Кларов Юрий Михайлович. Черный треугольник. Дилогия

Юрий Михайлович Кларов
 
Черный треугольник. Дилогия

ЧЕРНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК

Пролог

   Январь тысяча девятьсот восемнадцатого года. В эти дни в газете «Известия» был опубликован декрет Совета Народных Комиссаров «О свободе совести, церковных и религиозных обществах».
   ИЗ ДЕКРЕТА:
   1. Церковь отделяется от государства.
   …
   9. Школа отделяется от церкви.
   …
   12. Никакие церковные и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют.
   13. Все имущества существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием.
   Здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей, отдаются, по особым постановлениям местной или центральной государственной власти, в бесплатное пользование соответственных религиозных обществ.
   Несколько позже в кадетской газете «Русские ведомости» было напечатано воззвание Всероссийского поместного собора по поводу этого декрета.
   ИЗ ВОЗЗВАНИЯ:
   Православные христиане!
   От века неслыханное творится у нас на Руси святой. Люди, ставшие у власти и назвавшие себя народными комиссарами, сами чуждые христианской, а некоторые из них – и всякой веры, издали декрет (закон), названный ими «О свободе совести», а на самом деле устанавливающий полное насилие над совестью верующих.
   По этому закону, если он будет проводиться, как местами и проводится уже в исполнение, все храмы Божии, с их святынями и достоянием, могут быть у вас отняты, ризы с чудотворных икон станут снимать, священные сосуды перельют на деньги или обратят во что угодно, колокольный звон тогда смолкнет, святые таинства совершаться не будут, покойники будут зарываться в землю не отпетыми по-церковному, как и сделано это в Москве и Петрограде, на кладбища православные понесут хоронить кого угодно…
   Объединяйтесь же, православные, около своих храмов и пастырей, объединяйтесь все, и мужчины, и женщины, и старые, и малые, составляйте союзы для защиты ваших заветных святынь…
   Громко заявляйте и на деле показывайте, что вы вняли голосу отца и вождя своего духовного, святейшего патриарха Тихона…
   Лучше кровь свою пролить и удостоиться венца мученического, чем допустить веру православную врагам на поругание…
 

Глава первая
 
В ПАТРИАРШЕЙ РИЗНИЦЕ

I

   Когда дежурный по Совету милиции доложил, что машина подана, я еще раз перечитал телефонограмму начальника Московской уголовно-розыскной милиции:
   «…Список похищенного в патриаршей ризнице покуда не составлен, однако, по словам архимандрита Димитрия, стоящего во главе попечения о ризнице, и архиепископа грозненского Михаила, ущерб составляет несколько десятков миллионов золотых рублей… Антисоветскими элементами распространены слухи, будто из ризницы исчезли реликвия православной церкви: хитон Иисуса Христа и часть ризы богородицы. В связи с этим возбужденная толпа обывателей окружила ризницу. Возможны нежелательные эксцессы и самосуды. Прошу принять срочные меры…»
   Ну конечно, сам начальник уголовно-розыскной милиции никаких мер принять не мог. Этим, по его мнению, должен был заниматься Совет милиции.
   – Комендатура Кремля оцепила ризницу? – спросил я у дежурного.
   – Не знаю, товарищ Косачевский. Никак не могу с ними соединиться.
   – А Дубовицкий уже на месте происшествия?
   – Тоже не знаю.
   – А что вы знаете?
   Он вымученно улыбнулся, вздохнул и положил брошенную мною телефонограмму в синюю папку, на обложке которой было вытиснено: «Градоначальничество города Москвы». И дежурный и папка перешли к нам по наследству. Неважное наследство…
   Приказав протелефонировать об ограблении патриаршей ризницы председателю Совета милиции Рычалову, я в сопровождении Артюхина вышел на улицу.
   Было еще темно, по густой морозный воздух уже сотрясали звуки бесчисленных колоколов, зовущих к ранней обедне. Подхваченный ветром колокольный гул плыл над Тверской, над голыми черными деревьями, над гребнями еще не разобранных баррикад.
   Бум, бумм, буммм…
   Блекли тени на сугробах бульваров. Ветер волочил по обледеневшим булыжникам мусор и выпавший за ночь колкий снег.
   Холодно, тоскливо, неуютно.
   Возле пушек перед рыжим фасадом Московского Совдепа зябли в своих долгополых шинелях солдаты-двинцы. А с противоположной стороны Тверской глядел на них, подняв над головой шашку, застывший от мороза чугунный Скобелев.
   – Помочь? – спросил Артюхин у шофера, который уже добрых десять минут крутил ручку мотора.
   – Чего там, обойдусь… – Парень вытер пот со лба и вновь принялся за свое, похоже, безнадежное дело. Большой черный кот, покоившись на автомобиль, рысцой перебежал дорогу.
   – А чтоб тебя! – расстроился Артюхин.
   Москва просыпалась. То там, то здесь вспыхивали желтым светом окна домов. Мелким перебором прозвенел груженный дровами трамвай. Мимо чугунного генерала к гостинице «Дрезден» прошел отряд красноармейцев. Выползали на улицу дворники. Лениво переговаривались у соседнего особняка, где на спускавшемся с балкона полотнище красовался манифест пананархистов.
   «Дворники, творите анархию!» – призывал он. – «Швейцары, творите анархию!», «Кандальщики, воры, убийцы, проститутки! Сыны темной ночи, станьте рыцарями светлого дня… Творите анархию!».
   Судя по оплывшим лицам дворников, которым предстояло стать «рыцарями светлого дня», они не столько были озабочены проблемами анархии, сколько желанием опохмелиться. Впрочем, некоторые, повинуясь привычке, лениво скребли лопатами панель.
   Вконец выведенный из терпения шофер длинно и изобретательно выругался. Кажется, это и сломило сопротивление автомобиля. Мотор закашлял, засопел.
   – Можно ехать, товарищ Косачевский, – сказал шофер. – Только вы уж папироску бросьте: как бы взрыва не было. Не лошадь какая – техника.
   Артюхин, большой, грузный, с карабином за плечом, предупредительно открыл передо мной дверцу:
   – Пожалуйте, Леонид Борисович.
   Это у сибиряка получилось почти изящно: вышколенный адъютант, да и только.
   – Через Столешников и по Большой Дмитровке? – спросил шофер.
   – А то, – подтвердил Артюхин. – По Тверской как поедешь? Разве что в ускок: булыжники-то вывернуты. Надо бы замест нетрудового населения мужика сюда. Мужик бы враз все замостил. А эти что? И лома в руках не держали…
   Собственно, до Кремля было рукой подать, но Артюхин считал, что заместитель председателя Московского совета милиции обязан разъезжать по делам только на автомашине, благо таковую нам выделили еще в декабре.
   – Кнопку нажми, – приказал он шоферу.
   – Зачем?
   – Для авторитетности, елова шишка!
   Шофер надавил на клаксон, и Дмитровка огласилась таким хриплым ревом, что часовой в шубе, мирно дремавший у подъезда какого-то учреждения, дико завертел головой и потянулся за винтовкой.
   – Вот это по-нашему, – удовлетворенно сказал Артюхин.
   На Красной площади было уже довольно людно. Темнела толпа у часовни Иверской божьей матери, группами и поодиночке брели богомольцы в сторону Никольской улицы, к Казанскому собору. Поврежденные артиллерийским обстрелом часы на Спасской башне неизменно показывали тридцать пять минут четвертого. Время для них остановилось…
   Установленные на кремлевских стенах прожекторы были уже выключены. Высоко в небе, распластав крылья, сидели на башнях двуглавые орлы. Они прислушивались к перезвону колоколов и неодобрительно косились на бумажные цветы, венки и красно-черные ленты на гигантской могиле тех, кто был здесь похоронен в ноябре прошлого года и чьи неприкаянные души, по слухам, бродили ночами по площади, пугая богобоязненных обывателей…
   Автомобильные фары осветили стоящих у могилы старуху с двумя детьми, несколько женщин и красногвардейца с винтовкой. На стене пузырилось красное полотнище с размытой надписью: «Жертвам – предвестникам Мировой Социалистической Революции».
   Мы подъехали к Спасским воротам. Рядом с древком красного флага светилась лампада под ликом Иисуса Христа. Артюхин поспешно сдернул с головы шапку и перекрестился. Шофер укоризненно посмотрел на него:
   – Бога-то нет, товарищ!
   – До этого я и без тебя дошел, – строго сказал Артюхин и перекрестился вторично…

II

   Иван Великий, звонница и Филаретова пристройка уже были оцеплены со стороны Соборной площади солдатами кремлевской охраны. Матерились охотнорядцы. Напирали на охрану, угрожая подвешенными к ремешкам гирями, колами, ломами.
   Цепь была редкой, и толпа наверняка смяла бы ее, если б не серый броневичок комендатуры, который скромно пристроился рядом с громадным цоколем Царь-колокола. Хоботки двух пулеметов действовали благотворно. Стоило пулеметам слегка шевельнуться, как людская волна тотчас откатывалась назад, обнажая перед шеренгой солдат широкую полосу утрамбованного снега. Сведениями о том, что в Арсенале Кремля нет ни одной пулеметной ленты, а сами пулеметы броневика испорчены в ноябре юнкерами, охотнорядцы не располагали…
   От стоящей возле броневика группы отделились начальник Московской уголовно-розыскной милиции, бывший присяжный поверенный Дубовицкий и толстый человек в сдвинутой на затылок бобровой шапке – профессор изящных искусств Карташов, которого Дубовицкий обычно привлекал в качестве эксперта.
   – Доброе утро, господин Косачевский, – благодушно приветствовал меня Карташов.
   Профессор был из числа тех, кто находит для себя развлечение во всем, и в первую очередь в неприятностях ближних. Его забавляли бушующая толпа, солдаты, броневик и конечно же сенсационное ограбление, о котором завтра будут кричать все газеты.
   В противоположность ему Дубовицкий всем своим видом выражал благопристойную скорбь. Это соответствовало его официальному положению. Пожимая мне руку, он выразил надежду, что я хорошо провел ночь. Сам Дубовицкий, судя по тщательно выбритому, отдохнувшему лицу с косыми бачками и кокетливой эспаньолкой, не только великолепно выспался, но и успел уделить максимум внимания своей внешности. От него пахло дорогими аткинсоновскими духами – необходимой принадлежностью туалета каждого порядочного человека.
   Я поинтересовался, действительно ли похищены хитон и риза.
   – Увы, нет, – комически вздохнул Карташов. – Оскудели верой православные! Ларцы украли, а реликвии выкинули…
   Договорившись с Карташовым, что он составит подробное описание наиболее ценных вещей, я спросил у Дубовицкого, осматривал ли он ризницу.
   – Еще нет. Хотел вас дождаться, – объяснил он. – Но там уже работают мои люди. У меня, кстати, к вам просьба, Леонид Борисович. Переговорите, пожалуйста, с комендантом.
   – О чем?
   – О солдатах… бронеавтомобиле… Право, весь этот воинский антураж ни к чему. Он лишь будоражит и без того возбужденную религиозную массу.
   – Если не ошибаюсь, именно вы просили принять меры против этой «религиозной массы»?
   – Я тогда еще не знал, что грабители не тронули хитона и ризы. А теперь, когда недоразумение выяснилось…
   – Разве им, – я кивнул в сторону толпы, – не сказали об этом?
   – Сказали, разумеется. Помощник коменданта объявил, что реликвии находятся в сохранности.
   – В чем же дело?
   – Они не верят, – сказал Дубовицкий и, помявшись, добавил: – Помощник коменданта для них не авторитетен.
   – А кто же, позвольте полюбопытствовать, для них авторитетен?
   – Архимандрит Димитрий, – извиняющимся тоном сказал Дубовицкий. – Я уже с ним беседовал…
   – И что же?
   – Мне посчастливилось его уговорить. Может быть, ему удастся успокоить людей… На него можно положиться…
   – Я предпочитаю в подобных случаях полагаться только на пулеметы, Виталий Олегович.
   Ловко увернувшись от брошенного кем-то камня, Дубовицкий пожал плечами:
   – Воля ваша.
   Из– за моей спины вывернулся некто в хорьковой шубе и пенсне на носу. Напористо сказал:
   – Господин Косачевский, мне как репортеру «Русских ведомостей», – он протянул корреспондентский билет, – желательно бы задать вам один вопрос…
   – Если позволите, первым вопрос задам я. Как вы ухитрились проникнуть через оцепление?
   Некто в шубе польщенно осклабился:
   – Смею уверить, это было не так уж трудно. Проявив некоторую изобретательность…
   – Тогда вторично проявите свою изобретательность и проникните обратно. Это будет еще легче.
   – Я протестую, господин Косачевский.
   – Естественно.
   – Позвольте… – Но Артюхин уже передавал его с рук на руки ближайшему солдату.
   Дубовицкий, молча и неодобрительно наблюдавший эту интермедию, поморщился:
   – Опрометчиво, Леонид Борисович. Как-никак, а «Русские ведомости» – голос независимой интеллигенции.
   О «чистоте» голоса этой газетки можно было, конечно, поспорить. Но к чему? Ведь Дубовицкий не только «Русские ведомости», но и самого себя тоже причислял к стоящей над партийными раздорами истинно русской интеллигенции. Бывший присяжный поверенный считал, что ему и его единомышленникам предстоит объединить демократические силы и повести их… Вот куда именно, Дубовицкому было неясно: то ли ко всемирному христианскому братству, то ли к коммунизму, то ли к конституционной монархии с либеральным профессором на престоле.
   Начальником уголовно-розыскной милиции он стал летом семнадцатого при Временном правительстве. И теперь заканчивал свою карьеру полным развалом розыскной работы.
   – Разговор о русской интеллигенции отложим до другого раза, Виталий Олегович. А сейчас, будьте любезны, введите меня в курс дела.
   – Да, да, разумеется, – поспешно сказал он. – Все обстоятельства преступления покуда не выяснены. Но…
   По словам Дубовицкого, вчера во второй половине дня ризничий – архимандрит Димитрий в сопровождении разводящего келейника, подрядчика и двух столяров направился в ризницу. Печать на входной двери была в полном порядке, замки тоже.
   Однако, когда ризничий прошел мимо разобранных шкафов у входа – их-то и должны были собрать рабочие, – он обратил внимание на осколки стекла. Он кинулся к стенной нише. Толстое зеркальное стекло, прикрывающее ее, было выбито, а сама ниша пуста. В этот момент разводящий келейник крикнул, что дверь между первой и второй палатой взломана.
   Оказалось, что восьмиугольная витрина с крестами, фимиамницами и панагиями почти пуста. Точно так же были очищены грабителями многоярусные дубовые шкафы в третьей, четвертой и пятой палатах, витрины и застекленные стеллажи вдоль стен, кованые сундуки, пятистворчатый шкаф, в котором находились ценности Успенского собора, в том числе и реликвии православной церкви.
   – Почему же об ограблении советским властям было сообщено не вчера, а сегодня?
   На этот вопрос Дубовицкий ответить не мог.
   – Архимандрит, – сказал он, – телефонировал мне о случившемся на квартиру около четырех часов утра. О том, как была обнаружена кража и когда, я узнал уже здесь.
   – Вы опрашивали архимандрита?
   – Нет, я не считал это удобным.
   – А вообще расследовать ограбление вы считаете удобным?
   – Видите ли, Леонид Борисович, мои сотрудники сняли допрос с разводящего келейника, подрядчика и ювелира ризницы Кербеля. Я считал, что этого достаточно.
   – Когда и кем ризница посещалась в последний раз?
   – Затрудняюсь вам что-либо ответить.
   – Ризничий здесь? – спросил я, чувствуя, что добиться от него какого-либо толка мне так и не удастся.
   – Разумеется, Леонид Борисович. Он очень взволнован случившимся.
   Я послал Артюхина за архимандритом. Долго разыскивать его не пришлось: ризничий стоял вместе со стареньким монахом в нескольких шагах от нас. Высокий, стройный, он был красив и немного картинен. Синие строгие глаза смотрели спокойно и выжидательно.
   – Почему вы только сегодня сообщили в милицию об ограблении? – спросил я.
   – Для этого имелись свои причины.
   – А именно?
   – В церковной иерархии существует такая же субординация, как и в светской, – спокойно и вразумительно объяснил он. – Поэтому, узнав об ограблении, я счел своим долгом прежде всего поставить в известность патриарха и действовать, сообразуясь с его указанием.
   – Выходит, он возражал против того, чтобы вы сразу же сообщили нам?
   – Вы склонны к поспешным выводам, господин Косачевский, Патриарх, понятно, не возражал. Но в момент обнаружения кражи его не было. Он находился в Звенигороде. Я туда послал нарочного. Как только было получено указание его святейшества, я тотчас же телефонировал господину Дубовицкому.
   – Почему вы так долго не навещали ризницу? – Мне показалось, что он смешался. Но может быть, мне это только показалось?
   – Я считал, что в слишком частых посещениях не было особой необходимости.
   – Как видите, вы ошиблись.
   – За свою ошибку я готов держать ответ перед богом и поместным собором.
   Кажется, Димитрий был уверен, что бог и поместный собор с него строго не спросят. Впрочем, на их месте я бы тоже проявил снисходительность: посещения ризницы вряд ли помотали бы ограблению. И в то же время пренебрежение своими обязанностями совсем было непохоже на Димитрия.
   – Вы кого-нибудь подозреваете?
   – Мой духовный сан не дает мне права на подозрения.
   – Список похищенного уже составлен?
   – Видимо, да. Этим занимался ювелир ризницы Кербель.
   – Вы ему полностью доверяете?
   – Кербель работает в ювелирной мастерской ризницы свыше двадцати лет. Кроме того… – Не окончив фразы, он замолчал и поднял кверху глаза.
   По водосточной трубе, упираясь ногами в рустовку стены, спускался человек. Поржавевшая, покрытая наледью жесть скрипела, сыпались куски ржавчины…
   – Это еще что за явление?
   – Кажется, Волжанин, – неуверенно ответил Дубовицкий.
   – Какой Волжанин?
   – Матрос… Он у нас агентом второго разряда числится.
   В сажени с небольшим от земли Волжанин повис на руках и спрыгнул. Мягко ступая ногами в шерстяных носках – сапоги, видимо, оставил в ризнице, – подошел к нам и, обнажив в улыбке золотые зубы, шутовски представился:
   – Краса и гордость революционной Балтики Николай Севостьянович Волжанин.
   Дубовицкий укоризненно покачал головой:
   – Ну зачем же по трубе? Ведь есть лестница… Нехорошо.
   – Эксперимент, товарищ Дубовицкий.
   – Какой эксперимент?
   – Проверочка. Проверял, могли ли те, что ризницу грабанули, этот риф взять.
   – Ах, вон оно что?
   – Передохну чуток – наверх полезу.
   – Шею свернете, – сказал я. – Не советую судьбу искушать.
   Он зыркнул на меня глазами, пригладил ладонью мокрую от пота челочку:
   – Судьба – баба добрая!
   – Как для кого…
   – Для моряков, понятно. Меня лично она навек полюбила, не первый год с ней марьяжу. Так что до свиданьица наверху.
   Проводив глазами матроса, Дубовицкий меланхолично заметил:
   – Вот с каким кадром приходится работать, Леонид Борисович!
   Я был согласен с его невысказанной, но подразумевающейся характеристикой. Похожих «братишек» я навидался в Петрограде, когда участвовал в разоружении матросов-анархистов Второго флотского экипажа. Но Дубовицкий зря рассчитывал на мое сочувствие: даже когда он был прав, я все равно не мог преодолеть свою антипатию к нему.
   Волжанин с ловкостью кошки карабкался по трубе. Кажется, судьба к нему действительно благоволила…
   Я повернулся к Димитрию:
   – Вы будете нас сопровождать при осмотре, Александр Викентьевич?
   – Если в этом имеется надобность… Правда, меня ждут в синодальном доме…
   – Не смею задерживать, Александр Викентьевич.
   Когда архимандрит ушел, Дубовицкий удивленно сказал:
   – Вы, оказывается, знакомы с его высокопреподобием?
   – Без малого двадцать лет. Он преподавал в семинарии, где я учился. В миру его звали Александром Викентьевичем. Александр Викентьевич Щукин.
   – А матросик-то курносик вскарабкался! – подал голос Артюхин. – Ну чистая кошка!
   Мы задрали головы. Волжанин, который казался снизу совсем маленьким, помахал нам рукой и скрылся в проеме углового окна.
   «Вот сукин сын», – подумал я и сказал:
   – Повезло вам, Виталий Олегович, с пополнением. Каких лихих ребят прислали, а?
   – Разумеется, разумеется, – кисло согласился он.

III

   Мы прошли мимо сложенных вдоль стены разобранных шкафов, упакованных в рогожу.
   В полутемном зале с застоявшимся воздухом пахло пылью, лампадным маслом и чем-то горелым. На каменных стенах темнели разводы копоти. Под ногами хрустело стекло. Осколками был усеян весь пол. Неподалеку от прямоугольной глубокой ниши валялись обрывки веревок и куски брезента. Тут же несколько окурков, молоток, сплющенная позолоченная чаша, наполовину пустая бутылка с какой-то жидкостью.
   – Видимо, здесь грабители упаковывали похищенное, – заметил Дубовицкий.
   – Я всегда восхищался вашей проницательностью, Виталий Олегович.
   Он покраснел, суетливо достал портсигар, но вовремя спохватился и сунул его обратно: в ризнице курить не полагалось…
   – Вы богаты папиросами? – Папиросы, как и духи, были высшего разбора. Давно я не курил таких папирос…
   Недалеко от окна лежала груда скомканных парчовых, бархатных и шелковых одеяний. Помощник ризничего, рябой монах в выцветшей камилавке, поспешно поднес лампу. Но в без нее хорошо были видны переливающиеся гиацинтом архиерейские мантии с бархатными скрижалями на груди; шитые золотом плащаницы; старинные, почти в человеческий рост, греческие ризы с вырезом для головы; ризы иерархов православной церкви – саккосы и полиставрии.
   Когда-то на экзамене в семинарии меня основательно гоняли по духовным одеяниям. Экзаменатор, ехидный тощий старичок, которого непрестанно мучила икота, по каким-то соображениям, а может, просто из вредности характера, обязательно хотел меня срезать.
   «Что знаменует риза, она же фелонь?» – изгибался он вопросительным знаком и приставлял к уху трубочку.
   «Когда воины глумились над спасителем, – барабанил я, – они обрядили его в рубище с дырой для головы. Потому, благоговея перед муками распятого, церковь признала сие одеяние священным. Оно напоминает иерею, что в служении своем он изображает господа и потому должен облекаться правдою при всех делах своих».
   «А какие слова должен говорить иерей при облачении?»
   «Слова псалма: «Священницы твои, господи, облекутся в правду и преподобнии твои радостию возрадуются».
   Старичок недовольно икал и задавал очередной вопрос:
   «Что знаменует епископская мантия?»
   «По изъяснению Симеона Солунского, мантия сия знаменует всепокрывающую силу божию…»
   Старичок гонял меня до седьмого пота, но поставил высший балл.
   Александр Викентьевич Щукин, принявший вскоре монашество и ставший Димитрием, умел вбивать в тупые бурсацкие головы подобную премудрость…
   Интересно, что бы сказал ехидный старичок, увидев этот ворох?
   Рябой монах, кряхтя, опустился на колени, вытащил из кучи одежд парчовый саккос с нашивной епитрахилью – припереником, что свидетельствовало о принадлежности саккоса патриарху. Разгладил парчу ладонью, так же кряхтя, поднялся.
   – Саккос первого патриарха всероссийского, святейшего Иовы, – сказал он. – Опоганили, святотатцы… Звонцы золотые срезали, круги срезали, жемчуг оборвали…
   – Двенадцать крупных жемчужин весом от десяти до шестнадцати каратов, – эхом отозвался тихий надтреснутый голос.
   Это сказал маленький человек с непомерно крупной головой на узких, худых плечиках. Он стоял за спиной монаха. Я не видел и не слышал, как он подошел. Это было тем более странно, что каждый шаг здесь сопровождался скрежетом стекла.
   – С кем имею честь?… – спросил Дубовицкий.
   – Кербель. Ювелир патриаршей ризницы Федор Карлович Кербель.
   На нем была длинная, расходящаяся книзу темная крылатка, и от этого Кербель походил на какой-то неведомый природе черный гриб. Очки, одутловатое лицо с обвисшими щеками, в глазах – тихое безумие. Я спросил, составил ли он опись похищенного. Оказалось, что список составлен и копия его передана Карташову.
   – Оригинал у вас?
   – Нет, – сказал Кербель, – у агентов сыскной милиции.
   – Где они сейчас?
   – В ювелирной мастерской ризницы.
   – Вот и подождите нас там. Мы скоро будем.
   Он исчез так же неслышно, как и появился.
   – Странный господин, – сказал Дубовицкий, а все время молчавший вопреки своим привычкам Артюхин вставил:
   – Странный не странный, а умом малость грабленный. У меня на памятях точно вот такой блаженный на заимке бедствовал. Федором дразнили. Только этот на ногу помоложе будет – юркий.
   Мы прошли все залы, и везде нас сопровождал мерзкий скрежет битого стекла.
   Долго осматривали угловое окно с выпиленной решеткой и вырванным вместе с ершами металлическим ставнем. Отсюда хорошо были видны шляпа Царь-колокола и расположенный наискось синодальный дом с церковью Двенадцати апостолов.
   Артюхин поднял с пола выпиленную решетку с обрывками привязанной к ней веревки. Веревка была из пеньки, просмоленная, двухшнурковая. Крепкая веревка. Видимо, тот, кто распиливал прутья, чтобы не сорваться, привязал себя. Ставень он вырвал с помощью деревянного бруска, который теперь валялся на полу. Упакованные же в брезент ценности они спускали вниз на веревке. С той стороны, где находился часовой, окно это не просматривалось.