Гриша заставлял бабушку ходить. Он ставил ее на костыли а сам садился на диван и командовал: "Раз, два, раз, два", помахивая в такт палочкой. При этом он засекал время и не разрешал бабушке садиться, пока не пройдет полчаса. Если бабушка начинала плакать, Гриша разражался безумным смехом.
Гриша закончил высшее мореходное училище и плавал за границу. Все капитаны, с которыми Гриша плавал, были редкие сволочи и подонки. Одного особенно отвратительного капитана все звали Боров. Боров жил с буфетчицей, так делали все капитаны, такое было правило. Он платил ей валютой. Старпому тоже хотелось, но он терпеливо ждал своей очереди, потому что, в конце концов, она должна была надоесть капитану и перейти к нему.
Однажды, в каком-то немецком порту они взяли лоцмана, лоцман пришел в рубку, взял с кушетки подушечку капитана и со словами: "Gut!" сел на нее. Тут вбежал капитан и закричал: "Мудаки, блядь, куда смотрите, я на нее лицом, а он жопой!" Но лоцман ничего не понял, он и внимания не обратил на капитана, а только пожал плечами.
А в другой раз, наоборот, он крыл лоцмана матом, орал, что тот ни хуя не смыслит, и только зря на него расходуют валюту. Но лоцман, оказывается, был в советском плену во время войны и прекрасно понимал все слова, которые говорил капитан. Он обиделся, встал и сказал: "Капитан, фам не нрафит-ся, что я телаю, токта ведите вашу лоханку сами", - и ушел. Они чуть не сели на мелягу - так рассказывал Гришу.
А потом, уже на другом судне, однажды сломался гирокомпас, и они целых два часа плыли в совершенно неизвестном направлении. Капитан был пьян и старпом тоже. Заметил это Гриша, но его же и стали почему-то во всем обвинять. Гриша тогда, конечно, написал докладную записку на капитана, чтобы оправдаться в случае чего. Однако записка попала к капитану, и он снял Гришу с судна, как только они вернулись в Ленинград.
Грише не везло с капитанами. Они его то ли не любили, то ли травили по заданию КГБ. Гриша же их всех считал мудаками. Они постоянно цеплялись к Грише, что он не причесывается, не моется, что у него форменный пиджак порван под мышками, а брюки - на заднице и в паху, и оттуда торчат трусы, что у него в кармане всегда печенье, которое он постоянно ест, даже на вахте. Все рейсы у Гриши проходили в постоянных склоках. Он дружил только с докторишкой, так Гриша называл судового врача. Докторишка рассказывал Грише разные истории о болезнях и несчастных случаях. Гриша это любил. Гриша не любил свою работу и ненавидел всех капитанов. Он хотел работать в КГБ. Жизнь Гриши была лишена смысла. Он прочитал все работы Ленина и все книжки про ВЧК и про разведчиков. У него была хорошая память, многие места он помнил наизусть и часто цитировал.
Мнение Гриши, что КГБ испытывает его, все укреплялось, только он не знал, как долго будет длиться это испытание. Ему казалось, что у Маруси есть в КГБ любовник. Однажды он видел Марусю с Павликом и принял его за сотрудника КГБ. Постепенно он стал считать, что все родственники - мать, отец, тетка, двоюродная сестра и ее муж - все доносят на него в КГБ. Разубедить его уже было невозможно. Разговаривал он только с Марусей и то очень мало и осторожно, но зато угодливо и преданно.
Последний раз Гриша плавал на судне со старпомом по прозвищу "Говорящее полено". У этого старпома были железные зубы, и он каждый раз после еды отвратительно рыгал и ковырял в них, причем потом долго рассматривал то, что удалось извлечь.
"С тех пор, - доверительно говорил Гриша, - я не могу видеть железные зубки у людей. Меня просто тошнит."
Гриша рассказал Марусе, как один радист у них на судне повесил себе в рубке на стенку картинки с голыми бабами и сказал: "Вот будем работать и смотреть!", а капитану это почему-то не понравилось и он сказал: "Снять немедленно эту мерзость!" А потом этот капитан пердолил в пухлую попку камбузника, и за этим делом его застал замполит. У капитана были большие неприятности.
А Гриша с радистом провертели дырочку в переборке замполита и смотрели, как тот забавляется с резиновой женщиной, он нежно целовал ее на прощание, аккуратно сдувал и складывал под подушку.
Баб на судне было мало - только буфетчица и дневальная. С одной, естественно, жил капитан, а с другой - замполит. Иногда они менялись. Вся остальная команда завидовала им и устраивалась, как могла - кто онанизировал, кто гомосечился.
Гриша же боялся афишировать свои наклонности, и поэтому ему приходилось терпеть.
Маруся боялась, что Гриша окончательно подвинется и старалась отвлечь его от мрачных мыслей. Но он усматривал в любом ее действии злой умысел, он не доверял ей. С этим приходилось мириться.
Однажды после обеда Гриша, отодвинув в сторону тарелку, внимательно посмотрел ей в глаза и сказал: "Ладно, хватит притворяться. Передай своим, что задание выполнено. Больше к этой теме мы возвращаться не будем."
x x x
"Сегодня к нам в собор явился священник. Я как раз причесывался в подвале перед зеркалом, вдруг слышу крики: "Священник, священник!", и все понеслись наверх. А наша парторг, прямо как кенгуру, гигантскими прыжками перекрыла весь подвал и скрылась из виду. Только пыль завихрилась. Ну мне тоже стало интересно, и я еще раз поправил пробор, побрызгал на себя одеколоном - у меня есть такой небольшой фирменный флакончик, его очень удобно носить в сумочке - и так не торопясь пошел в алтарь. Там столпились все наши бабы, а на диване сидел священник, толстый, в очках, на нем была ряса вся золотая, а в ней разные камешки натыканы, правда, жутко засаленная, видно, что уже не первой свежести, и громко так говорил: "Ну что, девчонки? Как у вас мужья, дети? Может, не ладится что?" А они ему: "Рассказывайте лучше вы!" Ну он и стал рассказывать. Мне он сперва совершенно не понравился - такой бородатый грязный натурал, чем-то похож на Карла Маркса. Мне, лично, католические священники гораздо больше нравятся - они всегда чисто выбриты, и вообще, лица у них такие благородные, приятные. Я даже подумал, не перейти ли мне в католичество. Тогда, может, мне и на Западе легче было бы устроиться.
Но хорошо, что я сразу не ушел, а послушал - он так интересно рассказывал, что я понял - не внешность в человеке главное, а душа. Он, оказывается, был родом из сибирской деревни, а в семье их было пятнадцать человек, и всех репрессировали. Ведь тогда, при Сталине, было просто ужасно - чуть что не так скажешь, и готово - сразу за решетку. Да еще и детей даже - настоящий ужас! И совершенно несправедливо! Ведь его отец, тоже священник, и вся его семья активно помогали революционерам и партизанам и даже их прятали от Колчака, рискуя жизнью. А Лев Толстой, оказывается, который написал "Петра Первого" (так он сказал), приходится ему дальним родственником. При этих его словах Галя почему-то захихикала, насколько она все-таки циничная, что смешного она в них нашла? Она вообще мне как-то сказала: "Как-то надоело - включишь телевизор - попы, опять включишь - опять попы, лучше бы побольше эротику показывали". Я тогда ей ничего не сказал, но теперь меня даже передернуло от ее смеха. Ведь нельзя же так. Просто одни мужики на уме. Сейчас надо возрождать культуру, а на это способна одна только церковь, так надо же иметь хоть немного уважения. Священник про это тоже говорил. Он еще сказал, что существование Бога недавно научно доказано, и что в соборе скоро снова будет действующая церковь. Тут кто-то его спросил про то, где же тогда все будут сидеть, ведь алтарь придется освободить, наверное. А он так ласково посмотрел вокруг и сказал: "И в алтаре сидеть будете, все по-старому останется. Только мы вам по пятьсот рублей зарплату платить будем!" Тут все просто охнули и очень обрадовались. Только наша парторгша стояла с такой каменной рожей, непонятно было, нравится ей это или нет. Ну, у нее всегда рожа такая, одинаковая. А зам директора был явно недоволен, он стал этого священника из алтаря выгонять, ну тот ушел, конечно, не драться же ему с начальством. Только мне показалось странным, что он, когда из алтаря выходил, полез прямо через ограждение, которое вокруг царских врат выставлено, хотя рядом был свободный проход. А он задрал рясу и так и полез, - все посетители даже удивились.
Потом я пошел обедать. Я зашел за Марусиком, она работала недалеко. Мы отправились в пирожковую. Я купил один пирожок и кофе, и Марусик тоже. Рядом с нами ел мужик, он сожрал целых пять пирожков, а шестой только надкусил и оставил на тарелке. Тогда я подтолкнул Марусика локтем и показал ей на пирожок. "Возьми скорей", - сказала Марусик. Я и сам собирался это сделать, и сразу его схватил и съел. "Ты что, я же пошутила", - сказал Марусик. Но мне было наплевать. Я не такой богатый, чтобы разбрасываться пирожками. "Ты же худеешь", - продолжал приставать ко мне Марусик. "Наплевать", - ответил я. Я почему-то ужасно хотел есть. Потом мы зашли в винный магазин. Там была огромная очередь, но мне нужно было купить бутылку, и ей тоже. Мы встали в хвост, он выходил на улицу. Рядом с нами какой-то здоровый мужик со вздохом сказал: "Да, это тебе не Германия!" Он, наверное, был в Германии, я только хотел поддержать его, как тут стоявший рядом хилый алкаш с орденскими планками на груди рванулся, растолкал всех, бросился на него и схватил за грудки. "Это ты сказал Ермания? Кто сказал Ермания? Я тебе покажу Ерманию!" - завопил он и стал тыкать мужику в рожу своим кулачком. Я очень обрадовался, что не успел еще ничего сказать. Мы с Марусиком отошли подальше, и смотрели и веселились. Тут подбежали какие-то другие мужики и оттащили ветерана. А тот вопил: "Ах ты курва немецка!" Почему-то он этого мужика называл курвой.
Потом мы купили бутылку и решили зайти в книжный магазин к Вене. Вени, как всегда, на месте не было, он сидел в задней комнате с какими-то людьми и курил "Мальборо".
"А, это ты," - высокомерно сказал он и кивнул. Мне стало обидно. Все же он порядочное говно, если позволяет себе так со мной обращаться. Одного из них я знал - его звали Леша, он работал манекенщиком в Доме; моделей. У него были очень длинные ресницы и длинные ноги. Он рассказывал, как ездил в Италию, и одна итальянка в него влюбилась и подарила ему куртку, джинсы, рубашки, в общем, одела с ног до головы. А он за это ее один раз трахнул, это с его стороны был просто подвиг. Мне, конечно, стало противно, а тут еще Марусик хихикал. Меня ее хихиканье совсем вывело из себя, и я ей сказал: "Марусик, почему у тебя такие желтые зубы?", а она нисколько не обиделась и говорит: "Это чтобы скорее тебя съесть". Все рассмеялись, а я еще больше разозлился.
Я поссорился с Веней. Веня сказал мне, что Сережа очень красивый, а когда я ответил, что Сережа как человек говно. Веня сказал, что он сейчас во Франции и дружит с каким-то Эженом Ионеско, причем он сказал: "С самим Эженом Ионеско". Тогда я ответил, что Ионеско тоже может быть говном, и. скорее всего, совершенно не разбирается в людях. Когда Веня начинает строить из себя умника, меня просто тошнит, он иногда на меня давит.
Он мне тут как-то сказал: "Знаешь, Павлик, мы с тобой как два отрока в печи, хороши и горячи". Я сперва подумал, что он рехнулся. А он привязался ко мне с какими-то поэтами и не отстает. Он меня так довел, что, в конце концов, я не выдержал и сказал: "Слушай, отьебись ты от меня со своими поэтами. Я уже недавно одних видел в Доме архитектора, да и ты, кажется, тоже. Тебе что, не хватило?" Так мы и поссорились. Вообще, Веня и надрать запросто может. Один раз кинет, второй, и получается сплошное кидалово. Он ведь не понимает, что у меня нет денег, что я готов последнее для него отдать - он этого не ценит. Он всегда смотрит на сторону и ищет себе чего-нибудь получше. Он сказал, что его приятель Сережа по прозвищу "Пусик" тоже решил поехать за границу по приглашению. Я его раньше знал - ну просто редкое говно. Мне кажется, что таким людям вообще нельзя разрешать выезжать за границу, чтобы они нас там не позорили. Я знал, что он скрывается от призыва в армию - он как-то сам проговорился. Ну и я позвонил в военкомат и в ОВИР и все про него рассказал. Его нашли и упрятали в психушку, там ему, по-моему, самое место.
На работе все смотрят на меня как-то странно, непонятно, что я им сделал. Хотя, наверное, это из-за той забастовки, и из-за того, что я последние дни дорабатываю.
Вчера мы с Галей пошли в подвал выпить чаю, а одна старуха-смотрительница - инвалид и ветеран стада рассказывать, как она в блокаду шофером работала. Говорила она сплошным матом, я прямо с трудом понимал, о чем она говорит. А рассказывала она, как однажды вышла из дому зимой, а на сугробе три детские головки стоят. Это кто-то младенцев сожрал от голода, и головки на сугроб выставил - нет, чтобы студень сварить! Это же надо за едой такое говорить! Я потом про это Марусику рассказал, а она мне: "Ну конечно, если собак и крыс ели, то дети, наверное, вкуснее". Ужас какой!...
Старухе той лет девяносто, а она все работает и работает. Она старая коммунистка. Меня она просто обожает, как увидит, так сразу расплывается и норовит поближе подойти. Я же ее не перевариваю, она мне аппетит портит. Глазки у нее маленькие, как буравчики, рожа красная и седые кудельки - это химия.
Что-то я стал в последнее время какой-то нервный. Абсолютно никакой личной жизни с этим СПИДом, просто с ума сойти можно. Ах господи, только бы уехать отсюда. Все уезжают, даже настоящие бляди, а нормальному человеку и не выехать.
У меня в школе была одноклассница - настоящая блядь, только что на Московском не промышляла. И та сейчас в Италии живет, вышла замуж за итальянца. Этот итальянец, когда она с ним познакомилась, все повторял: "Ах, как мне хочется семьи!" По-итальянски, конечно. А она до свадьбы у него воровала рубашки и трусы, когда он сюда приезжал, чтобы их потом продавать, потому что денег он ей особо не давал, а может и давал, но ей казалось мало.
Конечно, ей приходилось с ним трахаться, так это ей было так противно, что она в туалете коньяком давилась, чтобы ему угодить. Я не понимаю, как это можно, вот мне, если человек не нравится, никакой коньяк не поможет. Несчастная, мне ее даже жалко. До итальянца у нее уже был муж - Юрик. Юрика она любила. Он был портной, работал на дому. Иногда он накупал в огромном количестве женские сапожки и прочее барахло и уезжал в длительные командировки на БАМ, или еще дальше - подработать. В его отсутствие она трахалась со всем Ленинградом, тут и подвернулся итальянец, которого она отбила у своей подруги по прозвищу Чума. Она, конечно, была не такая страшная, как Чума. А потом она этого итальянца почти до слез растрогала рассказами о том, как ей тяжело, как муж над ней издевается, как она сидит голодная с маленьким ребенком. Чума тоже была на ее свадьбе и сидела в углу жутко злая. А наша классная руководительница даже прослезилась.
Вчера по телевизору показывали интервью с известным певцом. Он, конечно, не советский, но он такой красавец, я сразу почувствовал, что он из наших. Он сказал: "Я вас всех люблю" А потом подумал и добавил: "Правда, слово "люблю" похоже на слово "blue"? По-английски это значит "голубой". Мне он понравился, а Вене он показался слишком вульгарным. Сегодня утром я встретил его у книжного магазина, где он работает. И он стал распространяться на эту тему. Он говорил, что "голубые" - это голубая кровь в современном хамском обществе, и нес еще какую-то херню о современной культуре и ее творцах, о сонетах Шекспира и сережином друге Ионеско. Тут вышел пьяный грузчик и сказал "Вениамин Станиславович! Покупатели ждут!"
"Отстань, - небрежно сказал Веня и брезгливо отстранил его. Грузчик все стоял. "Иди, иди, я сейчас буду", - Веня повернулся к грузчику спиной. Мне это не понравилось. Сам он все из себя аристократа корчит, а как с людьми обращается?
Марусик тоже недавно сказала, что ей нравятся голубые, но ей не нравится, что они трахают друг друга в задницу. Но ведь это бывает очень редко, по большой пьянке, в основном мы ласкаем друг друга, играем. Да что толку ей объяснять, она все равно не поймет."
x x x
Смотрова работала в молодежном центре при райкоме комсомола коммерческим директором, причем всем она говорила, что она просто директор. Она помогла Марусе устроиться туда уборщицей. Маруся приходила на работу поздно вечером, стараясь, чтобы никого не было, но все равно постоянно натыкалась на комсомольских работников, которые то слушали магнитофон, то смотрели телевизор, то играли в карты, и постоянно пили. Там всегда было много пустых бутылок, и они демонстративно оставляли их Марусе. Маруся их не брала. Она подметала, а потом мыла пол, стараясь не задеть шваброй их ноги.
Смотрову она видела там только один раз, она завела ее в маленькую кладовку и показала два ящика - один с водкой, второй с шампанским. "Вот, сказала она, - ко дню рождения готовимся!"
"Твоему, что ли?" - удивилась Маруся.
''Да нет, комсомола! Скоро же 29-е октября, ты что забыла?"
Как-то Маруся попросила Смотрову устроить вечер костиных стихов в артистическом подвале. Подвал тоже был в ведении райкома. Содержал этот подвал один актер, которого нашла Смотрова, она даже говорила, что тот ее боится, потому что у нее есть связи в райкоме партии. Правда, потом актер рассказывал Марусе совсем другое: он говорил, что плевать на них на всех хотел, и вообще, он сам своим горбом построил этот подвал, а теперь ему будут указывать.
Костя тогда жил у Маруси, и она очень хотела, чтобы он выступил со стихами. Смотрова сказала, что даст Марусе билетов на двести рублей, а надо продать на сто, иначе вечера больше не будет. Маруся под расписку получила билеты у директора молодежного центра. Сперва она распространяла билеты по знакомым, но все хотели попасть бесплатно и не торопились отдавать деньги, тем более что каждый билет стоил два рубля. Тогда Маруся пошла продавать билеты на Невский. Она взяла маленький складной стульчик и костину книжку, напечатанную на машинке и переплетенную в мастерской. Прыщавый юноша, костин приятель по его бывшей работе, нарисовал плакат. Издалека плакат был похож на траурное объявление, которое вывешивали в коридоре учреждения, когда умирал какой-нибудь старый сотрудник. Не хватало только фотографии, обведенной траурной каймой.
Маруся встала у ограды садика на площади, где было много художников, продававших свои картины. Она стояла у самого входа, потому что свободное место было только там. Плакат с объявлением о вечере поэзии она повесила на ограду, но дул сильный ветер, и плакат постоянно срывало. Художники помогали Марусе повесить его обратно, потом даже дали ей этюдник, и она прикрепила плакат на него, но ветер опрокидывал и этюдник. К Марусе изредка подходил Костя, но стоять рядом с ней он стеснялся, говорил, что нехорошо поэту самому торговать билетами. Костя ходил вокруг садика и декламировал стихи. Потом он встал в очередь за мороженым, и там к нему подошел маленький плюгавый человечек в рваных брюках. Костя сначала его не узнал, но потом оказалось, что они вместе лежали на Пряжке. Костя пригласил и его, но тот сказал, что лучше бы послушал лекцию по философии. На Пряжке он беседовал с Костей на философские темы, и вообще, оказалось, что в тот день его смена: он работал сутками на фабрике "Красный треугольник"
Билеты покупали плохо. Подошел чернявый молодой человек с бегающим взглядом и сказал, что он из Одессы, тоже из молодежного центра и может даже устроить Косте гастроли в городе Николаеве. На вечер он тоже прийти не мог, потому что уезжал. Женщина с измятым морщинистым лицом долго читала объявление, и задумчиво сказала: "Да-а-а, в подвале выступает. Все ясно, темная лошадка..." Какие-то мужики с красными руками, от которых несло перегаром, брали книжку стихов и читали. Потом спрашивали у Маруси, сколько она стоит. Маруся терпеливо объясняла всем что книга не продается, что она только для знакомства со стихами поэта, на вечер которого она продает билеты. Но на вечер никто идти не хотел.
В результате, за весь день она продала всего лишь десять билетов. Оставалось подождать вечера выступления, была еще надежда на знакомых, и что перед началом еще кто-нибудь придет.
В день выступления Маруся сидела в подвале и терпеливо ждала. Приходил какой-то мужчина в рваной фуфайке и грязных брюках и долго расспрашивал Марусю, как здесь можно устроить вечер. Он был тоже поэт и хотел бы выступить со своими стихами. Марусе он ужасно надоел, потому что в течение часа рассказывал свою жизнь.
Наконец, пришел Костя и с ним два каких-то типа. Это оказались тоже поэты. Один поэт был наглый еврей, он снисходительно кивнул Марусе и гордо прошел за кулисы, а второй, пьяный с длинными сальными волосами, галантно поцеловал ей руку. Костя сказал, что эти поэты будут выступать вместе с ним. Маруся удивленно спросила Костю, зачем ему понадобился кто-то еще, ведь этот вечер она организовывала для него. Но он объяснил, что так будет лучше, и что это предложил сделать актер, содержавший подвал. Эти поэты привели с собой орду таких же пьяных и грязных юношей и девушек, которые с визгом и хихиканьем стали рассаживаться. Костя захотел читать последним, ему казалось, что так будет лучше виден контраст между его стихами и стихами тех. кто выступал до него. Но наглый еврей предложил бросить жребий, и по жребию Косте выпало читать так, как он и хотел. Первым читал волосатый поэт, у которого стихи были сплошь про блевотину и говно, ему очень аплодировали и вызывали на бис. Вторым выступал еврей. Он читал стихи про еврейский вопрос и про Израиль. Ему буквально устроили овацию и даже подарили цветы. Потом он читал на бис... Когда на сцену вышел Костя, то все поклонники предыдущих двух поэтов встали, и, хлопая стульями, пошли к выходу. В зале остались только те, кто знал Костю, и еще человек десять неизвестных, которым, очевидно, было жалко денег, заплаченных за билеты, и хотелось досидеть до конца. Марусины знакомые - дочка члена Союза писателей со своим мужем, как всегда, были пьяны и тихонько дремали в углу. Должен был прийти марусин знакомый Вадик, с которым она и Костя когда-то учились в Университете. Именно он и познакомил Марусю с Павликом, и про него ходили слухи, что он гомосексуалист, но Марусе казалось, что это вранье и что Вадик очень красивый. Вадика все не было и не было, и Маруся все ждала его, сидя у входа. Костя уже давно читал стихи. В первом ряду сидела страстная поклонница Кости, Тоня, ей было уже под сорок, она по виду походила на алкоголичку и, когда говорила, то вся тряслась и подергивалась, нервно переступая с ноги на ногу. Она пришла с огромным букетом роз и, вся вытянувшись вперед, жадно ловила каждое слово.
Маруся сидела у входа и считала деньги, у нее набралось всего сорок рублей, а ведь Смотрова скачала, что нужно отдать сто. Тут дверь открылась и вошел Веня. Маруся пригласила его, сказав, что на вечере будет Вадик. Веня был знаком с Вадиком, он сразу же спросил о нем Марусю. Когда он узнал, что Вадика еще нет, на лице его отразилось явное разочарование. Он сел рядом с Марусей и достал из кармана игрушечку - заводной маленький розовый член, который прыгал и что-то клевал, как цыпленочек, а Веня смотрел на него и заливался радостным смехом.
"Подари мне," - попросила Маруся.
"Нет, не могу, мне самому подарили. - Веня встал и убрал член в карман - Ну я пошел.. "
"Не хочешь послушать?" - предложила Маруся.
Веня отодвинул занавеску и заглянул в зал. Стихи были жуткие, точнее, они были прекрасные, но жуткие по содержанию.
"Господи, что это он читает! Какой ужас!... - Веня еще раз посмотрел на Костю. - Ах, какой красавец! Познакомь!"
x x x
"У меня был приятель, он рехнулся. Он вдруг стал всем говорить: "Я беременная, я беременная". И наконец, он так всем надоел, что ему вызвали "скорую". Пришли санитары и забрали его. В машине он требовал, чтобы его уложили на носилки. Потом его привезли на Пряжку, и там в палате на койке он родил пупсика. Оказывается, он еще дома запихал этого пупсика себе в задницу. Потом он его долго нянчил и никому не хотел отдавать. Просто человеку было грустно и одиноко, и хотелось, чтобы к нему проявили внимание и позаботились о нем. Сейчас он, по-моему, вылечился, хотя я точно я не знаю.
Голубых, которые сидят в туалетах и подстерегают мужиков, в Польше называют "хлорками". Это мне рассказывал Кшиштоф. Кшиштоф раньше был спортсменом. Но жизнь у него не сложилась. У него был тренер, старый, противный, который его заставлял спать с собой. Кшиштоф отказался, и он его выгнал. Теперь Кшиштоф на содержании у Анджея. Кшиштоф - просто красавец, его даже на таможне никогда не проверяют, поэтому он может везти с собой все, что захочет. Он летом приехал в Ленинград и ходил в таких рваных джинсах, что, когда пришел в музей, где я раньше работал, старуха-смотрительница заорала на него: "Это что, мода такая?" А он сказал ей, что эти джинсы стоят больше, чем вся ее зарплата за год. Она не поверила.
Мамаша Кшиштофа ужасно любит кошек. Одну ее кошку звали "Малыш" По-польски это будет что-то вроде "Малюшек", похоже на "моллюск", так смешно! Когда он рассказывал: "Така баба, огромна, толста - Малюшек! Малюшек!" - и показывал, как она душит эту кошку в объятиях, а кошка визжит и хрипит, я очень смеялся. У него мама - директор крупного завода там в Польше. Кшиштоф два раза в год приезжает ко мне. Он привозит через границу доллары и рубли в трусах. Пока еще его ни разу не поймали. Сейчас Кшиштоф живет в Западном Берлине. Когда я в первый раз приехал к нему в Западный Берлин по приглашению, он меня повел в большой универмаг и стал мне там все показывать. На пятом этаже у них там продавали продукты. Там их было столько, что я просто охуел, одной колбасы, по-моему, сто сортов, а одна колбасина такая огромная, как бревно, это уж не знаю для кого, вряд ли вообще в человеческих силах ее сожрать. И еще там всякие фрукты, настолько диковинные, что я и названий-то таких никогда не слышал, не то, что не видел. В общем, я ужасно загрустил, мне даже плакать захотелось, а Кшиштоф мне сказал, что он всех сюда водит, кто к нему приезжает из Советского Союза, что это экскурсия такая, и что все реагируют по-разному, одни становятся очень веселые, другие грустные, как я, например. А перед выходом он мне еще показал на старого немца в железных очках, похожего на бывшего эсэсовца и сказал жалобным голосом: "Видишь - стоит, старенький такой. Он войну проиграл, проиграл..."
Гриша закончил высшее мореходное училище и плавал за границу. Все капитаны, с которыми Гриша плавал, были редкие сволочи и подонки. Одного особенно отвратительного капитана все звали Боров. Боров жил с буфетчицей, так делали все капитаны, такое было правило. Он платил ей валютой. Старпому тоже хотелось, но он терпеливо ждал своей очереди, потому что, в конце концов, она должна была надоесть капитану и перейти к нему.
Однажды, в каком-то немецком порту они взяли лоцмана, лоцман пришел в рубку, взял с кушетки подушечку капитана и со словами: "Gut!" сел на нее. Тут вбежал капитан и закричал: "Мудаки, блядь, куда смотрите, я на нее лицом, а он жопой!" Но лоцман ничего не понял, он и внимания не обратил на капитана, а только пожал плечами.
А в другой раз, наоборот, он крыл лоцмана матом, орал, что тот ни хуя не смыслит, и только зря на него расходуют валюту. Но лоцман, оказывается, был в советском плену во время войны и прекрасно понимал все слова, которые говорил капитан. Он обиделся, встал и сказал: "Капитан, фам не нрафит-ся, что я телаю, токта ведите вашу лоханку сами", - и ушел. Они чуть не сели на мелягу - так рассказывал Гришу.
А потом, уже на другом судне, однажды сломался гирокомпас, и они целых два часа плыли в совершенно неизвестном направлении. Капитан был пьян и старпом тоже. Заметил это Гриша, но его же и стали почему-то во всем обвинять. Гриша тогда, конечно, написал докладную записку на капитана, чтобы оправдаться в случае чего. Однако записка попала к капитану, и он снял Гришу с судна, как только они вернулись в Ленинград.
Грише не везло с капитанами. Они его то ли не любили, то ли травили по заданию КГБ. Гриша же их всех считал мудаками. Они постоянно цеплялись к Грише, что он не причесывается, не моется, что у него форменный пиджак порван под мышками, а брюки - на заднице и в паху, и оттуда торчат трусы, что у него в кармане всегда печенье, которое он постоянно ест, даже на вахте. Все рейсы у Гриши проходили в постоянных склоках. Он дружил только с докторишкой, так Гриша называл судового врача. Докторишка рассказывал Грише разные истории о болезнях и несчастных случаях. Гриша это любил. Гриша не любил свою работу и ненавидел всех капитанов. Он хотел работать в КГБ. Жизнь Гриши была лишена смысла. Он прочитал все работы Ленина и все книжки про ВЧК и про разведчиков. У него была хорошая память, многие места он помнил наизусть и часто цитировал.
Мнение Гриши, что КГБ испытывает его, все укреплялось, только он не знал, как долго будет длиться это испытание. Ему казалось, что у Маруси есть в КГБ любовник. Однажды он видел Марусю с Павликом и принял его за сотрудника КГБ. Постепенно он стал считать, что все родственники - мать, отец, тетка, двоюродная сестра и ее муж - все доносят на него в КГБ. Разубедить его уже было невозможно. Разговаривал он только с Марусей и то очень мало и осторожно, но зато угодливо и преданно.
Последний раз Гриша плавал на судне со старпомом по прозвищу "Говорящее полено". У этого старпома были железные зубы, и он каждый раз после еды отвратительно рыгал и ковырял в них, причем потом долго рассматривал то, что удалось извлечь.
"С тех пор, - доверительно говорил Гриша, - я не могу видеть железные зубки у людей. Меня просто тошнит."
Гриша рассказал Марусе, как один радист у них на судне повесил себе в рубке на стенку картинки с голыми бабами и сказал: "Вот будем работать и смотреть!", а капитану это почему-то не понравилось и он сказал: "Снять немедленно эту мерзость!" А потом этот капитан пердолил в пухлую попку камбузника, и за этим делом его застал замполит. У капитана были большие неприятности.
А Гриша с радистом провертели дырочку в переборке замполита и смотрели, как тот забавляется с резиновой женщиной, он нежно целовал ее на прощание, аккуратно сдувал и складывал под подушку.
Баб на судне было мало - только буфетчица и дневальная. С одной, естественно, жил капитан, а с другой - замполит. Иногда они менялись. Вся остальная команда завидовала им и устраивалась, как могла - кто онанизировал, кто гомосечился.
Гриша же боялся афишировать свои наклонности, и поэтому ему приходилось терпеть.
Маруся боялась, что Гриша окончательно подвинется и старалась отвлечь его от мрачных мыслей. Но он усматривал в любом ее действии злой умысел, он не доверял ей. С этим приходилось мириться.
Однажды после обеда Гриша, отодвинув в сторону тарелку, внимательно посмотрел ей в глаза и сказал: "Ладно, хватит притворяться. Передай своим, что задание выполнено. Больше к этой теме мы возвращаться не будем."
x x x
"Сегодня к нам в собор явился священник. Я как раз причесывался в подвале перед зеркалом, вдруг слышу крики: "Священник, священник!", и все понеслись наверх. А наша парторг, прямо как кенгуру, гигантскими прыжками перекрыла весь подвал и скрылась из виду. Только пыль завихрилась. Ну мне тоже стало интересно, и я еще раз поправил пробор, побрызгал на себя одеколоном - у меня есть такой небольшой фирменный флакончик, его очень удобно носить в сумочке - и так не торопясь пошел в алтарь. Там столпились все наши бабы, а на диване сидел священник, толстый, в очках, на нем была ряса вся золотая, а в ней разные камешки натыканы, правда, жутко засаленная, видно, что уже не первой свежести, и громко так говорил: "Ну что, девчонки? Как у вас мужья, дети? Может, не ладится что?" А они ему: "Рассказывайте лучше вы!" Ну он и стал рассказывать. Мне он сперва совершенно не понравился - такой бородатый грязный натурал, чем-то похож на Карла Маркса. Мне, лично, католические священники гораздо больше нравятся - они всегда чисто выбриты, и вообще, лица у них такие благородные, приятные. Я даже подумал, не перейти ли мне в католичество. Тогда, может, мне и на Западе легче было бы устроиться.
Но хорошо, что я сразу не ушел, а послушал - он так интересно рассказывал, что я понял - не внешность в человеке главное, а душа. Он, оказывается, был родом из сибирской деревни, а в семье их было пятнадцать человек, и всех репрессировали. Ведь тогда, при Сталине, было просто ужасно - чуть что не так скажешь, и готово - сразу за решетку. Да еще и детей даже - настоящий ужас! И совершенно несправедливо! Ведь его отец, тоже священник, и вся его семья активно помогали революционерам и партизанам и даже их прятали от Колчака, рискуя жизнью. А Лев Толстой, оказывается, который написал "Петра Первого" (так он сказал), приходится ему дальним родственником. При этих его словах Галя почему-то захихикала, насколько она все-таки циничная, что смешного она в них нашла? Она вообще мне как-то сказала: "Как-то надоело - включишь телевизор - попы, опять включишь - опять попы, лучше бы побольше эротику показывали". Я тогда ей ничего не сказал, но теперь меня даже передернуло от ее смеха. Ведь нельзя же так. Просто одни мужики на уме. Сейчас надо возрождать культуру, а на это способна одна только церковь, так надо же иметь хоть немного уважения. Священник про это тоже говорил. Он еще сказал, что существование Бога недавно научно доказано, и что в соборе скоро снова будет действующая церковь. Тут кто-то его спросил про то, где же тогда все будут сидеть, ведь алтарь придется освободить, наверное. А он так ласково посмотрел вокруг и сказал: "И в алтаре сидеть будете, все по-старому останется. Только мы вам по пятьсот рублей зарплату платить будем!" Тут все просто охнули и очень обрадовались. Только наша парторгша стояла с такой каменной рожей, непонятно было, нравится ей это или нет. Ну, у нее всегда рожа такая, одинаковая. А зам директора был явно недоволен, он стал этого священника из алтаря выгонять, ну тот ушел, конечно, не драться же ему с начальством. Только мне показалось странным, что он, когда из алтаря выходил, полез прямо через ограждение, которое вокруг царских врат выставлено, хотя рядом был свободный проход. А он задрал рясу и так и полез, - все посетители даже удивились.
Потом я пошел обедать. Я зашел за Марусиком, она работала недалеко. Мы отправились в пирожковую. Я купил один пирожок и кофе, и Марусик тоже. Рядом с нами ел мужик, он сожрал целых пять пирожков, а шестой только надкусил и оставил на тарелке. Тогда я подтолкнул Марусика локтем и показал ей на пирожок. "Возьми скорей", - сказала Марусик. Я и сам собирался это сделать, и сразу его схватил и съел. "Ты что, я же пошутила", - сказал Марусик. Но мне было наплевать. Я не такой богатый, чтобы разбрасываться пирожками. "Ты же худеешь", - продолжал приставать ко мне Марусик. "Наплевать", - ответил я. Я почему-то ужасно хотел есть. Потом мы зашли в винный магазин. Там была огромная очередь, но мне нужно было купить бутылку, и ей тоже. Мы встали в хвост, он выходил на улицу. Рядом с нами какой-то здоровый мужик со вздохом сказал: "Да, это тебе не Германия!" Он, наверное, был в Германии, я только хотел поддержать его, как тут стоявший рядом хилый алкаш с орденскими планками на груди рванулся, растолкал всех, бросился на него и схватил за грудки. "Это ты сказал Ермания? Кто сказал Ермания? Я тебе покажу Ерманию!" - завопил он и стал тыкать мужику в рожу своим кулачком. Я очень обрадовался, что не успел еще ничего сказать. Мы с Марусиком отошли подальше, и смотрели и веселились. Тут подбежали какие-то другие мужики и оттащили ветерана. А тот вопил: "Ах ты курва немецка!" Почему-то он этого мужика называл курвой.
Потом мы купили бутылку и решили зайти в книжный магазин к Вене. Вени, как всегда, на месте не было, он сидел в задней комнате с какими-то людьми и курил "Мальборо".
"А, это ты," - высокомерно сказал он и кивнул. Мне стало обидно. Все же он порядочное говно, если позволяет себе так со мной обращаться. Одного из них я знал - его звали Леша, он работал манекенщиком в Доме; моделей. У него были очень длинные ресницы и длинные ноги. Он рассказывал, как ездил в Италию, и одна итальянка в него влюбилась и подарила ему куртку, джинсы, рубашки, в общем, одела с ног до головы. А он за это ее один раз трахнул, это с его стороны был просто подвиг. Мне, конечно, стало противно, а тут еще Марусик хихикал. Меня ее хихиканье совсем вывело из себя, и я ей сказал: "Марусик, почему у тебя такие желтые зубы?", а она нисколько не обиделась и говорит: "Это чтобы скорее тебя съесть". Все рассмеялись, а я еще больше разозлился.
Я поссорился с Веней. Веня сказал мне, что Сережа очень красивый, а когда я ответил, что Сережа как человек говно. Веня сказал, что он сейчас во Франции и дружит с каким-то Эженом Ионеско, причем он сказал: "С самим Эженом Ионеско". Тогда я ответил, что Ионеско тоже может быть говном, и. скорее всего, совершенно не разбирается в людях. Когда Веня начинает строить из себя умника, меня просто тошнит, он иногда на меня давит.
Он мне тут как-то сказал: "Знаешь, Павлик, мы с тобой как два отрока в печи, хороши и горячи". Я сперва подумал, что он рехнулся. А он привязался ко мне с какими-то поэтами и не отстает. Он меня так довел, что, в конце концов, я не выдержал и сказал: "Слушай, отьебись ты от меня со своими поэтами. Я уже недавно одних видел в Доме архитектора, да и ты, кажется, тоже. Тебе что, не хватило?" Так мы и поссорились. Вообще, Веня и надрать запросто может. Один раз кинет, второй, и получается сплошное кидалово. Он ведь не понимает, что у меня нет денег, что я готов последнее для него отдать - он этого не ценит. Он всегда смотрит на сторону и ищет себе чего-нибудь получше. Он сказал, что его приятель Сережа по прозвищу "Пусик" тоже решил поехать за границу по приглашению. Я его раньше знал - ну просто редкое говно. Мне кажется, что таким людям вообще нельзя разрешать выезжать за границу, чтобы они нас там не позорили. Я знал, что он скрывается от призыва в армию - он как-то сам проговорился. Ну и я позвонил в военкомат и в ОВИР и все про него рассказал. Его нашли и упрятали в психушку, там ему, по-моему, самое место.
На работе все смотрят на меня как-то странно, непонятно, что я им сделал. Хотя, наверное, это из-за той забастовки, и из-за того, что я последние дни дорабатываю.
Вчера мы с Галей пошли в подвал выпить чаю, а одна старуха-смотрительница - инвалид и ветеран стада рассказывать, как она в блокаду шофером работала. Говорила она сплошным матом, я прямо с трудом понимал, о чем она говорит. А рассказывала она, как однажды вышла из дому зимой, а на сугробе три детские головки стоят. Это кто-то младенцев сожрал от голода, и головки на сугроб выставил - нет, чтобы студень сварить! Это же надо за едой такое говорить! Я потом про это Марусику рассказал, а она мне: "Ну конечно, если собак и крыс ели, то дети, наверное, вкуснее". Ужас какой!...
Старухе той лет девяносто, а она все работает и работает. Она старая коммунистка. Меня она просто обожает, как увидит, так сразу расплывается и норовит поближе подойти. Я же ее не перевариваю, она мне аппетит портит. Глазки у нее маленькие, как буравчики, рожа красная и седые кудельки - это химия.
Что-то я стал в последнее время какой-то нервный. Абсолютно никакой личной жизни с этим СПИДом, просто с ума сойти можно. Ах господи, только бы уехать отсюда. Все уезжают, даже настоящие бляди, а нормальному человеку и не выехать.
У меня в школе была одноклассница - настоящая блядь, только что на Московском не промышляла. И та сейчас в Италии живет, вышла замуж за итальянца. Этот итальянец, когда она с ним познакомилась, все повторял: "Ах, как мне хочется семьи!" По-итальянски, конечно. А она до свадьбы у него воровала рубашки и трусы, когда он сюда приезжал, чтобы их потом продавать, потому что денег он ей особо не давал, а может и давал, но ей казалось мало.
Конечно, ей приходилось с ним трахаться, так это ей было так противно, что она в туалете коньяком давилась, чтобы ему угодить. Я не понимаю, как это можно, вот мне, если человек не нравится, никакой коньяк не поможет. Несчастная, мне ее даже жалко. До итальянца у нее уже был муж - Юрик. Юрика она любила. Он был портной, работал на дому. Иногда он накупал в огромном количестве женские сапожки и прочее барахло и уезжал в длительные командировки на БАМ, или еще дальше - подработать. В его отсутствие она трахалась со всем Ленинградом, тут и подвернулся итальянец, которого она отбила у своей подруги по прозвищу Чума. Она, конечно, была не такая страшная, как Чума. А потом она этого итальянца почти до слез растрогала рассказами о том, как ей тяжело, как муж над ней издевается, как она сидит голодная с маленьким ребенком. Чума тоже была на ее свадьбе и сидела в углу жутко злая. А наша классная руководительница даже прослезилась.
Вчера по телевизору показывали интервью с известным певцом. Он, конечно, не советский, но он такой красавец, я сразу почувствовал, что он из наших. Он сказал: "Я вас всех люблю" А потом подумал и добавил: "Правда, слово "люблю" похоже на слово "blue"? По-английски это значит "голубой". Мне он понравился, а Вене он показался слишком вульгарным. Сегодня утром я встретил его у книжного магазина, где он работает. И он стал распространяться на эту тему. Он говорил, что "голубые" - это голубая кровь в современном хамском обществе, и нес еще какую-то херню о современной культуре и ее творцах, о сонетах Шекспира и сережином друге Ионеско. Тут вышел пьяный грузчик и сказал "Вениамин Станиславович! Покупатели ждут!"
"Отстань, - небрежно сказал Веня и брезгливо отстранил его. Грузчик все стоял. "Иди, иди, я сейчас буду", - Веня повернулся к грузчику спиной. Мне это не понравилось. Сам он все из себя аристократа корчит, а как с людьми обращается?
Марусик тоже недавно сказала, что ей нравятся голубые, но ей не нравится, что они трахают друг друга в задницу. Но ведь это бывает очень редко, по большой пьянке, в основном мы ласкаем друг друга, играем. Да что толку ей объяснять, она все равно не поймет."
x x x
Смотрова работала в молодежном центре при райкоме комсомола коммерческим директором, причем всем она говорила, что она просто директор. Она помогла Марусе устроиться туда уборщицей. Маруся приходила на работу поздно вечером, стараясь, чтобы никого не было, но все равно постоянно натыкалась на комсомольских работников, которые то слушали магнитофон, то смотрели телевизор, то играли в карты, и постоянно пили. Там всегда было много пустых бутылок, и они демонстративно оставляли их Марусе. Маруся их не брала. Она подметала, а потом мыла пол, стараясь не задеть шваброй их ноги.
Смотрову она видела там только один раз, она завела ее в маленькую кладовку и показала два ящика - один с водкой, второй с шампанским. "Вот, сказала она, - ко дню рождения готовимся!"
"Твоему, что ли?" - удивилась Маруся.
''Да нет, комсомола! Скоро же 29-е октября, ты что забыла?"
Как-то Маруся попросила Смотрову устроить вечер костиных стихов в артистическом подвале. Подвал тоже был в ведении райкома. Содержал этот подвал один актер, которого нашла Смотрова, она даже говорила, что тот ее боится, потому что у нее есть связи в райкоме партии. Правда, потом актер рассказывал Марусе совсем другое: он говорил, что плевать на них на всех хотел, и вообще, он сам своим горбом построил этот подвал, а теперь ему будут указывать.
Костя тогда жил у Маруси, и она очень хотела, чтобы он выступил со стихами. Смотрова сказала, что даст Марусе билетов на двести рублей, а надо продать на сто, иначе вечера больше не будет. Маруся под расписку получила билеты у директора молодежного центра. Сперва она распространяла билеты по знакомым, но все хотели попасть бесплатно и не торопились отдавать деньги, тем более что каждый билет стоил два рубля. Тогда Маруся пошла продавать билеты на Невский. Она взяла маленький складной стульчик и костину книжку, напечатанную на машинке и переплетенную в мастерской. Прыщавый юноша, костин приятель по его бывшей работе, нарисовал плакат. Издалека плакат был похож на траурное объявление, которое вывешивали в коридоре учреждения, когда умирал какой-нибудь старый сотрудник. Не хватало только фотографии, обведенной траурной каймой.
Маруся встала у ограды садика на площади, где было много художников, продававших свои картины. Она стояла у самого входа, потому что свободное место было только там. Плакат с объявлением о вечере поэзии она повесила на ограду, но дул сильный ветер, и плакат постоянно срывало. Художники помогали Марусе повесить его обратно, потом даже дали ей этюдник, и она прикрепила плакат на него, но ветер опрокидывал и этюдник. К Марусе изредка подходил Костя, но стоять рядом с ней он стеснялся, говорил, что нехорошо поэту самому торговать билетами. Костя ходил вокруг садика и декламировал стихи. Потом он встал в очередь за мороженым, и там к нему подошел маленький плюгавый человечек в рваных брюках. Костя сначала его не узнал, но потом оказалось, что они вместе лежали на Пряжке. Костя пригласил и его, но тот сказал, что лучше бы послушал лекцию по философии. На Пряжке он беседовал с Костей на философские темы, и вообще, оказалось, что в тот день его смена: он работал сутками на фабрике "Красный треугольник"
Билеты покупали плохо. Подошел чернявый молодой человек с бегающим взглядом и сказал, что он из Одессы, тоже из молодежного центра и может даже устроить Косте гастроли в городе Николаеве. На вечер он тоже прийти не мог, потому что уезжал. Женщина с измятым морщинистым лицом долго читала объявление, и задумчиво сказала: "Да-а-а, в подвале выступает. Все ясно, темная лошадка..." Какие-то мужики с красными руками, от которых несло перегаром, брали книжку стихов и читали. Потом спрашивали у Маруси, сколько она стоит. Маруся терпеливо объясняла всем что книга не продается, что она только для знакомства со стихами поэта, на вечер которого она продает билеты. Но на вечер никто идти не хотел.
В результате, за весь день она продала всего лишь десять билетов. Оставалось подождать вечера выступления, была еще надежда на знакомых, и что перед началом еще кто-нибудь придет.
В день выступления Маруся сидела в подвале и терпеливо ждала. Приходил какой-то мужчина в рваной фуфайке и грязных брюках и долго расспрашивал Марусю, как здесь можно устроить вечер. Он был тоже поэт и хотел бы выступить со своими стихами. Марусе он ужасно надоел, потому что в течение часа рассказывал свою жизнь.
Наконец, пришел Костя и с ним два каких-то типа. Это оказались тоже поэты. Один поэт был наглый еврей, он снисходительно кивнул Марусе и гордо прошел за кулисы, а второй, пьяный с длинными сальными волосами, галантно поцеловал ей руку. Костя сказал, что эти поэты будут выступать вместе с ним. Маруся удивленно спросила Костю, зачем ему понадобился кто-то еще, ведь этот вечер она организовывала для него. Но он объяснил, что так будет лучше, и что это предложил сделать актер, содержавший подвал. Эти поэты привели с собой орду таких же пьяных и грязных юношей и девушек, которые с визгом и хихиканьем стали рассаживаться. Костя захотел читать последним, ему казалось, что так будет лучше виден контраст между его стихами и стихами тех. кто выступал до него. Но наглый еврей предложил бросить жребий, и по жребию Косте выпало читать так, как он и хотел. Первым читал волосатый поэт, у которого стихи были сплошь про блевотину и говно, ему очень аплодировали и вызывали на бис. Вторым выступал еврей. Он читал стихи про еврейский вопрос и про Израиль. Ему буквально устроили овацию и даже подарили цветы. Потом он читал на бис... Когда на сцену вышел Костя, то все поклонники предыдущих двух поэтов встали, и, хлопая стульями, пошли к выходу. В зале остались только те, кто знал Костю, и еще человек десять неизвестных, которым, очевидно, было жалко денег, заплаченных за билеты, и хотелось досидеть до конца. Марусины знакомые - дочка члена Союза писателей со своим мужем, как всегда, были пьяны и тихонько дремали в углу. Должен был прийти марусин знакомый Вадик, с которым она и Костя когда-то учились в Университете. Именно он и познакомил Марусю с Павликом, и про него ходили слухи, что он гомосексуалист, но Марусе казалось, что это вранье и что Вадик очень красивый. Вадика все не было и не было, и Маруся все ждала его, сидя у входа. Костя уже давно читал стихи. В первом ряду сидела страстная поклонница Кости, Тоня, ей было уже под сорок, она по виду походила на алкоголичку и, когда говорила, то вся тряслась и подергивалась, нервно переступая с ноги на ногу. Она пришла с огромным букетом роз и, вся вытянувшись вперед, жадно ловила каждое слово.
Маруся сидела у входа и считала деньги, у нее набралось всего сорок рублей, а ведь Смотрова скачала, что нужно отдать сто. Тут дверь открылась и вошел Веня. Маруся пригласила его, сказав, что на вечере будет Вадик. Веня был знаком с Вадиком, он сразу же спросил о нем Марусю. Когда он узнал, что Вадика еще нет, на лице его отразилось явное разочарование. Он сел рядом с Марусей и достал из кармана игрушечку - заводной маленький розовый член, который прыгал и что-то клевал, как цыпленочек, а Веня смотрел на него и заливался радостным смехом.
"Подари мне," - попросила Маруся.
"Нет, не могу, мне самому подарили. - Веня встал и убрал член в карман - Ну я пошел.. "
"Не хочешь послушать?" - предложила Маруся.
Веня отодвинул занавеску и заглянул в зал. Стихи были жуткие, точнее, они были прекрасные, но жуткие по содержанию.
"Господи, что это он читает! Какой ужас!... - Веня еще раз посмотрел на Костю. - Ах, какой красавец! Познакомь!"
x x x
"У меня был приятель, он рехнулся. Он вдруг стал всем говорить: "Я беременная, я беременная". И наконец, он так всем надоел, что ему вызвали "скорую". Пришли санитары и забрали его. В машине он требовал, чтобы его уложили на носилки. Потом его привезли на Пряжку, и там в палате на койке он родил пупсика. Оказывается, он еще дома запихал этого пупсика себе в задницу. Потом он его долго нянчил и никому не хотел отдавать. Просто человеку было грустно и одиноко, и хотелось, чтобы к нему проявили внимание и позаботились о нем. Сейчас он, по-моему, вылечился, хотя я точно я не знаю.
Голубых, которые сидят в туалетах и подстерегают мужиков, в Польше называют "хлорками". Это мне рассказывал Кшиштоф. Кшиштоф раньше был спортсменом. Но жизнь у него не сложилась. У него был тренер, старый, противный, который его заставлял спать с собой. Кшиштоф отказался, и он его выгнал. Теперь Кшиштоф на содержании у Анджея. Кшиштоф - просто красавец, его даже на таможне никогда не проверяют, поэтому он может везти с собой все, что захочет. Он летом приехал в Ленинград и ходил в таких рваных джинсах, что, когда пришел в музей, где я раньше работал, старуха-смотрительница заорала на него: "Это что, мода такая?" А он сказал ей, что эти джинсы стоят больше, чем вся ее зарплата за год. Она не поверила.
Мамаша Кшиштофа ужасно любит кошек. Одну ее кошку звали "Малыш" По-польски это будет что-то вроде "Малюшек", похоже на "моллюск", так смешно! Когда он рассказывал: "Така баба, огромна, толста - Малюшек! Малюшек!" - и показывал, как она душит эту кошку в объятиях, а кошка визжит и хрипит, я очень смеялся. У него мама - директор крупного завода там в Польше. Кшиштоф два раза в год приезжает ко мне. Он привозит через границу доллары и рубли в трусах. Пока еще его ни разу не поймали. Сейчас Кшиштоф живет в Западном Берлине. Когда я в первый раз приехал к нему в Западный Берлин по приглашению, он меня повел в большой универмаг и стал мне там все показывать. На пятом этаже у них там продавали продукты. Там их было столько, что я просто охуел, одной колбасы, по-моему, сто сортов, а одна колбасина такая огромная, как бревно, это уж не знаю для кого, вряд ли вообще в человеческих силах ее сожрать. И еще там всякие фрукты, настолько диковинные, что я и названий-то таких никогда не слышал, не то, что не видел. В общем, я ужасно загрустил, мне даже плакать захотелось, а Кшиштоф мне сказал, что он всех сюда водит, кто к нему приезжает из Советского Союза, что это экскурсия такая, и что все реагируют по-разному, одни становятся очень веселые, другие грустные, как я, например. А перед выходом он мне еще показал на старого немца в железных очках, похожего на бывшего эсэсовца и сказал жалобным голосом: "Видишь - стоит, старенький такой. Он войну проиграл, проиграл..."