Кто-то стоял на снегу прямо перед церковью. Кто-то темный, сомнительного вида, с интересом глядящий на мистера Сегундуса и доктора Фокскасла. Спутанные волосы черным водопадом ниспадали на плечи, волевое лицо с длинным и узким носом казалось узловатым, словно древесный корень, и хотя кожа была очень бледной, лицо выглядело темным, то ли из-за черных глаз, то ли из-за длинных сальных волос. Через мгновение этот человек приблизился к двум волшебникам, отвесил небрежный поклон и, коротко извинившись, предположил, что они здесь по одному делу. Он представился Джоном Чилдермасом, представителем мистера Норрелла в некоторых вопросах (хоть и не уточнил, в каких).
— По-моему, — задумчиво произнес мистер Сегундус, — мне знакомо ваше лицо. Полагаю, мы где-то виделись?
Что-то промелькнуло на темном лице Чилдермаса и тут же исчезло; усмехнулся он или нахмурился, мистер Сегундус не разобрал.
— Я бываю в Йорке по делам мистера Норрелла, сэр. Возможно, вы видели меня в книжной лавке?
— Нет, — отвечал мистер Сегундус. — Я видел вас… я могу вас представить… где? Ой! Сейчас вспомню!
Чилдермас поднял бровь, как будто хотел сказать, что сильно в этом сомневается.
— Разумеется, мистер Норрелл и сам приедет? — спросил доктор Фокскасл.
Чилдермас отвечал, что мистер Норрелл не приедет, ибо не видит в этом никакой нужды.
— А! — вскричал доктор Фокскасл, — так он признал свое поражение? Ну, ну, ну. Бедный джентльмен. Полагаю, он чувствует себя очень глупо. Что ж, сама попытка достойна всяческой хвалы. Мы решительно не в претензии. — От радости, что волшебства не будет, доктор Фокскасл преисполнился несвойственным ему великодушием.
Чилдермас все так же вежливо отвечал, что доктор Фокскасл неверно понял его слова. Мистер Норрелл непременно будет колдовать; он будет колдовать в аббатстве, а результаты будут видны в Йорке.
— Джентльмены, — сказал Чилдермас доктору Фокскаслу, — не любят без надобности покидать уютную гостиную. Полагаю, сэр, если бы вы могли увидеть все из своего уютного кресла, то не стояли бы здесь в холоде и сырости.
Доктор Фокскасл сердито втянул воздух и бросил на Джона Чилдермаса взгляд, означавший, что тот ведет себя очень дерзко.
Чилдермас ничуть не смутился; скорее, возмущение доктора Фокскасла его позабавило.
— Пора, господа. Прошу войти в церковь. У меня есть основания думать, что вы бы не хотели пропустить самое интересное.
Через двадцать минут джентльмены из Йоркского общества уже входили в собор через дверь южного трансепта. Некоторые оглядывались, перед тем как войти внутрь, словно прощаясь с миром на случай, если не смогут снова его увидеть.
3
4
— По-моему, — задумчиво произнес мистер Сегундус, — мне знакомо ваше лицо. Полагаю, мы где-то виделись?
Что-то промелькнуло на темном лице Чилдермаса и тут же исчезло; усмехнулся он или нахмурился, мистер Сегундус не разобрал.
— Я бываю в Йорке по делам мистера Норрелла, сэр. Возможно, вы видели меня в книжной лавке?
— Нет, — отвечал мистер Сегундус. — Я видел вас… я могу вас представить… где? Ой! Сейчас вспомню!
Чилдермас поднял бровь, как будто хотел сказать, что сильно в этом сомневается.
— Разумеется, мистер Норрелл и сам приедет? — спросил доктор Фокскасл.
Чилдермас отвечал, что мистер Норрелл не приедет, ибо не видит в этом никакой нужды.
— А! — вскричал доктор Фокскасл, — так он признал свое поражение? Ну, ну, ну. Бедный джентльмен. Полагаю, он чувствует себя очень глупо. Что ж, сама попытка достойна всяческой хвалы. Мы решительно не в претензии. — От радости, что волшебства не будет, доктор Фокскасл преисполнился несвойственным ему великодушием.
Чилдермас все так же вежливо отвечал, что доктор Фокскасл неверно понял его слова. Мистер Норрелл непременно будет колдовать; он будет колдовать в аббатстве, а результаты будут видны в Йорке.
— Джентльмены, — сказал Чилдермас доктору Фокскаслу, — не любят без надобности покидать уютную гостиную. Полагаю, сэр, если бы вы могли увидеть все из своего уютного кресла, то не стояли бы здесь в холоде и сырости.
Доктор Фокскасл сердито втянул воздух и бросил на Джона Чилдермаса взгляд, означавший, что тот ведет себя очень дерзко.
Чилдермас ничуть не смутился; скорее, возмущение доктора Фокскасла его позабавило.
— Пора, господа. Прошу войти в церковь. У меня есть основания думать, что вы бы не хотели пропустить самое интересное.
Через двадцать минут джентльмены из Йоркского общества уже входили в собор через дверь южного трансепта. Некоторые оглядывались, перед тем как войти внутрь, словно прощаясь с миром на случай, если не смогут снова его увидеть.
3
Йоркские камни
Февраль 1807
Старая церковь среди зимы всегда выглядит неуютно; холод сотен зим словно впитался в ее камни и сочится наружу. В промозглой сумрачной пустоте собора члены Йоркского общества вынуждены были стоять и ждать чего-то неожиданного — без гарантии того, что неожиданность окажется приятной.
Мистер Хонифут силился выдавить ободряющую улыбку, но для столь жизнерадостного джентльмена улыбка выходила довольно кривой.
Внезапно зазвучали колокола, и хотя это всего лишь часы на колокольне святого Михаила отбивали половину, под сводами собора казалось, будто звон несется издалека. Звук был нерадостный. Члены Йоркского общества очень хорошо знали, что колокола связаны с магией, и в особенности с магией эльфов; знали и то, что перезвон серебряных колокольчиков нередко слышался в тот миг, когда англичанку или англичанина, отмеченных редкостными достоинствами либо красотой, похищали в волшебную страну, откуда те никогда больше не возвращались. Даже Король-ворон, хоть и был не эльф, не дух, а человек, имел прискорбное обыкновение похищать людей для своего замка в Иных Краях.[8] Разумеется, владей вы или я силой, способной похитить любого, кто нам приглянулся, и удерживать его при себе целую вечность, мы бы, вероятно, выбрали кого-нибудь поинтереснее членов Ученого общества Йоркских волшебников, однако эта утешительная мысль не пришла в голову собравшимся джентльменам. Некоторые из них начали задаваться вопросом, насколько письмо доктора Фокскасла раздосадовало мистера Норрелла, и многим сделалось не на шутку страшно.
Когда звуки колоколов смолкли, из тьмы над головами послышался голос. Волшебники напрягли слух. Многие были до того взвинчены, что вообразили, будто им, как в сказке, делают наставление — вероятно, излагают таинственные запреты. Такие наставления и запреты, как известно из сказок, необычны, но легко исполнимы — по крайней мере, на первый взгляд. Как правило, они звучат примерно так: «Не ешь последнюю засахаренную сливу из синей банки в дальнем углу буфета» или «Не бей жену кленовым прутом». Впрочем, в сказках обстоятельства всегда складываются против героя, он непременно делает именно то, чего делать не должен, и навлекает на себя страшную кару.
Волшебникам мнилось, будто голос предвещает им грядущую участь, только не ясно было, на каком языке. Раз мистер Сегундус вроде бы различил слово «злодеяние» и раз — «interficere», что на латыни означает «убивать». Голос вещал невнятно — он не походил на человеческий и еще усиливал опасения волшебников, что сейчас появятся эльфы. Резкий и скрипучий, напоминал звук трущихся друг о друга камней, — и все же это явно была речь. Джентльмены со страхом вглядывались в сумрак, однако видели лишь смутную каменную фигурку на одной из колонн. Постепенно они привыкли к странному голосу и начали различать все больше и больше слов; староанглийский мешался с латынью, как будто говорящий не чувствовал разницы между этими языками.
К счастью, волшебникам, привыкшим к невнятице старинных трактатов, разобраться в сумбурной мешанине не стоило ни малейшего труда. В переводе на простой и ясный язык это звучало бы так: «Давным-давно, — говорил голос, — пять или более столетий назад, на закате зимнего дня в церковь вошли юноша и девушка с волосами, увитыми плющом. Никого не было внутри, кроме камней. Никто не видел, как он ее задушил, кроме камней. Он оставил ее мертвой на камнях, и никто этого не видел, кроме камней. Он не понес расплаты за грех, ибо не было других свидетелей, кроме камней. Годы шли: всякий раз, как тот человек входил в церковь и занимал место среди молящихся, камни вопили, что это он убил девушку с волосами, увитыми плющом, но никто нас не слышал. Однако еще не поздно! Мы знаем, где он погребен! В углу южного трансепта! Быстрее! Быстрее! Несите кирки! Несите лопаты! Выломайте плиты! Выкопайте его кости! Раздробите их лопатами! Разбейте его череп о колонну! Пусть камни свершат свою месть! Еще не поздно! Не поздно!»
Не успели волшебники переварить услышанное, как раздался другой каменный голос. Он доносился из алтаря и говорил на английском, но на каком-то странном, со множеством древних забытых слов. Голос жаловался на солдат, что вошли в церковь и разбили несколько окон. Через сто лет они вернулись и сломали ограду клироса, изуродовали статуи, забрали пожертвования. Как-то они точили наконечники стрел о край купели, через три столетия палили из ружей в главном приделе. Голос словно не понимал, что, хотя каменная церковь может стоять тысячелетия, люди не могут жить так долго. «Им любо лишь разрушение! — кричал он. — Да будет их уделом погибель!» Подобно первому, говорящий, судя по всему, провел в церкви бессчетные годы и, надо полагать, слышал множество проповедей и молитв, однако лучшие из христианских добродетелей — милость, любовь, кротость — остались ему неведомы.
А тем временем первый голос все оплакивал мертвую девушку с волосами, увитыми плющом, и два скрипучих каменных голоса сливались в немелодичный дуэт.
Отважный мистер Торп в одиночку заглянул в алтарь, чтобы понять, кто говорит.
— Это статуя, — сказал он.
И тут члены Йоркского общества вгляделись во мрак над головами, откуда звучал первый нездешний голос. Теперь уже почти никто не сомневался, что говорит каменная фигурка, ибо видно было как она, рыдая, заламывает каменные руки.
Внезапно все остальные статуи в соборе принялись каменными голосами рассказывать обо всем, что видели за свою каменную жизнь. Шум, как мистер Сегундус позже рассказывал миссис Плизанс, стоял неописуемый. Ибо в Йоркском соборе было много маленьких человеческих фигур и странных животных, которые теперь хлопали крыльями.
Многие статуи жаловались на своих соседей, что неудивительно — ведь им пришлось стоять рядом сотни лет. Пятнадцать каменных королей возвышались на каменных пьедесталах; волосы у монархов лежали тугими завитками, как будто их накрутили на папильотки, да так и не расчесали. Миссис Хонифут, взглянув на королей, всякий раз говорила, что охотно прошлась бы щеткой по августейшим волосам. Едва обретя речь, короли начали ссориться, ибо пьедесталы были одинаковой высоты, а короли — даже каменные — не желают ни с кем стоять вровень. Одну из колонн украшала скульптурная группа, все члены которой держались за руки. Чуть только чары подействовали, они принялись отталкивать друг друга, как будто даже каменные руки через столетие начинают болеть, и даже каменные люди устают от общества себе подобных.
Одна статуя говорила на каком-то языке, напоминающем итальянский. Никто не знал, почему; позже мистер Сегундус выяснил, что это копия с работы Микеланджело. Казалось, она описывает совершенно другую церковь, ту, где яркие резкие черные тени контрастируют со слепящим светом, другими словами — то, что видит ее оригинал в Риме.
Мистер Сегундус с удовольствием отметил, что волшебники, несмотря на страх, оставались в стенах собора. Некоторые были так изумлены, что совершенно позабыли испуг и принялись ходить, открывая все новые и новые дива, делая наблюдения, записывая что-то в книжечки, словно позабыли про ужасный документ, запрещавший им с этого дня заниматься магией. Ибо долго волшебники Йорка (увы, более не волшебники!) бродили под сводами собора и видели чудеса. И каждый миг в их уши врывалась ужасающая какофония каменных голосов.
В главном приделе стояли каменные балдахины с множеством головок в самых причудливых уборах. Здесь же была чудесная каменная резьба, изображавшая сотни английских деревьев: боярышник, дуб, терновник и дикую вишню. Мистер Сегундус нашел двух каменных дракончиков размером не больше его руки, которые скользили друг по другу, по каменным веткам боярышника, каменным боярышниковым листьям, корням и ягодам. Они двигались с проворством живых существ, но скрежет каменных мускулов под каменной кожей, трущейся о каменные ребра, и цокот каменных коготков по каменным ветвям были совершенно невыносимы; мистер Сегундус подивился, как они сами его терпят. Он приметил маленькое облако пыли, как от шлифовального станка, и подумал, что если чары еще продержатся, дракончики сотрутся до тонких каменных полосок.
Каменные листья и травы трепетали, словно от ветерка; некоторые даже росли, подражая живым собратьям. Позже, когда чары разрушились, плети каменного плюща и ежевики обнаружили на ножках скамей и кафедрах, где ни каменного плюща, ни ежевики отродясь не было.
Не только волшебники из Йоркского общества видели в тот день чудеса. Хотел того мистер Норрелл или нет, волшебство распространилось за пределы собора и проникло в город. Три статуи с западного фасада не так давно отправили в мастерскую мистера Тейлора на реставрацию. Столетия дождей и сырости источили резные лица, так что никто теперь и не знал, каких прославленных людей они изображали. В половину одиннадцатого каменщик мистера Тейлора занес резец над ликом одной из статуй, намереваясь придать ей внешность хорошенькой святой; в тот самый миг статуя громко вскрикнула и загородилась рукой от резца, так что бедняга со страху лишился чувств. Статуи позже вернули на церковный фасад нетронутыми, с лицами плоскими, как галета, и мягкими, как масло.
Внезапно каменные голоса один за другим умолкли, и волшебники услышали, как часы на колокольне святого Михаила вновь отбивают половину. Первый голос (исходивший от маленькой фигурки во тьме) продолжал твердить о нераскрытом убийстве («Еще не поздно! Еще не поздно!»), однако замолк и он.
Мир изменился, покуда волшебники были в церкви. Волшебство возвратилось в Англию, хотели они того или нет. Другие изменения, пусть и более прозаического толка, тоже имели место: небо затянули тяжелые тучи, вовсе не серые, а иссиня-черные с переходами в зеленовато-желтый. Этот любопытный оттенок создавал ощущение сумерек, какие, по слухам, царят в легендарном подводном царстве.
Мистер Сегундус очень устал. Другие джентльмены были в большей степени напуганы, его же увиденное колдовство привело в неописуемый восторг; однако теперь, когда все волнения остались позади, он хотел одного — ни с кем не разговаривая, отправиться домой. В таком состоянии его и остановил управляющий мистера Норрелла.
— Полагаю, сэр, — сказал мистер Чилдермас, — что общество следует распустить. Весьма сожалею.
Может быть, по причине душевного упадка, но мистеру Сегундусу показалось, что при всей своей внешней почтительности Чилдермас внутренне потешается над Йоркскими волшебниками. Чилдермас принадлежал к тому неприятному типу людей, которые по низости рождения вынуждены всю жизнь состоять на службе у других, однако сообразительный ум и способности заставляют их мечтать о большем. Иногда, по редкому стечению счастливых обстоятельств, такие люди пробиваются к величию, но чаще мысль о несбывшемся ведет к озлоблению; они становятся нерадивыми и выполняют свои обязанности не лучше — а то и куже — менее даровитых собратьев. Они становятся грубыми, теряют место и плохо кончают.
— Прошу прощения, сэр, — сказал Чилдермас, — у меня вопрос. Не сочтите за дерзость, но я хотел бы знать, читаете ли вы лондонские газеты?
Мистер Сегундус ответил, что читает.
— Вот как? Любопытно. Я и сам до них охотник. Вот только читать не успеваю — разве что книги, которые приобретаю для мистера Норрелла. И о чем же пишут нынче лондонские газеты? Извините, что спрашиваю, сэр, просто мистер Норрелл, который газет не читает никогда, задал мне вчера этот вопрос, и я счел себя недостаточно компетентным, чтобы ответить.
— Ну, — произнес мистер Сегундус слегка озадаченно, — много о чем пишут. Что именно вас интересует? Есть отчеты о действиях Королевского флота против французов, речи министров, сообщения о скандалах и разводах. Вы об этом?
— О да! — сказал Чилдермас. — Вы превосходно объяснили, сэр. Интересно, — продолжал он, сосредоточенно хмуря лоб, — а сообщают ли в лондонских газетах о новостях из провинции? Могут ли, например, сегодняшние события заслужить пару строк?
— Не знаю, — отвечал мистер Сегундус. — Это представляется возможным, но, с другой стороны, Йорк так далеко от Лондона… может, тамошние редакторы никогда не узнают о случившемся.
— А… — протянул мистер Чилдермас и замолчал.
Пошел снег — сперва редкие хлопья, потом все больше и больше, покуда с набрякшего зеленовато-серого неба не полетели мириады снежинок. Дома в Йорке стали чуть серее, люди как будто уменьшились в росте, крики, звук копыт и шагов, скрип экипажей и хлопанье дверей отдалились. И все они утратили свою значимость: в мире остались только летящий снег, зеленоватое небо, призрачная громада Йоркского собора — и Чилдермас.
Все это время Чилдермас молчал. Мистер Сегундус гадал, чего еще тому надо — на все его вопросы уже ответили. Однако Чилдермас смотрел на мистера Сегундуса неприятными черными глазами, словно ждал каких-то слов — более того, ничуть не сомневался, что мистер Сегундус их произнесет.
— Если желаете, — сказал мистер Сегундус, стряхивая с крылатки снег, — я могу устранить всякую неопределенность в этом вопросе: написать редактору «Таймс» об удивительных свершениях мистера Норрелла.
— Ах! Как любезно с вашей стороны! — воскликнул Чилдермас. — Поверьте мне, сэр, я прекрасно знаю, что далеко не всякий джентльмен был бы столь благороден в своем поражении. Впрочем, ничего другого я и не ожидал. Так я и заявил мистеру Норреллу: «Мистер Сегундус — джентльмен в высшей степени любезный».
— Не стоит благодарности, — сказал мистер Сегундус. — Пустяки.
Ученое общество Йоркских магов распустили, и его члены (за исключением мистера Сегундуса) вынуждены были оставить занятия магией. Хотя иные из них были глупы и не слишком приятны в общении, не думаю, что они заслужили такую участь. Что делает маг, которому в соответствии с досадным соглашением не позволено изучать магию? Он бездельничает день за днем, отвлекает племянницу (или жену, или дочь) от рукоделия, пристает к слугам с вопросами о том, чем никогда прежде не интересовался — все ради того, чтобы хоть с кем-нибудь поговорить, — пока те не бегут жаловаться хозяйке. Он берет книгу и начинает читать, но не вникает в прочитанное и лишь на двадцать второй странице обнаруживает, что это роман — тот род литературы, который он более всего презирает. Он десять раз на дню спрашивает племянницу (или жену, или дочь) который час, ибо не в состоянии поверить, что время идет так медленно, как уверяют его карманные часы.
Приятно сообщить, что мистер Хонифут поживал лучше других. Его глубоко затронула история, поведанная во тьме каменной фигуркой. Веками хранила она в маленьком каменном сердце память об убийстве и помнила мертвую девушку с волосами, увитыми плющом, когда все остальные ее забыли. Мистер Хонифут считал, что такое постоянство достойно награды. Так что он написал настоятелю, канонникам и архиепископу и был так назойлив, что ему наконец разрешили поднять плиты в углу южного трансепта. Там и впрямь обнаружились кости в свинцовом гробу. Однако настоятель заявил, что не позволит вынести останки из собора (а именно этого добивался мистер Хонифут) на основании слов какой-то каменной фигурки; история не знает подобного прецедента. «Ах! — отвечал мистер Хонифут, — такой прецедент был». Спор этот затянулся на долгие годы, и мистеру Хонифуту некогда было жалеть, что он подписал пресловутое соглашение[9].
Библиотеку Ученого общества Йоркских магов продали мистеру Торогуду. Однако мистеру Сегундусу сообщить позабыли, и тот узнал о продаже через третьи руки: посыльный мистера Торогуда сказал приятелю (приказчику в магазине белья), приятель сказал миссис Кокрофт, хозяйке гостиницы «Георг», а та — миссис Плизанс, хозяйке мистера Сегундуса. Едва он об этом узнал, как бросился к мистеру Торогуду по снежным улицам, не потрудившись надеть шляпу, пальто и уличную обувь. Однако книги были уже проданы. Мистер Сегундус спросил, кому. Мистер Торогуд с извинениями ответил, что не вправе разглашать имя покупателя. Мистер Сегундус, запыхавшийся, без шляпы и без пальто, в мокрых домашних туфлях, отчасти вознаградил себя, заявив, что нимало не огорчен отказом мистера Торогуда назвать имя загадочного покупателя, ибо почти наверняка знает, кто этот джентльмен.
Мистер Сегундус постоянно думал о мистере Норрелле и даже беседовал о нем с мистером Хонифутом[10]. Мистер Хонифут считал, что все происшедшее объясняется исключительно желанием мистера Норрелла возродить в Англии волшебство. Мистер Сегундус, не удовлетворяясь этим объяснением, искал случая свести знакомство с кем-нибудь, кто знает мистера Норрелла, и выяснить про него что-нибудь еще.
Джентльмен в положении Норрелла, владелец красивого дома и большого поместья, неизменно вызывает любопытство соседей, и, если соседи эти не очень глупы, они всегда найдут случай что-нибудь про него выведать. Мистер Сегундус узнал про людей в Стоун гейте, у которых родственники жили в пяти милях от аббатства Хартфью. Он сдружился со стоунгейтским семейством и убедил новых знакомых пригласить в гости родственников. (Мистер Сегундус сам не ожидал от себя такой прыти.) Родственники приехали и охотно разговорились о богатом чудаке-соседе, который заколдовал Йоркский собор, однако сообщить сумели только одно: что мистер Норрелл собирается переехать в Лондон.
Мистер Сегундус удивился новости, но еще более удивился чувствам, которые она у него вызвала. Он был в полном замешательстве, хотя и убеждал себя, что это нелепо: Норрелл никогда не проявлял к нему ни малейшего участия. И все же Норрелл был теперь единственным его коллегой. А когда он уедет в Лондон, мистер Сегундус останется последним магом в Йоркшире.
Мистер Хонифут силился выдавить ободряющую улыбку, но для столь жизнерадостного джентльмена улыбка выходила довольно кривой.
Внезапно зазвучали колокола, и хотя это всего лишь часы на колокольне святого Михаила отбивали половину, под сводами собора казалось, будто звон несется издалека. Звук был нерадостный. Члены Йоркского общества очень хорошо знали, что колокола связаны с магией, и в особенности с магией эльфов; знали и то, что перезвон серебряных колокольчиков нередко слышался в тот миг, когда англичанку или англичанина, отмеченных редкостными достоинствами либо красотой, похищали в волшебную страну, откуда те никогда больше не возвращались. Даже Король-ворон, хоть и был не эльф, не дух, а человек, имел прискорбное обыкновение похищать людей для своего замка в Иных Краях.[8] Разумеется, владей вы или я силой, способной похитить любого, кто нам приглянулся, и удерживать его при себе целую вечность, мы бы, вероятно, выбрали кого-нибудь поинтереснее членов Ученого общества Йоркских волшебников, однако эта утешительная мысль не пришла в голову собравшимся джентльменам. Некоторые из них начали задаваться вопросом, насколько письмо доктора Фокскасла раздосадовало мистера Норрелла, и многим сделалось не на шутку страшно.
Когда звуки колоколов смолкли, из тьмы над головами послышался голос. Волшебники напрягли слух. Многие были до того взвинчены, что вообразили, будто им, как в сказке, делают наставление — вероятно, излагают таинственные запреты. Такие наставления и запреты, как известно из сказок, необычны, но легко исполнимы — по крайней мере, на первый взгляд. Как правило, они звучат примерно так: «Не ешь последнюю засахаренную сливу из синей банки в дальнем углу буфета» или «Не бей жену кленовым прутом». Впрочем, в сказках обстоятельства всегда складываются против героя, он непременно делает именно то, чего делать не должен, и навлекает на себя страшную кару.
Волшебникам мнилось, будто голос предвещает им грядущую участь, только не ясно было, на каком языке. Раз мистер Сегундус вроде бы различил слово «злодеяние» и раз — «interficere», что на латыни означает «убивать». Голос вещал невнятно — он не походил на человеческий и еще усиливал опасения волшебников, что сейчас появятся эльфы. Резкий и скрипучий, напоминал звук трущихся друг о друга камней, — и все же это явно была речь. Джентльмены со страхом вглядывались в сумрак, однако видели лишь смутную каменную фигурку на одной из колонн. Постепенно они привыкли к странному голосу и начали различать все больше и больше слов; староанглийский мешался с латынью, как будто говорящий не чувствовал разницы между этими языками.
К счастью, волшебникам, привыкшим к невнятице старинных трактатов, разобраться в сумбурной мешанине не стоило ни малейшего труда. В переводе на простой и ясный язык это звучало бы так: «Давным-давно, — говорил голос, — пять или более столетий назад, на закате зимнего дня в церковь вошли юноша и девушка с волосами, увитыми плющом. Никого не было внутри, кроме камней. Никто не видел, как он ее задушил, кроме камней. Он оставил ее мертвой на камнях, и никто этого не видел, кроме камней. Он не понес расплаты за грех, ибо не было других свидетелей, кроме камней. Годы шли: всякий раз, как тот человек входил в церковь и занимал место среди молящихся, камни вопили, что это он убил девушку с волосами, увитыми плющом, но никто нас не слышал. Однако еще не поздно! Мы знаем, где он погребен! В углу южного трансепта! Быстрее! Быстрее! Несите кирки! Несите лопаты! Выломайте плиты! Выкопайте его кости! Раздробите их лопатами! Разбейте его череп о колонну! Пусть камни свершат свою месть! Еще не поздно! Не поздно!»
Не успели волшебники переварить услышанное, как раздался другой каменный голос. Он доносился из алтаря и говорил на английском, но на каком-то странном, со множеством древних забытых слов. Голос жаловался на солдат, что вошли в церковь и разбили несколько окон. Через сто лет они вернулись и сломали ограду клироса, изуродовали статуи, забрали пожертвования. Как-то они точили наконечники стрел о край купели, через три столетия палили из ружей в главном приделе. Голос словно не понимал, что, хотя каменная церковь может стоять тысячелетия, люди не могут жить так долго. «Им любо лишь разрушение! — кричал он. — Да будет их уделом погибель!» Подобно первому, говорящий, судя по всему, провел в церкви бессчетные годы и, надо полагать, слышал множество проповедей и молитв, однако лучшие из христианских добродетелей — милость, любовь, кротость — остались ему неведомы.
А тем временем первый голос все оплакивал мертвую девушку с волосами, увитыми плющом, и два скрипучих каменных голоса сливались в немелодичный дуэт.
Отважный мистер Торп в одиночку заглянул в алтарь, чтобы понять, кто говорит.
— Это статуя, — сказал он.
И тут члены Йоркского общества вгляделись во мрак над головами, откуда звучал первый нездешний голос. Теперь уже почти никто не сомневался, что говорит каменная фигурка, ибо видно было как она, рыдая, заламывает каменные руки.
Внезапно все остальные статуи в соборе принялись каменными голосами рассказывать обо всем, что видели за свою каменную жизнь. Шум, как мистер Сегундус позже рассказывал миссис Плизанс, стоял неописуемый. Ибо в Йоркском соборе было много маленьких человеческих фигур и странных животных, которые теперь хлопали крыльями.
Многие статуи жаловались на своих соседей, что неудивительно — ведь им пришлось стоять рядом сотни лет. Пятнадцать каменных королей возвышались на каменных пьедесталах; волосы у монархов лежали тугими завитками, как будто их накрутили на папильотки, да так и не расчесали. Миссис Хонифут, взглянув на королей, всякий раз говорила, что охотно прошлась бы щеткой по августейшим волосам. Едва обретя речь, короли начали ссориться, ибо пьедесталы были одинаковой высоты, а короли — даже каменные — не желают ни с кем стоять вровень. Одну из колонн украшала скульптурная группа, все члены которой держались за руки. Чуть только чары подействовали, они принялись отталкивать друг друга, как будто даже каменные руки через столетие начинают болеть, и даже каменные люди устают от общества себе подобных.
Одна статуя говорила на каком-то языке, напоминающем итальянский. Никто не знал, почему; позже мистер Сегундус выяснил, что это копия с работы Микеланджело. Казалось, она описывает совершенно другую церковь, ту, где яркие резкие черные тени контрастируют со слепящим светом, другими словами — то, что видит ее оригинал в Риме.
Мистер Сегундус с удовольствием отметил, что волшебники, несмотря на страх, оставались в стенах собора. Некоторые были так изумлены, что совершенно позабыли испуг и принялись ходить, открывая все новые и новые дива, делая наблюдения, записывая что-то в книжечки, словно позабыли про ужасный документ, запрещавший им с этого дня заниматься магией. Ибо долго волшебники Йорка (увы, более не волшебники!) бродили под сводами собора и видели чудеса. И каждый миг в их уши врывалась ужасающая какофония каменных голосов.
В главном приделе стояли каменные балдахины с множеством головок в самых причудливых уборах. Здесь же была чудесная каменная резьба, изображавшая сотни английских деревьев: боярышник, дуб, терновник и дикую вишню. Мистер Сегундус нашел двух каменных дракончиков размером не больше его руки, которые скользили друг по другу, по каменным веткам боярышника, каменным боярышниковым листьям, корням и ягодам. Они двигались с проворством живых существ, но скрежет каменных мускулов под каменной кожей, трущейся о каменные ребра, и цокот каменных коготков по каменным ветвям были совершенно невыносимы; мистер Сегундус подивился, как они сами его терпят. Он приметил маленькое облако пыли, как от шлифовального станка, и подумал, что если чары еще продержатся, дракончики сотрутся до тонких каменных полосок.
Каменные листья и травы трепетали, словно от ветерка; некоторые даже росли, подражая живым собратьям. Позже, когда чары разрушились, плети каменного плюща и ежевики обнаружили на ножках скамей и кафедрах, где ни каменного плюща, ни ежевики отродясь не было.
Не только волшебники из Йоркского общества видели в тот день чудеса. Хотел того мистер Норрелл или нет, волшебство распространилось за пределы собора и проникло в город. Три статуи с западного фасада не так давно отправили в мастерскую мистера Тейлора на реставрацию. Столетия дождей и сырости источили резные лица, так что никто теперь и не знал, каких прославленных людей они изображали. В половину одиннадцатого каменщик мистера Тейлора занес резец над ликом одной из статуй, намереваясь придать ей внешность хорошенькой святой; в тот самый миг статуя громко вскрикнула и загородилась рукой от резца, так что бедняга со страху лишился чувств. Статуи позже вернули на церковный фасад нетронутыми, с лицами плоскими, как галета, и мягкими, как масло.
Внезапно каменные голоса один за другим умолкли, и волшебники услышали, как часы на колокольне святого Михаила вновь отбивают половину. Первый голос (исходивший от маленькой фигурки во тьме) продолжал твердить о нераскрытом убийстве («Еще не поздно! Еще не поздно!»), однако замолк и он.
Мир изменился, покуда волшебники были в церкви. Волшебство возвратилось в Англию, хотели они того или нет. Другие изменения, пусть и более прозаического толка, тоже имели место: небо затянули тяжелые тучи, вовсе не серые, а иссиня-черные с переходами в зеленовато-желтый. Этот любопытный оттенок создавал ощущение сумерек, какие, по слухам, царят в легендарном подводном царстве.
Мистер Сегундус очень устал. Другие джентльмены были в большей степени напуганы, его же увиденное колдовство привело в неописуемый восторг; однако теперь, когда все волнения остались позади, он хотел одного — ни с кем не разговаривая, отправиться домой. В таком состоянии его и остановил управляющий мистера Норрелла.
— Полагаю, сэр, — сказал мистер Чилдермас, — что общество следует распустить. Весьма сожалею.
Может быть, по причине душевного упадка, но мистеру Сегундусу показалось, что при всей своей внешней почтительности Чилдермас внутренне потешается над Йоркскими волшебниками. Чилдермас принадлежал к тому неприятному типу людей, которые по низости рождения вынуждены всю жизнь состоять на службе у других, однако сообразительный ум и способности заставляют их мечтать о большем. Иногда, по редкому стечению счастливых обстоятельств, такие люди пробиваются к величию, но чаще мысль о несбывшемся ведет к озлоблению; они становятся нерадивыми и выполняют свои обязанности не лучше — а то и куже — менее даровитых собратьев. Они становятся грубыми, теряют место и плохо кончают.
— Прошу прощения, сэр, — сказал Чилдермас, — у меня вопрос. Не сочтите за дерзость, но я хотел бы знать, читаете ли вы лондонские газеты?
Мистер Сегундус ответил, что читает.
— Вот как? Любопытно. Я и сам до них охотник. Вот только читать не успеваю — разве что книги, которые приобретаю для мистера Норрелла. И о чем же пишут нынче лондонские газеты? Извините, что спрашиваю, сэр, просто мистер Норрелл, который газет не читает никогда, задал мне вчера этот вопрос, и я счел себя недостаточно компетентным, чтобы ответить.
— Ну, — произнес мистер Сегундус слегка озадаченно, — много о чем пишут. Что именно вас интересует? Есть отчеты о действиях Королевского флота против французов, речи министров, сообщения о скандалах и разводах. Вы об этом?
— О да! — сказал Чилдермас. — Вы превосходно объяснили, сэр. Интересно, — продолжал он, сосредоточенно хмуря лоб, — а сообщают ли в лондонских газетах о новостях из провинции? Могут ли, например, сегодняшние события заслужить пару строк?
— Не знаю, — отвечал мистер Сегундус. — Это представляется возможным, но, с другой стороны, Йорк так далеко от Лондона… может, тамошние редакторы никогда не узнают о случившемся.
— А… — протянул мистер Чилдермас и замолчал.
Пошел снег — сперва редкие хлопья, потом все больше и больше, покуда с набрякшего зеленовато-серого неба не полетели мириады снежинок. Дома в Йорке стали чуть серее, люди как будто уменьшились в росте, крики, звук копыт и шагов, скрип экипажей и хлопанье дверей отдалились. И все они утратили свою значимость: в мире остались только летящий снег, зеленоватое небо, призрачная громада Йоркского собора — и Чилдермас.
Все это время Чилдермас молчал. Мистер Сегундус гадал, чего еще тому надо — на все его вопросы уже ответили. Однако Чилдермас смотрел на мистера Сегундуса неприятными черными глазами, словно ждал каких-то слов — более того, ничуть не сомневался, что мистер Сегундус их произнесет.
— Если желаете, — сказал мистер Сегундус, стряхивая с крылатки снег, — я могу устранить всякую неопределенность в этом вопросе: написать редактору «Таймс» об удивительных свершениях мистера Норрелла.
— Ах! Как любезно с вашей стороны! — воскликнул Чилдермас. — Поверьте мне, сэр, я прекрасно знаю, что далеко не всякий джентльмен был бы столь благороден в своем поражении. Впрочем, ничего другого я и не ожидал. Так я и заявил мистеру Норреллу: «Мистер Сегундус — джентльмен в высшей степени любезный».
— Не стоит благодарности, — сказал мистер Сегундус. — Пустяки.
Ученое общество Йоркских магов распустили, и его члены (за исключением мистера Сегундуса) вынуждены были оставить занятия магией. Хотя иные из них были глупы и не слишком приятны в общении, не думаю, что они заслужили такую участь. Что делает маг, которому в соответствии с досадным соглашением не позволено изучать магию? Он бездельничает день за днем, отвлекает племянницу (или жену, или дочь) от рукоделия, пристает к слугам с вопросами о том, чем никогда прежде не интересовался — все ради того, чтобы хоть с кем-нибудь поговорить, — пока те не бегут жаловаться хозяйке. Он берет книгу и начинает читать, но не вникает в прочитанное и лишь на двадцать второй странице обнаруживает, что это роман — тот род литературы, который он более всего презирает. Он десять раз на дню спрашивает племянницу (или жену, или дочь) который час, ибо не в состоянии поверить, что время идет так медленно, как уверяют его карманные часы.
Приятно сообщить, что мистер Хонифут поживал лучше других. Его глубоко затронула история, поведанная во тьме каменной фигуркой. Веками хранила она в маленьком каменном сердце память об убийстве и помнила мертвую девушку с волосами, увитыми плющом, когда все остальные ее забыли. Мистер Хонифут считал, что такое постоянство достойно награды. Так что он написал настоятелю, канонникам и архиепископу и был так назойлив, что ему наконец разрешили поднять плиты в углу южного трансепта. Там и впрямь обнаружились кости в свинцовом гробу. Однако настоятель заявил, что не позволит вынести останки из собора (а именно этого добивался мистер Хонифут) на основании слов какой-то каменной фигурки; история не знает подобного прецедента. «Ах! — отвечал мистер Хонифут, — такой прецедент был». Спор этот затянулся на долгие годы, и мистеру Хонифуту некогда было жалеть, что он подписал пресловутое соглашение[9].
Библиотеку Ученого общества Йоркских магов продали мистеру Торогуду. Однако мистеру Сегундусу сообщить позабыли, и тот узнал о продаже через третьи руки: посыльный мистера Торогуда сказал приятелю (приказчику в магазине белья), приятель сказал миссис Кокрофт, хозяйке гостиницы «Георг», а та — миссис Плизанс, хозяйке мистера Сегундуса. Едва он об этом узнал, как бросился к мистеру Торогуду по снежным улицам, не потрудившись надеть шляпу, пальто и уличную обувь. Однако книги были уже проданы. Мистер Сегундус спросил, кому. Мистер Торогуд с извинениями ответил, что не вправе разглашать имя покупателя. Мистер Сегундус, запыхавшийся, без шляпы и без пальто, в мокрых домашних туфлях, отчасти вознаградил себя, заявив, что нимало не огорчен отказом мистера Торогуда назвать имя загадочного покупателя, ибо почти наверняка знает, кто этот джентльмен.
Мистер Сегундус постоянно думал о мистере Норрелле и даже беседовал о нем с мистером Хонифутом[10]. Мистер Хонифут считал, что все происшедшее объясняется исключительно желанием мистера Норрелла возродить в Англии волшебство. Мистер Сегундус, не удовлетворяясь этим объяснением, искал случая свести знакомство с кем-нибудь, кто знает мистера Норрелла, и выяснить про него что-нибудь еще.
Джентльмен в положении Норрелла, владелец красивого дома и большого поместья, неизменно вызывает любопытство соседей, и, если соседи эти не очень глупы, они всегда найдут случай что-нибудь про него выведать. Мистер Сегундус узнал про людей в Стоун гейте, у которых родственники жили в пяти милях от аббатства Хартфью. Он сдружился со стоунгейтским семейством и убедил новых знакомых пригласить в гости родственников. (Мистер Сегундус сам не ожидал от себя такой прыти.) Родственники приехали и охотно разговорились о богатом чудаке-соседе, который заколдовал Йоркский собор, однако сообщить сумели только одно: что мистер Норрелл собирается переехать в Лондон.
Мистер Сегундус удивился новости, но еще более удивился чувствам, которые она у него вызвала. Он был в полном замешательстве, хотя и убеждал себя, что это нелепо: Норрелл никогда не проявлял к нему ни малейшего участия. И все же Норрелл был теперь единственным его коллегой. А когда он уедет в Лондон, мистер Сегундус останется последним магом в Йоркшире.
4
Друзья английской магии
Начало весны 1807
Представьте себе человека, который просиживает в библиотеке день за днем; маленького человечка без особых примет. Перед ним на столе книги. Запас перьев, нож, чтобы их чинить, чернила, бумага, записные книжки — все под рукой. В камине постоянно горит огонь — человек боится холода. Комната меняется в зависимости от времени года, он — нет. Из трех высоких окон открывается вид на английскую сельскую местность, спокойную весной, веселую летом, грустную осенью и мрачную зимой, как и пристало английскому пейзажу. Однако смена времен года его не занимает — он не отрывается от книги. Да, как все джентльмены, он совершает моцион: в сухую погоду — долгую прогулку через парк, вдоль леса, в сырую — короткую вдоль кустарника. Однако он почти ничего не знает о парке, лесе, кустарнике. Книга ждет в библиотеке; глаза мысленно все еще скользят по строкам, в голове крутится прочитанное, пальцы мечтают вернуться к страницам. Он видится с соседями два-три раза за сезон, ибо это Англия, где человека никогда не оставят в покое, даже если он сухарь и встречает гостей кислой миной. Люди наносят визиты, оставляют прислуге карточки, приглашают отобедать или потанцевать на балу. Делают это по большей части из доброты, ибо считается, что плохо человеку все время быть одному, но к тому же им хочется узнать, изменился ли он за прошедшее время. Не изменился. Ему не о чем говорить с соседями, и его считают самым скучным человеком в Йоркшире.
И все же в сухом маленьком сердце мистера Норрелла жила мечта возродить в Англии волшебство, которая удовлетворила бы даже мистера Хонифута; ради того, чтобы осуществить эту давнюю мечту, мистер Норрелл и собирался сейчас в Лондон.
Чилдермас сказал, что время благоприятно, а Чилдермас знал мир. Чилдермас знал, в какие игры играют дети на улицах города — в игры, которые взрослые давно позабыли. Чилдермас знал, о чем старики думают, сидя перед каминами, хотя никто не спрашивал их об этом уже долгие годы; Чилдермас знал, что молодым людям слышится в грохоте барабанов и звуке труб, когда они оставляют дом и идут в солдаты; знал и то, что их ждет ложка славы в бочке лишений. Чилдермас мог увидеть стряпчего, идущего навстречу по улице, и сказать, что у того в задних карманах. И все, что Чилдермас знал, вызывало у него усмешку, а порою и смех, но ни на грош жалости.
Так что когда Чилдермас сказал хозяину: «Поезжайте в Лондон. Прямо сейчас», — мистер Норрелл ему поверил.
— Единственное, что мне не нравится, — сказал мистер Норрелл, — так это ваш план, чтобы Сегундус написал о нас в лондонскую газету. Он точно наделает ошибок и наверняка полезет со своими толкованиями. Эти третьесортные ученые не упустят случая что-нибудь добавить от себя. Он будет строить догадки — ложные, разумеется — насчет того, какой род волшебства использовал я в Йорке. Как будто мало вокруг магии других нелепиц и домыслов! Так стоит ли с ним связываться?
Чилдермас устремил на хозяина мрачный взгляд и с еще более мрачной улыбкой ответил, что, по его мнению, стоит.
— Скажите, сэр, вам не случалось слышать о флотском офицере по фамилии Бейнз?
— Кажется, я знаю, о ком вы, — ответил мистер Норрелл.
— А! — сказал Чилдермас. — И откуда же вы про него знаете? Короткое молчание.
— Ну, — нехотя проговорил мистер Норрелл, — наверное, я видел фамилию капитана Бейнза в газете.
И все же в сухом маленьком сердце мистера Норрелла жила мечта возродить в Англии волшебство, которая удовлетворила бы даже мистера Хонифута; ради того, чтобы осуществить эту давнюю мечту, мистер Норрелл и собирался сейчас в Лондон.
Чилдермас сказал, что время благоприятно, а Чилдермас знал мир. Чилдермас знал, в какие игры играют дети на улицах города — в игры, которые взрослые давно позабыли. Чилдермас знал, о чем старики думают, сидя перед каминами, хотя никто не спрашивал их об этом уже долгие годы; Чилдермас знал, что молодым людям слышится в грохоте барабанов и звуке труб, когда они оставляют дом и идут в солдаты; знал и то, что их ждет ложка славы в бочке лишений. Чилдермас мог увидеть стряпчего, идущего навстречу по улице, и сказать, что у того в задних карманах. И все, что Чилдермас знал, вызывало у него усмешку, а порою и смех, но ни на грош жалости.
Так что когда Чилдермас сказал хозяину: «Поезжайте в Лондон. Прямо сейчас», — мистер Норрелл ему поверил.
— Единственное, что мне не нравится, — сказал мистер Норрелл, — так это ваш план, чтобы Сегундус написал о нас в лондонскую газету. Он точно наделает ошибок и наверняка полезет со своими толкованиями. Эти третьесортные ученые не упустят случая что-нибудь добавить от себя. Он будет строить догадки — ложные, разумеется — насчет того, какой род волшебства использовал я в Йорке. Как будто мало вокруг магии других нелепиц и домыслов! Так стоит ли с ним связываться?
Чилдермас устремил на хозяина мрачный взгляд и с еще более мрачной улыбкой ответил, что, по его мнению, стоит.
— Скажите, сэр, вам не случалось слышать о флотском офицере по фамилии Бейнз?
— Кажется, я знаю, о ком вы, — ответил мистер Норрелл.
— А! — сказал Чилдермас. — И откуда же вы про него знаете? Короткое молчание.
— Ну, — нехотя проговорил мистер Норрелл, — наверное, я видел фамилию капитана Бейнза в газете.