Страница:
Все полчаса, пока они ехали, Лина с Марком не обменялись ни словом.
Скверно освещенный и с трудом узнаваемый город словно протекал сквозь них, оставляя тонкий и едкий осадок. Когда с Первомайской свернули на Четвертую Парковую, Лина негромко сказала:
— Здесь, прошу вас.
— Это ваш дом? — спросил Марк.
— Нет. Дом в глубине двора. Туда трудно проехать. Да и не нужно. — Она потянула ручку, дверца щелкнула, приоткрывшись, но Марк удержал ее, бросив водителю: «Заезжай!»
Тот выкрутил руль, и они, описав полукруг по заросшему кленами и кустами белоягодника двору, оказались у панельной пятиэтажки, уродливо обляпанной по стыкам битумом.
— Это мой подъезд, — сказала Лина, выходя из «Жигулей». — Прощайте.
— Погодите, я доведу вас до квартиры. Темно.
— Нет-нет. Это совершенно не нужно. Я живу на первом.
— Ну вот. — Марк кивнул водителю, не отпускающему его взглядом. — Сейчас… Теперь я знаю, Лина, как вас найти. Вы не будете возражать, если я как-нибудь позвоню вам?
— У меня нет телефона.
— Тогда я загляну. На правах старого знакомого.
Лина смотрела на него с легким недоумением.
— Зачем вам это? Мы с мамой живем достаточно замкнуто. К тому же вы совершенно не нравитесь мне, Марк:
Это же очевидно.
Не подавая руки, она повернулась и, чуть неровно ступая по раскрошенному асфальту дорожки, направилась к подъезду.
Марк, еще некоторое время оставаясь в неподвижности, проследил за тем, как, поднявшись на один марш, девушка свернула направо.
Выходя из дому, он еще не знал, что предпримет. Однако почти машинально надетый им серый с матовым блеском английский костюм, свежайшая рубашка в микроскопическую полоску, плоские золотые запонки и серо-синий строгий галстук вместе с темно-вишневыми башмаками первоклассной кожи сами диктовали линию поведения. В центре Марк заглянул в «Арагви» и купил у швейцара бутылку «Букета Абхазии», а на углу Горького — три сливочно-белые длинностебельные розы с крупными коралловыми шипами. После этого он поехал в Измайлово.
Отыскав на Четвертой Парковой дом Лины, Марк отпустил таксиста и неторопливо прошел во двор. Было сухо, свежо, землю устилала палая листва, уже утратившая пышные краски октября. Марк опустился на скамью, запахнув ворот плаща и положив рядом хрустящие оберткой розы, и некоторое время сидел совершенно спокойно, глядя то на ступени подъезда Лины, то на ржавые гнутые трубы Детской площадки. То, что он испытывал сейчас, не имело ничего общего ни с влюбленностью, ни с обыкновенным желанием. Доказывать что-либо он также не намеревался. И тем не менее он был здесь.
За то время, пока он сидел, глубоко и размеренно дыша лиственной горечью, во дворе не объявилось ни души. Пробежала боком желтая собака, свернув к мусорным контейнерам, где-то наверху стукнула форточка, и двор огласился воплем: «Юрка, домой!», оставшимся без ответа. Стремительно темнело, когда Марк встал, пересек двор, поднялся на восемь ступеней и решительно позвонил.
Открыли почти сразу же. На пороге, растерянно опустив руки, стояла миниатюрная светловолосая женщина лет сорока с бледным и настороженным лицом.
Марк поздоровался и спросил:
— Могу ли я видеть Лину? Женщина испугалась.
— Полиночка сегодня работает… и вернется довольно поздно. Она не предупредила… Вы…
— Марк Борисович Кричевский, — отрекомендовался Марк, вручая цветы. — Знакомый.
— Мария Владимировна…
— Вы, очевидно, мама Лины?
— Да. Проходите, прошу вас, и не пугайтесь беспорядка. Я тут немного занялась уборкой. Вы позволите предложить вам чаю?
Марк улыбнулся и шагнул в дом.
— Разумеется! Об этом можно было только мечтать.
— Тогда раздевайтесь и проходите, а я сейчас… Сюда, пожалуйста, там комната Линочки, здесь будет удобнее…
Включив свет в прихожей, женщина отправилась на кухню, оставив Марка в тесноватой комнате, выполнявшей в этом доме, судя по всему, функции гостиной.
Первое, что бросилось Марку в глаза, — стерильная чистота. Те немногие предметы мебели и убранства, которые находились здесь, казались только что протертыми и освеженными. На полу можно было без риска отужинать, даже листья индийских гераней на подоконнике были свежепромыты и глянцевито блестели. В то же время вся эта убогая обстановка — фанерные шкафы, скрипучие стулья, допотопный телевизор и пластиковый ящичек радиоточки в углу у окна — говорила о чрезвычайной стесненности в средствах, если не нищете, щепетильно маскируемой чем только возможно. Марк ослабил узел галстука, чувствуя себя в этой своей павлиньей экипировке полным ослом. Тут и пахло трудолюбивой бедностью — бельем, выстиранным простым мылом и щелоком, постными обедами, скипидаром от мебели.
— Вскипел! — крикнула Мария Владимировна из кухни и спустя минуту появилась с подносом, уставленным чайной посудой. Теперь на ней поверх ситцевого домашнего платья имелся кокетливый фартучек из шотландки, отороченный рюшками. Губы женщины были строго поджаты. Наполняя чашки, она вдруг спросила:
— Давно ли вы знакомы с моей дочерью, Марк Борисович? — И, поймав взгляд Марка, поспешно добавила:
— Видите ли, Лина не имеет обыкновения представлять мне своих друзей, так что ваш визит, как бы это сказать… по-своему уникален.
Марк поднял брови и слегка развел руками:
— Боюсь огорчить вас, Мария Владимировна. Мы с Линой познакомились вчера вечером.
— И где же, если не секрет?
— Вряд ли это имеет какое-либо значение, — отвечал Марк. — Кстати, я тут захватил… — Он извлек из пакета вино и водрузил бутылку на стол. — Может быть, нам с вами не повредит глоток-другой?
— Благодарю, Марк Борисович, но я пас, — отвечала женщина, задумчиво разглядывая этикетку. — Превосходное вино. Удивительно, но именно его мой покойный муж предпочитал всем остальным. И, возвращаясь с Кавказа, непременно вез с собой несколько бутылок… Но это так, к слову. Ах да! — вдруг спохватилась она, вскакивая со стула. — Цветы! Я забыла поставить их в воду.
Пока Мария Владимировна хлопотала, Марк, прихлебывая успевший остыть чай — тридцать шестой, рязанского развеса, тут невозможно было ошибиться, — пытался представить, как поведет себя Лина, если вернется в эту минуту. Но картинка не складывалась. Тем временем возвратилась мать Лины, торжественно неся перед собой желтоватую вазу литого стекла, в которой подрагивали мокрые бутоны. Утвердив ее рядом с телевизором, Мария Владимировна отступила на шаг, любуясь.
— Замечательные, — с чувством произнесла она. — Давно не видела таких роз. Словно букет невесты… А вы, Марк Борисович, — вдруг спросила она, — в какой области работаете? Или это тоже секрет?
— Ну какой же секрет! — засмеялся Марк. — Моя область, как вы изволили выразиться, история искусств. В частности, русская живопись.
— Боже, как интересно! — вскричала Мария Владимировна, всплеснув сухими ладошками. — Следовательно, вы окончили искусствоведческий? — Марк кивнул на этот полувопрос, хотя врать ему совершенно не хотелось. — Прекрасная, одухотворяющая профессия, вам можно только позавидовать… Вы, очевидно, выступаете и с публикациями?
Марк покачал головой:
— Нет, практически нет. Я специализируюсь на экспертизе произведений искусства и их оценке. Это довольно скудная почва для обобщений.
— Вот оно что! — Мария Владимировна энергично закивала, соглашаясь, при этом ее светло-русые кудряшки запрыгали. — Представляю, как много необыкновенного и таинственного вам довелось повидать… Человеку вашей профессии, наверное, постоянно приходится путешествовать?
— Не так много, как хотелось бы. Что касается таинственного и необыкновенного, Мария Владимировна, то и с этим, увы, неважно. Обычная работа, много всяческой рутины и бумажной суеты…
Марка уже начинало мутить от нелепости происходящего. Какого черта!
Явился сюда этаким столичным барином, а теперь сидит и вешает этой симпатичной женщине лапшу на уши… Он уже стал было подумывать о том, как бы повежливее ретироваться, когда раздался телефонный звонок. Мария Владимировна всполошенно воскликнула: «Это она!» — и ее словно ветром сдуло. Из крохотной прихожей, где располагался аппарат, донеслись ее возбужденные реплики. Разговор, видимо, с ходу принял жесткий оборот. Марк рассеянно улыбнулся, вспомнив слова Лины о том, что телефона у нее нет. Мария Владимировна возмущалась в трубку:
— Я поражаюсь тебе, Лина! Как это — пусть убирается?.. Марк Борисович произвел на меня самое благоприятное впечатление… При чем тут я — он ожидает тебя! Да-да, и я прошу, хотя бы раз в жизни веди себя разумно. Ты не должна…
Нет, ты не должна… Хорошо, сейчас передам…
Через мгновение женщина появилась в дверях. Лицо ее выражало крайнюю степень отчаяния, а на щеке багровел след от телефонной трубки.
— Марк Борисович, моя дочь просит вас к телефону, — проговорила Мария Владимировна так безнадежно, словно результат всякой беседы с Линой был ей заранее известен.
Марк прошел в прихожую, принял из рук хозяйки нагретую трубку и сказал:
— Здравствуйте, Лина.
— Ответьте, Марк Борисович, как это вы оказались в моем доме? И что вы там делаете? — раздраженно осведомилась трубка. — Объясните, чего ради вы явились в мое отсутствие?
— Стоп-стоп, — сказал Марк. — Во-первых, я пришел, чтобы увидеться с вами. Во-вторых, мы с Марией Владимировной пьем чай и мирно беседуем. И последнее. Ваша мама тут ни при чем. Считайте, что я обманом втерся в доверие, отрекомендовавшись вашим знакомым. С другой стороны, это чистая правда.
В трубке прозвучал короткий смешок.
— Вы, однако, довольно предприимчивы. Но меня, во всяком случае, это ни к чему не обязывает. Надеюсь, вы помните все, что я сказала вам вчера вечером.
Так вот — ничего не изменилось, Марк Борисович. Лучшее, что вы могли бы сделать, — это сейчас же отправиться домой и заняться своими делами. И оставьте Манечку в покое. Она спит и видит, как бы поблагопристойнее устроить мою семейную жизнь. Придется ей пережить и это разочарование.
— Кто это — Манечка? — спросил Марк, оттягивая время, чтобы пустой ампулой, обнаруженной на подзеркальнике, черкнуть в блокноте номер телефона Лины, аккуратно обозначенный на аппарате.
— Моя мать. У меня нет времени, я звоню из автомата.
— Скажите, Лина, вы уже закончили работу?
— Да. Сегодня нас отпустили раньше. Но это не значит, что я собираюсь домой.
— Где вы находитесь?
— Зачем вам это, Марк? — Отчество было отброшено, и он отметил это с удовлетворением.
— Я хочу увидеться с вами.
— Но зачем, что вам нужно от меня?
— Я все объясню. Буду признателен, если вы уделите мне каких-нибудь полчаса. Так где вы? Помолчав, Лина проговорила:
— Ну что же… Минут через сорок я буду у «Новослободской». Но твердо обещать не могу. Все может измениться.
— Тогда до свидания. Я успею…
Ответом ему были короткие гудки.
Опуская трубку на рычаг, Марк ощутил, как сильно и ровно бьется его сердце. Очень давно он не испытывал такого подъема, — Мария Владимировна! — окликнул он женщину. —Я, к сожалению, вынужден откланяться. Не найдется ли у вас клочка бумаги? На случай, если мы с вашей дочерью разминемся, я хотел бы оставить записку.
Мать Лины протянула Марку тетрадный лист. Лицо ее вспыхнуло горячечным румянцем, когда она произнесла:
— Вы должны быть снисходительны к Полиночке, Марк Борисович. Это особый характер. Даже я не могу предсказать, как она поведет себя через минуту. Мне следует извиниться.
— Что вы такое говорите, Мария Владимировна! — энергично запротестовал Марк. — Это я должен просить у вас прощения, свалившись вам на голову ни с того ни с сего…
— Нет. — Женщина выставила ладонь и затрясла кудряшками. — Не делайте этого. К тому же вам следует поторопиться.
Марк склонился над бумагой и написал буквально следующее: «Если мы не встретимся, я позвоню. Надеюсь, у вас все в порядке. Марк».
Не сворачивая записку, он придавил ее уголок бутылкой вина, простился и, на ходу застегивая плащ, поспешил на улицу.
По пути к метро он несколько раз пытался остановить машину, но, как назло, все они проносились мимо, разбрызгивая лужи, — начался дождь. Фонари горели редко, и щегольские башмаки Марка скоро промокли. Времени оставалось в обрез. Когда же он оказался на платформе станции и два поезда прошли мимо, в депо, Марк понял, что опаздывает. Пересаживаясь на «Курской», он уже был уверен, что опоздал безнадежно, и продолжал поездку из чистого упрямства.
На Новослободской дождя не было. Черный мокрый асфальт отражал полосами цветные огни, по магистрали со змеиным шипением в три ряда неслись машины, однако вокруг здания станции было безлюдно. Марк потоптался, оглядываясь, затем поднял воротник плаща и побрел в сторону табачных киосков.
Ни один из них не работал, тут тоже не было ни души, но когда он уже разворачивался спиной к ним, готовый уйти, его окликнули:
— Где же ваши пресловутые розы, Марк Борисович?
— Лина, вы? Что вы здесь делаете?
— Ведь вы явились с розами? Где же они? Манечка мне по телефону не дала слова сказать. Прибыл-де благоухающий господин, разодетый, как путешествующий по Европе арабский принц, и ждет не дождется. — Она хрипловато рассмеялась. — Что-то я его не вижу.
Марк с облегчением вздохнул. Лина стояла, опираясь плечом о железный ставень киоска, промокшая насквозь. Отсыревшие пряди ее волос липли к щекам, словно беря лицо в раму, отчего оно казалось похудевшим и еще более сосредоточенным. Губы, крупноватые для этого лица, но отменно вылепленные, казались почти черными в ртутном свете фонарей.
— Розы на столе, — сказал Марк. — Рядом с телевизором. — На миг ему явилась обстановка жилища этих двух женщин, и сердце у него противно защемило.
— В вашу комнату меня не пустили.
— И правильно, — весело согласилась Лина. — По мнению Манечки, в таком бедламе может жить только человек, поставивший на себе крест. Я и есть этот человек, поэтому у нас с ней столетняя война.
— Вы? — изумился Марк. — Как это может быть?
— Очень просто, — отвечала Лина. — Пойдемте куда-нибудь. Я стою здесь уже бог знает сколько времени и совсем замерзла. К тому же с крыши капает.
Только не надо этих машин. Я люблю пешком.
— Хорошо. — Марк отступил на шаг. — Я тоже вообще-то. Могу я предложить вам руку, Лина? Вам будет легче идти.
— Почему бы и нет? — Девушка положила ладонь на предплечье Марка, и он почувствовал, что она слегка дрожит.
Они спустились по Каляевской к Садовому кольцу, пересекли его и свернули направо, в сторону площади Маяковского. По пути все было закрыто, ни одной сносной забегаловки, где можно было бы обогреться и глотнуть чего-нибудь горячего, однако Лина и виду не подавала, насколько продрогла. В конце концов, когда они уже выходили на площадь, Марк свернул к «Софии». Сплошные стеклянные двери были заперты, за ними маячила чугунная фигура швейцара, которого безуспешно атаковали несколько подвыпивших молодых людей. В стороне с отсутствующим видом переминался с ноги на ногу милицейский старшина, ожидая развития событий.
Властным жестом раздвинув молодых людей, Марк приблизился и взялся за плоскую ручку двери, при этом рукав его плаща вздернулся, тускло блеснуло золото в крахмальной манжете. Постояв так мгновение, он скупым движением поманил швейцара, и тот, словно гвоздь к магниту, притянулся изнутри к створке.
Марк поднял два пальца, швейцар кивнул и приоткрыл ровно настолько, чтобы крупная, плотная на ощупь купюра легла в его потную ладонь. В следующее мгновение Марк с Линой оказались в теплом, насыщенном густыми запахами холле.
— Давайте ваш плащ, Лина, — сказал Марк. — Здесь есть славный маленький бар, о котором мало кто знает. Я думаю, чашка кофе сейчас в самую пору.
Встряхнув волосами, девушка вдруг проговорила:
— Я видела, сколько вы дали швейцару. Скажите, Марк, у вас и в самом деле столько денег, как об этом болтают?
Марк прищурился, глядя на семенящего к ним старичка гардеробщика.
— Как вам сказать, Лина. Иногда больше, иногда меньше. С точки зрения ресторанной обслуги, я богат. Для других — возможно, кое-кого из них вы увидите в этом заведении — я просто человек, способный сам заплатить за себя. И только.
Я играю в свою игру, и деньги позволяют мне чувствовать себя независимым.
— Что же это за игра, позвольте спросить?
— Уверяю вас, Лина, ничего противозаконного, усмехнулся Марк, приглаживая закурчавившиеся от влаги волосы. Они уже шли по коридору, облицованному голубоватыми плитами известняка, под ногами пружинил толстый серый ковер. — Сюда, прошу вас.
За тяжелой дверью оказался полуосвещенный зальчик с несколькими столиками, разделенными барьером, и резной стойкой. Стены были затянуты темной тканью и увешаны черно-красными керамическими цацками. Здесь было почти безлюдно, только в углу негромко и гортанно беседовала маленькая компания пожилых армян. Перед ними грудились десятка полтора кофейных чашек, а пепельницы были переполнены.
Бросив несколько слов бармену в синей суконной куртке, Марк опустился за стол напротив Лины. Теперь лицо девушки показалось ему равнодушным и крайне утомленным. Она сидела, опустив плечи и выложив перед собой крупные, сильные руки с длинными и легкими пальцами без маникюра.
— Я заказал кофе, сейчас принесут, — сказал Марк. — Вы не голодны, Лина?
— Нет, — отвечала она. — Но если бы и так, я все равно не выношу этой их ресторанной еды.
— Что ж… — Марк принял у бармена чашки и придвинул одну из них Лине.
— Все это выросло из одного увлечения. Я, видите ли, собиратель, иначе говоря — коллекционер. В этой сфере у меня есть некоторые знания и опыт, что довольно дорого стоит. В общих чертах, это приносит неплохой доход, позволяя, кроме того, приобретать необходимые мне вещи.
— Что же вы коллекционируете, Марк? — Лина жестко усмехнулась. — Мне всегда казалось, что это занятие как-то не подходит взрослому мужчине. Ведь это, согласитесь, не профессия?
— Не соглашусь. Профессия — это частность, а я говорю об образе жизни.
Он таков — и этим все сказано. Я не случайно заговорил об этом, Лина. В конце концов, мог бы и соврать что-нибудь, как соврал Марии Владимировне… Между прочим, вам известно, что ваша мама — потрясающая женщина?
Лина захохотала так, что армяне в углу умолкли и все разом повернулись в их сторону. Успокоившись, но все еще слегка задыхаясь и блестя посвежевшими глазами, девушка сказала:
— Вы с ней чем-то похожи, Марк. Но Манечка до сих пор так и не поняла, в каком мире мы живем. Никогда и ни с кем я так отчаянно не ссорилась, как с ней, но доказать ей ничего невозможно. Она человек идеи, каких теперь нет. Те, что есть, — в сумасшедшем доме.
Марк с улыбкой смотрел, как мучительно сложно живет лицо Лины, когда она говорит о матери. Отодвинув чашку, он проговорил:
— Выходит, что и мне там заготовлено местечко. Недурная перспектива.
Хотя многие приличные люди этим кончили, в том числе и собиратели живописи.
— Значит, живопись… — Лина коротко взглянула в черную щель между тяжелыми шторами. — Я ничего в этом не понимаю. Но допустим. Я мало интересовалась такими вещами. С тех пор как погиб отец, моя жизнь стала какой-то… однонаправленной, если можно так выразиться. Нам с Манечкой пришлось-таки попрыгать, чтобы не опуститься ниже той черты, которую она определяет словечком «позор». Оно у нее на все случаи наготове. Здесь как раз и возникает вопрос — что же вам все-таки понадобилось от меня, уважаемый Марк Борисович? На ухаживание все это не слишком похоже, во всех остальных отношениях я не могу представлять для вас интереса. Мы обитаем в очень далеких друг от друга слоях жизни, и в принципе нам и говорить-то не о чем. На худой конец, вы могли бы сказать мне комплимент, но ведь и этого нету. Как вы это объясните?
— Разве исключено, что я могу испытывать к вам обычную дружескую симпатию, Лина?
— Нет, только не это! — Девушка протестующе отстранилась от стола, отбросив с лица прядь тускло блеснувших волос. — Слава Богу, вы не додумались сказать — сочувствие. Ни в чем таком я не нуждаюсь, уверяю вас. И никогда не нуждалась! — Голос Лины взлетел вверх.
— Я не сомневался в этом, — невозмутимо проговорил Марк. — Вы заметили, какой здесь кофе? Всего в двух местах в Москве так умеют. Густой, как сметана… И насчет слоев вы не правы, Лина. Жизнь состоит из шелухи и отходов, но где-то в глубине, под поверхностью, все очень хитро связано. Нет ни верха, ни низа, и все одинаково важно. Вот сегодня я все время получаю от вас ответы раньше, чем успеваю задать вопрос, — что это значит, по-вашему?
— Ничего, — резко отвечала Лина, поднимаясь. — Мне пора. К сожалению, сегодня я не в состоянии заплатить за себя. Окажите мне эту любезность, Марк, и надеюсь, в первый и последний раз.
— Более чем охотно. — Марк еще мгновение полюбовался ее яростью и продолжил:
— Есть только одно возражение. Я не люблю, когда мне говорят: у тебя золотые запонки, и поэтому ты, братец, свинья. Это не так хотя бы потому, что свиньи не носят запонок. Если вы уделите мне еще пару минут, я доставлю вас домой еще до полуночи.
— Не требуется! — отрезала Лина. — В конце концов это превратится в дурную традицию. Я способна передвигаться самостоятельно.
— Хорошо, — произнес Марк усмехаясь. — Тогда послушайте, что я вам скажу. Сядьте, Лина. К этому вопросу вы, пожалуй, не готовы. Я хочу знать определенно только одну вещь. Если бы я предложил вам выйти за меня замуж, вы бы ответили — нет?
Девушка в упор взглянула на Марка.
— Так, — проговорила она. — Чего-то в этом роде я и ожидала с самого начала. То-то Манечка сказала, что ваши розы смахивают на букет невесты… — Опустив ладонь на пустую чашку, Лина с силой надавила на нее и повернула, словно пытаясь ввинтить в поверхность стола. На ее скулах выступили пятна. — Я совершенно убеждена, Марк, ничего подобного у нас с вами не получится. Ни при каких обстоятельствах. Я это поняла сразу, как только вас увидела.
— Очень хорошо. — Марк слегка подался вперед, в его голосе теперь звучало удовлетворение. Девушка взглянула на него с изумлением. — Сказать по правде, это меня обнадеживает, потому что я намерен сделать вам, Лина, деловое предложение. Оно может показаться несколько… э-э… странным, тем не менее я полагаю, что его материальная сторона вас приятно удивит.
Лина негромко засмеялась, опустив подбородок на крепко сцепленные пальцы рук. Настолько крепко, что костяшки стали совершенно белыми.
— Как это понимать, Марк Борисович? Уж не хотите ли вы купить мою грешную душу?
— Успокойтесь, Лина, Я совсем не это имел в виду.
— Тогда что же?
— Я хочу предложить вам работу. То есть это можно назвать работой при желании, но это и не работа. Мы с вами заключим некое соглашение, и если вы выполните все условия, я постараюсь сделать так, чтобы вы не нуждались в деньгах. По крайней мере в течение нескольких лет.
— Вот как? Звучит серьезно, хотя и неконкретно. Что я должна делать?
— Прежде всего мне нужно ваше согласие.
— Но на что?
— Я не буду говорить об этом сегодня. Завтра мы встретимся, за это время я все окончательно обдумаю и подготовлю текст соглашения, которое нам наверняка понадобится. И довольно. Теперь нам действительно пора.
Сон утомил ее, голова была ватной, все мышцы ныли, как после непосильной работы. Отшвырнув легкое одеяло, которым была укрыта, Лина пробежала босиком в ванную и открыла кран. В ожидании, когда вода стечет и согреется, прошла на кухню.
Манечка отсутствовала: она уходила на службу довольно рано. На плите, закутанная в полотенце, ждала неизменная овсянка, и вместе с голодным спазмом Лина проглотила комок привычного отвращения. Хлеб задохнулся в плотно закрытой хлебнице и пах теплой плесенью, а в чайнике плюхалась чуть желтоватая спитая водица, отдающая березовым листом. Сложив руки на груди и прислонившись к косяку окна, Лина некоторое время разглядывала ржавые ряды гаражей за стеклом, мусорную землю между ними, покрытую радужными пятнами масла, бурые островки погибающей травы. После этого она вернулась в ванную, встала под едва теплые струи душа и, мелко дрожа и втягивая воздух сквозь сжатые зубы, постояла так минут пять. Затем с силой растерлась жестким, как фанера, полотенцем, набросила халат и снова отправилась на кухню, по пути заглянув в холодильник, где, кроме маргарина и до сапфировой синевы промороженного куренка, ничего не имелось.
С трудом заставив себя съесть несколько ложек овсянки и запив их жидким чаем, в который она положила четыре куска сахару, Лина бездумно посидела еще пару минут, глядя на непогашенную горелку плиты, В призрачной голубизне ее шумящей короны мелькали язычки чистой изумрудной зелени. Странным образом все, что ее окружало, все эти мелкие предметы, призванные подчеркивать устойчивость и прочность их с Манечкой жизни, — пластмассовая вазочка для цветов, пестрые прихватки для кастрюль, банка от апельсинового сока, служащая вместилищем горелых спичек, треснувшие фаянсовые чашки «на каждый день», все они казались чужими и никчемными.
Скверно освещенный и с трудом узнаваемый город словно протекал сквозь них, оставляя тонкий и едкий осадок. Когда с Первомайской свернули на Четвертую Парковую, Лина негромко сказала:
— Здесь, прошу вас.
— Это ваш дом? — спросил Марк.
— Нет. Дом в глубине двора. Туда трудно проехать. Да и не нужно. — Она потянула ручку, дверца щелкнула, приоткрывшись, но Марк удержал ее, бросив водителю: «Заезжай!»
Тот выкрутил руль, и они, описав полукруг по заросшему кленами и кустами белоягодника двору, оказались у панельной пятиэтажки, уродливо обляпанной по стыкам битумом.
— Это мой подъезд, — сказала Лина, выходя из «Жигулей». — Прощайте.
— Погодите, я доведу вас до квартиры. Темно.
— Нет-нет. Это совершенно не нужно. Я живу на первом.
— Ну вот. — Марк кивнул водителю, не отпускающему его взглядом. — Сейчас… Теперь я знаю, Лина, как вас найти. Вы не будете возражать, если я как-нибудь позвоню вам?
— У меня нет телефона.
— Тогда я загляну. На правах старого знакомого.
Лина смотрела на него с легким недоумением.
— Зачем вам это? Мы с мамой живем достаточно замкнуто. К тому же вы совершенно не нравитесь мне, Марк:
Это же очевидно.
Не подавая руки, она повернулась и, чуть неровно ступая по раскрошенному асфальту дорожки, направилась к подъезду.
Марк, еще некоторое время оставаясь в неподвижности, проследил за тем, как, поднявшись на один марш, девушка свернула направо.
* * *
То, что сказала Лина уходя, означало: «Ты чужой, а я совершенно свободна в своем выборе». Это было правдой, но Марк, словно и в нем начала раскручиваться тайная пружина, вовсе не собирался отступать. И если наутро он еще не был уверен в том, нуждается ли в этой девушке, то уже во второй половине дня он начал действовать.Выходя из дому, он еще не знал, что предпримет. Однако почти машинально надетый им серый с матовым блеском английский костюм, свежайшая рубашка в микроскопическую полоску, плоские золотые запонки и серо-синий строгий галстук вместе с темно-вишневыми башмаками первоклассной кожи сами диктовали линию поведения. В центре Марк заглянул в «Арагви» и купил у швейцара бутылку «Букета Абхазии», а на углу Горького — три сливочно-белые длинностебельные розы с крупными коралловыми шипами. После этого он поехал в Измайлово.
Отыскав на Четвертой Парковой дом Лины, Марк отпустил таксиста и неторопливо прошел во двор. Было сухо, свежо, землю устилала палая листва, уже утратившая пышные краски октября. Марк опустился на скамью, запахнув ворот плаща и положив рядом хрустящие оберткой розы, и некоторое время сидел совершенно спокойно, глядя то на ступени подъезда Лины, то на ржавые гнутые трубы Детской площадки. То, что он испытывал сейчас, не имело ничего общего ни с влюбленностью, ни с обыкновенным желанием. Доказывать что-либо он также не намеревался. И тем не менее он был здесь.
За то время, пока он сидел, глубоко и размеренно дыша лиственной горечью, во дворе не объявилось ни души. Пробежала боком желтая собака, свернув к мусорным контейнерам, где-то наверху стукнула форточка, и двор огласился воплем: «Юрка, домой!», оставшимся без ответа. Стремительно темнело, когда Марк встал, пересек двор, поднялся на восемь ступеней и решительно позвонил.
Открыли почти сразу же. На пороге, растерянно опустив руки, стояла миниатюрная светловолосая женщина лет сорока с бледным и настороженным лицом.
Марк поздоровался и спросил:
— Могу ли я видеть Лину? Женщина испугалась.
— Полиночка сегодня работает… и вернется довольно поздно. Она не предупредила… Вы…
— Марк Борисович Кричевский, — отрекомендовался Марк, вручая цветы. — Знакомый.
— Мария Владимировна…
— Вы, очевидно, мама Лины?
— Да. Проходите, прошу вас, и не пугайтесь беспорядка. Я тут немного занялась уборкой. Вы позволите предложить вам чаю?
Марк улыбнулся и шагнул в дом.
— Разумеется! Об этом можно было только мечтать.
— Тогда раздевайтесь и проходите, а я сейчас… Сюда, пожалуйста, там комната Линочки, здесь будет удобнее…
Включив свет в прихожей, женщина отправилась на кухню, оставив Марка в тесноватой комнате, выполнявшей в этом доме, судя по всему, функции гостиной.
Первое, что бросилось Марку в глаза, — стерильная чистота. Те немногие предметы мебели и убранства, которые находились здесь, казались только что протертыми и освеженными. На полу можно было без риска отужинать, даже листья индийских гераней на подоконнике были свежепромыты и глянцевито блестели. В то же время вся эта убогая обстановка — фанерные шкафы, скрипучие стулья, допотопный телевизор и пластиковый ящичек радиоточки в углу у окна — говорила о чрезвычайной стесненности в средствах, если не нищете, щепетильно маскируемой чем только возможно. Марк ослабил узел галстука, чувствуя себя в этой своей павлиньей экипировке полным ослом. Тут и пахло трудолюбивой бедностью — бельем, выстиранным простым мылом и щелоком, постными обедами, скипидаром от мебели.
— Вскипел! — крикнула Мария Владимировна из кухни и спустя минуту появилась с подносом, уставленным чайной посудой. Теперь на ней поверх ситцевого домашнего платья имелся кокетливый фартучек из шотландки, отороченный рюшками. Губы женщины были строго поджаты. Наполняя чашки, она вдруг спросила:
— Давно ли вы знакомы с моей дочерью, Марк Борисович? — И, поймав взгляд Марка, поспешно добавила:
— Видите ли, Лина не имеет обыкновения представлять мне своих друзей, так что ваш визит, как бы это сказать… по-своему уникален.
Марк поднял брови и слегка развел руками:
— Боюсь огорчить вас, Мария Владимировна. Мы с Линой познакомились вчера вечером.
— И где же, если не секрет?
— Вряд ли это имеет какое-либо значение, — отвечал Марк. — Кстати, я тут захватил… — Он извлек из пакета вино и водрузил бутылку на стол. — Может быть, нам с вами не повредит глоток-другой?
— Благодарю, Марк Борисович, но я пас, — отвечала женщина, задумчиво разглядывая этикетку. — Превосходное вино. Удивительно, но именно его мой покойный муж предпочитал всем остальным. И, возвращаясь с Кавказа, непременно вез с собой несколько бутылок… Но это так, к слову. Ах да! — вдруг спохватилась она, вскакивая со стула. — Цветы! Я забыла поставить их в воду.
Пока Мария Владимировна хлопотала, Марк, прихлебывая успевший остыть чай — тридцать шестой, рязанского развеса, тут невозможно было ошибиться, — пытался представить, как поведет себя Лина, если вернется в эту минуту. Но картинка не складывалась. Тем временем возвратилась мать Лины, торжественно неся перед собой желтоватую вазу литого стекла, в которой подрагивали мокрые бутоны. Утвердив ее рядом с телевизором, Мария Владимировна отступила на шаг, любуясь.
— Замечательные, — с чувством произнесла она. — Давно не видела таких роз. Словно букет невесты… А вы, Марк Борисович, — вдруг спросила она, — в какой области работаете? Или это тоже секрет?
— Ну какой же секрет! — засмеялся Марк. — Моя область, как вы изволили выразиться, история искусств. В частности, русская живопись.
— Боже, как интересно! — вскричала Мария Владимировна, всплеснув сухими ладошками. — Следовательно, вы окончили искусствоведческий? — Марк кивнул на этот полувопрос, хотя врать ему совершенно не хотелось. — Прекрасная, одухотворяющая профессия, вам можно только позавидовать… Вы, очевидно, выступаете и с публикациями?
Марк покачал головой:
— Нет, практически нет. Я специализируюсь на экспертизе произведений искусства и их оценке. Это довольно скудная почва для обобщений.
— Вот оно что! — Мария Владимировна энергично закивала, соглашаясь, при этом ее светло-русые кудряшки запрыгали. — Представляю, как много необыкновенного и таинственного вам довелось повидать… Человеку вашей профессии, наверное, постоянно приходится путешествовать?
— Не так много, как хотелось бы. Что касается таинственного и необыкновенного, Мария Владимировна, то и с этим, увы, неважно. Обычная работа, много всяческой рутины и бумажной суеты…
Марка уже начинало мутить от нелепости происходящего. Какого черта!
Явился сюда этаким столичным барином, а теперь сидит и вешает этой симпатичной женщине лапшу на уши… Он уже стал было подумывать о том, как бы повежливее ретироваться, когда раздался телефонный звонок. Мария Владимировна всполошенно воскликнула: «Это она!» — и ее словно ветром сдуло. Из крохотной прихожей, где располагался аппарат, донеслись ее возбужденные реплики. Разговор, видимо, с ходу принял жесткий оборот. Марк рассеянно улыбнулся, вспомнив слова Лины о том, что телефона у нее нет. Мария Владимировна возмущалась в трубку:
— Я поражаюсь тебе, Лина! Как это — пусть убирается?.. Марк Борисович произвел на меня самое благоприятное впечатление… При чем тут я — он ожидает тебя! Да-да, и я прошу, хотя бы раз в жизни веди себя разумно. Ты не должна…
Нет, ты не должна… Хорошо, сейчас передам…
Через мгновение женщина появилась в дверях. Лицо ее выражало крайнюю степень отчаяния, а на щеке багровел след от телефонной трубки.
— Марк Борисович, моя дочь просит вас к телефону, — проговорила Мария Владимировна так безнадежно, словно результат всякой беседы с Линой был ей заранее известен.
Марк прошел в прихожую, принял из рук хозяйки нагретую трубку и сказал:
— Здравствуйте, Лина.
— Ответьте, Марк Борисович, как это вы оказались в моем доме? И что вы там делаете? — раздраженно осведомилась трубка. — Объясните, чего ради вы явились в мое отсутствие?
— Стоп-стоп, — сказал Марк. — Во-первых, я пришел, чтобы увидеться с вами. Во-вторых, мы с Марией Владимировной пьем чай и мирно беседуем. И последнее. Ваша мама тут ни при чем. Считайте, что я обманом втерся в доверие, отрекомендовавшись вашим знакомым. С другой стороны, это чистая правда.
В трубке прозвучал короткий смешок.
— Вы, однако, довольно предприимчивы. Но меня, во всяком случае, это ни к чему не обязывает. Надеюсь, вы помните все, что я сказала вам вчера вечером.
Так вот — ничего не изменилось, Марк Борисович. Лучшее, что вы могли бы сделать, — это сейчас же отправиться домой и заняться своими делами. И оставьте Манечку в покое. Она спит и видит, как бы поблагопристойнее устроить мою семейную жизнь. Придется ей пережить и это разочарование.
— Кто это — Манечка? — спросил Марк, оттягивая время, чтобы пустой ампулой, обнаруженной на подзеркальнике, черкнуть в блокноте номер телефона Лины, аккуратно обозначенный на аппарате.
— Моя мать. У меня нет времени, я звоню из автомата.
— Скажите, Лина, вы уже закончили работу?
— Да. Сегодня нас отпустили раньше. Но это не значит, что я собираюсь домой.
— Где вы находитесь?
— Зачем вам это, Марк? — Отчество было отброшено, и он отметил это с удовлетворением.
— Я хочу увидеться с вами.
— Но зачем, что вам нужно от меня?
— Я все объясню. Буду признателен, если вы уделите мне каких-нибудь полчаса. Так где вы? Помолчав, Лина проговорила:
— Ну что же… Минут через сорок я буду у «Новослободской». Но твердо обещать не могу. Все может измениться.
— Тогда до свидания. Я успею…
Ответом ему были короткие гудки.
Опуская трубку на рычаг, Марк ощутил, как сильно и ровно бьется его сердце. Очень давно он не испытывал такого подъема, — Мария Владимировна! — окликнул он женщину. —Я, к сожалению, вынужден откланяться. Не найдется ли у вас клочка бумаги? На случай, если мы с вашей дочерью разминемся, я хотел бы оставить записку.
Мать Лины протянула Марку тетрадный лист. Лицо ее вспыхнуло горячечным румянцем, когда она произнесла:
— Вы должны быть снисходительны к Полиночке, Марк Борисович. Это особый характер. Даже я не могу предсказать, как она поведет себя через минуту. Мне следует извиниться.
— Что вы такое говорите, Мария Владимировна! — энергично запротестовал Марк. — Это я должен просить у вас прощения, свалившись вам на голову ни с того ни с сего…
— Нет. — Женщина выставила ладонь и затрясла кудряшками. — Не делайте этого. К тому же вам следует поторопиться.
Марк склонился над бумагой и написал буквально следующее: «Если мы не встретимся, я позвоню. Надеюсь, у вас все в порядке. Марк».
Не сворачивая записку, он придавил ее уголок бутылкой вина, простился и, на ходу застегивая плащ, поспешил на улицу.
По пути к метро он несколько раз пытался остановить машину, но, как назло, все они проносились мимо, разбрызгивая лужи, — начался дождь. Фонари горели редко, и щегольские башмаки Марка скоро промокли. Времени оставалось в обрез. Когда же он оказался на платформе станции и два поезда прошли мимо, в депо, Марк понял, что опаздывает. Пересаживаясь на «Курской», он уже был уверен, что опоздал безнадежно, и продолжал поездку из чистого упрямства.
На Новослободской дождя не было. Черный мокрый асфальт отражал полосами цветные огни, по магистрали со змеиным шипением в три ряда неслись машины, однако вокруг здания станции было безлюдно. Марк потоптался, оглядываясь, затем поднял воротник плаща и побрел в сторону табачных киосков.
Ни один из них не работал, тут тоже не было ни души, но когда он уже разворачивался спиной к ним, готовый уйти, его окликнули:
— Где же ваши пресловутые розы, Марк Борисович?
— Лина, вы? Что вы здесь делаете?
— Ведь вы явились с розами? Где же они? Манечка мне по телефону не дала слова сказать. Прибыл-де благоухающий господин, разодетый, как путешествующий по Европе арабский принц, и ждет не дождется. — Она хрипловато рассмеялась. — Что-то я его не вижу.
Марк с облегчением вздохнул. Лина стояла, опираясь плечом о железный ставень киоска, промокшая насквозь. Отсыревшие пряди ее волос липли к щекам, словно беря лицо в раму, отчего оно казалось похудевшим и еще более сосредоточенным. Губы, крупноватые для этого лица, но отменно вылепленные, казались почти черными в ртутном свете фонарей.
— Розы на столе, — сказал Марк. — Рядом с телевизором. — На миг ему явилась обстановка жилища этих двух женщин, и сердце у него противно защемило.
— В вашу комнату меня не пустили.
— И правильно, — весело согласилась Лина. — По мнению Манечки, в таком бедламе может жить только человек, поставивший на себе крест. Я и есть этот человек, поэтому у нас с ней столетняя война.
— Вы? — изумился Марк. — Как это может быть?
— Очень просто, — отвечала Лина. — Пойдемте куда-нибудь. Я стою здесь уже бог знает сколько времени и совсем замерзла. К тому же с крыши капает.
Только не надо этих машин. Я люблю пешком.
— Хорошо. — Марк отступил на шаг. — Я тоже вообще-то. Могу я предложить вам руку, Лина? Вам будет легче идти.
— Почему бы и нет? — Девушка положила ладонь на предплечье Марка, и он почувствовал, что она слегка дрожит.
Они спустились по Каляевской к Садовому кольцу, пересекли его и свернули направо, в сторону площади Маяковского. По пути все было закрыто, ни одной сносной забегаловки, где можно было бы обогреться и глотнуть чего-нибудь горячего, однако Лина и виду не подавала, насколько продрогла. В конце концов, когда они уже выходили на площадь, Марк свернул к «Софии». Сплошные стеклянные двери были заперты, за ними маячила чугунная фигура швейцара, которого безуспешно атаковали несколько подвыпивших молодых людей. В стороне с отсутствующим видом переминался с ноги на ногу милицейский старшина, ожидая развития событий.
Властным жестом раздвинув молодых людей, Марк приблизился и взялся за плоскую ручку двери, при этом рукав его плаща вздернулся, тускло блеснуло золото в крахмальной манжете. Постояв так мгновение, он скупым движением поманил швейцара, и тот, словно гвоздь к магниту, притянулся изнутри к створке.
Марк поднял два пальца, швейцар кивнул и приоткрыл ровно настолько, чтобы крупная, плотная на ощупь купюра легла в его потную ладонь. В следующее мгновение Марк с Линой оказались в теплом, насыщенном густыми запахами холле.
— Давайте ваш плащ, Лина, — сказал Марк. — Здесь есть славный маленький бар, о котором мало кто знает. Я думаю, чашка кофе сейчас в самую пору.
Встряхнув волосами, девушка вдруг проговорила:
— Я видела, сколько вы дали швейцару. Скажите, Марк, у вас и в самом деле столько денег, как об этом болтают?
Марк прищурился, глядя на семенящего к ним старичка гардеробщика.
— Как вам сказать, Лина. Иногда больше, иногда меньше. С точки зрения ресторанной обслуги, я богат. Для других — возможно, кое-кого из них вы увидите в этом заведении — я просто человек, способный сам заплатить за себя. И только.
Я играю в свою игру, и деньги позволяют мне чувствовать себя независимым.
— Что же это за игра, позвольте спросить?
— Уверяю вас, Лина, ничего противозаконного, усмехнулся Марк, приглаживая закурчавившиеся от влаги волосы. Они уже шли по коридору, облицованному голубоватыми плитами известняка, под ногами пружинил толстый серый ковер. — Сюда, прошу вас.
За тяжелой дверью оказался полуосвещенный зальчик с несколькими столиками, разделенными барьером, и резной стойкой. Стены были затянуты темной тканью и увешаны черно-красными керамическими цацками. Здесь было почти безлюдно, только в углу негромко и гортанно беседовала маленькая компания пожилых армян. Перед ними грудились десятка полтора кофейных чашек, а пепельницы были переполнены.
Бросив несколько слов бармену в синей суконной куртке, Марк опустился за стол напротив Лины. Теперь лицо девушки показалось ему равнодушным и крайне утомленным. Она сидела, опустив плечи и выложив перед собой крупные, сильные руки с длинными и легкими пальцами без маникюра.
— Я заказал кофе, сейчас принесут, — сказал Марк. — Вы не голодны, Лина?
— Нет, — отвечала она. — Но если бы и так, я все равно не выношу этой их ресторанной еды.
— Что ж… — Марк принял у бармена чашки и придвинул одну из них Лине.
— Все это выросло из одного увлечения. Я, видите ли, собиратель, иначе говоря — коллекционер. В этой сфере у меня есть некоторые знания и опыт, что довольно дорого стоит. В общих чертах, это приносит неплохой доход, позволяя, кроме того, приобретать необходимые мне вещи.
— Что же вы коллекционируете, Марк? — Лина жестко усмехнулась. — Мне всегда казалось, что это занятие как-то не подходит взрослому мужчине. Ведь это, согласитесь, не профессия?
— Не соглашусь. Профессия — это частность, а я говорю об образе жизни.
Он таков — и этим все сказано. Я не случайно заговорил об этом, Лина. В конце концов, мог бы и соврать что-нибудь, как соврал Марии Владимировне… Между прочим, вам известно, что ваша мама — потрясающая женщина?
Лина захохотала так, что армяне в углу умолкли и все разом повернулись в их сторону. Успокоившись, но все еще слегка задыхаясь и блестя посвежевшими глазами, девушка сказала:
— Вы с ней чем-то похожи, Марк. Но Манечка до сих пор так и не поняла, в каком мире мы живем. Никогда и ни с кем я так отчаянно не ссорилась, как с ней, но доказать ей ничего невозможно. Она человек идеи, каких теперь нет. Те, что есть, — в сумасшедшем доме.
Марк с улыбкой смотрел, как мучительно сложно живет лицо Лины, когда она говорит о матери. Отодвинув чашку, он проговорил:
— Выходит, что и мне там заготовлено местечко. Недурная перспектива.
Хотя многие приличные люди этим кончили, в том числе и собиратели живописи.
— Значит, живопись… — Лина коротко взглянула в черную щель между тяжелыми шторами. — Я ничего в этом не понимаю. Но допустим. Я мало интересовалась такими вещами. С тех пор как погиб отец, моя жизнь стала какой-то… однонаправленной, если можно так выразиться. Нам с Манечкой пришлось-таки попрыгать, чтобы не опуститься ниже той черты, которую она определяет словечком «позор». Оно у нее на все случаи наготове. Здесь как раз и возникает вопрос — что же вам все-таки понадобилось от меня, уважаемый Марк Борисович? На ухаживание все это не слишком похоже, во всех остальных отношениях я не могу представлять для вас интереса. Мы обитаем в очень далеких друг от друга слоях жизни, и в принципе нам и говорить-то не о чем. На худой конец, вы могли бы сказать мне комплимент, но ведь и этого нету. Как вы это объясните?
— Разве исключено, что я могу испытывать к вам обычную дружескую симпатию, Лина?
— Нет, только не это! — Девушка протестующе отстранилась от стола, отбросив с лица прядь тускло блеснувших волос. — Слава Богу, вы не додумались сказать — сочувствие. Ни в чем таком я не нуждаюсь, уверяю вас. И никогда не нуждалась! — Голос Лины взлетел вверх.
— Я не сомневался в этом, — невозмутимо проговорил Марк. — Вы заметили, какой здесь кофе? Всего в двух местах в Москве так умеют. Густой, как сметана… И насчет слоев вы не правы, Лина. Жизнь состоит из шелухи и отходов, но где-то в глубине, под поверхностью, все очень хитро связано. Нет ни верха, ни низа, и все одинаково важно. Вот сегодня я все время получаю от вас ответы раньше, чем успеваю задать вопрос, — что это значит, по-вашему?
— Ничего, — резко отвечала Лина, поднимаясь. — Мне пора. К сожалению, сегодня я не в состоянии заплатить за себя. Окажите мне эту любезность, Марк, и надеюсь, в первый и последний раз.
— Более чем охотно. — Марк еще мгновение полюбовался ее яростью и продолжил:
— Есть только одно возражение. Я не люблю, когда мне говорят: у тебя золотые запонки, и поэтому ты, братец, свинья. Это не так хотя бы потому, что свиньи не носят запонок. Если вы уделите мне еще пару минут, я доставлю вас домой еще до полуночи.
— Не требуется! — отрезала Лина. — В конце концов это превратится в дурную традицию. Я способна передвигаться самостоятельно.
— Хорошо, — произнес Марк усмехаясь. — Тогда послушайте, что я вам скажу. Сядьте, Лина. К этому вопросу вы, пожалуй, не готовы. Я хочу знать определенно только одну вещь. Если бы я предложил вам выйти за меня замуж, вы бы ответили — нет?
Девушка в упор взглянула на Марка.
— Так, — проговорила она. — Чего-то в этом роде я и ожидала с самого начала. То-то Манечка сказала, что ваши розы смахивают на букет невесты… — Опустив ладонь на пустую чашку, Лина с силой надавила на нее и повернула, словно пытаясь ввинтить в поверхность стола. На ее скулах выступили пятна. — Я совершенно убеждена, Марк, ничего подобного у нас с вами не получится. Ни при каких обстоятельствах. Я это поняла сразу, как только вас увидела.
— Очень хорошо. — Марк слегка подался вперед, в его голосе теперь звучало удовлетворение. Девушка взглянула на него с изумлением. — Сказать по правде, это меня обнадеживает, потому что я намерен сделать вам, Лина, деловое предложение. Оно может показаться несколько… э-э… странным, тем не менее я полагаю, что его материальная сторона вас приятно удивит.
Лина негромко засмеялась, опустив подбородок на крепко сцепленные пальцы рук. Настолько крепко, что костяшки стали совершенно белыми.
— Как это понимать, Марк Борисович? Уж не хотите ли вы купить мою грешную душу?
— Успокойтесь, Лина, Я совсем не это имел в виду.
— Тогда что же?
— Я хочу предложить вам работу. То есть это можно назвать работой при желании, но это и не работа. Мы с вами заключим некое соглашение, и если вы выполните все условия, я постараюсь сделать так, чтобы вы не нуждались в деньгах. По крайней мере в течение нескольких лет.
— Вот как? Звучит серьезно, хотя и неконкретно. Что я должна делать?
— Прежде всего мне нужно ваше согласие.
— Но на что?
— Я не буду говорить об этом сегодня. Завтра мы встретимся, за это время я все окончательно обдумаю и подготовлю текст соглашения, которое нам наверняка понадобится. И довольно. Теперь нам действительно пора.
* * *
Лина просыпалась медленно, словно всплывая из тинистой глубины заброшенного лесного озерца. Всю ночь ей снился поезд, с гулом, грохотом, лязгом металла и скрежетом летевший в темноте. За окном огненными стрельчатыми росчерками проносились искры, и это значило, что впереди был паровоз. Паровозов она помнить не могла.Сон утомил ее, голова была ватной, все мышцы ныли, как после непосильной работы. Отшвырнув легкое одеяло, которым была укрыта, Лина пробежала босиком в ванную и открыла кран. В ожидании, когда вода стечет и согреется, прошла на кухню.
Манечка отсутствовала: она уходила на службу довольно рано. На плите, закутанная в полотенце, ждала неизменная овсянка, и вместе с голодным спазмом Лина проглотила комок привычного отвращения. Хлеб задохнулся в плотно закрытой хлебнице и пах теплой плесенью, а в чайнике плюхалась чуть желтоватая спитая водица, отдающая березовым листом. Сложив руки на груди и прислонившись к косяку окна, Лина некоторое время разглядывала ржавые ряды гаражей за стеклом, мусорную землю между ними, покрытую радужными пятнами масла, бурые островки погибающей травы. После этого она вернулась в ванную, встала под едва теплые струи душа и, мелко дрожа и втягивая воздух сквозь сжатые зубы, постояла так минут пять. Затем с силой растерлась жестким, как фанера, полотенцем, набросила халат и снова отправилась на кухню, по пути заглянув в холодильник, где, кроме маргарина и до сапфировой синевы промороженного куренка, ничего не имелось.
С трудом заставив себя съесть несколько ложек овсянки и запив их жидким чаем, в который она положила четыре куска сахару, Лина бездумно посидела еще пару минут, глядя на непогашенную горелку плиты, В призрачной голубизне ее шумящей короны мелькали язычки чистой изумрудной зелени. Странным образом все, что ее окружало, все эти мелкие предметы, призванные подчеркивать устойчивость и прочность их с Манечкой жизни, — пластмассовая вазочка для цветов, пестрые прихватки для кастрюль, банка от апельсинового сока, служащая вместилищем горелых спичек, треснувшие фаянсовые чашки «на каждый день», все они казались чужими и никчемными.