Страница:
У Таси перехватило горло. Казалось невозможным, чтобы этот любящий и нежный муж и отец, которого описывала миссис Наггз, и тот холодный, сдержанный аристократ, с которым она вчера ехала в карете, – один и тот же человек.
– Спасибо, что вы рассказали мне об этом, – с трудом выговорила она. – Эмме повезло, что у нее есть отец, который так ее любит.
– Я так и сказала. – Миссис Наггз с любопытством уставилась на Тасю. – Мисс Биллингз, по правде говоря, вы вовсе не такая гувернантка, какую, я ожидала, наймет его милость. Вы ведь не из Англии?
– Нет.
– О вас уже пошли разговоры. В Стоукхерсте ни у кого нет никаких настоящих секретов.., а у вас, очевидно, их много.
Не зная, что на это ответить, Тася пожала плечами и улыбнулась.
– Миссис Планкет права, – вслух размышляла домоправительница. – Она сказала: в вас есть что-то, заставляющее людей откровенничать с вами. Может быть, это потому, что вы такая тихая?
– Это не намеренно. Я похожа на отцовскую родню.
Они все тихие и задумчивые. Вот мама у меня очень разговорчивая и обаятельная. Я всегда хотела походить на нее.
– Вы и так хороши, – улыбнулась в ответ миссис Наггз. – Теперь мне надо идти. Сегодня день стирки. Столько надо перестирать, накрахмалить, перегладить. Может быть, вам хотелось бы позаниматься в библиотеке или музыкальном салоне, пока Эмма не освободится?
– Да, миссис Наггз.
На этом они расстались, и Тася пошла разыскивать музыкальный салон. Ее вчерашняя экскурсия по замку с Эммой была слишком краткой, да и сама она очень устала, так что сегодня она ничего не могла вспомнить, кроме кухни.
На музыкальный салон она наткнулась чисто случайно. Голубые стены круглого, с высокими окнами, зальчика были расписаны золотыми бурбонскими лилиями, поднимавшимися к потолку, с которого смотрели херувимы, играющие на различных музыкальных инструментах. Тася села за сверкающий маленький рояль, подняла крышку и взяла несколько аккордов. Как она и ожидала, инструмент был прекрасно настроен.
Ее пальцы легко пробежались по клавишам, она хотела сыграть что-нибудь соответствующее ее настроению. Как и все петербургское общество, ее семья увлекалась всем французским, особенно музыкой. Она начала было играть бурный вальс, но через несколько тактов остановилась. Другая мелодия вошла в ее душу, тихо поманила за собой. Ей вспомнился шопеновский вальс, его призрачные звуки словно доносились из сердца рояля. Хотя Тася давно не играла, но эту вещь помнила довольно хорошо. Закрыв глаза, она заиграла сначала медленно, а потом все увереннее, все звучнее, по мере того как музыка захватывала ее.
Внезапно что-то заставило ее открыть глаза. Музыка оборвалась, а ее вдруг заледеневшие руки неподвижно лежали на клавишах.
В паре метров от нее стоял лорд Стоукхерст. У него было странное выражение лица, словно его что-то страшно потрясло.
– Почему вы играете это?! – воскликнул он.
От страха Тася едва смогла говорить.
– Простите, если я вас рассердила. – Она поспешно встала и вышла из-за рояля, обходя его так, чтобы между ней и Люком находился стул. – Я больше не притронусь к роялю. Просто мне хотелось немного попрактиковаться…
– Почему именно этот вальс?
– Сэр? – растерянно переспросила она. Он был расстроен из-за того, что она играла этот вальс. Должно быть, для Люка он имел какое-то особое значение. Внезапно она догадалась. Бешеный стук сердца стал успокаиваться. – Это была ее любимая вещь? – мягко спросила она, не называя имени леди Стоукхерст. В этом не было нужды. Стоукхерст побледнел так, что это не смог скрыть загар, и она поняла, что права.
Голубые глаза его яростно сверкнули.
– Кто рассказал вам об этом?
– Никто.
– Значит, это было просто случайным совпадением? – съязвил он. – Вы случайно сюда зашли, сели за рояль и сыграли тот единственный вальс, который… – Он оборвал фразу, стиснув зубы так, что на щеках заходили желваки.
Тася чуть не попятилась, испугавшись силы его гнева, который он, впрочем, жестко держал в узде.
– Я не знаю, почему я выбрала эту вещь, – выпалила она. – Я.., я просто почувствовала его.
– Почувствовали?
– В ро.., рояле…
Тишина. Было видно, что не спускавший с нее глаз Стоукхерст испытывает противоречивые чувства: ярость и удивление. Ей хотелось взять эти слова назад или объяснить их подробнее, сделать что угодно, лишь бы разрушить эту оглушительную тишину. Но ее словно парализовало. Тася понимала: любое слово, какое бы она ни сказала, только ухудшит ситуацию.
Наконец Стоукхерст повернулся и с глухим проклятием пошел прочь.
– Я сожалею… – прошептала ему вслед Тася.
Она продолжала смотреть на дверь и вдруг увидела, что у этой сцены были зрители. В своей ярости Стоукхерст не заметил, что у двери к стене салона прижалась его дочь. Теперь из-за дверного косяка выглядывал ее глаз.
– Эмма, – тихо сказала Тася.
Девочка тут же исчезла, бесшумно, как кошка.
Тася медленно опустилась на вертящийся стульчик у рояля. Она не могла забыть, каким было лицо Стоукхерста, когда он слушал этот вальс. Его лицо выражало такую муку.
Что за воспоминания пробудила в нем музыка? Тася была уверена, что мало кому доводилось видеть его таким. Маркиз походил на человека, не теряющего самообладания ни при каких обстоятельствах. Возможно, он убедил себя и окружающих, что сейчас его жизнь такая же, как и до смерти Мэри, но на самом деле в душе он продолжал страдать.
Это было так не похоже на отношение ее матери к смерти отца.
– Ты же знаешь, что папа всегда хотел видеть меня счастливой, – сказала мать. – Он теперь на небесах, а я-то еще жива. Мертвых надо помнить, но ведь жизнь продолжается.
Твоему папе сейчас все равно, что у меня есть друзья-мужчины, и тебя тоже это не должно волновать. Ты меня понимаешь, Тася?
Но Тася не понимала. Она негодовала, что мать так легко оправилась после смерти Ивана. Теперь она начала сожалеть о своем суровом осуждении поведения матери. Возможно, Марии Петровне следовало дольше носить траур, возможно, она была себялюбивой и поверхностной, возможно, у нее было слишком много этих «друзей-мужчин»… Но она не таила ран, не сжигала себя горем изнутри. Лучше жить полной жизнью, чем все время помнить об утрате.
Это была священная территория. Он никогда не допустит сюда другую женщину. Они с Мэри провели в этой постели свою первую брачную ночь. И тысячи следующих ночей. Здесь он держал ее в своих объятиях, когда она была беременна.
Находился рядом с ней, когда она рожала Эмму.
В ушах его все еще звучал этот вальс, и Люк застонал, опускаясь на краешек постамента. Он сжал голову руками, как будто старался не пустить в нее воспоминания.
Как ни трудно это было, но он смирился со смертью Мэри. Период его траура уже давно кончился, у него были родные, друзья, любимая дочь и красивая любовница. Жизнь, которую он вел, была слишком наполнена, и на мысли о прошлом времени не оставалось. Но иногда он испытывал такое острое чувство одиночества, что справиться с ним не мог. Он и Мэри дружили с детства, задолго до того, как полюбили друг друга. Он всегда обращался к ней, чтобы поделиться радостью или горем, излить свой гнев и найти утешение. Когда она умерла, он потерял не только жену, но и лучшего друга. Только Мэри заполняла его сердце.
Теперь оно было болезненно пусто.
Как наяву он увидел Мэри, сидящую за роялем, волосы ее сверкали огнем в солнечном свете, падавшем из окна. Звуки вальса лились из-под ее пальцев…
– Разве он не прелестен? – ворковала Мэри, а руки ее порхали по клавишам. – Я играю его все лучше и лучше.
– Несомненно, – согласился он, любуясь блеском ее рыжих локонов. – Но ты твердишь этот вальс уже не один месяц, Мэри Элизабет. Ты когда-нибудь сыграешь что-то другое? Просто для разнообразия?
– Нет, пока не буду в совершенстве играть этот.
– Да за такое время его и ребенок вызубрит. Мне он даже чудится по ночам, – жаловался он.
– Бедняжка, – беспечно улыбнулась она, продолжая играть. – Неужели ты не понимаешь, как тебе повезло?! Я выбрала такую божественную мелодию, чтобы тебя терзать.
Взяв ее за подбородок. Люк запрокинул ей голову и поцеловал прелестное лицо.
– Смотри, я сумею придумать свои пытки, – шутливо пригрозил он.
Она рассмеялась, щекоча ему смехом рот:
– Уверена, что сумеешь, дорогой. А пока иди займись чем-нибудь, а я еще поиграю. Почитай книжку, покури трубку, постреляй во что-нибудь из ружья… Что там еще делают мужчины в свободное время?
Рука Люка скользнула по ее пышной груди.
– Обычно они предпочитают заниматься любовью со своими женами.
– Как неаристократично, – пробормотала она, податливо выгибаясь под его ладонью. – Тебе полагается идти в свой клуб и разговаривать о политике. И вообще сейчас середина дня.
Он поцеловал ее в шею.
– Я хочу увидеть тебя обнаженной в солнечном свете.
Пойдем в постель. – И, не обращая внимания на ее протесты, он поднял ее на руки.
Она удивленно засмеялась:
– А мои занятия…
– Позже.
– Может быть, я в жизни не сделаю ничего великого, но когда меня не будет на свете, люди скажут: «Да, этот вальс она играла в совершенстве». – Она говорила это, глядя через его плечо на покинутый рояль, в то время как он нес ее наверх…
Вспоминая об этом. Люк почувствовал, что его губы тронула улыбка, горькая и сладостная одновременно.
– Мэри, – прошептал он, – ты сумела сыграть его в совершенстве.
– Милорд? – Голос камердинера прервал наваждение.
Люк вздрогнул и оглянулся. У секретера красного дерева стоял Биддл с охапкой накрахмаленных белых рубашек и галстуков. Худощавый маленький человек лет сорока. Больше всего Биддлу нравилось наводить порядок.
– Вы что-то сказали, сэр? – спросил камердинер.
Люк уперся взглядом в узорчатый ковер и перевел дыхание. Призрачное эхо наконец перестало звучать в ушах. Он постарался говорить сухо, отрывисто:
– Уложи перемену белья, Биддл. Я переночую в Лондоне.
Камердинер глазом не моргнул. Подобные приказы он слышал и раньше. Много раз. Все знали, что они означают.
Сегодня милорд нанесет визит леди Айрис Харкорт.
– Я позавтракала, – сказала девочка тихим серьезным голосом. – Мы можем начать заниматься.
Тася кивнула, сделав вид, что ее нисколько не удивило это предложение.
– Тогда давай выберем в библиотеке нужные нам книги.
Эмма подошла к роялю и коснулась клавиши. Одинокая нота повисла в воздухе.
– Вы играли вальс моей мамы. Я всегда хотела услышать, как он звучит.
– Ты не помнишь? ;
– Нет, но миссис Наггз рассказывала мне, что мама особенно любила один вальс. Папа никогда не говорил мне, какой именно.
– Я уверена, что ему это слишком больно.
– Вы мне его сыграете, мисс Биллингз?
– Боюсь, что лорд Стоукхерст этого не позволит.
– После того, как он уедет. Я слышала, как Биддл, его камердинер, говорил одному из лакеев, что папа сегодня навещает свою любовницу.
Тася была поражена осведомленностью и каким-то наивным цинизмом девочки.
– Ты знаешь все, что делается в этом доме. Не так ли?
Ее сочувствующий тон вызвал слезы на глазах у Эммы.
– Да, мисс Биллингз.
Тася улыбнулась и, взяв ее руку, сжала в своих.
– Я сыграю тебе этот вальс после отъезда твоего отца столько раз, сколько ты захочешь.
Эмма шмыгнула носом и тыльной стороной руки вытерла глаза.
– Не знаю, почему я столько плачу. Папе это не нравится.
– А я знаю почему. – Продолжая ласково сжимать ее руку, Тася притянула Эмму ближе к себе. – Так бывает, когда растешь. Тебе кажется, что чувства переполняют тебя, и, как бы ни старалась, ты не можешь сдержать слез.
– Да, – закивала Эмма. – Это ужасно. Они прорываются в самое неподходящее время, и я чувствую себя такой глупенькой.
– Так все чувствуют себя в твоем возрасте.
– Даже вы? Не могу себе представить, что вы плачете, мисс Биллингз.
– И я плакала, конечно. Несколько лет после смерти отца я только это и делала. Он был для меня самым главным человеком на свете. Когда его не стало, мне казалось, что больше и поговорить-то не с кем. По малейшему поводу я разражалась слезами. Однажды, чуть ударив ногу, я прорыдала целый час. – Тася улыбнулась. – Но постепенно это прошло. Так будет и с тобой.
– Надеюсь.
– Слезы Эммы высохли. – Мисс Биллингз… а сколько вам было лет, когда умер ваш отец?
– Я была в твоем возрасте.
– И вас заставляли носить траур?
– Да. Я носила траур год и один месяц.
– Папа сказал, что я не должна его носить. Он даже не позволил мне его носить, когда умерла кузина Летти, потому что, сказал он, ему слишком грустно видеть меня закутанной в черное.
– Он поступил очень мудро. Носить по кому-нибудь траур – занятие тоскливое и нудное. – Тася закрыла рояль и встала. – А теперь пойдем в библиотеку, – деловито сказала она. – Нам предстоит поработать.
Сначала полежала в ванне с ароматическими травами, затем оделась, конечно, с помощью горничной, потом целых два часа терпела, пока ей горячими щипцами завивали локоны.
Люк, войдя без доклада в элегантный будуар Айрис, прислонился к дверному косяку и с улыбкой наблюдал за ней.
Айрис относилась к тем женщинам, которые ему всегда нравились: красивая, рыжеволосая, добродушная и лениво-обаятельная. Корсет стягивал ее великолепное тело, а изящные складки юбок скрывали стройные длинные ноги. Роскошная грудь была скромно прикрыта, потому что ее пышность говорила сама за себя.
Почувствовав, что за ней наблюдают, Айрис круто обернулась. Рыжеватые брови поползли вверх.
– Дорогой, ты так тихо появился, что я и не услышала.
Что ты делаешь в Лондоне?
– Неожиданный визит. – Оттолкнувшись от косяка, Люк ленивой походкой направился к ней и, пробормотав: «Привет», – поцеловал.
У Айрис перехватило дыхание, когда она прижалась к его губам, обвив руками его сильные плечи.
– Очень приятная неожиданность, – проговорила она, когда их губы разомкнулись. – Как видишь, я одевалась для выезда. Я еду на званый обед, – прошептала она. Дрожь наслаждения пробежала по ее телу, когда его зубы стали нежно покусывать ее шею.
– Принеси свои сожаления.
– Если я не поеду, за обедом будет неровное число гостей. Они рассчитывают на меня. – Она рассмеялась, потому что Люк успел расстегнуть верхнюю пуговку ее платья. – Нет, дорогой, нет. А что, если я рано уйду и поспешу к тебе?
Ты будешь доволен?
– Нет. – Вторая пуговичка тоже выскользнула из петельки. – Ты не пойдешь вовсе.
Айрис нахмурилась, хотя дыхание ее участилось.
– Ты самый надменный и самонадеянный мужчина из всех, кого я знаю. И понятия не имеешь о том, как надо себя вести. Я не утверждаю, дорогой, что у тебя нет достоинств…
Но нам надо поработать над твоим характером.
Люк запустил пальцы в ее локоны, уничтожая плоды долгих стараний.
– Понадобились столетия тщательного отбора и скрещивания, чтобы вывести такого, как я. Ты бы видела первых Стоукхерстов! Совершенно не на что посмотреть, ты уж мне поверь.
– Верю, верю, – замурлыкала Айрис. – Держу пари, что они были настоящими дикарями. – Глаза ее расширились, когда он рывком прижал ее к своему возбужденному телу. Его губы нежно поигрывали с ее ртом, а затем прильнули к нему. Она тихо застонала, все мысли о званом обеде ушли, растворились как не бывало. Она прильнула к нему, сгорая от любовного желания.
Люк был искушенным и щедрым любовником, он знал, как довести ее чуть не до безумия. Ему нравилось дразнить ее, слушать ее страстные мольбы и наконец оставить эту женщину измученной, почти больной и полностью удовлетворенной.
– Дай мне по крайней мере снять корсет, – прошептала она. – В прошлый раз я чуть не потеряла сознание.
Люк улыбнулся, она почувствовала щекой тепло и шершавость кожи его лица.
– Это из-за того, что в самые важные моменты ты задерживаешь дыхание. – Он расстегнул последнюю пуговичку, и платье тяжелой массой упало к ее ногам. Острый край его крючка подцепил завязки ее нижних юбок и шнурки корсета. С легким треском они разорвались, и ее роскошное тело вырвалось на свободу из плена.
– Тебе следовало бы подождать, как прочие мужчины, – проговорила Айрис, возбужденно смеясь. – Это же просто нецивилизованно – ходить и рвать на женщинах одежду, как безжалостный пират.
– Можешь сорвать с меня мою, – лукаво предложил он.
– О, как ты великодушен, какой.., очень.., очень… – Но больше ей ничего сказать не удалось: губы ее были запечатаны его требовательными поцелуями.
Спустя несколько часов они лежали сплетенные в спальне, где лишь две свечи золотили сумрак своим сиянием. Айрис с удовольствием потягивалась, а Люк гладил великолепные изгибы ее талии и бедер'.
– Дорогой, – сказала она и перекатилась поближе к нему, – я хочу просить тебя кое о чем.
– М-м… – Люк продолжал лежать с закрытыми глазами, водя пальцами по ее нежной коже.
– Почему бы тебе не жениться на мне?
Люк повернул голову и задумчиво посмотрел на нее. За все годы их знакомства у него даже мысли не возникало жениться на Айрис. И у нее, и у него была своя отдельная жизнь, они не нуждались друг в друге всерьез. Да, между ними были добрые отношения и страсть. Ровно столько, чтобы это было приятно.
– Разве ты не привязан ко мне? – продолжала настаивать Айрис.
– Разумеется. – Он похлопал ее по округлому бедру и заглянул в глаза. – Но, Айрис, я не собираюсь ни на ком жениться. Я же говорил тебе об этом.
– Но нам так хорошо вместе. Мы подходим друг другу.
Никто на свете не упрекнет нас, если мы поженимся. И никто не удивится.
Он неловко пожал плечами, не зная, как опровергнуть ее слова.
– Ты только со мной не хочешь связать свою жизнь? – Айрис оперлась на локоть. – Я не буду мешать тебе любить других женщин, если тебе этого захочется. Я не лишу тебя твоей свободы.
Удивленный Люк сел и запустил пальцы в свои темные волосы.
– Свободы заниматься любовью с женщинами, которые ничего для меня не значат?! – Он посмотрел на нее и криво усмехнулся:
– Спасибо, но с этим я давно покончил. И никакого удовлетворения мне это не приносило. Нет, такого рода свобода мне не "нужна.
– Боже мой! Да ты рожден быть чьим-то мужем!
– Мэри, – чуть слышно произнес он.
Айрис нахмурилась, легко поглаживая ладонью редкие волосы на его груди.
– Почему только ее?
Какое-то время Люк молчал, с трудом подбирая слова.
– После того как ее не стало.., я понял.., что какая-то часть меня ушла навсегда. Я могу дать женщине гораздо меньше, чем ты полагаешь. Хорошего мужа из меня не получится. Такого, каким я был для нее.
– Дорогой, твое представление о плохом муже намного превосходит представления других мужчин о хорошем муже.
Ты был очень молод, когда потерял Мэри. Как ты можешь говорить, что больше никогда не полюбишь? Тебе только тридцать четыре. Ты ведь хочешь иметь еще детей, семью.
– У меня есть Эмма.
– Ты не считаешь, что ей хотелось бы иметь брата или сестру?
– Нет.
– Ну и ладно. Я не так уж и жажду заводить детей.
– Айрис, – мягко произнес Люк, – я не собираюсь жениться ни на тебе, ни на ком-то еще. Я не хочу ничего больше того, что у нас уже есть. Если наши отношения делают тебя несчастной, если ты хочешь большего, чем я могу тебе дать, я пойму это. Есть мужчины, которые с радостью женятся на тебе, и. Господь свидетель, я не хочу стоять у тебя на пути.
– Нет. – Айрис нервно засмеялась. – Наверное, я просто жадничаю. Я бы не возражала против того, чтобы спать с тобой каждую ночь, жить в твоем доме и чтобы все знали, что я твоя. Но это вовсе не означает, что я несчастна сейчас.
Не смотри виновато. Ты мне ничего не обещал. Ты делал это очень старательно. Даже если ты дашь мне только то, что сейчас, это все равно больше, чем дал бы мне другой.
– Это не правда, – возразил Люк, жалея, что не может быть таким, как ей хотелось бы. Ему стало неприятно от мысли, что рядом с ним женщина, которая любит его, а он не может ответить ей тем же. Брак с ней стал бы обманом, насмешкой над тем, что было у него с Мэри.
– Правда, правда, – настаивала Айрис. – Я всегда честна с тобой, Люк.
Он поцеловал ее в плечо, стараясь не поворачиваться к ней лицом.
– Я знаю.
– Поэтому я скажу тебе кое-что. После смерти Мэри ты не позволяешь себе никого полюбить. Но однажды это все равно произойдет. Ты не сможешь этому помешать. Мне хотелось бы, чтобы этой женщиной была я.
Люк поймал ее руку, которая скользила по его мускулистой груди, оглаживая каждую впадинку и выпуклость, и ласково поцеловал кончики пальцев.
– Если я смогу снова полюбить кого-то так, как раньше, это будешь ты. Ты хорошая женщина, Айрис.
Ее настроение из мечтательно-тоскливого стало дерзким и страстным. Одно легкое движение – и ее гладкое тело оказалось поверх его.
– Мне надо исправить это впечатление. На самом деле я вовсе не хорошая, а очень скверная.
Люк рассмеялся и, перекатив ее под себя, оседлал пышные бедра. Дразнящим легким поцелуем он провел по ее губам.
– Нет, позволь сегодня мне доставить тебе удовольствие.
– Ты всегда мне его доставляешь. – У нее захватило дыхание, когда его рука стала медленно блуждать по ее телу, двигаясь вниз.
– Я имею в виду нечто особенное, – прошептал он, и долго-долго после этих слов она была слишком погружена в наслаждение, чтобы ответить.
Алисия Эшборн оказалась права: никто не обращал внимания на гувернантку. Слуги были с ней вежливы, но в свою компанию не звали. А сама она была настолько ниже лорда Стоукхерста и его высокородных гостей, что не удостаивалась их внимания. Она существовала как бы между двумя мирами.
Не только положение Таси отделяло ее от окружающих, но и сама она была очень сдержанной и не пыталась сблизиться ни с кем, кроме Эммы. Возможно, тюрьма, в которой она провела три месяца, изменила ее: она стала чувствовать себя изгоем, инстинктивно стремясь избегать всех. Она не верила сама себе и тем более не могла довериться кому-то.
Она боялась собственных чувств, а больше всего боялась вспомнить, что произошло в ночь смерти Михаила Ангеловского.
Чуть ли не каждую ночь ей снились кошмары – ей являлся Михаил, весь в крови, с ножом в горле; в ушах звенел его насмешливый голос. А время от времени в ее голове словно вспыхивали обрывки неясных воспоминаний. На какую-то долю секунды перед глазами всплывали лицо Михаила, его руки, комната, где он был убит… С большим трудом ей удавалось избавиться от этого наваждения. Она стала нервной, пугливой, как кошка, никогда не зная, что вызовет образ ее мертвого кузена.
Слава Богу, Эмма заполняла все ее время и с каждым днем требовала все больше внимания! Тася радовалась, что надо было думать не только о себе, а еще и о другом человеке, чьи проблемы и нужды стали ей близки и понятны. Девочка росла совершенно изолированно.
Тася чувствовала, что Эмме необходимо общество подруг, но у местных помещиков не было детей подходящего возраста.
Шесть часов в день Тася и Эмма проводили за уроками, изучая все на свете – от Гомера до правильного пользования пилкой для ногтей. Не забывала Тася и о молитве, стремясь восполнить пробелы в религиозном воспитании Эммы, – раньше этим занимались беспорядочно то отец, то слуги. С поразительной быстротой Эмма наверстывала упущенное. К языкам у нее была природная склонность, а ее сообразительность и наблюдательность Тасю просто удивляли. От Эммы мало что ускользало. Она обладала бесконечным любопытством, которое побуждало ее все вокруг узнавать и расследовать. Каждый обрывок слуха или сплетни она запоминала и тщательно анализировала.
Поместье было для Эммы ее миром, поэтому ей была интересна жизнь каждого из восьмидесяти человек, тративших все свои силы на то, чтобы дела шли безостановочно и четко, как часы. Сорок слуг работали в замке, а остальные – в конюшнях, в садах и на мельнице. Постоянно два человека занимались мытьем окон. Многие слуги годами работали на Стоукхерстов и редко покидали поместье. Как рассказала Тасе миссис Планкет, в Саутгейт-Холле со слугами обращались хорошо, и даже если бы это было не так, никто бы все равно не ушел: новое место найти было трудно.
– Что-то неладное творится с Нэн, – однажды сказала Тасе Эмма. Они сидели в саду за книгами и, устроив перерыв в занятиях, пили лимонад из высоких бокалов. – Вы заметили, как странно она выглядит последнее время? Миссис Наггз говорит, что у Нэн всего-навсего весеннее недомогание, но я этому не верю. Я думаю, что она влюбилась в Джонни.
– Спасибо, что вы рассказали мне об этом, – с трудом выговорила она. – Эмме повезло, что у нее есть отец, который так ее любит.
– Я так и сказала. – Миссис Наггз с любопытством уставилась на Тасю. – Мисс Биллингз, по правде говоря, вы вовсе не такая гувернантка, какую, я ожидала, наймет его милость. Вы ведь не из Англии?
– Нет.
– О вас уже пошли разговоры. В Стоукхерсте ни у кого нет никаких настоящих секретов.., а у вас, очевидно, их много.
Не зная, что на это ответить, Тася пожала плечами и улыбнулась.
– Миссис Планкет права, – вслух размышляла домоправительница. – Она сказала: в вас есть что-то, заставляющее людей откровенничать с вами. Может быть, это потому, что вы такая тихая?
– Это не намеренно. Я похожа на отцовскую родню.
Они все тихие и задумчивые. Вот мама у меня очень разговорчивая и обаятельная. Я всегда хотела походить на нее.
– Вы и так хороши, – улыбнулась в ответ миссис Наггз. – Теперь мне надо идти. Сегодня день стирки. Столько надо перестирать, накрахмалить, перегладить. Может быть, вам хотелось бы позаниматься в библиотеке или музыкальном салоне, пока Эмма не освободится?
– Да, миссис Наггз.
На этом они расстались, и Тася пошла разыскивать музыкальный салон. Ее вчерашняя экскурсия по замку с Эммой была слишком краткой, да и сама она очень устала, так что сегодня она ничего не могла вспомнить, кроме кухни.
На музыкальный салон она наткнулась чисто случайно. Голубые стены круглого, с высокими окнами, зальчика были расписаны золотыми бурбонскими лилиями, поднимавшимися к потолку, с которого смотрели херувимы, играющие на различных музыкальных инструментах. Тася села за сверкающий маленький рояль, подняла крышку и взяла несколько аккордов. Как она и ожидала, инструмент был прекрасно настроен.
Ее пальцы легко пробежались по клавишам, она хотела сыграть что-нибудь соответствующее ее настроению. Как и все петербургское общество, ее семья увлекалась всем французским, особенно музыкой. Она начала было играть бурный вальс, но через несколько тактов остановилась. Другая мелодия вошла в ее душу, тихо поманила за собой. Ей вспомнился шопеновский вальс, его призрачные звуки словно доносились из сердца рояля. Хотя Тася давно не играла, но эту вещь помнила довольно хорошо. Закрыв глаза, она заиграла сначала медленно, а потом все увереннее, все звучнее, по мере того как музыка захватывала ее.
Внезапно что-то заставило ее открыть глаза. Музыка оборвалась, а ее вдруг заледеневшие руки неподвижно лежали на клавишах.
В паре метров от нее стоял лорд Стоукхерст. У него было странное выражение лица, словно его что-то страшно потрясло.
– Почему вы играете это?! – воскликнул он.
От страха Тася едва смогла говорить.
– Простите, если я вас рассердила. – Она поспешно встала и вышла из-за рояля, обходя его так, чтобы между ней и Люком находился стул. – Я больше не притронусь к роялю. Просто мне хотелось немного попрактиковаться…
– Почему именно этот вальс?
– Сэр? – растерянно переспросила она. Он был расстроен из-за того, что она играла этот вальс. Должно быть, для Люка он имел какое-то особое значение. Внезапно она догадалась. Бешеный стук сердца стал успокаиваться. – Это была ее любимая вещь? – мягко спросила она, не называя имени леди Стоукхерст. В этом не было нужды. Стоукхерст побледнел так, что это не смог скрыть загар, и она поняла, что права.
Голубые глаза его яростно сверкнули.
– Кто рассказал вам об этом?
– Никто.
– Значит, это было просто случайным совпадением? – съязвил он. – Вы случайно сюда зашли, сели за рояль и сыграли тот единственный вальс, который… – Он оборвал фразу, стиснув зубы так, что на щеках заходили желваки.
Тася чуть не попятилась, испугавшись силы его гнева, который он, впрочем, жестко держал в узде.
– Я не знаю, почему я выбрала эту вещь, – выпалила она. – Я.., я просто почувствовала его.
– Почувствовали?
– В ро.., рояле…
Тишина. Было видно, что не спускавший с нее глаз Стоукхерст испытывает противоречивые чувства: ярость и удивление. Ей хотелось взять эти слова назад или объяснить их подробнее, сделать что угодно, лишь бы разрушить эту оглушительную тишину. Но ее словно парализовало. Тася понимала: любое слово, какое бы она ни сказала, только ухудшит ситуацию.
Наконец Стоукхерст повернулся и с глухим проклятием пошел прочь.
– Я сожалею… – прошептала ему вслед Тася.
Она продолжала смотреть на дверь и вдруг увидела, что у этой сцены были зрители. В своей ярости Стоукхерст не заметил, что у двери к стене салона прижалась его дочь. Теперь из-за дверного косяка выглядывал ее глаз.
– Эмма, – тихо сказала Тася.
Девочка тут же исчезла, бесшумно, как кошка.
Тася медленно опустилась на вертящийся стульчик у рояля. Она не могла забыть, каким было лицо Стоукхерста, когда он слушал этот вальс. Его лицо выражало такую муку.
Что за воспоминания пробудила в нем музыка? Тася была уверена, что мало кому доводилось видеть его таким. Маркиз походил на человека, не теряющего самообладания ни при каких обстоятельствах. Возможно, он убедил себя и окружающих, что сейчас его жизнь такая же, как и до смерти Мэри, но на самом деле в душе он продолжал страдать.
Это было так не похоже на отношение ее матери к смерти отца.
– Ты же знаешь, что папа всегда хотел видеть меня счастливой, – сказала мать. – Он теперь на небесах, а я-то еще жива. Мертвых надо помнить, но ведь жизнь продолжается.
Твоему папе сейчас все равно, что у меня есть друзья-мужчины, и тебя тоже это не должно волновать. Ты меня понимаешь, Тася?
Но Тася не понимала. Она негодовала, что мать так легко оправилась после смерти Ивана. Теперь она начала сожалеть о своем суровом осуждении поведения матери. Возможно, Марии Петровне следовало дольше носить траур, возможно, она была себялюбивой и поверхностной, возможно, у нее было слишком много этих «друзей-мужчин»… Но она не таила ран, не сжигала себя горем изнутри. Лучше жить полной жизнью, чем все время помнить об утрате.
* * *
Люк шел, не осознавая, куда он идет. Ноги сами привели его в спальню. Огромная кровать с шелковыми драпировками цвета слоновой кости стояла на четырехугольном постаменте. На ней не спал никто, кроме него и его жены.Это была священная территория. Он никогда не допустит сюда другую женщину. Они с Мэри провели в этой постели свою первую брачную ночь. И тысячи следующих ночей. Здесь он держал ее в своих объятиях, когда она была беременна.
Находился рядом с ней, когда она рожала Эмму.
В ушах его все еще звучал этот вальс, и Люк застонал, опускаясь на краешек постамента. Он сжал голову руками, как будто старался не пустить в нее воспоминания.
Как ни трудно это было, но он смирился со смертью Мэри. Период его траура уже давно кончился, у него были родные, друзья, любимая дочь и красивая любовница. Жизнь, которую он вел, была слишком наполнена, и на мысли о прошлом времени не оставалось. Но иногда он испытывал такое острое чувство одиночества, что справиться с ним не мог. Он и Мэри дружили с детства, задолго до того, как полюбили друг друга. Он всегда обращался к ней, чтобы поделиться радостью или горем, излить свой гнев и найти утешение. Когда она умерла, он потерял не только жену, но и лучшего друга. Только Мэри заполняла его сердце.
Теперь оно было болезненно пусто.
Как наяву он увидел Мэри, сидящую за роялем, волосы ее сверкали огнем в солнечном свете, падавшем из окна. Звуки вальса лились из-под ее пальцев…
– Разве он не прелестен? – ворковала Мэри, а руки ее порхали по клавишам. – Я играю его все лучше и лучше.
– Несомненно, – согласился он, любуясь блеском ее рыжих локонов. – Но ты твердишь этот вальс уже не один месяц, Мэри Элизабет. Ты когда-нибудь сыграешь что-то другое? Просто для разнообразия?
– Нет, пока не буду в совершенстве играть этот.
– Да за такое время его и ребенок вызубрит. Мне он даже чудится по ночам, – жаловался он.
– Бедняжка, – беспечно улыбнулась она, продолжая играть. – Неужели ты не понимаешь, как тебе повезло?! Я выбрала такую божественную мелодию, чтобы тебя терзать.
Взяв ее за подбородок. Люк запрокинул ей голову и поцеловал прелестное лицо.
– Смотри, я сумею придумать свои пытки, – шутливо пригрозил он.
Она рассмеялась, щекоча ему смехом рот:
– Уверена, что сумеешь, дорогой. А пока иди займись чем-нибудь, а я еще поиграю. Почитай книжку, покури трубку, постреляй во что-нибудь из ружья… Что там еще делают мужчины в свободное время?
Рука Люка скользнула по ее пышной груди.
– Обычно они предпочитают заниматься любовью со своими женами.
– Как неаристократично, – пробормотала она, податливо выгибаясь под его ладонью. – Тебе полагается идти в свой клуб и разговаривать о политике. И вообще сейчас середина дня.
Он поцеловал ее в шею.
– Я хочу увидеть тебя обнаженной в солнечном свете.
Пойдем в постель. – И, не обращая внимания на ее протесты, он поднял ее на руки.
Она удивленно засмеялась:
– А мои занятия…
– Позже.
– Может быть, я в жизни не сделаю ничего великого, но когда меня не будет на свете, люди скажут: «Да, этот вальс она играла в совершенстве». – Она говорила это, глядя через его плечо на покинутый рояль, в то время как он нес ее наверх…
Вспоминая об этом. Люк почувствовал, что его губы тронула улыбка, горькая и сладостная одновременно.
– Мэри, – прошептал он, – ты сумела сыграть его в совершенстве.
– Милорд? – Голос камердинера прервал наваждение.
Люк вздрогнул и оглянулся. У секретера красного дерева стоял Биддл с охапкой накрахмаленных белых рубашек и галстуков. Худощавый маленький человек лет сорока. Больше всего Биддлу нравилось наводить порядок.
– Вы что-то сказали, сэр? – спросил камердинер.
Люк уперся взглядом в узорчатый ковер и перевел дыхание. Призрачное эхо наконец перестало звучать в ушах. Он постарался говорить сухо, отрывисто:
– Уложи перемену белья, Биддл. Я переночую в Лондоне.
Камердинер глазом не моргнул. Подобные приказы он слышал и раньше. Много раз. Все знали, что они означают.
Сегодня милорд нанесет визит леди Айрис Харкорт.
* * *
Тася все еще сидела за роялем, когда Эмма вернулась в музыкальный салон. Она была одета в простое голубое платье, подходившее к цвету ее глаз.– Я позавтракала, – сказала девочка тихим серьезным голосом. – Мы можем начать заниматься.
Тася кивнула, сделав вид, что ее нисколько не удивило это предложение.
– Тогда давай выберем в библиотеке нужные нам книги.
Эмма подошла к роялю и коснулась клавиши. Одинокая нота повисла в воздухе.
– Вы играли вальс моей мамы. Я всегда хотела услышать, как он звучит.
– Ты не помнишь? ;
– Нет, но миссис Наггз рассказывала мне, что мама особенно любила один вальс. Папа никогда не говорил мне, какой именно.
– Я уверена, что ему это слишком больно.
– Вы мне его сыграете, мисс Биллингз?
– Боюсь, что лорд Стоукхерст этого не позволит.
– После того, как он уедет. Я слышала, как Биддл, его камердинер, говорил одному из лакеев, что папа сегодня навещает свою любовницу.
Тася была поражена осведомленностью и каким-то наивным цинизмом девочки.
– Ты знаешь все, что делается в этом доме. Не так ли?
Ее сочувствующий тон вызвал слезы на глазах у Эммы.
– Да, мисс Биллингз.
Тася улыбнулась и, взяв ее руку, сжала в своих.
– Я сыграю тебе этот вальс после отъезда твоего отца столько раз, сколько ты захочешь.
Эмма шмыгнула носом и тыльной стороной руки вытерла глаза.
– Не знаю, почему я столько плачу. Папе это не нравится.
– А я знаю почему. – Продолжая ласково сжимать ее руку, Тася притянула Эмму ближе к себе. – Так бывает, когда растешь. Тебе кажется, что чувства переполняют тебя, и, как бы ни старалась, ты не можешь сдержать слез.
– Да, – закивала Эмма. – Это ужасно. Они прорываются в самое неподходящее время, и я чувствую себя такой глупенькой.
– Так все чувствуют себя в твоем возрасте.
– Даже вы? Не могу себе представить, что вы плачете, мисс Биллингз.
– И я плакала, конечно. Несколько лет после смерти отца я только это и делала. Он был для меня самым главным человеком на свете. Когда его не стало, мне казалось, что больше и поговорить-то не с кем. По малейшему поводу я разражалась слезами. Однажды, чуть ударив ногу, я прорыдала целый час. – Тася улыбнулась. – Но постепенно это прошло. Так будет и с тобой.
– Надеюсь.
– Слезы Эммы высохли. – Мисс Биллингз… а сколько вам было лет, когда умер ваш отец?
– Я была в твоем возрасте.
– И вас заставляли носить траур?
– Да. Я носила траур год и один месяц.
– Папа сказал, что я не должна его носить. Он даже не позволил мне его носить, когда умерла кузина Летти, потому что, сказал он, ему слишком грустно видеть меня закутанной в черное.
– Он поступил очень мудро. Носить по кому-нибудь траур – занятие тоскливое и нудное. – Тася закрыла рояль и встала. – А теперь пойдем в библиотеку, – деловито сказала она. – Нам предстоит поработать.
* * *
Леди Айрис Харкорт стояла в своей спальне перед большим, в полный рост, зеркалом. Его специально поставили здесь, чтобы она могла осмотреть себя после того, как оденется, и, кроме того, иногда у него было и другое предназначение, более интересное. Сейчас на ней было платье из золотой парчи, подчеркивавшее персиковый оттенок кожи и рыжие волосы. Она занималась собой весь день. Готовилась.Сначала полежала в ванне с ароматическими травами, затем оделась, конечно, с помощью горничной, потом целых два часа терпела, пока ей горячими щипцами завивали локоны.
Люк, войдя без доклада в элегантный будуар Айрис, прислонился к дверному косяку и с улыбкой наблюдал за ней.
Айрис относилась к тем женщинам, которые ему всегда нравились: красивая, рыжеволосая, добродушная и лениво-обаятельная. Корсет стягивал ее великолепное тело, а изящные складки юбок скрывали стройные длинные ноги. Роскошная грудь была скромно прикрыта, потому что ее пышность говорила сама за себя.
Почувствовав, что за ней наблюдают, Айрис круто обернулась. Рыжеватые брови поползли вверх.
– Дорогой, ты так тихо появился, что я и не услышала.
Что ты делаешь в Лондоне?
– Неожиданный визит. – Оттолкнувшись от косяка, Люк ленивой походкой направился к ней и, пробормотав: «Привет», – поцеловал.
У Айрис перехватило дыхание, когда она прижалась к его губам, обвив руками его сильные плечи.
– Очень приятная неожиданность, – проговорила она, когда их губы разомкнулись. – Как видишь, я одевалась для выезда. Я еду на званый обед, – прошептала она. Дрожь наслаждения пробежала по ее телу, когда его зубы стали нежно покусывать ее шею.
– Принеси свои сожаления.
– Если я не поеду, за обедом будет неровное число гостей. Они рассчитывают на меня. – Она рассмеялась, потому что Люк успел расстегнуть верхнюю пуговку ее платья. – Нет, дорогой, нет. А что, если я рано уйду и поспешу к тебе?
Ты будешь доволен?
– Нет. – Вторая пуговичка тоже выскользнула из петельки. – Ты не пойдешь вовсе.
Айрис нахмурилась, хотя дыхание ее участилось.
– Ты самый надменный и самонадеянный мужчина из всех, кого я знаю. И понятия не имеешь о том, как надо себя вести. Я не утверждаю, дорогой, что у тебя нет достоинств…
Но нам надо поработать над твоим характером.
Люк запустил пальцы в ее локоны, уничтожая плоды долгих стараний.
– Понадобились столетия тщательного отбора и скрещивания, чтобы вывести такого, как я. Ты бы видела первых Стоукхерстов! Совершенно не на что посмотреть, ты уж мне поверь.
– Верю, верю, – замурлыкала Айрис. – Держу пари, что они были настоящими дикарями. – Глаза ее расширились, когда он рывком прижал ее к своему возбужденному телу. Его губы нежно поигрывали с ее ртом, а затем прильнули к нему. Она тихо застонала, все мысли о званом обеде ушли, растворились как не бывало. Она прильнула к нему, сгорая от любовного желания.
Люк был искушенным и щедрым любовником, он знал, как довести ее чуть не до безумия. Ему нравилось дразнить ее, слушать ее страстные мольбы и наконец оставить эту женщину измученной, почти больной и полностью удовлетворенной.
– Дай мне по крайней мере снять корсет, – прошептала она. – В прошлый раз я чуть не потеряла сознание.
Люк улыбнулся, она почувствовала щекой тепло и шершавость кожи его лица.
– Это из-за того, что в самые важные моменты ты задерживаешь дыхание. – Он расстегнул последнюю пуговичку, и платье тяжелой массой упало к ее ногам. Острый край его крючка подцепил завязки ее нижних юбок и шнурки корсета. С легким треском они разорвались, и ее роскошное тело вырвалось на свободу из плена.
– Тебе следовало бы подождать, как прочие мужчины, – проговорила Айрис, возбужденно смеясь. – Это же просто нецивилизованно – ходить и рвать на женщинах одежду, как безжалостный пират.
– Можешь сорвать с меня мою, – лукаво предложил он.
– О, как ты великодушен, какой.., очень.., очень… – Но больше ей ничего сказать не удалось: губы ее были запечатаны его требовательными поцелуями.
Спустя несколько часов они лежали сплетенные в спальне, где лишь две свечи золотили сумрак своим сиянием. Айрис с удовольствием потягивалась, а Люк гладил великолепные изгибы ее талии и бедер'.
– Дорогой, – сказала она и перекатилась поближе к нему, – я хочу просить тебя кое о чем.
– М-м… – Люк продолжал лежать с закрытыми глазами, водя пальцами по ее нежной коже.
– Почему бы тебе не жениться на мне?
Люк повернул голову и задумчиво посмотрел на нее. За все годы их знакомства у него даже мысли не возникало жениться на Айрис. И у нее, и у него была своя отдельная жизнь, они не нуждались друг в друге всерьез. Да, между ними были добрые отношения и страсть. Ровно столько, чтобы это было приятно.
– Разве ты не привязан ко мне? – продолжала настаивать Айрис.
– Разумеется. – Он похлопал ее по округлому бедру и заглянул в глаза. – Но, Айрис, я не собираюсь ни на ком жениться. Я же говорил тебе об этом.
– Но нам так хорошо вместе. Мы подходим друг другу.
Никто на свете не упрекнет нас, если мы поженимся. И никто не удивится.
Он неловко пожал плечами, не зная, как опровергнуть ее слова.
– Ты только со мной не хочешь связать свою жизнь? – Айрис оперлась на локоть. – Я не буду мешать тебе любить других женщин, если тебе этого захочется. Я не лишу тебя твоей свободы.
Удивленный Люк сел и запустил пальцы в свои темные волосы.
– Свободы заниматься любовью с женщинами, которые ничего для меня не значат?! – Он посмотрел на нее и криво усмехнулся:
– Спасибо, но с этим я давно покончил. И никакого удовлетворения мне это не приносило. Нет, такого рода свобода мне не "нужна.
– Боже мой! Да ты рожден быть чьим-то мужем!
– Мэри, – чуть слышно произнес он.
Айрис нахмурилась, легко поглаживая ладонью редкие волосы на его груди.
– Почему только ее?
Какое-то время Люк молчал, с трудом подбирая слова.
– После того как ее не стало.., я понял.., что какая-то часть меня ушла навсегда. Я могу дать женщине гораздо меньше, чем ты полагаешь. Хорошего мужа из меня не получится. Такого, каким я был для нее.
– Дорогой, твое представление о плохом муже намного превосходит представления других мужчин о хорошем муже.
Ты был очень молод, когда потерял Мэри. Как ты можешь говорить, что больше никогда не полюбишь? Тебе только тридцать четыре. Ты ведь хочешь иметь еще детей, семью.
– У меня есть Эмма.
– Ты не считаешь, что ей хотелось бы иметь брата или сестру?
– Нет.
– Ну и ладно. Я не так уж и жажду заводить детей.
– Айрис, – мягко произнес Люк, – я не собираюсь жениться ни на тебе, ни на ком-то еще. Я не хочу ничего больше того, что у нас уже есть. Если наши отношения делают тебя несчастной, если ты хочешь большего, чем я могу тебе дать, я пойму это. Есть мужчины, которые с радостью женятся на тебе, и. Господь свидетель, я не хочу стоять у тебя на пути.
– Нет. – Айрис нервно засмеялась. – Наверное, я просто жадничаю. Я бы не возражала против того, чтобы спать с тобой каждую ночь, жить в твоем доме и чтобы все знали, что я твоя. Но это вовсе не означает, что я несчастна сейчас.
Не смотри виновато. Ты мне ничего не обещал. Ты делал это очень старательно. Даже если ты дашь мне только то, что сейчас, это все равно больше, чем дал бы мне другой.
– Это не правда, – возразил Люк, жалея, что не может быть таким, как ей хотелось бы. Ему стало неприятно от мысли, что рядом с ним женщина, которая любит его, а он не может ответить ей тем же. Брак с ней стал бы обманом, насмешкой над тем, что было у него с Мэри.
– Правда, правда, – настаивала Айрис. – Я всегда честна с тобой, Люк.
Он поцеловал ее в плечо, стараясь не поворачиваться к ней лицом.
– Я знаю.
– Поэтому я скажу тебе кое-что. После смерти Мэри ты не позволяешь себе никого полюбить. Но однажды это все равно произойдет. Ты не сможешь этому помешать. Мне хотелось бы, чтобы этой женщиной была я.
Люк поймал ее руку, которая скользила по его мускулистой груди, оглаживая каждую впадинку и выпуклость, и ласково поцеловал кончики пальцев.
– Если я смогу снова полюбить кого-то так, как раньше, это будешь ты. Ты хорошая женщина, Айрис.
Ее настроение из мечтательно-тоскливого стало дерзким и страстным. Одно легкое движение – и ее гладкое тело оказалось поверх его.
– Мне надо исправить это впечатление. На самом деле я вовсе не хорошая, а очень скверная.
Люк рассмеялся и, перекатив ее под себя, оседлал пышные бедра. Дразнящим легким поцелуем он провел по ее губам.
– Нет, позволь сегодня мне доставить тебе удовольствие.
– Ты всегда мне его доставляешь. – У нее захватило дыхание, когда его рука стала медленно блуждать по ее телу, двигаясь вниз.
– Я имею в виду нечто особенное, – прошептал он, и долго-долго после этих слов она была слишком погружена в наслаждение, чтобы ответить.
* * *
Прошло две недели со времени Тасиного приезда в Саутгейт-Холл. Она узнала повседневную жизнь поместья и нашла свое место в привычном распорядке. Каким блаженством было жить в таком покое после последних страшных месяцев! Она так долго была средоточием подозрений и обвинений, что теперь радовалась возможности стать незаметной.Алисия Эшборн оказалась права: никто не обращал внимания на гувернантку. Слуги были с ней вежливы, но в свою компанию не звали. А сама она была настолько ниже лорда Стоукхерста и его высокородных гостей, что не удостаивалась их внимания. Она существовала как бы между двумя мирами.
Не только положение Таси отделяло ее от окружающих, но и сама она была очень сдержанной и не пыталась сблизиться ни с кем, кроме Эммы. Возможно, тюрьма, в которой она провела три месяца, изменила ее: она стала чувствовать себя изгоем, инстинктивно стремясь избегать всех. Она не верила сама себе и тем более не могла довериться кому-то.
Она боялась собственных чувств, а больше всего боялась вспомнить, что произошло в ночь смерти Михаила Ангеловского.
Чуть ли не каждую ночь ей снились кошмары – ей являлся Михаил, весь в крови, с ножом в горле; в ушах звенел его насмешливый голос. А время от времени в ее голове словно вспыхивали обрывки неясных воспоминаний. На какую-то долю секунды перед глазами всплывали лицо Михаила, его руки, комната, где он был убит… С большим трудом ей удавалось избавиться от этого наваждения. Она стала нервной, пугливой, как кошка, никогда не зная, что вызовет образ ее мертвого кузена.
Слава Богу, Эмма заполняла все ее время и с каждым днем требовала все больше внимания! Тася радовалась, что надо было думать не только о себе, а еще и о другом человеке, чьи проблемы и нужды стали ей близки и понятны. Девочка росла совершенно изолированно.
Тася чувствовала, что Эмме необходимо общество подруг, но у местных помещиков не было детей подходящего возраста.
Шесть часов в день Тася и Эмма проводили за уроками, изучая все на свете – от Гомера до правильного пользования пилкой для ногтей. Не забывала Тася и о молитве, стремясь восполнить пробелы в религиозном воспитании Эммы, – раньше этим занимались беспорядочно то отец, то слуги. С поразительной быстротой Эмма наверстывала упущенное. К языкам у нее была природная склонность, а ее сообразительность и наблюдательность Тасю просто удивляли. От Эммы мало что ускользало. Она обладала бесконечным любопытством, которое побуждало ее все вокруг узнавать и расследовать. Каждый обрывок слуха или сплетни она запоминала и тщательно анализировала.
Поместье было для Эммы ее миром, поэтому ей была интересна жизнь каждого из восьмидесяти человек, тративших все свои силы на то, чтобы дела шли безостановочно и четко, как часы. Сорок слуг работали в замке, а остальные – в конюшнях, в садах и на мельнице. Постоянно два человека занимались мытьем окон. Многие слуги годами работали на Стоукхерстов и редко покидали поместье. Как рассказала Тасе миссис Планкет, в Саутгейт-Холле со слугами обращались хорошо, и даже если бы это было не так, никто бы все равно не ушел: новое место найти было трудно.
– Что-то неладное творится с Нэн, – однажды сказала Тасе Эмма. Они сидели в саду за книгами и, устроив перерыв в занятиях, пили лимонад из высоких бокалов. – Вы заметили, как странно она выглядит последнее время? Миссис Наггз говорит, что у Нэн всего-навсего весеннее недомогание, но я этому не верю. Я думаю, что она влюбилась в Джонни.