Ключевский В.. Курс русской истории (Лекция 1-86)

   СУЖДЕНИЕ СОЛОВЬЕВА. Так реформа Петра стала камнем, на котором оттачивалась русская историческая мысль более столетия. Видим, что по мере того, как одни обвинения за другими висли на этой реформе, шла двойная работа, усиленная идеализация допетровской Руси и разработка культа или искание таинственного народного духа. Обе работы шли легко, без излишнего ученого груза; остроумные догадки принимались за исторические факты, досужие мечты выдавались за народные идеалы. Научный вопрос о значении реформы Петра превращался в шумный журнальный и салонный спор о древней и новой России, об их взаимном отношении; смежные исторические периоды становились непримиримыми житейскими началами, историческая перспектива заменялась философско-историческими построениями двух противоположных культурных миров - России и Европы. Под такими впечатлениями начиналось научное изучение реформы и складывался взгляд на реформу у Соловьева, первого русского историка, который изобразил ее ход документально, в связи с общим движением нашей истории. Прочтите окончательное изложение этого взгляда в конце III главы XVIII тома его Истории, вышедшего в 1868 г.; оно поразит вас широтой воззрений и вместе своей напряженностью, приподнятостью тона и некоторой недосказанностью мысли: это не только итог ученого исследования, но и полемическая отповедь кому-то, защита дела Петра от каких-то обидчиков. Вот главные черты этого взгляда. Никогда ни один народ не совершал такого подвига, какой был совершен русским народом под руководством Петра; история ни одного народа не представляет такого великого, многостороннего, даже всестороннего преобразования, сопровождавшегося столь великими последствиями как для внутренней жизни народа, так и для его значения в общей жизни народов, во всемирной истории. Во внутренней жизни народа положены были новые начала политического и гражданского порядка. В политическом порядке пробуждена самодеятельность общества введением в управление коллегиального устройства, выборного начала и городского самоуправления, а введением присяги не только государю, но и государству впервые дано народу понятие о настоящем значении государства. В частной гражданской жизни приняты меры к ограждению личности: она освобождена от оков родового союза исключительным вниманием Петра к личной заслуге, подушной податью, запрещением браков по принуждению родителей или господ, выводом женщины из терема. Всемирно-исторические следствия реформы были: 1) вывод посредством цивилизации народа, слабого, бедного, почти неизвестного, на историческую сцену со значением сильного деятеля в общей политической жизни народов, 2) соединение обеих дотоле разобщенных половин Европы, восточной и западной, в общей деятельности посредством введения в эту деятельность славянского племени, теперь только принявшего деятельное участие в общей жизни Европы через своего представителя, через русский народ.
   СОВРЕМЕННИКИ И ИСТОРИКИ. В изложенном взгляде соединены, полнее развиты и отчетливее формулированы суждения, которые издавна высказывались в нашей литературе и частью даже разделялись противниками реформы. Эти суждения сводятся к тому основному положению, что реформа Петра была глубоким переворотом в нашей жизни, обновившим русское общество сверху донизу, до самых его основ и корней, переворотом знаменитым, даже страшным, как называет его Соловьев; только одни считали этот переворот великой заслугой Петра перед человечеством, а другие великим несчастьем для России. Такой взгляд на реформу унаследован прямо от современников и сотрудников преобразователя: эти люди, даже те из них, которые не сочувствовали делу Петра, также вышли из преобразовательной его работы с убеждением, что они присутствовали при полной и всесторонней перестройке русской жизни, при беспримерном переломе, давшем ей не только новые формы, но и совершенно новые начала. Такое впечатление современников понятно и естественно. Люди, попавшие в вихрь шумных и важных событий, оглядываясь на них после, вообще расположены преувеличивать размеры и значение пережитого. Один из младших и даровитейших сотрудников Петра - Неплюев, получив в Константинополе, где он был резидентом, известие о смерти преобразователя, отметил в своих записках: "Сей монарх отечество наше привел в сравнение с прочими, научил узнавать, что и мы люди; одним словом, на что в России ни взгляни, все его началом имеет, и что бы впредь ни делалось, от сего источника черпать будут". Ту же мысль высказал и канцлер граф Головкин в торжественной речи, обращенной к Петру 22 октября 1721 г., при праздновании заключения Ништадтского мира со Швецией: "Вашими неусыпными трудами и руковождением мы из тьмы неведения на феатр славы всего света и, тако рещи, из небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены". Итак, научный взгляд, высказанный Соловьевым 40 лет назад, стоит на точке зрения, установившейся уже более полутора века до него, воспроизводит впечатление, вынесенное из переворота его ближайшими деятелями. Можно ли остановиться на этом взгляде? Думается, в нем не все ясно; возникает несколько спорных вопросов.
   ПРОИСХОЖДЕНИЕ И ХОД РЕФОРМЫ. Во-первых, как Петр стал преобразователем? При имени Петра Великого мы прежде всего вспоминаем о его преобразованиях; с ним неразрывно связана идея реформы. Петр Великий и его реформа - наше привычное стереотипное выражение. Звание преобразователя стало его прозвищем, исторической характеристикой. Мы склонны думать, что Петр I и родился с мыслью о реформе, считал ее своим провиденциальным призванием, своим историческим назначением. Между тем у самого Петра долго не заметно такого взгляда на себя. Его не воспитали в мысли, что ему предстоит править государством, никуда не годным, подлежащим полному преобразованию. Он вырос с мыслью, что он царь, и притом гонимый, и что ему не видеть власти, даже не жить, пока у власти его сестра со своими Милославскими. Игра в солдаты и корабли была его детским спортом, внушенным толками окружающих. Но у него рано пробудилось какое-то предчувствие, что, когда он вырастет и начнет царствовать на самом деле, ему прежде всего понадобятся армия и флот, но на что именно понадобятся, он, кажется, не спешил отдать себе ясный отчет в этом. Лишь со временем, с обнаружением замыслов Софьи, он стал понимать, что солдат нужен ему против стрельца, сестриной опоры. Он просто делал то, что подсказывала ему минута, не затрудняя себя предварительными соображениями и отдаленными планами, и все, что он делал, он как будто считал своим текущим, очередным делом, а не реформой: он и сам не замечал, как этими текущими делами он все изменял вокруг себя - и людей, и порядки. Даже из первой заграничной поездки он вез в Москву не преобразовательные планы, а культурные впечатления с мечтой все виденное за границей завести у себя дома и с мыслью о море, т. е. о войне со Швецией, отнявшей море у его деда. Только разве в последнее десятилетие своей 53-летней жизни, когда деятельность его уже достаточно себя показала, у него начинает высказываться сознание, что он сделал кое-что новое и даже очень немало нового. Но такой взгляд является у него, так сказать, задним числом, как итог сделанного, а не как цель деятельности. Петр стал преобразователем как-то невзначай, как будто нехотя, поневоле. Война привела его и до конца жизни толкала к реформам. В жизни государств внешние войны и внутренние реформы обыкновенно не совмещаются, как условия, взаимно противодействующие. Обычно война тормоз реформы, требующей мира. В нашей истории действовало иное соотношение: война с благополучным исходом укрепляла сложившееся положение, наличный порядок, а война с исходом непристойным вызывала общественное недовольство, вынуждавшее у правительства более или менее решительную реформу, которая служила для него своего рода переэкзаменовкой. В последнем случае правительство избегало внешних столкновений до того, что роняло международное значение государства. Так успехи внутренней политической жизни приобретались ценою внешних несчастий. Петр I попал в иное соотношение внешних столкновений с внутренней работой государства над собой, над самоустроением. При нем война является обстановкой реформы, даже более имела органическую связь с его преобразовательной деятельностью, вызвала и направляла ее. Колыбель реформы в другие времена, война при Петре стала ее школой, как и называл ее сам Петр. Но и при нем сказывалось это неестественное соединение взаимно противодействующих сил: война оставалась тормозом реформы, а реформа затягивала войну, вызывая глухое народное противодействие и открытые мятежи, мешавшие собрать народные силы для окончательного удара врагу. В таком замкнутом кольце противоречий пришлось Петру вести свое дело.
   ЕЕ ПОДГОТОВЛЕННОСТЬ. Далее, много спорили о том, была ли реформа достаточно подготовлена и шла навстречу сознанным нуждам народа, или Петр навязал ее народу как нежданный и насильственный акт своей самовластной воли. В споре не выяснялось свойство подготовки: была ли она положительная, как нормальное начало естественного роста, или отрицательная, как болезнь, подготовляющая лечение, или как выход из отчаянного положения на новую дорогу, к новой жизни. В этом последнем смысле и понимал Соловьев подготовку реформы Петра, когда писал, что она была подготовлена всей предшествовавшей историей народа, "требовалась народом". Мы видели частичные нововведения и среди них заимствованные с Запада при деде, отце, старшем брате и сестре Петра. Еще важнее, что уже до Петра начертана была довольно цельная преобразовательная программа, во многом совпадавшая с реформой Петра, в ином шедшая даже дальше ее. Правда, эту программу нельзя вполне усвоять древней Руси. Над ней думали умы нового склада, во многом успевшие вырваться из древнерусского круга понятий. Подготовлялось преобразование вообще, а не реформа Петра. Это преобразование могло пойти так и этак, при мирном ходе дел могло рассрочиться на целый ряд поколений. Впоследствии крестьянская реформа подготовлялась же целое столетие. При Федоре и Софье, по выражению современника, начали заводить "политесе с манеру польского" в экипажах и костюме, в науке латинского и польского языка, отменили при дворе старорусский неуклюжий, широкий и длиннополый охабень, могли, расширяя преобразовательную программу, заменить кафтан кунтушом, а русскую пляску полькой-мазуркой, как после Петра почти полтораста лет восстановляли в правах состояния сбритую преобразователем древнерусскую бороду. Петр повел реформу с манеру голландского, а потом шведского и заменил Москву выросшим из болота Петербургом, жестокими указами заставляя строиться в нем дворян и купцов и перегоняя для того изнутри России тысячи работников. Реформа, как она была исполнена Петром, была его личным делом, делом беспримерно насильственным и, однако, непроизвольным и необходимым. Внешние опасности государства опережали естественный рост народа, закосневшего в своем развитии. Уже люди екатерининского времени понимали, что обновление России нельзя было предоставлять постепенной, тихой работе времени, не подталкиваемой насильственно. Князь Щербатов, видели мы, косо смотрел на реформу Петра и в ее широком и насильственном размахе видел корень нравственной порчи русского общества. Он далеко не был и приверженцем самовластия, признавая его безусловно вредным для народа способом управления. Однако тот же историк-публицист сделал не лишенный остроумия хронологический расчет: "Во сколько бы лет при благополучнейших обстоятельствах могла Россия сама собою, без самовластия Петра Великого, дойти до того состояния, в каком она ныне есть, в рассуждении просвещения и славы". По этому расчету вышло, что Россия даже до того далеко еще не совершенного состояния, в каком она находилась к исходу XVIII в., достигла бы только через сто лет, к 1892 г., да и то при условии, если бы в течение этого долгого промежутка времени не случилось никакого помешательства, ни внутреннего, ни внешнего, и если бы в это время не явились государи, которые неразумными мерами разрушили бы то, что сделали два или три их предка, и тем задержали бы обновление России. А между тем какой-нибудь Карл XII или Фридрих II поотрывали бы себе части России и тем еще более замедлили бы ее развитие. Так недоверчиво смотрел на возможные успехи свободного от механических подталкиваний обновления России, "собственным народа своего побуждением", писатель, вообще наклонный идеализировать самобытную жизнь древней Руси.
   ЕЕ ДЕЙСТВИЕ. Всего запутаннее вопрос о силе влияния, о глубине действия реформы. Это основной пункт вопроса о ее значении. Чтобы выяснить его решение, надобно разобрать его сложный состав. В реформе Петра столкнулось так много интересов, побуждений и влияний, что необходимо отделить в ней подготовленное изнутри от заимствованного со стороны, различить то, что предусматривалось, и то, что явилось сверх чаяния. Реформа освещается односторонне, и взгляд на нее круто преломляется, когда смотрим только на один ряд ее условий, выпуская из вида другие условия. Ее следует рассматривать под тройным углом зрения: 1) по отношению Петра к Западной Европе, 2) по его отношению к древней России и 3) по влиянию его дела на дальнейшее время. И эта третья точка зрения не должна казаться странной. Дело сильного человека обыкновенно его переживает, имеет посмертное продолжение. В оценку реформы Петра должны войти ее следствия, начавшие обнаруживаться только по смерти преобразователя. Итак, что дала Петру дореформенная Россия, что он взял у Западной Европы и что оставил России, им преобразованной, точнее, что после него сделали из его дела, - вот три части, на которые распадается общий вопрос о значении реформы.
   ОТНОШЕНИЕ ПЕТРА К СТАРОЙ РУСИ. Петру достались от древней Руси своеобразно сложившаяся верховная власть и не менее своеобразный общественный склад. Верховная власть при воцарении новой династии была признана со стороны земли наследственной, но, утратив вотчинный характер прежней династии, осталась без определенного юридического облика, не имела нормированного объема, а фактически то суживалась, то расширялась, смотря по обстоятельствам и характеру своих носителей. Петр унаследовал эту власть в ее полном фактическом объеме и даже расширил ее, освободившись с учреждением Сената от последних призраков боярских притязаний, связанных с Боярской думой, а с отменой патриаршества - от опасности никоновского скандала и от стеснительного, чопорного почтения ко вселенскому титулу всероссийского патриарха. Но Петру принадлежит важная заслуга первой попытки дать своей бесформенной и беспредельной власти нравственно-политическое определение. До него в ходячем политическом сознании народа идея государства сливалась с лицом государя, как в частном общежитии домохозяин юридически сливается со своим домом. Петр разделил эти понятия, узаконив присягать раздельно государю и государству. Настойчиво твердя в своих указах о государственном интересе как о высшей и безусловной норме государственного порядка, он даже ставил государя в подчиненное отношение к государству как к верховному носителю права и блюстителю общего блага. На свою деятельность он смотрел как на службу государству, отечеству; словно чиновник, пишет он о своей победе над шведами при Добром: "Я как почал служить, такого огня и порядочного действия наших солдат не слыхал и не видал". Самые эти выражения: государственный интерес, добро общее, польза всенародная - едва ли не впервые являются в нашем законодательстве при Петре. Но историческое предание действует, как инстинкт, бессознательно, и Петр испытал на себе его силу. Смотря на свои преобразования как на служение государственному интересу, всенародной пользе, он принес в жертву этому верховному закону своего сына. Печальным концом царевича вызван был Устав 5 февраля 1722 г. о престолонаследии: в истории русского законодательства это первый закон с характером основного; он гласил: "Заблагорассудили мы сей устав учинить, дабы сие было всегда в воле правительствующего государя, кому оной хочет, тому и определит наследство, и определенному, видя какое непотребство, паки отменит". Устав в свое оправдание ссылается на пример великого князя Ивана III, который произвольно распоряжался престолонаследием, сперва назначив преемником внука, а потом сына. До Петра в русском праве не было закона о престолонаследии, а только обычаем и обстоятельствами устанавливались различные порядки наследования. При старой династии, видевшей в государстве свою вотчину, таким порядком была передача престола отцом сыну по завещанию. С 1598 г. стал устанавливаться новый Порядок перехода верховной власти по соборному избранию. В XVII в. при новой династии, для которой государство не было вотчиной, первый порядок вышел из употребления, а второй не успел утвердиться; новая династия была признана наследственной только в одном поколении: в 1613 г. земля присягала Михаилу и его будущим детям - не далее. Но основного закона о престолонаследии не существовало по-прежнему, и престол завещался как ни попало, под видом соборного избрания или явки наследника отцом народу на московской площади, как сделал царь Алексей с царевичем Федором, а также при помощи стрелецкого бунта и поддельного земского собора, как было установлено двоевластие царей Петра и Ивана. Петр заменил соборное избрание и наследование по обычаю или по случаю личным назначением с правом переназначения, т. е. восстановил завещание, узаконил отсутствие закона и повернул государственное право назад, на отжившую вотчинную основу. Мысль закона 5 февраля та же, какую выразил Иван III по одному случаю: "Кому хочу, тому и отдам княжение". Та же безотчетная наклонность воспроизводить в нововведениях отзвуки минувшего заметна и в социальных мерах Петра. Он не тронул основ общественного склада, закрепленных Уложением, - ни сословного деления по роду повинностей, ни крепостного права. Напротив, старые сословные повинности он осложнил новыми. Установив обязательное обучение дворянства и разделив его обязательную службу на две особые колеи, военную и гражданскую, он плотнее сомкнул городские тяглые состояния особым сословным управлением, земскими избами, а потом магистратами, и на верхний городской класс, гильдейское гражданство, возложил сверх прежних казенных служб еще особую повинность, по добывающей и обрабатывающей промышленности, сдавая казенные фабрики и заводы принудительно образуемым из купечества компаниям. Фабрика и завод при Петре, как мы видели, не были вполне частными предприятиями, руководимыми исключительно личным интересом предпринимателей, а получили характер государственных операций, которые правительство вело посредством своего обязательного агента, гильдейского гражданина: за это купец, фабрикант или заводчик пользовался дворянской привилегией приобретать к фабрике и заводу деревни с крепостными рабочими руками. С другой стороны, не изменяя сущности крепостного права, Петр изменил социальный состав крепостного состояния: разные виды холопства, юридические и хозяйственные, теперь окончательно слились с крепостным крестьянством в один класс тяглых крепостных людей, а гулящая вольница частью была приписана в городах к низшему гражданству, чтоб "гуляки за ремесло принялись и никто бы без дела не шатался", частью попала в солдаты или в крепостные. Так, продолжая дело Уложения, упрощение общественного состава посредством уничтожения переходных, промежуточных слоев, законодательство Петра принудительно втесняло их в рамки основных сословий. Теперь русское общество окончательно получило тот склад, какой стремилось дать ему московское законодательство XVII в., вышло из реформы с более резкими и округленными сословными очертаниями, а каждое сословие с более осложненным бременем повинностей на плечах. Таково было общее отношение Петра к государственному и общественному порядку старой Руси, не раз отмеченное мною на отдельных явлениях: не трогая в нем старых основ и не внося новых, он либо довершал начавшийся в нем процесс, либо переиначивал сложившееся в нем сочетание составных частей, то разделяя слитые элементы, то соединяя раздельные; тем и другим приемом создавалось новое положение с целью вызвать усиленную работу общественных сил и правительственных учреждений в пользу государства.
   ЕГО ОТНОШЕНИЕ К ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ. Как относился Петр к Западной Европе? Предшественники поставили Петру, между прочим, и такую задачу - "все делать с примеру сторонних чужих земель", именно земель западноевропейских. В этой задаче было много уныния, отчаяния в национальных силах, самоотречения. Как понял ее Петр? Как он смотрел на отношение России к Западной Европе, видел ли он в последней всегдашний образец для первой, или западноевропейский мир имел для него лишь значение учителя, с которым расстаются по окончании выучки? Самой тяжкой потерей, понесенной Московским государством в XVII в., Петр считал утрату земель прибалтийских, которая лишила Россию общения с просвещенными народами Запада. Но для чего нужно было это общение? Петра часто изображали слепым беззаветным западником, который любил все западное не потому, что оно было лучше русского, а потому, что оно было непохоже на русское, который хотел не сблизить, а ассимилировать Россию с Западной Европой. Трудно поверить, чтобы всегда расчетливый Петр был расположен к таким платоническим увлечениям. Из обзора жизни Петра мы видели, как в 1697 г. под прикрытием торжественного посольства, в свиту которого замешался и Петр под вымышленной фамилией, снаряжена была секретная воровская экспедиция с целью выкрасть у Западной Европы морского техника и техническое знание. Вот для чего нужна была Петру Западная Европа. Он не питают к ней слепого или нежного пристрастия, напротив, относился к ней с трезвым недоверием и не обольщался мечтами о задушевных ее отношениях к России, знал, что Россия всегда встретит там только пренебрежение и недоброжелательство. Составляя в 1724 г. программу торжественной оды или чего-то подобного на празднование годовщины Ништадтского мира, Петр писал, между прочим, что все народы особенно усердно старались не допустить нас до света разума во всем, особенно в военном деле; но они проглядели это, точно у них в глазах помутилось, "яко бы закрыто было сие пред их очесами". Петр считал этот недосмотр чудом божиим и предписывают выразить это с особенной силой в праздничных виршах: "Сие пространно развести надлежит, а сенсу довольно", сюжет дает обильный запас идей. Вот почему хочется верить дошедшему до нас через много рук преданию о словах, когда-то будто бы сказанных Петром и записанных Остерманом: "Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к ней должны повернуться задом". Итак, сближение с Европой было в глазах Петра только средством для достижения цели, а не самой целью. Чего же хотел он добиться этим средством? В ответ на этот вопрос надобно припомнить, за чем посылал Петр десятки русской молодежи за границу и каких иноземцев выписывал из-за границы. Посланные обучались математике, естествознанию, кораблестроению, мореплаванию; выписывали офицеров, кораблестроителей, мореходов, фабричных и Других мастеров, горных инженеров, а потом правоведов и камералистов, знающих науку управления, особенно финансового. С помощью тех и других Петр заводил в России то, что он видел полезного на Западе и чего не было в России. У России не было регулярной армии - он сформировал ее; не было флота - он построил его; не было удобного морского пути для внешней торговли - он армией и флотом отвоевал восточный берег Балтийского моря; была слаба промышленность добывающая и почти отсутствовала обрабатывающая - после него осталось более 200 фабрик и заводов; для всего этого необходимо было техническое знание - заведены были в столицах морская академия, школы навигацкая и медицинская, училища артиллерийское и инженерное, школы латинские и математические и до полусотни начальных цифирных школ в губернских и провинциальных городах да столько же гарнизонных для солдатских детей; казны недоставало на покрытие государственных расходов - Петр увеличил доходный бюджет в три слишком раза; недоставало рационально устроенной администрации, способной вести все эти сложные новые дела, - специалисты-иноземцы помогли учредить новое центральное управление. Это не все, что сделал Петр, но это именно то, что хотел он сделать с помощью Западной Европы. Техника военная, народнохозяйственная, финансовая, административная и техническое знание вот обширная область, в которой работать и учить русских работе призывал Петр западного европейца. Он хотел не заимствовать с Запада готовые плоды тамошней техники, а усвоить ее, пересадить в Россию самые производства с их главным рычагом - техническим знанием. Мысль, смутно мелькавшая в лучших умах XVII в., о необходимости предварительно поднять производительность народного труда, направив его с помощью технического знания на разработку нетронутых естественных богатств страны, чтобы дать ему возможность вести усиленные государственные тягости, - эта мысль была усвоена и проводилась Петром, как никогда ни прежде, ни после него: здесь он стоит одиноко в нашей истории. И во внешней политике он обратил все народные силы на разрешение вопроса, казавшегося ему наиболее важным для народного хозяйства, - вопроса балтийского. Он внес в народнохозяйственный оборот такое количество нового производительного труда, которое трудно взвесить и оценить. Но осязательные признаки этого обогащения обнаружились не в подъеме общего уровня народного благосостояния, а в ведомостях казенного дохода. Война со своими последствиями перехватывала все излишки народного заработка. Народнохозяйственная реформа превратилась в финансовую, и успех, ею достигнутый, был собственно финансовый, а не народнохозяйственный. Когда (1724 г.) Посошков писал самому Петру, что нетрудно наполнить царскую казну, но "великое и многотрудное дело народ весь обогатить", он высказывал не простенькую истину политической экономии, а печальное наблюдение вдумчивых современников над тем, что совершалось на их глазах. Трудовое поколение, которому достался Петр, работало не на себя, а на государство и после усиленной и улучшенной работы ушло едва ли не беднее своих отцов. Петр не оставил после себя ни копейки государственного долга, не израсходовал ни одного рабочего дня у потомства, напротив, завещал преемникам обильный запас средств, которыми они долго пробавлялись, ничего к ним не прибавляя. Его преимущество перед ними в том, что он был не должником, а кредитором будущего. Впрочем, это относится уже к следствиям реформы, о которых речь впереди. Подсчитывая итоги деятельности Петра, обращенной не к внешней обороне и международному положению государства, а к устройству народного благосостояния, можно сказать, что в широких народнохозяйственных замыслах Петра - основная мысль его реформы, неудачей этих замыслов обозначился ход этой реформы, в финансовых успехах выразился главный результат ее.