним, появившееся в переулке.
Пока он нерешительно глядел на группу, стоящую перед ним, и ее отражение в окне, раздался оглушительный треск, и стекла вылетели, разлетаясь десятками осколков. Чудовищная темная фигура влетела в комнату вместе с фонтаном стеклянных брызг, и хлопанье тяжелых крыльев заставило неистово заплясать огоньки свечей. Тварь взмыла под потолок и на мгновение повисла среди испуганно мечущихся теней. Ее глаза горели, точно угли, а губы изгибались в злобной и презрительной ухмылке, позволяя видеть змеиные клыки.
За ней сквозь разбитое окно в комнату проникло еще одно летучее чудовище. В каждом его движении сквозили похоть и сластолюбие, так же, как в полете его товарища была видна убийственная злоба. Лицо сатира кривилось жуткой застывшей ухмылкой, а желтые глаза были прикованы к Николете.
Рейнар, как и все остальные, остолбенел от ужаса, столь сильного, что на миг он забыл обо всем остальном. Неподвижно смотрели они на вторжение демонов, и в душе Рейнара ужас мешался с изумлением. Николета, дико завизжав, повернулась и бросилась бежать.
Ее вопль точно подхлестнул двух демонов. Один ударом когтистой лапы разодрал горло Жану Вильому, а затем напал на Рауля Купена, второй погнался за девушкой, и настигнув ее, накрыл, словно дьявольскими занавесями, черными перепончатыми крыльями.
В комнате бушевал стонущий вихрь, хаос диких криков и мечущихся переплетенных теней. Рейнар слышал утробное рычание чудища, терзавшего тело Купена, и похотливый смех инкуба, заглушающий крики девушки. Свечи погасли от ветра, поднятого огромными крыльями. В темноте Рейнар сильно ударился головой обо что-то твердое и провалился во мрак беспамятства.
С неимоверным усилием Рейнар приходил в сознание. Он не сразу вспомнил, где он и что произошло. Голову наполняла пульсирующая боль, перед глазами кружились человеческие лица и огни факелов, жужжали возбужденные голоса, но главным стало ощущение непоправимой беды, придавившее его, едва сознание начало проясняться. Память возвращалась медленно и неохотно. Он лежал на полу в трактире, и лицо заливала кровь, струившаяся из раны на голове.
Длинную комнату заполнили соседи, вооруженные, чем попало. Изодранные тела Вильома и Купена лежали на полу, усыпанном обломками мебели и посуды. Николета слабо стонала, не слыша вопросов, с которыми обращались к ней столпившиеся женщины. Двое приятелей Вильома лежали мертвые рядом с перевернутым столом, за которым они ужинали несколько минут назад.
Преодолев дурноту и головокружение, Рейнар встал на ноги и тут же был окружен взволнованными людьми. Многие смотрели на него подозрительно, так как камнерез пользовался дурной славой и к тому же оказался единственным мужчиной, оставшимся в живых, но его ответы убедили всех, что в трактир наведались демоны, свирепствовавшие в Вийоне уже несколько недель. Однако Рейнар не смог признаться им в главной причине своего ужаса. Эту тайну ему суждено было хранить в самой глубине души, не смея поделиться ею ни с кем.
Каким— то образом он покинул разоренный трактир, пробравшись сквозь онемевшую толпу, и в одиночестве очутился на полуночной улице. Забыв об опасности, едва сознавая, куда он идет, он бродил по улицам Вийона долгие часы, пока, наконец, не добрел до своей мастерской. Плохо понимая, что делает, он вошел туда и вновь вышел с тяжелым молотом в руках. Потом, движимый неисцелимой мукой, он снова бродил по городу, пока бледный рассвет не тронул церковные шпили и крыши домов.
Ноги сами собой вынесли его на площадь перед собором. Не обращая внимания на потрясенного служку, он вошел и направился к лестнице, которая, головокружительно извиваясь, вела на вершину башни.
В сумрачном свете ноябрьского утра он вышел на крышу и, подойдя к самому краю, стал рассматривать каменные фигуры. Он не слишком удивился, обнаружив что зубы и когти грифона испачканы кровью, а с когтей сатира свисают клочья яблочно-зеленой ткани.
В пепельном утреннем свете Рейнару показалось, что лица его последних творений выражают неописуемое торжество и глубочайшее злорадство. Он глядел на свою работу с мучительным восхищением, пока бессильная ярость, отвращение и раскаяние не поднялись в нем удушающей волной. Он едва осознавал, что изо всех сил колотит молотом по рогатой голове сатира, пока не услышал зловещий скрежет и не обнаружил, что отчаянно балансирует на самом краю крыши. Яростные удары раскололи лицо горгульи, но не стерли выражения злобного торжества. Закусив губу, Рейнар снова поднял молот над головой. Удар пришелся по пустому месту, какая-то сила отбросила его назад, вонзаясь в тело десятками коротких ножей. Он лежал на самом краю крыши, его голова и плечи свисали над безлюдной площадью. Теряя сознание от боли, он увидел горгулью, впившуюся передней лапой в его плечо. Чудовище возвышалось над ним, словно зверь над добычей. Рейнар чувствовал, что сползает по водосточному желобу, а горгулья поворачивается, будто хочет вернуться в свое обычное положение. Ее медленное неумолимое движение казалось частью его головокружения. Сама башня наклонялась и кружилась под ним самым кошмарным образом. Смутно, сквозь ужас, застилающий глаза, Рейнар разглядел клонящуюся к нему тигриную морду с яростно оскаленными клыками. Вне себя от ужаса, он ударил молотом кошмарную фигуру, которая надвигалась на него, заслоняя свет, и тут же снова почувствовал, что башня начала кружиться, и ощутил, что висит над пустотой, зажатый в когтистой лапе. Он еще раз размахнулся молотом, пытаясь попасть по омерзительной морде, но не смог дотянуться, и молот с глухим лязгом опустился на переднюю лапу, вцепившуюся в его плечо, точно крючья мясника. Лязг превратился в неприятный треск, и склонившаяся над ним горгулья скрылась из виду. Больше он не видел ничего, кроме темной громады собора, стремительно уносящейся в пасмурные небеса…
Изувеченное тело Рейнара нашел архиепископ Амброзиус, спешивший на утреннюю службу. При виде этого зрелища его святейшество в ужасе перекрестился, а потом, заметив предмет, все еще вцепившийся в плечо Рейнара, повторил этот жест с благоговейным трепетом.
Он наклонился ниже, чтобы рассмотреть находку. Безошибочная память истинного ценителя искусств подсказала ему, что это такое. Затем с той же ясностью он увидел, что каменная лапа, вцепившаяся когтями в тело Рейнара, невероятно изменилась: та, которую он помнил, была расслаблена и слегка изогнута; теперь же она была растопырена и вытянута, будто лапа живого зверя, пытающегося удержать в когтях тяжелую ношу…
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА ЖАБ
— Пьер, мальчик мой, почему ты всегда так рано от меня уходишь? — спросила мать Антуанетта. Пьер, скромный деревенский юноша, был учеником аптекаря и пришел к Антуанетте, местной колдунье, по поручению своего хозяина. Она годилась в матери юноше, однако в голосе ведьмы звучали похотливые нотки, и она пыталась заигрывать с молодым гостем.
Дырявая засаленная блузка, слишком тесная для тучной фигуры матери Антуанетты, не могла прикрыть ее огромного бесформенного бюста и живота, желтого и вздутого, как у лягушки…
Юноша ничего не ответил, и ведьма наклонилась над ним, так что ее грудь оказалась на уровне его глаз. В углублении Пьер увидел капельку пота, которая блестела, как роса на болоте, или скорее, как слизь какого-то земноводного… Хриплый голос Антуанетты звучал все настойчивее:
— Ну, посиди еще, красавчик. Ты — сирота. В деревне тебя никто не ждет, а твой хозяин не будет возражать.
Ведьма схватила руку юноши и прижала к своей груди. Ее короткие плоские пальцы, казалось, были соединены перепонкой.
Пьер выдернул руку и тактично отодвинулся. Внешний вид колдуньи, ее грубая и неумелая манера заигрывать — все вызывало в нем чувства брезгливости и отвращения, подобные тому, что он испытывал, когда нечаянно наступал на огромных склизких жаб, в потемках возвращаясь от жилища ведьмы в свою деревню. Эти твари сотнями жили вокруг избушки ведьмы, они и сейчас квакали, эхом вторя словам колдуньи. В деревне мать Антуанетту называли Повелительницей жаб и говорили, что жабы выполняют все ее приказы. В этой глухой провинции люди все еще верили в любовные напитки и заклинания, боялись колдовства, поэтому неудивительно, что о Повелительнице жаб рассказывали жуткие истории, в которые нетрудно было поверить, глядя в выпуклые, немигающие, как у жабы, глаза колдуньи…
Юноша подумал, что скоро стемнеет, и поежился при мысли, что придется идти через болото ночью. Ему так хотелось побыстрее уйти, а назойливая старуха, как назло, все не отпускала его. Пьер потянулся за черной треугольной бутылочкой, которая стояла перед ним на грязном столе. В ней находилось сильнодействующее приворотное зелье, которое его хозяин, Ален ле Диндон, поручил ему принести. Деревенский аптекарь тайно приторговывал сомнительными препаратами, которыми снабжала его ведьма, и Пьеру часто приходилось ходить с подобными поручениями в ее хижину, затаившуюся среди густого ивняка.
Старик— аптекарь, любивший сальные шутки, не раз намекал Пьеру, что мать Антуанетта положила на него глаз.
— Однажды ночью, мой мальчик, ты останешься у нее. Будь осторожен, а то эта жирная жаба раздавит тебя.
Вспомнив ехидные слова хозяина, юноша покраснел. Он уже встал из-за стола, но колдунья продолжала уговаривать:
— На болоте холодный туман, и он быстро сгущается. Я знала, что ты придешь, и сварила тебе прекрасный глинтвейн.
Она сняла крышку с глиняного кувшина и вылила его содержимое в большую кружку. Бордово-красное вино приятно пенилось и наполняло комнату утонченным ароматом горячих специй, вытеснив дурные запахи, исходящие от медленно кипящего котла, недосушенных тритонов, гадюк, крыльев летучих мышей и тошнотворных трав, развешанных по стенам, а также зловонных свечей, сделанных из смолы и протухшего сала и освещающих убогое мрачное жилище днем и ночью.
— Я выпью вино, — неохотно согласился Пьер. — Но только если ты ничего туда не подмешала.
— Это хорошее молодое вино с арабскими специями, — приговаривала колдунья и заискивающе заглядывала в глаза юноше. — Оно согреет тебя изнутри и… — ведьма что-то неразборчиво добавила, и Пьер взял кружку, но прежде чем выпить, осторожно понюхал напиток. Приятный запах не предвещал ничего плохого — несомненно, там не было никакого колдовского зелья, так как юноша хорошо знал: все, что мать Антуанетта готовит сама, очень дурно пахнет. Однако, повинуясь какому-то внутреннему чутью, Пьер колебался. Тут он вспомнил, что вечер действительно холодный, и когда он шел к Антуанетте, над болотом уже клубился густой туман. Вино придаст ему сил для долгой дороги домой. Пьер выпил глинтвейн залпом и поставил кружку.
Однако люди, обвинявшие Рейнара в сношениях с нечистой силой, через некоторое время стали приводить в качестве доказательства созданных им горгулий. Ни один человек, утверждали они, не смог бы столь зримо воплотить в камне злобу и порок, не будь он вдохновлен самим Сатаной.
Две горгульи находились по углам высокой башни собора. Одна — чудовище с кошачьей головой, лапами и крыльями грифона — застыла на краю крыши, словно готовясь спикировать на Вийон. Вторым был сатир с крыльями нетопыря, с похотливым взглядом, точно пожирающим беспомощную жертву. Обе фигуры камнерез изваял во всех деталях. Мало напоминая обычные украшения церковных крыш, они выглядели так, словно в любой момент могли ожить и сорваться с насиженного места.
Амброзиус, большой ценитель искусства, откровенно любовался этими причудливыми созданиями. Но остальные горожане, среди которых было немало служителей церкви, оказались возмущены, кто в большей степени, кто в меньшей. Они утверждали, что мастер изваял эти фигуры во славу скорее Сатаны, чем Господа. Конечно, признавали они, облик горгулий и должен быть причудливым и устрашающим, но в данном случае мастер перешел все допустимые границы.
Однако, когда строительство закончилось, к горгульям Блеза Рейнара постепенно привыкли и вскоре почти перестали их замечать. Злословие сошло на нет, а сам камнерез нашел другую работу не без помощи разбирающихся в искусстве покровителей. Он стал ухаживать, хотя и без особенного успеха, за дочерью трактирщика, Николетой Вильом, в которую, как говорят, был тайно влюблен долгие годы.
Но сам Рейнар не забыл горгулий. Часто, проходя мимо величественной громады собора, он разглядывал их с тайной гордостью, причину которой он и сам вряд ли смог бы объяснить. Казалось, они имеют для него особое значение и их вид согревает ему душу.
Если бы его спросили о причинах его гордости, он ответил бы, что гордится искусной работой. Он не сказал бы, а может, и сам не подозревал о том, что в одной из горгулий воплотил всю злобу и обиду на несправедливость жителей Вийона и водрузил ее на крышу собора, откуда она должна была вечно взирать на суетящихся внизу горожан. Может, он не догадывался и о том, что во второй горгулье он изобразил свою страсть к Николете, безмолвную и упорную страсть, которая вновь привела его в ставший ненавистным город его юности.
Камнерезу, даже больше, чем его хулителям, они казались одушевленными, живущими собственной жизнью. И больше всего они стали казаться живыми, когда лето подошло к концу и над городом начали собираться осенние бури. Когда потоки воды низвергались с крыши собора, могло показаться, что горгульи злобно плюются в тех, кто смотрит на них снизу.
В то время, в 1138 году от Рождества Христова, Вийон считался главным городом провинции Аверуан. С двух сторон глухие леса, о которых рассказывали страшные вещи, подходили так близко к городским стенам, что их тень на закате достигала городских ворот. С двух других сторон располагались возделанные поля и ручьи, петляющие между ивами, и дороги, ведшие через открытую равнину, в земли, лежащие за пределами Аверуана.
Сам город процветал уже долгое время и никогда не разделял недобрую славу окружавших его лесов. Его освящало присутствие двух женских монастырей и одного мужского, и теперь, когда строительство долгожданного собора закончилось, горожане считали, что Вийону гарантировано заступничество святых и нечисть будет держаться от него подальше.
Разумеется, как и во всех средневековых городах, в Вийоне время от времени обнаруживались случаи колдовства или одержимости бесами; и как-то раз, а может, и дважды, бессовестные суккубы совращали добродетельных жителей города. Но никто не мог предвидеть ужасных событий, начавшихся в последний месяц осени, в тот год, когда было закончено строительство собора.
Первое из них произошло по соседству с собором, в тени священных стен, что было совсем уж непостижимо. Двое горожан, почтенный портной по имени Гийом Маспье и столь же уважаемый бондарь, Жером Мацаль, возвращались домой поздним вечером, добросовестно перепробовав все красные и белые аверуанские вина в нескольких трактирах. Если верить словам Маспье, они проходили по соборной площади и рассматривали заслоняющую звезды громаду собора, когда летающее чудище, черное, как сажа преисподней, спикировало с крыши и набросилось на Жерома. Оно сбило его с ног и вцепилось в него зубами и когтями.
Маспье был не в состоянии подробно описать чудовище, ибо судьба его товарища отбила у него всякое желание задержаться на месте происшествия. Он бежал без оглядки, со всей прытью, на которую был способен, и остановился лишь у дома священника, где и поведал о своем приключении, перемежая рассказ дрожью и икотой.
Вооружившись святой водой и наперсным крестом, в сопровождении толпы горожан, несущих факелы, священник последовал за Маспье на место трагедии, где они нашли растерзанное тело Мацаля. Лицо его было искажено ужасом, горло и грудь истерзаны когтями. В ту ночь никто больше не видел чудовища, но горожане разошлись по домам напуганные, убежденные в том, что их город посетил выходец из преисподней.
Наутро, когда весть о ночном происшествии облетела всех обитателей города, священники прошли повсюду с ладаном и святой водой, но напрасны оказались их старания, ибо злой дух был рядом и на следующую ночь снова вышел на охоту.
В узком переулке он напал на двух достойных горожан, мгновенно умертвив одного из них и вцепившись в другого сзади, когда тот пытался убежать. Пронзительные крики и утробное рычание демона слышали люди, живущие в близлежащих домах. Те из них, у кого хватило храбрости выглянуть в окно, видели, как мерзкая тварь улетала, затмевая размашистыми черными крыльями осенние звезды.
После этого происшествия очень немногие отваживались выходить на улицу по ночам, да и то лишь вооруженными группами, с факелами в руках, рассчитывая таким образом отпугнуть демона, которого они считали созданием тьмы, боящимся огня и света. Но чудовище продолжало нападать, гася факелы взмахами широких крыльев и дерзко выхватывая жертвы из толпы.
Казалось, им движет смертельная ненависть, ибо люди, на которых оно нападало, были растерзаны в клочья. Те Же, кому посчастливилось остаться в живых, не могли подробно описать чудище, сходясь лишь в том, что у него была звериная голова и огромные птичьи крылья. Знатоки демонологии утверждали, что это был Модо, дух убийства, другие считали его одним из приближенных Сатаны.
Город был охвачен суеверным ужасом, паническим ужасом, который невозможно выразить словами. Казалось, над ним клубится тяжелая душная мгла. Даже днем обывателям мерещились огромные крылья, страх проник повсюду, словно моровое поветрие.
* * *
Горожане выходили на улицу, дрожа и крестясь, архиепископ, точно так же как и подчиненные ему священнослужители, признавался в своей неспособности справиться с разрастающимся злом. В Рим отправили гонца, который должен был привести воду, освященную самим папой. Лишь это средство, по слухам, могло спасти Вийон от кошмарного гостя.
Однажды вечером, примерно в середине ноября, настоятель францисканского монастыря, покинувший келью, чтобы соборовать умирающего друга, был настигнут чудовищем прямо на пороге дома, куда направлялся, и умерщвлен столь же варварски, как и остальные жертвы.
К этому гнусному деянию вскоре прибавилось и немыслимое кощунство. На следующую же ночь, когда аббата отпевали в соборе, демон ворвался сквозь высокие двери нефа. Затушив взмахами крыльев свечи, теплившиеся у гроба, он растерзал троих священников прямо на ступенях алтаря.
Каждый ощущал теперь грозную близость смерти. Среди растерянности и хаоса последовал прискорбный всплеск человеческих злодеяний: убийства, грабежи и воровство уже казалось, никого не удивляли. Множество неофитов служило черные мессы в окрестных лесах и тайных капищах.
В самый разгар смятения и неразберихи по Вийону пошли слухи, что в городе появился второй демон, что первое чудище нашло себе товарища — духа распутства и похоти, преследовавшего женщин. Это создание до истерики напугало нескольких дам, девиц и служанок, подглядывая в окна их спален.
Однако, как ни странно, не было ни одного достоверного случая, чтобы этот омерзительный урод посягнул на честь какой-нибудь женщины. Он приближался ко многим, пугая их своим обликом и сладострастными гримасами, но ни одну не тронул. Даже в эти страшные времена кое-кто отпускал непристойные шуточки по поводу странной сдержанности этого демона. Он ищет кого-то, уверяли они, кого еще не встречал на ночных улицах.
Лишь длинный изогнутый переулок отделял жилище Блеза Рейнара от трактира, который держал Жан Вильом, отец Николеты. В этом трактире Рейнар имел обыкновение проводить все вечера, хотя Жан был этим недоволен, да и сама Николета не слишком-то привечала резчика. Его терпели благодаря туго набитому кошельку, вкупе с почти беспредельным пристрастием к вину. Камнерез появлялся, едва только садилось солнце, и безмолвно просиживал час за часом, мрачно глядя на Николету и безрадостно глотая крепкие аверуанские вина. Несмотря на желание сохранить выгодного посетителя, в трактире Блеза побаивались за его скверную репутацию и угрюмый нрав. Никто не общался с ним больше, чем это было необходимо.
Как и все в Вийоне, Рейнар по ночам ощущал бремя суеверного ужаса, когда посланник ада реял над городом, высматривая очередную жертву, которой теперь мог оказаться любой. Ничто менее властное, чем его страсть к Николете, не смогло бы заставить его преодолеть извилистый переулок, отделявший его дом от двери трактира.
Осенние ночи были безлунны. В следующую ночь после осквернения собора серп молодого месяца склонился над крышами домов, когда в обычный час Рейнар вышел из дверей своего жилища. В узком петляющем переулке было темно, и он дрожал от страха, пробираясь во мраке, лишь изредка нарушаемом слабым отсветом свечи. Ему казалось, что вот-вот над ним раздастся хлопанье дьявольских крыльев и в темноте загорятся зловещие глаза. Дойдя почти до конца переулка, он увидел, что растущая луна скрылась за облаком, имеющим сходство с неуклюже изогнутыми заостренными крыльями.
Он испытал огромное облегчение, достигнув наконец двери трактира. Его преследовало ощущение, что кто-то неслышно следует по пятам, наполняя сумерки дыханием опасности. Резчик быстро захлопнул за собою дверь, словно надеясь спастись за ней от невидимого преследователя.
В тот вечер в трактире оказалось не слишком много посетителей. Николета подавала вино молодому купцу Раулю Купену и охотно смеялась над его грубыми остротами. Жан Вильом тихим голосом обсуждал последние происшествия со своими посетителями и пил с ними наравне.
Кипя от ревности, Рейнар уселся за стол и начал бросать злобные взгляды на воркующую парочку. Казалось, никто не заметил его появления. Вильом продолжал как ни в чем не бывало беседовать с друзьями, и Николета со своим кавалером обращали на него не больше внимания, чем на веник у порога. К ревнивому гневу Рейнара вскоре прибавилась обида, и он начал барабанить тяжелыми кулаками по столу, пытаясь привлечь к себе внимание.
Вильом, который сидел к камнерезу спиной, не оборачиваясь, позвал Николету и велел ей обслужить Рейнара. Через плечо улыбнувшись Купену, она медленно подошла к столу своего нежеланного поклонника.
Она была маленькая и пухленькая, с золотисто-рыжими волосами, обрамлявшими прелестное круглое личико. Платье цвета зеленых яблок подчеркивало ее соблазнительные формы. Выражение лица девушки казалось пренебрежительным, ибо Блез ей не нравился, и она не давала себе труда скрывать отвращение. Но Рейнару она показалась еще прелестнее и желаннее, чем когда-либо прежде. Ему хотелось схватить ее в объятия и унести прочь прямо на глазах ее отца и Рауля Купена.
— Принеси мне кувшин вина из Ла Френэ, — бросил он отрывисто. Голос выдавал бушевавшую в нем смесь обиды и желания.
Насмешливо встряхнув головой и кидая кокетливые взгляды на Купена, девушка повиновалась Поставив перед Рейнаром заказанное вино, она вернулась за стол к молодому купцу и возобновила беседу.
Рейнар принялся за вино, но оно лишь сильнее растравило обиду. Его глаза загорелись злобой, изгиб губ стал угрожающим, как у изваянной им горгульи на башне нового собора Мрачный гнев, точно ярость угрюмого фавна, запылал в его душе, но Блез сидел неподвижно, пытаясь заглушить чувства и снова и снова осушая свой кубок.
Рауль Купен тоже изрядно выпил и стал смелее в своих ухаживаниях. Он пытался поцеловать руку Николеты, которая уселась на скамью рядом с ним. Рука была игриво отдернута, но после того, как ее хозяйка легонько шлепнула наглеца, снова протянута Раулю.
Блез вскочил на ноги и шагнул к любезничающей парочке с нечленораздельным рыком. Им владело неодолимое желание задушить счастливого соперника. Один из посетителей приметил его движение и кликнул Вильома. Трактирщик встал, пошатываясь, пересек комнату и уставился на Рейнара, готовый немедленно вмешаться.
Рейнар на секунду остановился в нерешительности, затем двинулся дальше, безумный от ненависти, затмевающей его разум. Он жаждал убить Вильома и Купена, всех их приятелей, сидевших в углу, а потом, над их задушенными телами, истерзать неистовыми ласками тело Николеты.
Видя приближение камнереза, Купен также поднялся на ноги и выхватил небольшой кинжал, который носил под плащом. Тем временем Жан Вильом втиснул свое дородное тело между соперниками.
— Сядь за свой стол, камнерез, — прикрикнул он на Рейнара.
Видя, что сила не на его стороне, Рейнар остановился, хотя гнев все еще кипел в его душе, точно варево в котле колдуна. Он смотрел злобно горящими узкими глазами и видел за их спинами серые рамы трактирного окна, в котором смутно отражалась комната с горящими свечами, головы Купена, Вильома и Николеты и его собственное мрачное лицо.
В этот момент ему почему-то вспомнилось неясное облако, которое он видел на фоне луны, и ощущение, что кто-то следует за ним, появившееся в переулке.
Пока он нерешительно глядел на группу, стоящую перед ним, и ее отражение в окне, раздался оглушительный треск, и стекла вылетели, разлетаясь десятками осколков. Чудовищная темная фигура влетела в комнату вместе с фонтаном стеклянных брызг, и хлопанье тяжелых крыльев заставило неистово заплясать огоньки свечей. Тварь взмыла под потолок и на мгновение повисла среди испуганно мечущихся теней. Ее глаза горели, точно угли, а губы изгибались в злобной и презрительной ухмылке, позволяя видеть змеиные клыки.
За ней сквозь разбитое окно в комнату проникло еще одно летучее чудовище. В каждом его движении сквозили похоть и сластолюбие, так же, как в полете его товарища была видна убийственная злоба. Лицо сатира кривилось жуткой застывшей ухмылкой, а желтые глаза были прикованы к Николете.
Рейнар, как и все остальные, остолбенел от ужаса, столь сильного, что на миг он забыл обо всем остальном. Неподвижно смотрели они на вторжение демонов, и в душе Рейнара ужас мешался с изумлением. Николета, дико завизжав, повернулась и бросилась бежать.
Ее вопль точно подхлестнул двух демонов. Один ударом когтистой лапы разодрал горло Жану Вильому, а затем напал на Рауля Купена, второй погнался за девушкой, и настигнув ее, накрыл, словно дьявольскими занавесями, черными перепончатыми крыльями.
В комнате бушевал стонущий вихрь, хаос диких криков и мечущихся переплетенных теней. Рейнар слышал утробное рычание чудища, терзавшего тело Купена, и похотливый смех инкуба, заглушающий крики девушки. Свечи погасли от ветра, поднятого огромными крыльями. В темноте Рейнар сильно ударился головой обо что-то твердое и провалился во мрак беспамятства.
* * *
С неимоверным усилием Рейнар приходил в сознание. Он не сразу вспомнил, где он и что произошло. Голову наполняла пульсирующая боль, перед глазами кружились человеческие лица и огни факелов, жужжали возбужденные голоса, но главным стало ощущение непоправимой беды, придавившее его, едва сознание начало проясняться. Память возвращалась медленно и неохотно. Он лежал на полу в трактире, и лицо заливала кровь, струившаяся из раны на голове.
Длинную комнату заполнили соседи, вооруженные, чем попало. Изодранные тела Вильома и Купена лежали на полу, усыпанном обломками мебели и посуды. Николета слабо стонала, не слыша вопросов, с которыми обращались к ней столпившиеся женщины. Двое приятелей Вильома лежали мертвые рядом с перевернутым столом, за которым они ужинали несколько минут назад.
Преодолев дурноту и головокружение, Рейнар встал на ноги и тут же был окружен взволнованными людьми. Многие смотрели на него подозрительно, так как камнерез пользовался дурной славой и к тому же оказался единственным мужчиной, оставшимся в живых, но его ответы убедили всех, что в трактир наведались демоны, свирепствовавшие в Вийоне уже несколько недель. Однако Рейнар не смог признаться им в главной причине своего ужаса. Эту тайну ему суждено было хранить в самой глубине души, не смея поделиться ею ни с кем.
Каким— то образом он покинул разоренный трактир, пробравшись сквозь онемевшую толпу, и в одиночестве очутился на полуночной улице. Забыв об опасности, едва сознавая, куда он идет, он бродил по улицам Вийона долгие часы, пока, наконец, не добрел до своей мастерской. Плохо понимая, что делает, он вошел туда и вновь вышел с тяжелым молотом в руках. Потом, движимый неисцелимой мукой, он снова бродил по городу, пока бледный рассвет не тронул церковные шпили и крыши домов.
Ноги сами собой вынесли его на площадь перед собором. Не обращая внимания на потрясенного служку, он вошел и направился к лестнице, которая, головокружительно извиваясь, вела на вершину башни.
В сумрачном свете ноябрьского утра он вышел на крышу и, подойдя к самому краю, стал рассматривать каменные фигуры. Он не слишком удивился, обнаружив что зубы и когти грифона испачканы кровью, а с когтей сатира свисают клочья яблочно-зеленой ткани.
В пепельном утреннем свете Рейнару показалось, что лица его последних творений выражают неописуемое торжество и глубочайшее злорадство. Он глядел на свою работу с мучительным восхищением, пока бессильная ярость, отвращение и раскаяние не поднялись в нем удушающей волной. Он едва осознавал, что изо всех сил колотит молотом по рогатой голове сатира, пока не услышал зловещий скрежет и не обнаружил, что отчаянно балансирует на самом краю крыши. Яростные удары раскололи лицо горгульи, но не стерли выражения злобного торжества. Закусив губу, Рейнар снова поднял молот над головой. Удар пришелся по пустому месту, какая-то сила отбросила его назад, вонзаясь в тело десятками коротких ножей. Он лежал на самом краю крыши, его голова и плечи свисали над безлюдной площадью. Теряя сознание от боли, он увидел горгулью, впившуюся передней лапой в его плечо. Чудовище возвышалось над ним, словно зверь над добычей. Рейнар чувствовал, что сползает по водосточному желобу, а горгулья поворачивается, будто хочет вернуться в свое обычное положение. Ее медленное неумолимое движение казалось частью его головокружения. Сама башня наклонялась и кружилась под ним самым кошмарным образом. Смутно, сквозь ужас, застилающий глаза, Рейнар разглядел клонящуюся к нему тигриную морду с яростно оскаленными клыками. Вне себя от ужаса, он ударил молотом кошмарную фигуру, которая надвигалась на него, заслоняя свет, и тут же снова почувствовал, что башня начала кружиться, и ощутил, что висит над пустотой, зажатый в когтистой лапе. Он еще раз размахнулся молотом, пытаясь попасть по омерзительной морде, но не смог дотянуться, и молот с глухим лязгом опустился на переднюю лапу, вцепившуюся в его плечо, точно крючья мясника. Лязг превратился в неприятный треск, и склонившаяся над ним горгулья скрылась из виду. Больше он не видел ничего, кроме темной громады собора, стремительно уносящейся в пасмурные небеса…
Изувеченное тело Рейнара нашел архиепископ Амброзиус, спешивший на утреннюю службу. При виде этого зрелища его святейшество в ужасе перекрестился, а потом, заметив предмет, все еще вцепившийся в плечо Рейнара, повторил этот жест с благоговейным трепетом.
Он наклонился ниже, чтобы рассмотреть находку. Безошибочная память истинного ценителя искусств подсказала ему, что это такое. Затем с той же ясностью он увидел, что каменная лапа, вцепившаяся когтями в тело Рейнара, невероятно изменилась: та, которую он помнил, была расслаблена и слегка изогнута; теперь же она была растопырена и вытянута, будто лапа живого зверя, пытающегося удержать в когтях тяжелую ношу…
ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА ЖАБ
Mother of Toads (1938)
— Пьер, мальчик мой, почему ты всегда так рано от меня уходишь? — спросила мать Антуанетта. Пьер, скромный деревенский юноша, был учеником аптекаря и пришел к Антуанетте, местной колдунье, по поручению своего хозяина. Она годилась в матери юноше, однако в голосе ведьмы звучали похотливые нотки, и она пыталась заигрывать с молодым гостем.
Дырявая засаленная блузка, слишком тесная для тучной фигуры матери Антуанетты, не могла прикрыть ее огромного бесформенного бюста и живота, желтого и вздутого, как у лягушки…
Юноша ничего не ответил, и ведьма наклонилась над ним, так что ее грудь оказалась на уровне его глаз. В углублении Пьер увидел капельку пота, которая блестела, как роса на болоте, или скорее, как слизь какого-то земноводного… Хриплый голос Антуанетты звучал все настойчивее:
— Ну, посиди еще, красавчик. Ты — сирота. В деревне тебя никто не ждет, а твой хозяин не будет возражать.
Ведьма схватила руку юноши и прижала к своей груди. Ее короткие плоские пальцы, казалось, были соединены перепонкой.
Пьер выдернул руку и тактично отодвинулся. Внешний вид колдуньи, ее грубая и неумелая манера заигрывать — все вызывало в нем чувства брезгливости и отвращения, подобные тому, что он испытывал, когда нечаянно наступал на огромных склизких жаб, в потемках возвращаясь от жилища ведьмы в свою деревню. Эти твари сотнями жили вокруг избушки ведьмы, они и сейчас квакали, эхом вторя словам колдуньи. В деревне мать Антуанетту называли Повелительницей жаб и говорили, что жабы выполняют все ее приказы. В этой глухой провинции люди все еще верили в любовные напитки и заклинания, боялись колдовства, поэтому неудивительно, что о Повелительнице жаб рассказывали жуткие истории, в которые нетрудно было поверить, глядя в выпуклые, немигающие, как у жабы, глаза колдуньи…
Юноша подумал, что скоро стемнеет, и поежился при мысли, что придется идти через болото ночью. Ему так хотелось побыстрее уйти, а назойливая старуха, как назло, все не отпускала его. Пьер потянулся за черной треугольной бутылочкой, которая стояла перед ним на грязном столе. В ней находилось сильнодействующее приворотное зелье, которое его хозяин, Ален ле Диндон, поручил ему принести. Деревенский аптекарь тайно приторговывал сомнительными препаратами, которыми снабжала его ведьма, и Пьеру часто приходилось ходить с подобными поручениями в ее хижину, затаившуюся среди густого ивняка.
Старик— аптекарь, любивший сальные шутки, не раз намекал Пьеру, что мать Антуанетта положила на него глаз.
— Однажды ночью, мой мальчик, ты останешься у нее. Будь осторожен, а то эта жирная жаба раздавит тебя.
Вспомнив ехидные слова хозяина, юноша покраснел. Он уже встал из-за стола, но колдунья продолжала уговаривать:
— На болоте холодный туман, и он быстро сгущается. Я знала, что ты придешь, и сварила тебе прекрасный глинтвейн.
Она сняла крышку с глиняного кувшина и вылила его содержимое в большую кружку. Бордово-красное вино приятно пенилось и наполняло комнату утонченным ароматом горячих специй, вытеснив дурные запахи, исходящие от медленно кипящего котла, недосушенных тритонов, гадюк, крыльев летучих мышей и тошнотворных трав, развешанных по стенам, а также зловонных свечей, сделанных из смолы и протухшего сала и освещающих убогое мрачное жилище днем и ночью.
— Я выпью вино, — неохотно согласился Пьер. — Но только если ты ничего туда не подмешала.
— Это хорошее молодое вино с арабскими специями, — приговаривала колдунья и заискивающе заглядывала в глаза юноше. — Оно согреет тебя изнутри и… — ведьма что-то неразборчиво добавила, и Пьер взял кружку, но прежде чем выпить, осторожно понюхал напиток. Приятный запах не предвещал ничего плохого — несомненно, там не было никакого колдовского зелья, так как юноша хорошо знал: все, что мать Антуанетта готовит сама, очень дурно пахнет. Однако, повинуясь какому-то внутреннему чутью, Пьер колебался. Тут он вспомнил, что вечер действительно холодный, и когда он шел к Антуанетте, над болотом уже клубился густой туман. Вино придаст ему сил для долгой дороги домой. Пьер выпил глинтвейн залпом и поставил кружку.