Страница:
Матушка моя состояла при докторе кухаркой и прислугой по дому. Доктор Куинси (безобразный лик, словно плохо нарисованная лошадиная морда; скудная бороденка; тусклые слезящиеся глаза) был стар и учен. Добрая душа, старик сразу распознал во мне то, что укрылось от матушкиных глаз, ибо истинное мое призвание состояло вовсе не в том, чтобы сбивать масло, печь кексы и прясть, как мечталось матушке, а в изучении древней истории, латыни и греческого. Во всем этом доктор меня наставил и желал приобщить также к древнееврейскому, алгебре и геометрии, но время сыграло с ним злую шутку, и прошлым летом старик покинул сию земную юдоль.
На следующий день после смерти доктора матушка испекла пять пирогов. Ныне злонамеренные завистники отверзают уста свои, и ложь вылетает оттуда и гуляет по свету, однако правда в том, что пироги (испеченные моей матушкой) были премаленькие. Терзаемая внезапным и великим голодом, я съела их все, что и стало причиной нашей ссоры. В сердцах матушка предсказала мне ужасные несчастья (бедность, брак с нищими, цыганами и прочие скорби). Однако, как говаривал мистер Обри, такую красу не скроешь, и вскоре я стала женой сэра Джона Соурестона и поселилась в Пайперс-холле.
Пайперс-холл – прелестнейшая старая усадьба, такая приветливая в погожие деньки. Возвели её в незапамятные времена (думаю, еще при царе Соломоне). На лужайках вкруг дома высятся древние деревья; одеянные в мантии солнечных лучей, выше крыш возносят они свои кроны, словно величавые исполины из героических времен седой древности. Тенистые аллеи устилает длиннолистая мята и благоуханный тимьян. Когда в сумерках мы с Дафной ступали по травам, то словно ангелы ласкали нас своим чистым дыханием.
Сэру Джону Соурестону исполнилось тридцать два: среднего телосложения кареглазый, длинноногий и статный. Он редко улыбался – не раньше, чем замечал улыбки на лицах других людей. С детских лет сэр Джон страдал великой меланхолией и приступами безудержного гнева, страшившими друзей, соседей и слуг – словно некое злое божество, позавидовав дарам, коими сэра Джона щедро одарили небеса (молодости, красоте и богатству), наложило на него дурное заклятие.
В доме жил щенок, родившийся в день нашей свадьбы. Будучи трех-четырех недель отроду и еще толком не умея ходить, он любил вскарабкаться на плечо сэру Джону, когда тот почивал после обеда, ибо не чаял в хозяине души. К несчастью, раз, увидав в окно лошадь, щенок испугался и изгадил сэру Джону камзол. Тогда мой супруг положил бедняжку в мешок и утопил в пруду. Мы звали щенка Олухом, ибо всё на свете, как говаривала Дафна, приводило его в недоумение. Думаю, он был весьма удивлен, когда утонул. У сэра Джона было три громадных черных пса, и более всего на свете любил он охотиться с ними на Гиблом холме.
Спустя два месяца после свадьбы мы с сэром Джоном отправились в Кембридж, чтобы испросить совета у знаменитого лекаря – доктора Ричарда Блексуона. При себе у нас была склянка с мочой сэра Джона. Встав на колени, доктор Блексуон молился в чуланчике за черными бархатными занавесками. Вскоре в чуланчике объявился сам архангел Рафаил (как случалось всегда после молитв доктора Блексуона) и вперил взор в склянку с мочой. Доктор сказал нам, что по цвету мочи (красноватому, словно бы с кровью) архангел Рафаил доподлинно определил причину душевных терзаний сэра Джона. Сэр Джон нуждался в просвещенных беседах. Архангел Рафаил возвестил, что болящий должен собрать в доме своем ученых мужей, дабы там они упражняли свой разум в философии, геометрии, риторике и механике. Слушая их речи, сэр Джон обратит свои мысли к материям возвышенным и приятным.
Сэра Джона так обрадовал совет, что всю обратную дорогу мы вместе распевали баллады и веселились от души. Даже трое громадных черных псов сэра Джона возвысили свои голоса, славя ученого доктора Блексуона и архангела Рафаила.
Вечером я в одиночестве гуляла в саду среди героических дерев, когда повстречала миссис Слопер (мою матушку).
Миссис Абигайль Слопер (вдова, сухощавая и долговязая, лицо, формой напоминающее ложку, а цветом – зеленый сыр; прислуга и кухарка покойного доктора Иеронимуса Куинси) изводилась, когда доктор, назло ей, говорил на древнееврейском. Матушка считала слова доктора колдовским заклятием, я же понимала, что он всего лишь жестоко насмехается над ее невежеством, но не могла отучить его от этого обыкновения. Бывая напугана, матушка разговаривала сама с собой; держала двух кошек (белых с голубизной) – Соломона Гранди (четырех лет от роду и Синешерстку (десяти лет), а еще телку Полли-Топотушку (одного года). В 1675 году матушка закопала синий горшочек с шиллингами под кустом красной смородины в саду доктора Куинси однако после кончины доктора дом спешно продали, и с тех пор она терзалась мыслью, как же заполучить свои денежки обратно.
– Добрый вечер, дражайшая матушка – поздоровалась я – Идите в дом и отведайте моего угощенья.
Матушка не отвечала. Она вглядывалась в сад, а сама все скатывала и раскатывала фартук.
– Ах! – вздохнула матушка, – наконец (разглядывая бук, словно обращалась к дереву). – А дочка-то моя совсем от рук отбилась!
– Вовсе нет, возразила я – что вы такое говорите! Поведайте, что гнетёт вас, дражайшая матушка.
Однако она не ответила, а принялась расхаживать по саду, жалуясь кустам шиповника, что девочка её выросла неблагодарной. Взывая к молоденьким апельсиновым деревцам, матушка сетовала, что дочь её не любит свою мать.
– Ах, матушка! – воскликнула я. – Зачем вы заставляете меня ссориться с вами? Отчего не желаете сказать, что случилось?
Матушка закрыла лицо фартуком и жалобно зарыдала, затем внезапно отняла фартук от лица.
– Будь что будет! – воскликнула она (очевидно, обращаясь к каменному богу Юпитеру, который взирал на нее с изрядным презрением). – Помнишь ли ты тот день, когда старый доктор преставился, а я испекла пять пирогов, которые дочь моя съела до последней корочки?
– Ах, матушка! – воскликнула я. – И не надоест же вам браниться? Дались вам эти засохшие пироги!
– Нет уж, – отвечала она Юпитеру (словно статуя ей возражала). – Где это видано? Целых пять пирогов! Вот я и рассердилась, потому и сказала крошке Соломону Гранди и старушке Синешерстке (матушка имела в виду своих котов), так вот, я и сказала им, а дочка-то моя съела сегодня аж пять пирогов! Целых пять! Тут я подняла глаза и увидала этого красавчика сэра Джона Соурестона. Он был верхом на своей любимой лошадке – сладкий, точно маслице! А сэр Джон возьми, да и на Гиблом холме спроси меня: «О чем это вы толкуете, миссис Слопер?» Мне ли было не знать, что сэр Джон Соурестон положил глаз на мою дочку и что он высматривает ее сквозь заросли бузины? Что же мне было делать, признаваться, что дочка моя съела целых пять пирогов? Вот я и придумала сказать, будто дочка сегодня напряла пять мотков пряжи…
– Нет! – вскричала я. – Матушка, не может быть! Неужто вы солгали сэру Джону?
– То-то и оно, что солгала, – продолжила она. – И дочери моей от этого вышло только благо. Ибо сэр Джон Соурестон выпучил свои глазища, словно плошки с шоколадом, и молвил «Всемогущие звезды! Никогда о таком не слыхал! Миссис Слопер, в воскресенье я женюсь на вашей дочери».
«Вот так дела, – отвечала я, – и что ж теперь, дочка моя сможет вкушать любые яства, наряжаться в лучшие платья и беседовать с кем пожелает?»
«Так и есть, – отвечал он, – но в конце первого года нашего супружества она должна будет целый месяц каждый день прясть по пять мотков пряжи. А если…»
– Что если, матушка? – в страхе вскричала я
– О-хо-хо! – запричитала матушка. – Говорила я вам, что дочка моя совсем отбилась от рук? Ведь говорила! А я-то сделала её важной дамой. Теперь у неё есть красавчик-муж, она может вкушать любые яства, наряжаться в лучшие платья и беседовать с кем пожелает, а где же благодарность? Хорошо хоть, – и тут матушка с лукавым видом стучала пальцем по носу, – дочке моей ничего не грозит. Сэр Джон Соурестон до смерти ее любит, он и думать-то забыл про те пять мотков…
Так, оправдавшись перед кустами шиповника, буком и садовыми статуями, матушка удалилась восвояси.
Однако сэр Джон Соурестон ничего не забывал. Я знала, как знаю непреложно, что Чудный народец обитает на Гиблых холмах, в первый же день последнего месяца первого года нашего брака сэр Джон велит мне исполнить обещанное. Поначалу я готова была выплакать целые реки горючих слез, потом вспомнила о благородных и добродетельных римских матронах, о коих вещал доктор Куинси. Как бы ни были велики их страдания, ни слезинки не пролилось из их очей. Так напрасно ли в моей хорошенькой ангельской головке роилось столько умных мыслей? Неужто я не отыщу хитроумный способ обмануть подлую судьбу? И тогда я решила не загадывать наперед.
Тем временем сэр Джон отправился в Лондон, чтобы отыскать ученых джентльменов, которые могут излечить его меланхолию. В деле сем мой супруг очень скоро преуспел, ибо оказалось, что нет ничего проще, чем уговорить сих достойных мужей пожить в доме богатого землевладельца за его счет. Сэр Джон свел знакомство с неким мистером Обри. Сэр Джон был настойчив, уговаривая последнего последовать за ним в Пайперс-холл, да и обстоятельства (тяжкие долги и угроза долговой тюрьмы) настоятельно требовали от мистера Обри немедленно покинуть город.
Мистер Обри записывал все, что мог вспомнить, про обычаи былых времен. От него пахло бренди и мелом. С ног до головы ученый муж был испачкан чернилами, а изо всех карманов у него торчали рукописи. Мистер Обри был членом Королевского научного общества и моим другом. Сей ученый джентльмен составлял жизнеописания всех выдающихся мужей современности, чтобы их заслуги не канули в Лету. Сам мистер Обри говорил, что подбирает щепы с разбитого брига Времени и раскладывает на песке, но самые ценные сокровища уносят воды забвения.
Много лет мистер Обри желал посетить наше графство, ибо, по его словам, оно славится хранителями старины, кои, в случае преждевременной кончины, оставят потомков без своих воспоминаний, если только кто-нибудь, радеющий об общественном благе, не запишет их на бумаге. Мистер Обри давно уже лелеял эту мысль, но его останавливало отсутствие свободных средств и друзей в этой части королевства, готовых с радостью принять нежданного гостя и надолго предоставить ему кров. Некогда мистер Обри и сам владел обширными землями, поместьями, фермами, коровами, овцами и прочим имуществом, а также (я уверена) огромными сундуками с серебром и золотом. Однако судебные тяжбы, недобрые родственники и прочие злоключения лишили его состояния. Ибо ничто не способно так измучить ученого мужа и погрузить его в пучину слез, говаривал мистер Обри, как судебное крючкотворство. Впрочем, теперь, Миранда, продолжал он, все мои бедствия остались позади, – и попросил у меня в долг три фунта.
Вскоре к мистеру Обри присоединились другие мужи, знаменитые своей ученостью. Мистер Милдрет, добрый и застенчивый джентльмен, словно присыпанный пылью, изучал насекомых, каковых в его коробке было ровно двести тридцать семь мертвых особей. Мистер Шепрет вычислил дату основания Лондона. Подобно дате рождения, число это позволило ему составить гороскоп города, и теперь мистер Шепрет знал его будущее. Доктор Фокстон неопровержимо доказал, что корнуольцы произошли от рыб. Борода доктора Фокстона вилась естественным образом, что, как известно, есть признак острого ума.
Всю зиму просвещенные беседы ученых мужей весьма развлекали сэра Джона. К несчастью, недуг, терзавший его, имел одну особенность. Все, что поначалу внушало сэру Джону особое удовольствие, впоследствии вызывало у него сильнейшее отвращение. К весне он называл ученых джентльменов не иначе как бесчестными и ненасытными мошенниками, а также неблагодарными пьяницами. Сэр Джон жаловался, что ученые мужи его объедают, что они манкируют своими занятиями и за обеденным столом взирал на бедных ученых джентльменов так грозно, что те начисто утратили аппетит. Бедняги скромно жевали свои горбушки и пребывали в самом унылом расположении духа. Миновало лето, и неотвратимо приблизилась годовщина нашей свадьбы. Как ни пыталась я выкинуть из головы мысли о предстоящем испытании, но до последнего дня только о нем и думала.
В тот день мы с моими учеными друзьями сидели под громадным буком, что рос у дверей Пайперс-холла.
Мистер Милдрет вздохнул.
– Джентльмены, мы оказалась плохими лекарями. Нам не удалось развеять печаль бедного сэра Джона.
– Истинно так – согласился мистер Шепрет, – однако мы преуспели в другом. Леди Соурестон (он имел в виду меня) заметно повеселела, слушая наши ученые разговоры.
– В том нет нашей заслуги, – отвечал мистер Обри, – Миранда всегда весела.
– Мистер Обри… – начала я.
– Да, Миранда?
– Как странно, мистер Обри. Всю жизнь я провела у Гиблого холма, но мне так и не довелось увидеть никого из Чудного народца.
– Чудного народца? – удивился мистер Обри. – О ком ты толкуешь, дитя?
– Они живут на Гиблом холме. Или под холмом, точно не знаю. Могут пребольно ущипнуть бедную молочницу, подмести пол, выпить сливки и оставляют в башмаках серебряные пенни. Надев белый колпак и оседлав пук соломы, они выкрикивают: «Лошадка и охапка!» и летят в винные подвалы французского короля. Там пьют вино из серебряных кубков, а затем ищут повешенных злодеев, коих могут спасти, ежели им придет такая блажь.
– Вот оно что! – воскликнул доктор Фокстон. – Миранда толкует об эльфах.
– Именно так, – отвечала я. – О Чудном народце. Доктор Куинси уверял меня, будто в Англии они почти перевелись. Сама я их никогда не видала, но многие старики из тех, что заслуживают доверия, наблюдали, как они, горестно понурясь, выезжают в широкий мир из Гиблого холма на своих косматых пони, как ныряют в мрачные подземные дыры или исчезают средь теней меж дерев. Вот я и подумала, что нет для ученого мужа достойней цели, чем разузнать все о Чудном народце, как нет в целом свете места, более подходящего для этого, чем Пайперс-холл под Гиблым холмом, ибо именно там они обитают. Мистер Обри, известны ли вам заклинания, вызывающие Чудный народец?
– И не одно! – отвечал мистер Обри. – Мистер Ашмол (антиквар выдающийся, собравший в Оксфорде коллекцию древностей), записал несколько.
– Мистер Обри… – начала я.
– Да, Миранда?
– Не могли бы вы показать их мне?
Не успел мистер Обри ответить, как мистер Милдрет с хмурым видом поинтересовался, а работают ли эти хваленые заклинания?
– Почем мне знать, – пожал плечами мистер Обри.
– И с кого же мы начнем? – спросил мистер Фокстон.
– С королевы Титании, – отвечал мистер Шепрет.
– С обычного эльфа, – предложила я.
– Но почему, Миранда? – спросил мистер Шепрет.
– Они столько всего умеют! – воскликнула я. – Пекут пироги, собирают овец в гурты, сбивают масло, прядут пряжу…
И тут все учёные мужи стали громко надо мной смеяться.
– Все это могут и ваши служанки, Миранда, – сказал мистер Шепрет. – Нет, нас интересует собственное устройство эльфов, поэтому нам нужна их королева. Кроме того, она может одарить нас своими дарами.
– Как же, – хмыкнул мистер Милдрет, – королева привечает только юных красавцев.
– А чем мы для нее нехороши? – удивился мистер Шепрет.
Доктор Фокстон заметил, что из множества неудобств, возникающих в беседе с эльфами, самое неприятное, что в любое мгновение собеседники могут исчезнуть с глаз долой. Поэтому ученые джентльмены решили составить список вопросов, чтобы был всегда под рукой.
Вопрос: есть лиу эльфов религия?
– В Корнуолле жила одна фея, – вспомнил доктор Фокстон. – Однажды она услышала, как священник читает молитвы, и спросила, будет ли даровано спасение и вечная жизнь таким, как она? – Нет, – отвечал священник. С криком отчаяния фея бросилась со скалы в бурное море.
(Эту историю доктору Фокстону рассказал один очень набожный господин, который не солгал ни разу в жизни. «Иначе бы я в нее не поверил», – заметил доктор, а мистер Милдрет, человек кроткий и мягкосердечный, даже всплакнул.)
Вопрос: вступают ли эльфы в брак?
Мистер Шепрет заявил, что эльфы не живут парами, как христиане и голубки, а владеют своими женщинами сообща
– Хм! – возмутился мистер Милдрет
– Ба! – удивился мистер Обри и что-то быстро записал.
Вопрос: правда ли (как утверждают некоторые), что эльфы пришли в упадок и вовсе не так сильны, как прежде?
Вопрос: какова система правления эльфов – монархия или республика?
Вопрос: если у них монархия, правда ли (как нам говорили), что король и королева Страны Фей пребывают в ссоре?
Вопрос: действительно ли их королева в одном над собой не властна?
Так, споря и ссорясь, ученые мужи придумали сорок два вопроса, которыми вознамерились мучить ни в чем неповинных обитателей Гиблого холма, когда с ними повстречаются. Тут мистер Фокстон заявил, что ни эльфам, ни христианам негоже быть такими навязчивыми. Мистер Обри вздохнул и обещал уменьшить количество вопросов.
– Смотрите, сэр Джон Соурестон! – прошептал доктор Фокстон.
– Мистер Обри? – воскликнула я.
– Да, Миранда?
Однако я не успела ничего ему сказать, как сэр Джон позвал меня в дом.
– Дорогой мой, – обратилась я к сэру Джону, – отчего вы так невеселые? Негоже, чтобы наши ученые гости видели вас столь мрачным. Они так стараются развеять вашу печаль!
– Куда мы идем, сэр Джон? – продолжала я. – Что это за лестница? Наверное, ребенком вы играли в этой части дома и теперь хотите показать мне ваш тайник?
– Никогда не бывала в этой комнате, – забеспокоилась я – А вот и три ваших пса сражаются за кости! Сэр Джон, неужели таким большущим псам нравится такая крохотная комнатенка? И зачем здесь лежит эта маленькая прялка?
– Миранда, – отвечал мне сэр Джон – ты очень молода, поэтому иногда мне приходится сдерживать свой законный гнев. Часто ты смотришь весьма дерзко и совсем не по-женски, а в речах твоих одно зазнайство.
– Ах, нет, дорогой мой, вы ошибаетесь: Когда я смотрю на вас, в глазах моих одна лишь любовь!
– Почем мне знать? – промолвил он. – Иногда, Миранда, я почти верю тебе. Затем сомнения возвращаются. Разве людям, а особенно женскому полу, не свойственно лгать? Они впитывают обман с материнским молоком. Словно неразумные дети, снова и снова обвиняют друг друга во всех грехах. Ложь и обман, которыми они опутывают меня день за днем (сэр Джон разумел слуг, соседей, поверенных, родственников и прочая, прочая), терзают мою плоть, словно пчелиные жала. Впрочем, я едва замечаю их укусы. Однако твоя ложь, Миранда, пронзает мое сердце, словно длинный острый меч. Выходя за меня замуж, ты клялась, что каждый день прядешь по пять мотков пряжи…
– Каждый день по пять мотков! Да что вы, сэр Джон! Разве кто-нибудь способен свершить подобное!
– Надеюсь, Миранда, твои клятвы не окажутся лживыми. Жена, Миранда, – хранительница совести мужа, и посему должна вести себя так, чтобы не испытывать его терпение, ибо злое это дело – подвергать ближнего искушению. Убить в гневе, Миранда, это ли не грех?
Сэр Джон заплакал, но не надо мной проливал он свои слезы. Он оплакивал свою несчастную судьбу, словно моя смерть стала бы горем лишь для него, а мои страдания не в счет.
– Не терзайте себя, дорогой мой, – промолвила я весело. – Нить, что я спряду для вас, будет тонкой и мягкой. Мы с Дафной сошьем из нее рубашки, и всякий раз, когда ткань прильнет к телу, вам будет казаться, будто это я нежно прикасаюсь к вам губами.
Но сэр Джон запер дверь и удалился.
Из окна я видела ученых джентльменов, сидевших под буком. Они очень обрадовались, что сэр Джон ушел. Когда сумерки сгустились, ученые мужи выпили за здоровье друг друга. Затем они запели балладу времен своей юности про пастушку, ее еще так любят петь некоторые джентльмены. На прощание ученые соединили руки и спели про пастушку еще раз, затем отправились почивать.
На следующий день после смерти доктора матушка испекла пять пирогов. Ныне злонамеренные завистники отверзают уста свои, и ложь вылетает оттуда и гуляет по свету, однако правда в том, что пироги (испеченные моей матушкой) были премаленькие. Терзаемая внезапным и великим голодом, я съела их все, что и стало причиной нашей ссоры. В сердцах матушка предсказала мне ужасные несчастья (бедность, брак с нищими, цыганами и прочие скорби). Однако, как говаривал мистер Обри, такую красу не скроешь, и вскоре я стала женой сэра Джона Соурестона и поселилась в Пайперс-холле.
Пайперс-холл – прелестнейшая старая усадьба, такая приветливая в погожие деньки. Возвели её в незапамятные времена (думаю, еще при царе Соломоне). На лужайках вкруг дома высятся древние деревья; одеянные в мантии солнечных лучей, выше крыш возносят они свои кроны, словно величавые исполины из героических времен седой древности. Тенистые аллеи устилает длиннолистая мята и благоуханный тимьян. Когда в сумерках мы с Дафной ступали по травам, то словно ангелы ласкали нас своим чистым дыханием.
Сэру Джону Соурестону исполнилось тридцать два: среднего телосложения кареглазый, длинноногий и статный. Он редко улыбался – не раньше, чем замечал улыбки на лицах других людей. С детских лет сэр Джон страдал великой меланхолией и приступами безудержного гнева, страшившими друзей, соседей и слуг – словно некое злое божество, позавидовав дарам, коими сэра Джона щедро одарили небеса (молодости, красоте и богатству), наложило на него дурное заклятие.
В доме жил щенок, родившийся в день нашей свадьбы. Будучи трех-четырех недель отроду и еще толком не умея ходить, он любил вскарабкаться на плечо сэру Джону, когда тот почивал после обеда, ибо не чаял в хозяине души. К несчастью, раз, увидав в окно лошадь, щенок испугался и изгадил сэру Джону камзол. Тогда мой супруг положил бедняжку в мешок и утопил в пруду. Мы звали щенка Олухом, ибо всё на свете, как говаривала Дафна, приводило его в недоумение. Думаю, он был весьма удивлен, когда утонул. У сэра Джона было три громадных черных пса, и более всего на свете любил он охотиться с ними на Гиблом холме.
Спустя два месяца после свадьбы мы с сэром Джоном отправились в Кембридж, чтобы испросить совета у знаменитого лекаря – доктора Ричарда Блексуона. При себе у нас была склянка с мочой сэра Джона. Встав на колени, доктор Блексуон молился в чуланчике за черными бархатными занавесками. Вскоре в чуланчике объявился сам архангел Рафаил (как случалось всегда после молитв доктора Блексуона) и вперил взор в склянку с мочой. Доктор сказал нам, что по цвету мочи (красноватому, словно бы с кровью) архангел Рафаил доподлинно определил причину душевных терзаний сэра Джона. Сэр Джон нуждался в просвещенных беседах. Архангел Рафаил возвестил, что болящий должен собрать в доме своем ученых мужей, дабы там они упражняли свой разум в философии, геометрии, риторике и механике. Слушая их речи, сэр Джон обратит свои мысли к материям возвышенным и приятным.
Сэра Джона так обрадовал совет, что всю обратную дорогу мы вместе распевали баллады и веселились от души. Даже трое громадных черных псов сэра Джона возвысили свои голоса, славя ученого доктора Блексуона и архангела Рафаила.
Вечером я в одиночестве гуляла в саду среди героических дерев, когда повстречала миссис Слопер (мою матушку).
Миссис Абигайль Слопер (вдова, сухощавая и долговязая, лицо, формой напоминающее ложку, а цветом – зеленый сыр; прислуга и кухарка покойного доктора Иеронимуса Куинси) изводилась, когда доктор, назло ей, говорил на древнееврейском. Матушка считала слова доктора колдовским заклятием, я же понимала, что он всего лишь жестоко насмехается над ее невежеством, но не могла отучить его от этого обыкновения. Бывая напугана, матушка разговаривала сама с собой; держала двух кошек (белых с голубизной) – Соломона Гранди (четырех лет от роду и Синешерстку (десяти лет), а еще телку Полли-Топотушку (одного года). В 1675 году матушка закопала синий горшочек с шиллингами под кустом красной смородины в саду доктора Куинси однако после кончины доктора дом спешно продали, и с тех пор она терзалась мыслью, как же заполучить свои денежки обратно.
– Добрый вечер, дражайшая матушка – поздоровалась я – Идите в дом и отведайте моего угощенья.
Матушка не отвечала. Она вглядывалась в сад, а сама все скатывала и раскатывала фартук.
– Ах! – вздохнула матушка, – наконец (разглядывая бук, словно обращалась к дереву). – А дочка-то моя совсем от рук отбилась!
– Вовсе нет, возразила я – что вы такое говорите! Поведайте, что гнетёт вас, дражайшая матушка.
Однако она не ответила, а принялась расхаживать по саду, жалуясь кустам шиповника, что девочка её выросла неблагодарной. Взывая к молоденьким апельсиновым деревцам, матушка сетовала, что дочь её не любит свою мать.
– Ах, матушка! – воскликнула я. – Зачем вы заставляете меня ссориться с вами? Отчего не желаете сказать, что случилось?
Матушка закрыла лицо фартуком и жалобно зарыдала, затем внезапно отняла фартук от лица.
– Будь что будет! – воскликнула она (очевидно, обращаясь к каменному богу Юпитеру, который взирал на нее с изрядным презрением). – Помнишь ли ты тот день, когда старый доктор преставился, а я испекла пять пирогов, которые дочь моя съела до последней корочки?
– Ах, матушка! – воскликнула я. – И не надоест же вам браниться? Дались вам эти засохшие пироги!
– Нет уж, – отвечала она Юпитеру (словно статуя ей возражала). – Где это видано? Целых пять пирогов! Вот я и рассердилась, потому и сказала крошке Соломону Гранди и старушке Синешерстке (матушка имела в виду своих котов), так вот, я и сказала им, а дочка-то моя съела сегодня аж пять пирогов! Целых пять! Тут я подняла глаза и увидала этого красавчика сэра Джона Соурестона. Он был верхом на своей любимой лошадке – сладкий, точно маслице! А сэр Джон возьми, да и на Гиблом холме спроси меня: «О чем это вы толкуете, миссис Слопер?» Мне ли было не знать, что сэр Джон Соурестон положил глаз на мою дочку и что он высматривает ее сквозь заросли бузины? Что же мне было делать, признаваться, что дочка моя съела целых пять пирогов? Вот я и придумала сказать, будто дочка сегодня напряла пять мотков пряжи…
– Нет! – вскричала я. – Матушка, не может быть! Неужто вы солгали сэру Джону?
– То-то и оно, что солгала, – продолжила она. – И дочери моей от этого вышло только благо. Ибо сэр Джон Соурестон выпучил свои глазища, словно плошки с шоколадом, и молвил «Всемогущие звезды! Никогда о таком не слыхал! Миссис Слопер, в воскресенье я женюсь на вашей дочери».
«Вот так дела, – отвечала я, – и что ж теперь, дочка моя сможет вкушать любые яства, наряжаться в лучшие платья и беседовать с кем пожелает?»
«Так и есть, – отвечал он, – но в конце первого года нашего супружества она должна будет целый месяц каждый день прясть по пять мотков пряжи. А если…»
– Что если, матушка? – в страхе вскричала я
– О-хо-хо! – запричитала матушка. – Говорила я вам, что дочка моя совсем отбилась от рук? Ведь говорила! А я-то сделала её важной дамой. Теперь у неё есть красавчик-муж, она может вкушать любые яства, наряжаться в лучшие платья и беседовать с кем пожелает, а где же благодарность? Хорошо хоть, – и тут матушка с лукавым видом стучала пальцем по носу, – дочке моей ничего не грозит. Сэр Джон Соурестон до смерти ее любит, он и думать-то забыл про те пять мотков…
Так, оправдавшись перед кустами шиповника, буком и садовыми статуями, матушка удалилась восвояси.
Однако сэр Джон Соурестон ничего не забывал. Я знала, как знаю непреложно, что Чудный народец обитает на Гиблых холмах, в первый же день последнего месяца первого года нашего брака сэр Джон велит мне исполнить обещанное. Поначалу я готова была выплакать целые реки горючих слез, потом вспомнила о благородных и добродетельных римских матронах, о коих вещал доктор Куинси. Как бы ни были велики их страдания, ни слезинки не пролилось из их очей. Так напрасно ли в моей хорошенькой ангельской головке роилось столько умных мыслей? Неужто я не отыщу хитроумный способ обмануть подлую судьбу? И тогда я решила не загадывать наперед.
Тем временем сэр Джон отправился в Лондон, чтобы отыскать ученых джентльменов, которые могут излечить его меланхолию. В деле сем мой супруг очень скоро преуспел, ибо оказалось, что нет ничего проще, чем уговорить сих достойных мужей пожить в доме богатого землевладельца за его счет. Сэр Джон свел знакомство с неким мистером Обри. Сэр Джон был настойчив, уговаривая последнего последовать за ним в Пайперс-холл, да и обстоятельства (тяжкие долги и угроза долговой тюрьмы) настоятельно требовали от мистера Обри немедленно покинуть город.
Мистер Обри записывал все, что мог вспомнить, про обычаи былых времен. От него пахло бренди и мелом. С ног до головы ученый муж был испачкан чернилами, а изо всех карманов у него торчали рукописи. Мистер Обри был членом Королевского научного общества и моим другом. Сей ученый джентльмен составлял жизнеописания всех выдающихся мужей современности, чтобы их заслуги не канули в Лету. Сам мистер Обри говорил, что подбирает щепы с разбитого брига Времени и раскладывает на песке, но самые ценные сокровища уносят воды забвения.
Много лет мистер Обри желал посетить наше графство, ибо, по его словам, оно славится хранителями старины, кои, в случае преждевременной кончины, оставят потомков без своих воспоминаний, если только кто-нибудь, радеющий об общественном благе, не запишет их на бумаге. Мистер Обри давно уже лелеял эту мысль, но его останавливало отсутствие свободных средств и друзей в этой части королевства, готовых с радостью принять нежданного гостя и надолго предоставить ему кров. Некогда мистер Обри и сам владел обширными землями, поместьями, фермами, коровами, овцами и прочим имуществом, а также (я уверена) огромными сундуками с серебром и золотом. Однако судебные тяжбы, недобрые родственники и прочие злоключения лишили его состояния. Ибо ничто не способно так измучить ученого мужа и погрузить его в пучину слез, говаривал мистер Обри, как судебное крючкотворство. Впрочем, теперь, Миранда, продолжал он, все мои бедствия остались позади, – и попросил у меня в долг три фунта.
Вскоре к мистеру Обри присоединились другие мужи, знаменитые своей ученостью. Мистер Милдрет, добрый и застенчивый джентльмен, словно присыпанный пылью, изучал насекомых, каковых в его коробке было ровно двести тридцать семь мертвых особей. Мистер Шепрет вычислил дату основания Лондона. Подобно дате рождения, число это позволило ему составить гороскоп города, и теперь мистер Шепрет знал его будущее. Доктор Фокстон неопровержимо доказал, что корнуольцы произошли от рыб. Борода доктора Фокстона вилась естественным образом, что, как известно, есть признак острого ума.
Всю зиму просвещенные беседы ученых мужей весьма развлекали сэра Джона. К несчастью, недуг, терзавший его, имел одну особенность. Все, что поначалу внушало сэру Джону особое удовольствие, впоследствии вызывало у него сильнейшее отвращение. К весне он называл ученых джентльменов не иначе как бесчестными и ненасытными мошенниками, а также неблагодарными пьяницами. Сэр Джон жаловался, что ученые мужи его объедают, что они манкируют своими занятиями и за обеденным столом взирал на бедных ученых джентльменов так грозно, что те начисто утратили аппетит. Бедняги скромно жевали свои горбушки и пребывали в самом унылом расположении духа. Миновало лето, и неотвратимо приблизилась годовщина нашей свадьбы. Как ни пыталась я выкинуть из головы мысли о предстоящем испытании, но до последнего дня только о нем и думала.
В тот день мы с моими учеными друзьями сидели под громадным буком, что рос у дверей Пайперс-холла.
Мистер Милдрет вздохнул.
– Джентльмены, мы оказалась плохими лекарями. Нам не удалось развеять печаль бедного сэра Джона.
– Истинно так – согласился мистер Шепрет, – однако мы преуспели в другом. Леди Соурестон (он имел в виду меня) заметно повеселела, слушая наши ученые разговоры.
– В том нет нашей заслуги, – отвечал мистер Обри, – Миранда всегда весела.
– Мистер Обри… – начала я.
– Да, Миранда?
– Как странно, мистер Обри. Всю жизнь я провела у Гиблого холма, но мне так и не довелось увидеть никого из Чудного народца.
– Чудного народца? – удивился мистер Обри. – О ком ты толкуешь, дитя?
– Они живут на Гиблом холме. Или под холмом, точно не знаю. Могут пребольно ущипнуть бедную молочницу, подмести пол, выпить сливки и оставляют в башмаках серебряные пенни. Надев белый колпак и оседлав пук соломы, они выкрикивают: «Лошадка и охапка!» и летят в винные подвалы французского короля. Там пьют вино из серебряных кубков, а затем ищут повешенных злодеев, коих могут спасти, ежели им придет такая блажь.
– Вот оно что! – воскликнул доктор Фокстон. – Миранда толкует об эльфах.
– Именно так, – отвечала я. – О Чудном народце. Доктор Куинси уверял меня, будто в Англии они почти перевелись. Сама я их никогда не видала, но многие старики из тех, что заслуживают доверия, наблюдали, как они, горестно понурясь, выезжают в широкий мир из Гиблого холма на своих косматых пони, как ныряют в мрачные подземные дыры или исчезают средь теней меж дерев. Вот я и подумала, что нет для ученого мужа достойней цели, чем разузнать все о Чудном народце, как нет в целом свете места, более подходящего для этого, чем Пайперс-холл под Гиблым холмом, ибо именно там они обитают. Мистер Обри, известны ли вам заклинания, вызывающие Чудный народец?
– И не одно! – отвечал мистер Обри. – Мистер Ашмол (антиквар выдающийся, собравший в Оксфорде коллекцию древностей), записал несколько.
– Мистер Обри… – начала я.
– Да, Миранда?
– Не могли бы вы показать их мне?
Не успел мистер Обри ответить, как мистер Милдрет с хмурым видом поинтересовался, а работают ли эти хваленые заклинания?
– Почем мне знать, – пожал плечами мистер Обри.
– И с кого же мы начнем? – спросил мистер Фокстон.
– С королевы Титании, – отвечал мистер Шепрет.
– С обычного эльфа, – предложила я.
– Но почему, Миранда? – спросил мистер Шепрет.
– Они столько всего умеют! – воскликнула я. – Пекут пироги, собирают овец в гурты, сбивают масло, прядут пряжу…
И тут все учёные мужи стали громко надо мной смеяться.
– Все это могут и ваши служанки, Миранда, – сказал мистер Шепрет. – Нет, нас интересует собственное устройство эльфов, поэтому нам нужна их королева. Кроме того, она может одарить нас своими дарами.
– Как же, – хмыкнул мистер Милдрет, – королева привечает только юных красавцев.
– А чем мы для нее нехороши? – удивился мистер Шепрет.
Доктор Фокстон заметил, что из множества неудобств, возникающих в беседе с эльфами, самое неприятное, что в любое мгновение собеседники могут исчезнуть с глаз долой. Поэтому ученые джентльмены решили составить список вопросов, чтобы был всегда под рукой.
Вопрос: есть лиу эльфов религия?
– В Корнуолле жила одна фея, – вспомнил доктор Фокстон. – Однажды она услышала, как священник читает молитвы, и спросила, будет ли даровано спасение и вечная жизнь таким, как она? – Нет, – отвечал священник. С криком отчаяния фея бросилась со скалы в бурное море.
(Эту историю доктору Фокстону рассказал один очень набожный господин, который не солгал ни разу в жизни. «Иначе бы я в нее не поверил», – заметил доктор, а мистер Милдрет, человек кроткий и мягкосердечный, даже всплакнул.)
Вопрос: вступают ли эльфы в брак?
Мистер Шепрет заявил, что эльфы не живут парами, как христиане и голубки, а владеют своими женщинами сообща
– Хм! – возмутился мистер Милдрет
– Ба! – удивился мистер Обри и что-то быстро записал.
Вопрос: правда ли (как утверждают некоторые), что эльфы пришли в упадок и вовсе не так сильны, как прежде?
Вопрос: какова система правления эльфов – монархия или республика?
Вопрос: если у них монархия, правда ли (как нам говорили), что король и королева Страны Фей пребывают в ссоре?
Вопрос: действительно ли их королева в одном над собой не властна?
Так, споря и ссорясь, ученые мужи придумали сорок два вопроса, которыми вознамерились мучить ни в чем неповинных обитателей Гиблого холма, когда с ними повстречаются. Тут мистер Фокстон заявил, что ни эльфам, ни христианам негоже быть такими навязчивыми. Мистер Обри вздохнул и обещал уменьшить количество вопросов.
– Смотрите, сэр Джон Соурестон! – прошептал доктор Фокстон.
– Мистер Обри? – воскликнула я.
– Да, Миранда?
Однако я не успела ничего ему сказать, как сэр Джон позвал меня в дом.
– Дорогой мой, – обратилась я к сэру Джону, – отчего вы так невеселые? Негоже, чтобы наши ученые гости видели вас столь мрачным. Они так стараются развеять вашу печаль!
– Куда мы идем, сэр Джон? – продолжала я. – Что это за лестница? Наверное, ребенком вы играли в этой части дома и теперь хотите показать мне ваш тайник?
– Никогда не бывала в этой комнате, – забеспокоилась я – А вот и три ваших пса сражаются за кости! Сэр Джон, неужели таким большущим псам нравится такая крохотная комнатенка? И зачем здесь лежит эта маленькая прялка?
– Миранда, – отвечал мне сэр Джон – ты очень молода, поэтому иногда мне приходится сдерживать свой законный гнев. Часто ты смотришь весьма дерзко и совсем не по-женски, а в речах твоих одно зазнайство.
– Ах, нет, дорогой мой, вы ошибаетесь: Когда я смотрю на вас, в глазах моих одна лишь любовь!
– Почем мне знать? – промолвил он. – Иногда, Миранда, я почти верю тебе. Затем сомнения возвращаются. Разве людям, а особенно женскому полу, не свойственно лгать? Они впитывают обман с материнским молоком. Словно неразумные дети, снова и снова обвиняют друг друга во всех грехах. Ложь и обман, которыми они опутывают меня день за днем (сэр Джон разумел слуг, соседей, поверенных, родственников и прочая, прочая), терзают мою плоть, словно пчелиные жала. Впрочем, я едва замечаю их укусы. Однако твоя ложь, Миранда, пронзает мое сердце, словно длинный острый меч. Выходя за меня замуж, ты клялась, что каждый день прядешь по пять мотков пряжи…
– Каждый день по пять мотков! Да что вы, сэр Джон! Разве кто-нибудь способен свершить подобное!
– Надеюсь, Миранда, твои клятвы не окажутся лживыми. Жена, Миранда, – хранительница совести мужа, и посему должна вести себя так, чтобы не испытывать его терпение, ибо злое это дело – подвергать ближнего искушению. Убить в гневе, Миранда, это ли не грех?
Сэр Джон заплакал, но не надо мной проливал он свои слезы. Он оплакивал свою несчастную судьбу, словно моя смерть стала бы горем лишь для него, а мои страдания не в счет.
– Не терзайте себя, дорогой мой, – промолвила я весело. – Нить, что я спряду для вас, будет тонкой и мягкой. Мы с Дафной сошьем из нее рубашки, и всякий раз, когда ткань прильнет к телу, вам будет казаться, будто это я нежно прикасаюсь к вам губами.
Но сэр Джон запер дверь и удалился.
Из окна я видела ученых джентльменов, сидевших под буком. Они очень обрадовались, что сэр Джон ушел. Когда сумерки сгустились, ученые мужи выпили за здоровье друг друга. Затем они запели балладу времен своей юности про пастушку, ее еще так любят петь некоторые джентльмены. На прощание ученые соединили руки и спели про пастушку еще раз, затем отправились почивать.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента