Страница:
Николай Климонтович
Скверные истории Пети Камнева
Роман
В таком деле главное – рассчитать силы
В первый же день она заблудилась.
Веря, что она должна чувствовать себя бодрее на свежем воздухе,
Елена Петровна решила найти речку, о которой еще в Москве рассказывал, расхваливая место, Михаил Борисович, совсем близко, через две улицы. Она вышла за ворота, вокруг стояли одинаковые заборы, высокие и глухие. Прочла на калитке, что номер их дома – двадцать два. Она знала имя улицы – Гоголя. Во всяком случае, так ей запомнилось, и она повторяла Гоголя двадцать два. По словам Миши, идти было нужно вниз, но, где здесь низ, а где верх, трудно было определить. Наклон, казалось, вел влево.
Не то чтобы ей нужна была эта речка, но стало скучно в небольшом огороженном пространстве, в глухом от лопухов и бузины саду и в доме с чужой посудой. Она объясняла потом, что решила, пока Миша не вернется из города, посмотреть окрестности. К тому же она вспомнила давнее, счастливое лето на даче в Загорянке, когда она и
Витя были молоды, по этой же ветке железной дороги. Там тоже тогда была холодная юркая речка, густо обросшая. Елена Петровна не подозревала, что здесь протекает та же самая речка, Клязьма.
Было душно и пыльно, хоть за заборами стояли деревья. К полудню стало жарко, и когда среди облаков показывалось солнце, то слепило глаза. У нее были с собой солнечные очки, но в них она совсем плохо видела дорогу, два раза споткнулась, едва не упала. Упасть она боялась больше всего. Даже не перелома, скажем, ноги или, того хуже, шейки бедра, тогда уж было бы все равно, – боялась, что не сумеет встать. Она теперь сделалась грузной и неповоротливой, а ноги и руки за последний год ослабли.
Я вижу, как бредет Елена Петровна без очков, щурясь, глядя под ноги.
Ей казалось, что она миновала уже два перекрестных переулка, но впереди была все та же песчаная улица, а реки не было видно. Она решила спросить дорогу, однако вокруг никого, и все ворота крепко закрыты. Впрочем, ей встретился мальчишка в одних трусах, без майки, верхом на велосипеде, она окликнула его и спросила про речку. Ездок, не останавливая кручение педалей, вильнул колесом и махнул рукой: мол, там, близко. Но показал не прямо, в сторону.
Елена Петровна пошла, куда сказал велосипедист, направо. Она скоро устала, но присесть было негде и не на что, ни одной лавки, и решила, что пойдет лучше домой, а речку посмотрит в другой раз. У дамы с хозяйственной сумкой, – женщина была, казалось, немногим ее моложе, но подтянутая, в шортах, – она спросила, как ей пройти на
Пушкина.
– Вам какой дом нужен? – зачем-то спросила женщина.
– Двадцать два, – с опаской созналась Елена Петровна. Ей пришло в голову, уж не Мишина ли, случаем, это знакомая: тот вечно хвастался, какой он до таких-то лет оставался дачный лавелас.
– Это не близко, – сказала дама. – Да и не в ту сторону вы идете. -
Она поставила сумку на землю. – Вам надо пойти так, потом налево, потом прямо, там спросите.
Женщина подняла сумку и пошла дальше. Елена же Петровна покорно отправилась, куда ей было сказано, сомневаясь, правильно ли она назвала улицу. Теперь ей казалось, что неверно. Но, раз запутавшись, точно вспомнить уже не могла.
…После смерти мужа у Елены Петровны Камневой остались взрослые дети.
Сын Петя, которого, как тому казалось, она не любила, и дочь Лиза, которой побаивалась.
Сын, неудачливый, как ей представлялось, журналист, давно жил отдельно, то с одной женой, то с другой. Теперь вот с третьей. Елена
Петровна в них путалась, на ее взгляд все они были одинаково по-человечески неинтересные, но смазливые женщины. Она удивлялась, чтo они все находят в Пете, который был когда-то красивым мальчиком, теперь же стал обыкновенным, то ли от недалекости, то ли оттого, что пил и курил. Да еще эта история с Алкой…
Дочь тоже нельзя было назвать красавицей, сразу после смерти отца, мужа Елены Петровны, та опять вышла замуж. То ли во второй, то ли в третий раз, как считать, потому что промежуточный муж был женат, зато от него у Лизы ребенок. Новый же муж, кстати, оказался симпатичным и приветливым, младше Лизы, любил Васю, у него тоже был ребенок от первого брака, так что все складывалось удачно.
Я знал эту семью как раз через Петю Камнева. Он и назван-то был в честь деда по матери, которого никогда не видел. С Петей я служил, пока он не уволился неожиданно, в редакции одного молодежного журнальчика, где мы и сдружились. Петя, одаренный парень, был на
вольных хлебах, хотя некогда считался, что называется, золотым пером нашего хилого журнальчика; он уже выпустил к тому времени сборник не самых плохих рассказов, а секретарши редакции и бухгалтерши, сколько его помню, всегда на него заглядывались. Что же касается Лизы, его сестры, то это была молодая привлекательная женщина, психолог по специальности, весьма саркастическая и действительно твердого характера, наверное, эти черты были профессионального свойства.
Меня всегда удивляла строгость, даже холодность Елены Петровны к собственным детям. Отец же сына обожал. И Лиза объяснила мне кое-что, когда мы вдвоем курили у Пети на кухне в его новой квартире, – в комнате шумно пировали по случаю новоселья. Объяснила, причем без всякой запальчивости, что просто-напросто мать всегда была влюблена в отца как кошка, а до детей ей и дела не было. К
Пете к тому же она отца ревновала. Самым натуральным образом, сказала Лиза. И на это у нее были причины, загадочно добавила она, пыхнув холодным мятным Салемом…
Думаю, эта романтическая поездка была последним усилием жизни Елены
Петровны. Опасным приключением, каких у нее никогда не бывало.
Своего рода реваншем за многолетнее супружеское служение.
Дело обстояло так: Михаил Борисович, так она его про себя называла по старой памяти, был всегда в нее влюблен. Он был учителем математики у Пети в школе с тех пор, как тот пошел в пятый класс.
Где они познакомились, она не помнила, на родительском собрании, быть может, и ее подкупило, как внимателен Михаил Борисович к ее сыну. То есть к ней в конечном итоге. Однажды, заговорив о Пете, сказал, что у того хорошая голова, и Елена Петровна, помнится, рассмеялась: да не тому досталась, хотите вы сказать. Михаил
Борисович посмотрел тогда на нее долгим и глубоким еврейским взглядом, и ей его стало жаль. Он работал в школе простым учителем, а ее муж был уже подающим надежды молодым ученым, кандидатом наук, доцентом в Институте механики, занимался аэродинамикой, гонял воздух по какой-то трубе. И бывал влюбчив, флиртовал с сотрудницами.
Когда-то, в молодости, муж принялся было рассказывать Елене Петровне про аэродинамику, но она ровным счетом ничего не соображала. Ему не с кем было поговорить про свою физику, отсюда и аспирантки, понимала теперь Елена Петровна.
Этот самый Михаил Борисович оказался на удивление постоянным воздыхателем, оставаясь таковым в течение долгих лет. Вечным, можно сказать. Что ж, Елена Петровна и к старости сохранила удивительно хорошее лицо с чертами старинной барыни. А в лучшие годы у нее была к тому же замечательная фигура: она была статная, полногрудая, с узкой талией, с красивыми ногами. К тому же гордячка, всегда холодно вежлива. Короче, производила впечатление аристократическое, в ней и вправду были крови, чувствовалась порода. Вряд ли Михаил
Борисович, шустрый до суетливости, щуплый, сутуловатый, хоть и занимался йогой, когда-нибудь встречал дам такого разбора. Да что там встречал, хотя бы видел издали.
Муж Елены Петровны лишь подтрунивал над женой, не принимая ее поклонника всерьез. Поэтому чуть не раз в неделю Михаил Борисович в первую половину дня, когда**Елена Петровна бывала дома, без стеснения навещал ее. Даже если она была не одна. Муж Елены
Петровны, если попадался гостю в коридоре, не без сарказма, преувеличенно вежливо раскланивался и скрывался в кабинете. Она поила Михаила Борисовича чаем на кухне и слушала. Рассказы гостя были однообразны, но без оттенка жалобности. Он и о любви своей к ней давно не говорил, это подразумевалось. Так, о школьных делах. О своей коммуналке. О больной матери, с которой жил вдвоем. И, конечно, о многочисленных своих дамах. Он никогда не был женат, у него не было детей, но ни с одной женщиной ему, по его словам, интересно не было, год, от силы два. И Елена Петровна подтрунивала, мол, такой завидный жених, куда же дамы смотрят.
– Тебя, Ленка, жду, – говорил тот с пафосной серьезностью – они давно, как старые друзья, были на ты, и ему за его служение позволялась известная фамильярность. Кроме того, когда он это повторял, Елене Петровне становилось зябко и немного стыдно. Хотя, в общем-то, стыдиться ей было нечего.
Как ни странно, уже под вечер она нашла-таки и Пушкина, и двадцать два. Но у дома оказались другие ворота, и в отворившуюся на минуту калитку она увидела девочку, которая играла в песочнице. В их с
Мишей доме не было ни песочницы, ни девочки. Елена Петровна поняла, что сходит с ума. Она отошла в сторонку, почувствовав, как устала.
Тяжело опустилась на какой-то бугорок. Ей сейчас было ясно, что она очень стара и никому не нужна.
Теперь она успела понять, конечно, что Михаил Борисович – мелкая душа, ничтожество, что было особенно очевидно в сравнении с памятью о благородстве ее покойного мужа. Но неожиданно для нее самой оказалось так, что больше никого у нее не было: дочь – отдалилась, о
Пете и говорить не приходилось…
Похоронив мать, Михаил Борисович женился-таки. Причем на одинокой, значительно моложе себя и красивой, к тому же состоятельной женщине, взрослые дети которой жили отчего-то в Аргентине. Он с молодой, так сказать, женой даже ездил туда, потом рассказывал, что хотел привезти и подарить мачете, без которого пропадешь то ли в сельве, то ли в пампасах, но отобрали на таможне. Зачем Елене Петровне было мачете? Скорее всего это он все приврал, чтобы не дарить подарков, – с возрастом Миша стал, мягко сказать, жадноват.
После Аргентины он сделался в своей школе завучем, чем гордился, а молодая жена быстро умерла. И Миша остался вдовцом и наследником и квартиры, и машины, и этой самой дачи с гаражом в Валентиновке.
Квартиру, впрочем, пришлось потом вернуть аргентинским детям. Но все остальное он прибрал.
И как скверно все было на похоронах мужа. Пришла толпа физиков, многих Елена Петровна и не видела никогда. Лиза настояла на отпевании. А ведь Виктор не был верующим, хоть и крещен, конечно, в детстве. И в церковь никогда не ходил. Но Елене Петровне уж было не до того: пусть отпевают. Тем более что все похоронные хлопоты, беготню с документами и оплату могильщиков, Лиза взяла на себя.
Прощание проходило в кладбищенской церкви, куда гроб привезли из больничного морга. Елене Петровне пришлось долго стоять в трауре, который ей наскоро соорудила дочь, впереди толпы родственников, друзей и коллег, среди которых мелькнул и Миша, к ней – из деликатности, наверное – не подходил, стоять у ног покойного, перед грудой цветов, пока поп кадил и читал заупокойные молитвы. Ей хотелось обнять мужа, но ей отчего-то сразу не разрешили, поставили здесь. Наконец, священник дежурным голосом пригласил прощаться,
Елена Петровна медленно пошла вперед, к голове мужа, а за ней все остальные. И – она вспоминала об этом с болью и тоской – Петя, стоявший на правах первенца прямо за ней, нетерпеливо подтолкнул ее, когда она все не отрывала губы от холодного лба и гладила пышные седые еще живые волосы. И сквозь отчаяние поняла, отчего сын так торопится: выпить на поминках.
Сил идти через все мокрое весеннее кладбище к могиле у Елены
Петровны не нашлось. И она попросила отвезти ее домой, твердо решив, что накажет Лизе саму ее, когда она умрет, сжечь в крематории. А уж урну зарыть здесь, рядом с Витей. Во время поминок она не выходила из своей комнаты, только слышала сквозь дверь, как по-хозяйски распоряжается Лиза. И понимала со смирением, что не только мужа, но и своего дома у нее больше нет.
На похоронах Виктора Владимировича я, конечно, присутствовал. То, что Елена Петровна приняла за бестактную торопливость в поведении
Пети, было связано с каким-то странным возбуждением, охватившим его после смерти отца. Подобное случается с нервными людьми в моменты особенно острых переживаний. Скажем, он даже у могилы был не то чтобы весел, но не к месту шутлив. И я помню, с каким осуждением смотрели на него физики, коллеги его отца. Известное равнодушие проявляла Лиза, но это тоже было внешнее впечатление: просто она заняла себя хлопотами и похоронными заботами, и это ее отвлекало. А выпить Петя скорее всего действительно хотел.
Михаил Борисович нашел ее в сумерках на станции, Елена Петровна сидела на скамейке. Она не казалась испуганной и не плакала. Но посмотрела на него без радости, почти безучастно, сказала вот, наконец-то, будто у них было назначено здесь свидание. Ему показалось, что, как ни странно, она была на него обижена.
Он уже давным-давно приехал из Москвы, поставил машину в гараж, потом обыскал весь дом, решил было, что Елена Петровна сбежала. Как девчонка. Но все ее вещи были на месте. И никакой записки.
Проклиная все на свете, потому что у него было много домашних дел и
он устал, Михаил Борисович отправился на поиски. Сходил на речку, по берегам которой на затоптанной, в проплешинах, траве валялись немногие голые отдыхающие и ловили последние солнечные лучи. Потом по наитию направился на станцию, где Елену Петровну и обнаружил. Ее, свою старую любовь, всей жизни, как он говорил выспренне. Хоть теперь и не был в этом уверен. Впрочем, он всегда точно знал, что рано или поздно она будет ему принадлежать. Потому что он был тверд в достижении своих целей и умел ждать.
Нет, Елена Петровна, конечно, никуда не поехала бы, если б не дети.
Но едва прошло девять дней после похорон, Лиза объявила, что она и ее новый муж начинают делать в квартире капитальный ремонт.
Включая трубы. И уже одолжили денег. Что ремонт продлится чуть не все лето, и она, Лиза, уже нашла небольшую квартиру, в которую они все и переедут на это время. А если тебе, мама, будет неудобно, то
Петя обещал устроить тебя в пансионат.
– Все будет хорошо, мама, и мы все потом здесь распрекрасненько устроимся, – говорила Лиза, наливая чай, не выпуская при этом сигарету изо рта. – Ты только посмотри, до чего все здесь запущено.
Так жить нельзя.
Елена Петровна подумала, что без мужа она жить распрекрасненько уже не будет никогда, кроме того, ее коробила Лизина деловитость, но она соглашалась, да, ремонта давно не делали. Хорошо, в пансионат, не в дом престарелых, подумала Елена Петровна, но вслух ничего не сказала. И возражать не стала: теперь она целиком зависела от дочери. И только попросила сначала перевезти ее в эту самую квартиру, а лишь потом начать здесь все крушить. И только в этом
крушить можно было угадать всю меру ее одиночества и отчаяния.
Снятая Лизой квартира была неподалеку, чтобы было удобно следить за ремонтом. Вот только жить в ней вчетвером оказалось невозможно: две запущенные комнаты, одна из которых проходная, маленькая кухня. И – делать нечего – Елена Петровна напомнила Пете о его обещании. К ее удивлению, он все сделал быстро и добросовестно, и уже через день отвез ее за город, в опрятный Дом творчества в Переделкине, поселил в приветливой светлой комнатке с отдельной ванной и туалетом. И первые три дня предупредительно прожил в соседнем с материнским номере.
Мать и сын давным-давно не оставались вдвоем. У Пети на мать была колоссальная затаенная обида. Когда он – жив и бодр еще был отец – преподнес матери свою первую книжку, она, прочитав, сказала Лизе, а та передала брату, что, мол, похоже, писала все это не очень умная женщина. Отец же не поленился пойти в магазин, закупил две пачки экземпляров, дарил коллегам и знакомым, гордился сыном.
Елена Петровна, рассказывал потом Петя, поселившись в Доме творчества, отказывалась покидать комнату, даже форточку упрямилась открывать, опасаясь простуды. Ходить в столовую нужно было по улице, и от этого мать тоже отказалась категорически: на дорожках оставалась наледь, было скользко, она боялась упасть. Три дня Петя носил ей из столовой еду в судках, и ему было неприятно присутствовать при том, как мать, отказываясь снимать траурную косынку, жадно и неопрятно ест.
Потом они пили чай. Нужно было о чем-то говорить. Петя сказал, что недавно перечитал Толстого и в “Войне и мире” нашел очень много такого, чего не замечал в юности. Елена Петровна осведомилась, несколько пренебрежительно, о чем именно он говорит. Ну, например, о том, как обращался с крепостными Николай Ростов, усмиряя бунт в
Богучарове. То есть Толстой если и любил так называемый народ, то
трезвой любовью.
– Уж не спьяну, верно, – молвила Елена Петровна, показывая на фляжку с коньяком, которую Петя прихватил к чаю. Но вдруг вспомнила о градуснике под мышкой, завозилась. А Петя подумал: что ж, он приехал на три дня, с утра за руль не садиться.
Он стал с азартом разливаться о том, как Толстой использует самые расхожие приемы приключенческой литературы. Его сюжетные ходы построены на немыслимых совпадениях: Ростов вызволяет княжну Марью, но она – сестра жениха его сестры; похищающий Наташу Курагин – брат жены Пьера, который будет мужем Наташи, и тому подобное. Эти приемчики он использует не реже, чем Эжен Сю. Но у него все эти неправдоподобия и натяжки не бросаются в глаза, как у Достоевского, кажутся естественными. Вообще забавно, что на обе столицы огромной империи нашлось только две титулованных барских семьи, которые и переплетаются бесконечно, – гениальная компактность и условность.
– Скажем, – увлекался Петя, глотая коньяк, – когда, наконец, подводы
Ростовых трогаются с Поварской, то мало того, что по чистой случайности в обозе оказывается кибитка с умирающим князем Андреем, но при выезде на улице им попадается Пьер. Он же оказывается среди пленных, когда Денисов отбивает фуры у бегущих французов и когда погибает Ростов-младший…
Но Елене Петровне было не до Толстого. Ей нужно было в туалет, и она соображала, что бы такое полезное сделать заодно, коли все равно вставать: нужно было взять что-то в ванной комнате, что именно – она забыла.
– Толстой был гений, – сказала Елена Петровна.
А ты говно собачье, продолжил за нее Петя мысленно.
От этих трех дней, проведенных с матерью, у Пети остались самые тягостные впечатления. Он пересказал мне потом еще одну материнскую сентенцию: ты был в юности такой неуправляемый, мы с отцом думали, что тебя убьют или посадят. Она не сказала мы боялись за тебя, пожимал плечами Петя, и произнесла эту дичь как будто с сожалением.
Петя вспомнил, что много лет назад с немалым удивлением услышал от нее не в свой адрес, но по какому-то постороннему поводу, что, мол, даже для того, чтобы быть преступником, нужно иметь смелость. Он запомнил и тон, и ее взгляд и понимал, что она хочет сказать: а вот ты у меня – трус. Это тоже было несправедливо, трусом Петя не был…
Мы сидели с Петей в подвальном ресторанчике недалеко от моей нынешней и его бывшей редакции. И немало выпили. И вдруг он сказал: все дело в том, что мой отец женился на ней – он часто говорил не
мать, но она, – когда мне был уже год. Он не хотел жениться, это бабушка рассказывала, всегда отца не любившая, и женился только потому, по бабушкиной же версии, что все вокруг повторяли: какой красивый у тебя сын, Витя, и как на тебя похож.
– Гордая матушка, – сказал Петя, – была, конечно, оскорблена. Но она любила его и простила. А вот меня – не простила…
Сразу же оказалось, что за долгие годы знакомства Елена Петровна и
Михаил Борисович обо всем переговорили. И нынче, после крушения ее семьи, повседневные его интересы казались Елене Петровне и вовсе самыми незначительными и суетными. Он говорил о постройке бани и во что это ему обойдется. О том, как приходится тратиться на ремонт старенькой машины. И что жизнь дорожает. Кроме того, он часто вспоминал перипетии своей неинтересной куцей жизни, которые Елене
Петровне к тому же были давно известны. Она не понимала, отчего Миша будто кичится пережитыми огорчениями, которые и бедами-то язык не повернется назвать. Любая жизнь трудна, и былых страданий скорее нужно стесняться, а побед не было ни у кого. У него уж точно, если не считать таковыми мелкие стычки на педсоветах, из которых он выходил, по его словам, героем. Наконец, однажды за завтраком Михаил
Борисович поинтересовался, сколько у нее с собой денег. Оказалось, что денег у Елены Петровны нет.
– Ведь твой муж хорошо зарабатывал! – с ужасом, почти в панике воскликнул Михаил Борисович.
Она стала сбивчиво объяснять, что, конечно, после Вити кое-что осталось, но все это у Лизы и что Лиза дала вот ей с собою пятьсот рублей, но я ведь тебе, Миша, их отдала.
– У меня ничего больше нет, – сказала Елена Петровна с некоторым удивлением: ей казалось, что если она согласилась на его уговоры и приехала, то деньги ей не нужны. – Я думала, пятисот рублей на первое время достаточно, – добавила она робко.
– Пятьсот рублей! – крикнул Михаил Борисович и страшно, театрально захохотал. – Пятьсот рублей!
Петя узнал о том, куда Лиза сплавила мать, последним. И ужаснулся.
Он даже не стал вдаваться в объяснения с сестрицей. В его сознании поступок матери, сбежавшей к полюбовнику, – отчего-то в этом случае он употребил именно этот устарелый оборот, – еще не сняв траур по отцу, был чудовищен. И эта чудовищность в его воображении, особенно когда он выпивал, разрасталась до чрезвычайных размеров. Он был безотчетно уверен, что его мать должна была вести себя, как безутешная вдова, храня память. Когда он все это высказывал, горячась, даже его милая, спокойная жена Ольга не смогла сдержаться:
– Ты об этом говоришь так трагически, будто твоя двенадцатилетняя дочь потеряла невинность.
Петя посмотрел на нее, не понимая, и сказал только:
– Хуже, это еще хуже…
А мне он потом, несколько успокоившись, сказал проще:
– Конечно, это все гадость. И кончится какой-нибудь гадостью, я чувствую. Я ведь этого прохвоста с детства знаю. Он и учителем-то был малограмотным. Но матушка всегда считала его безнадежно влюбленным романтиком, прощала убогость, а он за ее спиной без конца червонцы у отца сшибал. А отец никогда об этом не говорил. Не хотел, так сказать, разрушать замок грез…
И Петя оказался прав.
Разговор о деньгах произошел у Михаила Борисовича и Елены Петровны день на третий ее пребывания у него на даче. Не понимая еще, что происходит, Елена Петровна стала улавливать неприятные перемены в его отношении к ней. Во-первых, он стал раздражителен и постоянно указывал ей, что она все делает не то. Она не так двигалась, не так ела, не туда бросала использованные салфетки в его уличном деревенском, тесном Елене Петровне туалете.
– Миша, я старая, – говорила Елена Петровна с мягкой улыбкой, как бы извиняясь за это. – Не сердись, голубчик.
Голубчик, однако, поглядывал на нее злобно, иногда цедил прости, устал, нервы. От чего он так устает, Елена Петровна не знала.
Понимала, конечно, что он просто очень любит самого себя невесть за какие достоинства, и удивлялась самой себе, что долгие годы не могла разгадать в предупредительном Мише сребролюбивого и черствого человека. И считала дни, когда ее от него заберут. От разочарования в Мише и от стыда за себя и за свою доверчивость она даже иногда украдкой плакала, хотя очень редко давала волю слезам. Теперь она ждала от Михаила, как стала она его про себя называть, чего угодно. Но все-таки не угадала, каким позором все кончится.
Однажды он вошел на веранду с перевернутым лицом и дрожащими от сдерживаемой злости губами. И раздельно спросил:
– Ты пользовалась туалетом?
Елена Петровна растерялась и сказала, что да, наверное, пользовалась. Скорее всего…
– А ты знаешь, что я его рано утром мыл?
– Да, там было чисто, – сказала Елена Петровна, краснея, уже предчувствуя что-то постыдное.
– Так зачем же ты его обосрала?!! – неистово завопил Михаил
Борисович. – Старая дура, маразматичка… Нет, у меня сейчас будет инсульт, – пообещал он кому-то невидимому.
Елена Петровна поднялась с дивана, на котором сидела, шагнула вперед, отодвинула скорбного Михаила Борисовича, вышла на крыльцо.
Потом произнесла твердо:
– Позвони Лизе.
– Да пожалуйста! Только на хрен ты ей нужна!..
Но взял трубку сотового телефона и позвонил.
Забирать Елену Петровну приехал ее новый зять. Она уже сложила свой чемоданчик и терпеливо просидела на крыльце больше двух часов. С
Михаилом Борисовичем больше не сказала ни слова.
Когда зять приехал и погудел у ворот, она поднялась на ноги. Зять взял чемодан в одну руку, другой поддерживал тещу.
– Вы ничего не забыли, Елена Петровна? – спросил он предупредительно.
– Ничего, – сказала она и стала тяжело протискиваться на переднее место, рядом с водительским.
Но Лиза обнаружила-таки, что у Михаила Борисовича осталась маленькая микроволновая печь, которую тот у Лизы выпросил. За этой самой печью определили съездить Петю, как он ни упирался: ни сама Лиза, ни ее муж не могли отпроситься с работы. Петя позвонил мне:
– Слушай, поехали вместе. Я не могу видеть этого пакостника. Я с этой скотиной что-нибудь сделаю…
Мне эта поездка была очень некстати, впрочем, что я уже не однажды оказывал Пете услуги, когда он попадал в щекотливые ситуации, а он по этой части был мастак. Но Петя заверил, что мы уложимся в полтора часа, туда – днем, когда еще люди не едут на дачу, а обратно как раз тогда, когда никто не едет в Москву. Все это была пропаганда: мы больше часа стояли в пробке при пересечении Ярославского шоссе и кольцевой дороги. Однако, как оказалось, Петя очень правильно сделал, что уговорил меня поехать с ним.
Веря, что она должна чувствовать себя бодрее на свежем воздухе,
Елена Петровна решила найти речку, о которой еще в Москве рассказывал, расхваливая место, Михаил Борисович, совсем близко, через две улицы. Она вышла за ворота, вокруг стояли одинаковые заборы, высокие и глухие. Прочла на калитке, что номер их дома – двадцать два. Она знала имя улицы – Гоголя. Во всяком случае, так ей запомнилось, и она повторяла Гоголя двадцать два. По словам Миши, идти было нужно вниз, но, где здесь низ, а где верх, трудно было определить. Наклон, казалось, вел влево.
Не то чтобы ей нужна была эта речка, но стало скучно в небольшом огороженном пространстве, в глухом от лопухов и бузины саду и в доме с чужой посудой. Она объясняла потом, что решила, пока Миша не вернется из города, посмотреть окрестности. К тому же она вспомнила давнее, счастливое лето на даче в Загорянке, когда она и
Витя были молоды, по этой же ветке железной дороги. Там тоже тогда была холодная юркая речка, густо обросшая. Елена Петровна не подозревала, что здесь протекает та же самая речка, Клязьма.
Было душно и пыльно, хоть за заборами стояли деревья. К полудню стало жарко, и когда среди облаков показывалось солнце, то слепило глаза. У нее были с собой солнечные очки, но в них она совсем плохо видела дорогу, два раза споткнулась, едва не упала. Упасть она боялась больше всего. Даже не перелома, скажем, ноги или, того хуже, шейки бедра, тогда уж было бы все равно, – боялась, что не сумеет встать. Она теперь сделалась грузной и неповоротливой, а ноги и руки за последний год ослабли.
Я вижу, как бредет Елена Петровна без очков, щурясь, глядя под ноги.
Ей казалось, что она миновала уже два перекрестных переулка, но впереди была все та же песчаная улица, а реки не было видно. Она решила спросить дорогу, однако вокруг никого, и все ворота крепко закрыты. Впрочем, ей встретился мальчишка в одних трусах, без майки, верхом на велосипеде, она окликнула его и спросила про речку. Ездок, не останавливая кручение педалей, вильнул колесом и махнул рукой: мол, там, близко. Но показал не прямо, в сторону.
Елена Петровна пошла, куда сказал велосипедист, направо. Она скоро устала, но присесть было негде и не на что, ни одной лавки, и решила, что пойдет лучше домой, а речку посмотрит в другой раз. У дамы с хозяйственной сумкой, – женщина была, казалось, немногим ее моложе, но подтянутая, в шортах, – она спросила, как ей пройти на
Пушкина.
– Вам какой дом нужен? – зачем-то спросила женщина.
– Двадцать два, – с опаской созналась Елена Петровна. Ей пришло в голову, уж не Мишина ли, случаем, это знакомая: тот вечно хвастался, какой он до таких-то лет оставался дачный лавелас.
– Это не близко, – сказала дама. – Да и не в ту сторону вы идете. -
Она поставила сумку на землю. – Вам надо пойти так, потом налево, потом прямо, там спросите.
Женщина подняла сумку и пошла дальше. Елена же Петровна покорно отправилась, куда ей было сказано, сомневаясь, правильно ли она назвала улицу. Теперь ей казалось, что неверно. Но, раз запутавшись, точно вспомнить уже не могла.
…После смерти мужа у Елены Петровны Камневой остались взрослые дети.
Сын Петя, которого, как тому казалось, она не любила, и дочь Лиза, которой побаивалась.
Сын, неудачливый, как ей представлялось, журналист, давно жил отдельно, то с одной женой, то с другой. Теперь вот с третьей. Елена
Петровна в них путалась, на ее взгляд все они были одинаково по-человечески неинтересные, но смазливые женщины. Она удивлялась, чтo они все находят в Пете, который был когда-то красивым мальчиком, теперь же стал обыкновенным, то ли от недалекости, то ли оттого, что пил и курил. Да еще эта история с Алкой…
Дочь тоже нельзя было назвать красавицей, сразу после смерти отца, мужа Елены Петровны, та опять вышла замуж. То ли во второй, то ли в третий раз, как считать, потому что промежуточный муж был женат, зато от него у Лизы ребенок. Новый же муж, кстати, оказался симпатичным и приветливым, младше Лизы, любил Васю, у него тоже был ребенок от первого брака, так что все складывалось удачно.
Я знал эту семью как раз через Петю Камнева. Он и назван-то был в честь деда по матери, которого никогда не видел. С Петей я служил, пока он не уволился неожиданно, в редакции одного молодежного журнальчика, где мы и сдружились. Петя, одаренный парень, был на
вольных хлебах, хотя некогда считался, что называется, золотым пером нашего хилого журнальчика; он уже выпустил к тому времени сборник не самых плохих рассказов, а секретарши редакции и бухгалтерши, сколько его помню, всегда на него заглядывались. Что же касается Лизы, его сестры, то это была молодая привлекательная женщина, психолог по специальности, весьма саркастическая и действительно твердого характера, наверное, эти черты были профессионального свойства.
Меня всегда удивляла строгость, даже холодность Елены Петровны к собственным детям. Отец же сына обожал. И Лиза объяснила мне кое-что, когда мы вдвоем курили у Пети на кухне в его новой квартире, – в комнате шумно пировали по случаю новоселья. Объяснила, причем без всякой запальчивости, что просто-напросто мать всегда была влюблена в отца как кошка, а до детей ей и дела не было. К
Пете к тому же она отца ревновала. Самым натуральным образом, сказала Лиза. И на это у нее были причины, загадочно добавила она, пыхнув холодным мятным Салемом…
Думаю, эта романтическая поездка была последним усилием жизни Елены
Петровны. Опасным приключением, каких у нее никогда не бывало.
Своего рода реваншем за многолетнее супружеское служение.
Дело обстояло так: Михаил Борисович, так она его про себя называла по старой памяти, был всегда в нее влюблен. Он был учителем математики у Пети в школе с тех пор, как тот пошел в пятый класс.
Где они познакомились, она не помнила, на родительском собрании, быть может, и ее подкупило, как внимателен Михаил Борисович к ее сыну. То есть к ней в конечном итоге. Однажды, заговорив о Пете, сказал, что у того хорошая голова, и Елена Петровна, помнится, рассмеялась: да не тому досталась, хотите вы сказать. Михаил
Борисович посмотрел тогда на нее долгим и глубоким еврейским взглядом, и ей его стало жаль. Он работал в школе простым учителем, а ее муж был уже подающим надежды молодым ученым, кандидатом наук, доцентом в Институте механики, занимался аэродинамикой, гонял воздух по какой-то трубе. И бывал влюбчив, флиртовал с сотрудницами.
Когда-то, в молодости, муж принялся было рассказывать Елене Петровне про аэродинамику, но она ровным счетом ничего не соображала. Ему не с кем было поговорить про свою физику, отсюда и аспирантки, понимала теперь Елена Петровна.
Этот самый Михаил Борисович оказался на удивление постоянным воздыхателем, оставаясь таковым в течение долгих лет. Вечным, можно сказать. Что ж, Елена Петровна и к старости сохранила удивительно хорошее лицо с чертами старинной барыни. А в лучшие годы у нее была к тому же замечательная фигура: она была статная, полногрудая, с узкой талией, с красивыми ногами. К тому же гордячка, всегда холодно вежлива. Короче, производила впечатление аристократическое, в ней и вправду были крови, чувствовалась порода. Вряд ли Михаил
Борисович, шустрый до суетливости, щуплый, сутуловатый, хоть и занимался йогой, когда-нибудь встречал дам такого разбора. Да что там встречал, хотя бы видел издали.
Муж Елены Петровны лишь подтрунивал над женой, не принимая ее поклонника всерьез. Поэтому чуть не раз в неделю Михаил Борисович в первую половину дня, когда**Елена Петровна бывала дома, без стеснения навещал ее. Даже если она была не одна. Муж Елены
Петровны, если попадался гостю в коридоре, не без сарказма, преувеличенно вежливо раскланивался и скрывался в кабинете. Она поила Михаила Борисовича чаем на кухне и слушала. Рассказы гостя были однообразны, но без оттенка жалобности. Он и о любви своей к ней давно не говорил, это подразумевалось. Так, о школьных делах. О своей коммуналке. О больной матери, с которой жил вдвоем. И, конечно, о многочисленных своих дамах. Он никогда не был женат, у него не было детей, но ни с одной женщиной ему, по его словам, интересно не было, год, от силы два. И Елена Петровна подтрунивала, мол, такой завидный жених, куда же дамы смотрят.
– Тебя, Ленка, жду, – говорил тот с пафосной серьезностью – они давно, как старые друзья, были на ты, и ему за его служение позволялась известная фамильярность. Кроме того, когда он это повторял, Елене Петровне становилось зябко и немного стыдно. Хотя, в общем-то, стыдиться ей было нечего.
Как ни странно, уже под вечер она нашла-таки и Пушкина, и двадцать два. Но у дома оказались другие ворота, и в отворившуюся на минуту калитку она увидела девочку, которая играла в песочнице. В их с
Мишей доме не было ни песочницы, ни девочки. Елена Петровна поняла, что сходит с ума. Она отошла в сторонку, почувствовав, как устала.
Тяжело опустилась на какой-то бугорок. Ей сейчас было ясно, что она очень стара и никому не нужна.
Теперь она успела понять, конечно, что Михаил Борисович – мелкая душа, ничтожество, что было особенно очевидно в сравнении с памятью о благородстве ее покойного мужа. Но неожиданно для нее самой оказалось так, что больше никого у нее не было: дочь – отдалилась, о
Пете и говорить не приходилось…
Похоронив мать, Михаил Борисович женился-таки. Причем на одинокой, значительно моложе себя и красивой, к тому же состоятельной женщине, взрослые дети которой жили отчего-то в Аргентине. Он с молодой, так сказать, женой даже ездил туда, потом рассказывал, что хотел привезти и подарить мачете, без которого пропадешь то ли в сельве, то ли в пампасах, но отобрали на таможне. Зачем Елене Петровне было мачете? Скорее всего это он все приврал, чтобы не дарить подарков, – с возрастом Миша стал, мягко сказать, жадноват.
После Аргентины он сделался в своей школе завучем, чем гордился, а молодая жена быстро умерла. И Миша остался вдовцом и наследником и квартиры, и машины, и этой самой дачи с гаражом в Валентиновке.
Квартиру, впрочем, пришлось потом вернуть аргентинским детям. Но все остальное он прибрал.
И как скверно все было на похоронах мужа. Пришла толпа физиков, многих Елена Петровна и не видела никогда. Лиза настояла на отпевании. А ведь Виктор не был верующим, хоть и крещен, конечно, в детстве. И в церковь никогда не ходил. Но Елене Петровне уж было не до того: пусть отпевают. Тем более что все похоронные хлопоты, беготню с документами и оплату могильщиков, Лиза взяла на себя.
Прощание проходило в кладбищенской церкви, куда гроб привезли из больничного морга. Елене Петровне пришлось долго стоять в трауре, который ей наскоро соорудила дочь, впереди толпы родственников, друзей и коллег, среди которых мелькнул и Миша, к ней – из деликатности, наверное – не подходил, стоять у ног покойного, перед грудой цветов, пока поп кадил и читал заупокойные молитвы. Ей хотелось обнять мужа, но ей отчего-то сразу не разрешили, поставили здесь. Наконец, священник дежурным голосом пригласил прощаться,
Елена Петровна медленно пошла вперед, к голове мужа, а за ней все остальные. И – она вспоминала об этом с болью и тоской – Петя, стоявший на правах первенца прямо за ней, нетерпеливо подтолкнул ее, когда она все не отрывала губы от холодного лба и гладила пышные седые еще живые волосы. И сквозь отчаяние поняла, отчего сын так торопится: выпить на поминках.
Сил идти через все мокрое весеннее кладбище к могиле у Елены
Петровны не нашлось. И она попросила отвезти ее домой, твердо решив, что накажет Лизе саму ее, когда она умрет, сжечь в крематории. А уж урну зарыть здесь, рядом с Витей. Во время поминок она не выходила из своей комнаты, только слышала сквозь дверь, как по-хозяйски распоряжается Лиза. И понимала со смирением, что не только мужа, но и своего дома у нее больше нет.
На похоронах Виктора Владимировича я, конечно, присутствовал. То, что Елена Петровна приняла за бестактную торопливость в поведении
Пети, было связано с каким-то странным возбуждением, охватившим его после смерти отца. Подобное случается с нервными людьми в моменты особенно острых переживаний. Скажем, он даже у могилы был не то чтобы весел, но не к месту шутлив. И я помню, с каким осуждением смотрели на него физики, коллеги его отца. Известное равнодушие проявляла Лиза, но это тоже было внешнее впечатление: просто она заняла себя хлопотами и похоронными заботами, и это ее отвлекало. А выпить Петя скорее всего действительно хотел.
Михаил Борисович нашел ее в сумерках на станции, Елена Петровна сидела на скамейке. Она не казалась испуганной и не плакала. Но посмотрела на него без радости, почти безучастно, сказала вот, наконец-то, будто у них было назначено здесь свидание. Ему показалось, что, как ни странно, она была на него обижена.
Он уже давным-давно приехал из Москвы, поставил машину в гараж, потом обыскал весь дом, решил было, что Елена Петровна сбежала. Как девчонка. Но все ее вещи были на месте. И никакой записки.
Проклиная все на свете, потому что у него было много домашних дел и
он устал, Михаил Борисович отправился на поиски. Сходил на речку, по берегам которой на затоптанной, в проплешинах, траве валялись немногие голые отдыхающие и ловили последние солнечные лучи. Потом по наитию направился на станцию, где Елену Петровну и обнаружил. Ее, свою старую любовь, всей жизни, как он говорил выспренне. Хоть теперь и не был в этом уверен. Впрочем, он всегда точно знал, что рано или поздно она будет ему принадлежать. Потому что он был тверд в достижении своих целей и умел ждать.
Нет, Елена Петровна, конечно, никуда не поехала бы, если б не дети.
Но едва прошло девять дней после похорон, Лиза объявила, что она и ее новый муж начинают делать в квартире капитальный ремонт.
Включая трубы. И уже одолжили денег. Что ремонт продлится чуть не все лето, и она, Лиза, уже нашла небольшую квартиру, в которую они все и переедут на это время. А если тебе, мама, будет неудобно, то
Петя обещал устроить тебя в пансионат.
– Все будет хорошо, мама, и мы все потом здесь распрекрасненько устроимся, – говорила Лиза, наливая чай, не выпуская при этом сигарету изо рта. – Ты только посмотри, до чего все здесь запущено.
Так жить нельзя.
Елена Петровна подумала, что без мужа она жить распрекрасненько уже не будет никогда, кроме того, ее коробила Лизина деловитость, но она соглашалась, да, ремонта давно не делали. Хорошо, в пансионат, не в дом престарелых, подумала Елена Петровна, но вслух ничего не сказала. И возражать не стала: теперь она целиком зависела от дочери. И только попросила сначала перевезти ее в эту самую квартиру, а лишь потом начать здесь все крушить. И только в этом
крушить можно было угадать всю меру ее одиночества и отчаяния.
Снятая Лизой квартира была неподалеку, чтобы было удобно следить за ремонтом. Вот только жить в ней вчетвером оказалось невозможно: две запущенные комнаты, одна из которых проходная, маленькая кухня. И – делать нечего – Елена Петровна напомнила Пете о его обещании. К ее удивлению, он все сделал быстро и добросовестно, и уже через день отвез ее за город, в опрятный Дом творчества в Переделкине, поселил в приветливой светлой комнатке с отдельной ванной и туалетом. И первые три дня предупредительно прожил в соседнем с материнским номере.
Мать и сын давным-давно не оставались вдвоем. У Пети на мать была колоссальная затаенная обида. Когда он – жив и бодр еще был отец – преподнес матери свою первую книжку, она, прочитав, сказала Лизе, а та передала брату, что, мол, похоже, писала все это не очень умная женщина. Отец же не поленился пойти в магазин, закупил две пачки экземпляров, дарил коллегам и знакомым, гордился сыном.
Елена Петровна, рассказывал потом Петя, поселившись в Доме творчества, отказывалась покидать комнату, даже форточку упрямилась открывать, опасаясь простуды. Ходить в столовую нужно было по улице, и от этого мать тоже отказалась категорически: на дорожках оставалась наледь, было скользко, она боялась упасть. Три дня Петя носил ей из столовой еду в судках, и ему было неприятно присутствовать при том, как мать, отказываясь снимать траурную косынку, жадно и неопрятно ест.
Потом они пили чай. Нужно было о чем-то говорить. Петя сказал, что недавно перечитал Толстого и в “Войне и мире” нашел очень много такого, чего не замечал в юности. Елена Петровна осведомилась, несколько пренебрежительно, о чем именно он говорит. Ну, например, о том, как обращался с крепостными Николай Ростов, усмиряя бунт в
Богучарове. То есть Толстой если и любил так называемый народ, то
трезвой любовью.
– Уж не спьяну, верно, – молвила Елена Петровна, показывая на фляжку с коньяком, которую Петя прихватил к чаю. Но вдруг вспомнила о градуснике под мышкой, завозилась. А Петя подумал: что ж, он приехал на три дня, с утра за руль не садиться.
Он стал с азартом разливаться о том, как Толстой использует самые расхожие приемы приключенческой литературы. Его сюжетные ходы построены на немыслимых совпадениях: Ростов вызволяет княжну Марью, но она – сестра жениха его сестры; похищающий Наташу Курагин – брат жены Пьера, который будет мужем Наташи, и тому подобное. Эти приемчики он использует не реже, чем Эжен Сю. Но у него все эти неправдоподобия и натяжки не бросаются в глаза, как у Достоевского, кажутся естественными. Вообще забавно, что на обе столицы огромной империи нашлось только две титулованных барских семьи, которые и переплетаются бесконечно, – гениальная компактность и условность.
– Скажем, – увлекался Петя, глотая коньяк, – когда, наконец, подводы
Ростовых трогаются с Поварской, то мало того, что по чистой случайности в обозе оказывается кибитка с умирающим князем Андреем, но при выезде на улице им попадается Пьер. Он же оказывается среди пленных, когда Денисов отбивает фуры у бегущих французов и когда погибает Ростов-младший…
Но Елене Петровне было не до Толстого. Ей нужно было в туалет, и она соображала, что бы такое полезное сделать заодно, коли все равно вставать: нужно было взять что-то в ванной комнате, что именно – она забыла.
– Толстой был гений, – сказала Елена Петровна.
А ты говно собачье, продолжил за нее Петя мысленно.
От этих трех дней, проведенных с матерью, у Пети остались самые тягостные впечатления. Он пересказал мне потом еще одну материнскую сентенцию: ты был в юности такой неуправляемый, мы с отцом думали, что тебя убьют или посадят. Она не сказала мы боялись за тебя, пожимал плечами Петя, и произнесла эту дичь как будто с сожалением.
Петя вспомнил, что много лет назад с немалым удивлением услышал от нее не в свой адрес, но по какому-то постороннему поводу, что, мол, даже для того, чтобы быть преступником, нужно иметь смелость. Он запомнил и тон, и ее взгляд и понимал, что она хочет сказать: а вот ты у меня – трус. Это тоже было несправедливо, трусом Петя не был…
Мы сидели с Петей в подвальном ресторанчике недалеко от моей нынешней и его бывшей редакции. И немало выпили. И вдруг он сказал: все дело в том, что мой отец женился на ней – он часто говорил не
мать, но она, – когда мне был уже год. Он не хотел жениться, это бабушка рассказывала, всегда отца не любившая, и женился только потому, по бабушкиной же версии, что все вокруг повторяли: какой красивый у тебя сын, Витя, и как на тебя похож.
– Гордая матушка, – сказал Петя, – была, конечно, оскорблена. Но она любила его и простила. А вот меня – не простила…
Сразу же оказалось, что за долгие годы знакомства Елена Петровна и
Михаил Борисович обо всем переговорили. И нынче, после крушения ее семьи, повседневные его интересы казались Елене Петровне и вовсе самыми незначительными и суетными. Он говорил о постройке бани и во что это ему обойдется. О том, как приходится тратиться на ремонт старенькой машины. И что жизнь дорожает. Кроме того, он часто вспоминал перипетии своей неинтересной куцей жизни, которые Елене
Петровне к тому же были давно известны. Она не понимала, отчего Миша будто кичится пережитыми огорчениями, которые и бедами-то язык не повернется назвать. Любая жизнь трудна, и былых страданий скорее нужно стесняться, а побед не было ни у кого. У него уж точно, если не считать таковыми мелкие стычки на педсоветах, из которых он выходил, по его словам, героем. Наконец, однажды за завтраком Михаил
Борисович поинтересовался, сколько у нее с собой денег. Оказалось, что денег у Елены Петровны нет.
– Ведь твой муж хорошо зарабатывал! – с ужасом, почти в панике воскликнул Михаил Борисович.
Она стала сбивчиво объяснять, что, конечно, после Вити кое-что осталось, но все это у Лизы и что Лиза дала вот ей с собою пятьсот рублей, но я ведь тебе, Миша, их отдала.
– У меня ничего больше нет, – сказала Елена Петровна с некоторым удивлением: ей казалось, что если она согласилась на его уговоры и приехала, то деньги ей не нужны. – Я думала, пятисот рублей на первое время достаточно, – добавила она робко.
– Пятьсот рублей! – крикнул Михаил Борисович и страшно, театрально захохотал. – Пятьсот рублей!
Петя узнал о том, куда Лиза сплавила мать, последним. И ужаснулся.
Он даже не стал вдаваться в объяснения с сестрицей. В его сознании поступок матери, сбежавшей к полюбовнику, – отчего-то в этом случае он употребил именно этот устарелый оборот, – еще не сняв траур по отцу, был чудовищен. И эта чудовищность в его воображении, особенно когда он выпивал, разрасталась до чрезвычайных размеров. Он был безотчетно уверен, что его мать должна была вести себя, как безутешная вдова, храня память. Когда он все это высказывал, горячась, даже его милая, спокойная жена Ольга не смогла сдержаться:
– Ты об этом говоришь так трагически, будто твоя двенадцатилетняя дочь потеряла невинность.
Петя посмотрел на нее, не понимая, и сказал только:
– Хуже, это еще хуже…
А мне он потом, несколько успокоившись, сказал проще:
– Конечно, это все гадость. И кончится какой-нибудь гадостью, я чувствую. Я ведь этого прохвоста с детства знаю. Он и учителем-то был малограмотным. Но матушка всегда считала его безнадежно влюбленным романтиком, прощала убогость, а он за ее спиной без конца червонцы у отца сшибал. А отец никогда об этом не говорил. Не хотел, так сказать, разрушать замок грез…
И Петя оказался прав.
Разговор о деньгах произошел у Михаила Борисовича и Елены Петровны день на третий ее пребывания у него на даче. Не понимая еще, что происходит, Елена Петровна стала улавливать неприятные перемены в его отношении к ней. Во-первых, он стал раздражителен и постоянно указывал ей, что она все делает не то. Она не так двигалась, не так ела, не туда бросала использованные салфетки в его уличном деревенском, тесном Елене Петровне туалете.
– Миша, я старая, – говорила Елена Петровна с мягкой улыбкой, как бы извиняясь за это. – Не сердись, голубчик.
Голубчик, однако, поглядывал на нее злобно, иногда цедил прости, устал, нервы. От чего он так устает, Елена Петровна не знала.
Понимала, конечно, что он просто очень любит самого себя невесть за какие достоинства, и удивлялась самой себе, что долгие годы не могла разгадать в предупредительном Мише сребролюбивого и черствого человека. И считала дни, когда ее от него заберут. От разочарования в Мише и от стыда за себя и за свою доверчивость она даже иногда украдкой плакала, хотя очень редко давала волю слезам. Теперь она ждала от Михаила, как стала она его про себя называть, чего угодно. Но все-таки не угадала, каким позором все кончится.
Однажды он вошел на веранду с перевернутым лицом и дрожащими от сдерживаемой злости губами. И раздельно спросил:
– Ты пользовалась туалетом?
Елена Петровна растерялась и сказала, что да, наверное, пользовалась. Скорее всего…
– А ты знаешь, что я его рано утром мыл?
– Да, там было чисто, – сказала Елена Петровна, краснея, уже предчувствуя что-то постыдное.
– Так зачем же ты его обосрала?!! – неистово завопил Михаил
Борисович. – Старая дура, маразматичка… Нет, у меня сейчас будет инсульт, – пообещал он кому-то невидимому.
Елена Петровна поднялась с дивана, на котором сидела, шагнула вперед, отодвинула скорбного Михаила Борисовича, вышла на крыльцо.
Потом произнесла твердо:
– Позвони Лизе.
– Да пожалуйста! Только на хрен ты ей нужна!..
Но взял трубку сотового телефона и позвонил.
Забирать Елену Петровну приехал ее новый зять. Она уже сложила свой чемоданчик и терпеливо просидела на крыльце больше двух часов. С
Михаилом Борисовичем больше не сказала ни слова.
Когда зять приехал и погудел у ворот, она поднялась на ноги. Зять взял чемодан в одну руку, другой поддерживал тещу.
– Вы ничего не забыли, Елена Петровна? – спросил он предупредительно.
– Ничего, – сказала она и стала тяжело протискиваться на переднее место, рядом с водительским.
Но Лиза обнаружила-таки, что у Михаила Борисовича осталась маленькая микроволновая печь, которую тот у Лизы выпросил. За этой самой печью определили съездить Петю, как он ни упирался: ни сама Лиза, ни ее муж не могли отпроситься с работы. Петя позвонил мне:
– Слушай, поехали вместе. Я не могу видеть этого пакостника. Я с этой скотиной что-нибудь сделаю…
Мне эта поездка была очень некстати, впрочем, что я уже не однажды оказывал Пете услуги, когда он попадал в щекотливые ситуации, а он по этой части был мастак. Но Петя заверил, что мы уложимся в полтора часа, туда – днем, когда еще люди не едут на дачу, а обратно как раз тогда, когда никто не едет в Москву. Все это была пропаганда: мы больше часа стояли в пробке при пересечении Ярославского шоссе и кольцевой дороги. Однако, как оказалось, Петя очень правильно сделал, что уговорил меня поехать с ним.