Клюкина Ольга. Художник и его мамзель

   Аккуратные, в красивых рамочках картинки Сергея, развешанные в ряд на стенах мастерской, уже на следующий день начали вызывать необъяснимое раздражение. Когда Люба впервые их увидела, она до глубины души восхитилась: красиво-то как! Деревья цветы в вазах, трава – как настоящие, все прожилочки тщательно прорисованы.
   А сегодня все эти цветочки и лепесточки казались тусклыми, мертвыми, глаза бы на них совсем не глядели.
   – Ладно, пойду я пока, – поднялся Сергей. – Поговорили, и хватит, у меня сегодня еще несколько деловых встреч. Последний раз спрашиваю: какие просьбы, пожелания, предложения на ближайшее будущее?
   – У меня есть одна просьба, – сказала Люба. – Не называй меня больше Галиной или какой-то там Галариной, мне это не нравится. У тебя так жену, что ли, зовут? Вроде бы ты другое называл имя.
   – Да нет, так звали жену Сальвадора Дали, великого художника-сюрреалиста. Она была русская – Галина, а Дали ее называл на свой манер – Гала. Для него она была – как целая галактика. Класс. Я каждый день на ночь читаю его дневники, чтобы держаться на плаву.
   «Надо будет спросить у Павлуши почитать об этой парочке, – сделала для себя заметку Люба. – Мне это может пригодиться».
   – Он же был шизофреником, смотри не свихнись, – вспомнила вдруг она чью-то вчерашнюю реплику. – И все-таки у меня свое имя есть, ничем не хуже. Если хочешь, напомню.
   – Я помню. Любовь, – кивнул Сергей, и глаза его странно заблестели. – Только это не имя, а нечто большее. Одно твое слово – и больше меня ничто не удержит, я тоже могу устроить крутой сюр, запомни это. Да, кстати…
   Он вдруг метнулся в крошечную комнатку за занавеской, которая служила ему чем-то вроде подсобки, и вытащил оттуда средних размеров картину, прислонил к стене.
   – Ну, как? – спросил Сергей, оглядываясь. – Немец согласился купить у меня эту работу в свою коллекцию. Надо срочно отнести ему, пусть готовит капусту.
   – А… как она называется? – осторожно поинтересовалась Люба.
   На ярко-синем фоне виднелись неровные, желтые разводы, а в самом углу был аккуратно нарисован красный флажок с маленькой черной звездочкой. Такое ощущение, что кто-то макнул в желтую краску собачий хвост, а потом заставил домашнее животное повилять им перед холстом.
   – Я назвал ее: «Предчувствие, что ничего не повторится, которое уже не оправдалось». Мощная политическая вещь убойной силы. Скажи?
   Люба еще раз с удивлением посмотрела на странное «Предчувствие…», а потом молча перевела взгляд на стенку, сплошь увешанную почти одинаковыми пейзажами. Лунная дорожка на воде, на переднем плане – веточка ивы, тщательно прорисованный узкий листик…
   – Странное название… – пробормотала она озадаченно.
   – Но это как раз хорошо! У Дали, например, есть «Гигантская летящая кофейная чашка с непонятным отростком пяти метров в длину». Но до гениев нам пока далеко, его картины стоят сотни тысяч долларов.
   Сергей перехватил растерянный, блуждающий по стенам взгляд девушки и со смехом пояснил:
   – Наш народ любит что попроще, всякие слащавые картинки. От нищеты, наверное, и душевной убогости. А иностранцы, наоборот, западают на философию. Их от всякой красоты давно уже тошнит, у себя объелись… Но обязательно подавай им какой-нибудь намек на остатки советского тоталитарного режима, от этого они особенно почему-то тащатся. Видишь, я перед тобой сейчас раскрываю всю свою кухню? По крайней мере ты же согласна с тем, что каждого нужно кормить тем, что ему нравится?
   Люба кивнула и подумала: так и есть, у нее в кафе именно так все и было. Один заказывает селедку под шубой, другой – пирожок…
   Но здесь все-таки должно быть как-то по-другому.
   Впрочем, ей ли учить художников, что и как они должны делать? Смешно даже…
   Сергей принялся бережно упаковывать картину, перевязал ее бечевками, чтобы удобнее было тащить из своей норы на продажу. Бумага шуршала точно так же, как и тогда, когда он заворачивал в нее копченых лещей.

***

   Как только за Сергеем захлопнулась дверь, Люба налила себе бокал шампанского и выпила до самого дна. А потом – еще один, пока не прикончила всю бутылку.
   Почему-то ей казалось, что после этого у нее в голове сначала все встряхнется, а потом снова уляжется по прежним, привычным местам. Но ничего такого не произошло.
   Получалось, что этот почти что незнакомый художник, Сергей Маркелов, сейчас объяснился ей в любви, предлагал сделаться его «галактикой» и делился заветными мыслями об искусстве.
   Как это понимать? С одной стороны, конечно, было приятно чувствовать себя неотразимой женщиной. Но все же такая реактивная скорость у Любы в голове никак не укладывалось.
   Любовь с первого взгляда?
   Но чем она могла его сразить наповал? Той смелостью, с которой она вчера разделась? Или заветной родинкой? Улыбкой? Чем?
   С дивана на Любу глазами-пуговицами печально смотрел игрушечный котенок. Серенький, невзрачный – как ее жизнь в последнее время. И где Катюшка только такую унылую игрушку откопала?
   Люба нашла на полке акварельные краски, налила в банку воду и принялась с большим чувством раскрашивать котенка в синий цвет. Этот от нее точно не убежит! Пусть хоть он останется…
   Закончив свою работу, она несколько раз с большим чувством поцеловала котенка в нос и нетвердой походкой вышла в коридор.
   Павлуша открыл дверь с перекошенным, каким-то диким лицом. Или просто она так сильно кулаком стучала?
   – Что случилось? Что, что у тебя с лицом? – спросил он испуганно. – Оно же у тебя все синее! Синяк? Кто-то обидел? Сергей?
   – Да нет, это же краска, котик… акварель, – улыбнулась Люба и принялась вытирать щеку, еще сильнее размазывая по лицу синюю краску.
   Приятно все-таки, когда хоть кто-то за тебя волнуется.
   – Ах, рисовала… – сразу же успокоился Павлуша. – Это дело хорошее.
   Как будто она на самом деле умела рисовать. Как будто все люди вокруг только и делали, что рисовали – кто красками, кто гуашью, кто акварелью. Приходят с работы – и сразу же хватают кисточки в руки. Как будто ничего другого, кроме рисования, вообще больше в мире не существует.
   – Я пришла узнать, сколько я вам должна! – тряхнув головой, сказала Люба, стараясь четко выговаривать каждое слово.
   Но все-таки последнее у нее получилось, как «дожна». Примерно так обычно говорили в транзитке самые поздние, в стельку пьяные посетители.
   – Оказывается, вы заплатили за меня. С какой стати? Вообще-то я к вам не напрашивалась, я и сама все могу…
   – Можешь, ты все можешь, только не сейчас, мне некогда, – поморщился Павлуша. – Ведь ты… того… иди, иди, моя хорошая, пока к себе. Потом поговорим. Тебе полежать надо.
   В руках он держал кисть, и почему-то это окончательно вывело Любу из себя. Значит, она снова оторвала Павлушу от работы, и он мечтает поскорее от нее отделаться! Ну уж, нетушки!
   Не зря Сергей говорил, что он – фанатик, сумасшедший…
   – Полежать? А что? Можно и полежать, – сказала Люба, нахально протискиваясь в дверь.
   Без всякого приглашения она прошла в его мастерскую и плюхнулась в знакомое кресло. Хорошо-то как!
   Художник проводил ее растерянным взглядом, но ничего не сказал.
   – Да знаю я, знаю, что вы обо мне думаете, – сказала Люба, раскидываясь в кресле. – Что я распутная, да? Слишком развратная?
   Павлуша продолжал молча вытирать кисть какой-то цветастой тряпочкой.
   – Вам, наверное, все в жизни только и делают, что мешают, да? А теперь и я буду мешать. Может, меня любимый человек бросил? Это вы хоть все понимаете? А я его каждый день ждала, ждала, ждала, это вы можете понять, да? А он даже не позвонил ни разу. Может, мне после этого вообще жить не хочется. Это-то вы хоть понимаете?
   – Это я как раз очень хорошо понимаю, – спокойно сказал Павлуша. – Даже слишком. Но зря ты так все же. Ты молодая, красивая, у тебя все еще впереди. Сейчас пойдешь к себе, умоешься и снова будешь улыбаться. А я так уже не умею.
   Молодая… Говорите как старый дед, как-будто я не видела, как на вас студентки смотрят, – засмеялась Люба. – Я же не совсем слепая. Особенно одна; худая, на бандитку похожа и волком на всех смотрит…
   Люба снова залилась пьяным смехом и вдруг осеклась на полуслове.
   В темном углу мастерской сидела Полина и смотрела на нее в упор – именно так, как сказала Люба Оказывается, все это время она была в мастерской и слышала каждое слово, но ее было не видно за мольбертом.
   – Ага, вот она, легка на помине! – воскликнула Люба.
   – Я не успел предупредить, мы тут как раз занимались, – развел руками Павлуша.
   – Интересно – чем? Хотя я и сама могу догадаться, не маленькая. Только я одна везде, всем лишняя, от меня все убегают… Ладно, так уж и быть, не буду вам больше мешать.
   Люба выскочила в коридор и с такой силой захлопнула за собой дверь, что с потолка на пол шлепнулся кусок штукатурки.
   Удивительное дело, но, как и говорил Павлуша. она на самом деле быстро успокоилась: умылась, съела яблоко, и истерики – как не бывало.
   Поэтому Люба даже бровью не повела, когда кто-то постучал в дверь, которая все равно была не заперта. Она ждала, что Павлуша все-таки придет ее успокоить, не выдержит.
   Но на пороге стояла Полина.
   – Я на минутку, – сказала она, почему-то отводя взгляд. – Хочу все-таки предупредить насчет Сережки Маркелова. Он тебе уже в любви объяснялся?
   – Объяснялся, – удивилась Люба.
   – Давно?
   – Только что, сегодня.
   – Я так и думала. Он у нас темпераментный. Итальянец в России. Ты его не слушай.
   Полина была неестественно бледной и по-прежнему смотрела куда-то в пол. Ее узкое лицо трудно было разглядеть за длинной, косо подстриженной челкой.
   – А тебе завидно, что ли?
   – Нет, не завидно, – с усилием проговорила Полина. – Я бы не стала тебе ничего говорить, ты мне вчера сильно не понравилась. Но Павел Владимирович сказал, что ты его родственница. Да жалко тебя стало. Тебя ведь и так кто-то бросил, видно, что нервы на пределе. Мое дело – предупредить, а ты – как знаешь.
   – Но он… даже плакал. Нет, правда, я сама видела, – растерянно пробормотала Люба.
   – Он всякий раз плачет, – сказала Полина. – И Головой бьется о стенку. Я вчера, когда вас вместе увидела, сразу поняла, что опять у него начался очередной задвиг.
   Люба была так ошарашена, даже не знала, что сказать. Вот тебе и гений, вот тебе и Сальвадор Дали. Но ведь руки дрожали! И слезы…
   – Ты нарочно так говоришь, – выдавила из себя Люба. – Из мести.
   Полина показала на вмятину на двери.
   – Видишь эту дырку? Своими глазами видишь?
   – Ну, вижу.
   – Это Сережка в начале марта железной пепельницей в дверь запустил. Вон она, на полке сверху стоит. Он тогда из-за одной девчонки чуть с собой не покончил, мы его всеми мастерскими связывали. Павел Владимирович ничего не знает, его тогда в городе не было. Сережка девчонке пепельницей чуть голову не проломил. Я сама видела.
   Люба посмотрела на вмятину. Да уж, впечатляет. Не хватало еще, чтобы Сергей из-за нее начал здесь устраивать итальянские страсти и окружающих калечить. В частности Павлушу.
   Любе захотелось хоть чем-нибудь отблагодарить Полину и особенно – загладить вину за свой словесный портрет.
   – У тебя глаза зеленые. Красиво, – сказала она.
   Полина презрительно сверкнула из-под челки колючим, неприязненным взглядом.
   – Говорят, ты жутко способная, – вспомнила Люба чьи-то слова.
   – Кто говорит? – встрепенулась Полина.
   – Сергей. Ну, наш Дон Жуан.
   – А-а-а… этот балабол… Я-то думала, Павел Владимирович. Остальные меня не интересуют.
   Люба хотела спросить: «Почему?»
   Но Полина уже бодро, вприпрыжку бежала по коридору с большой сумкой через плечо, в которой у нее лежали папка с рисунками, кисти, карандаши.
   В общем, все, как у людей.

Глава четвертая
Шурочка

   Люба поймала на себе пристальный взгляд встречного мужчины и остановилась возле витрины поправить растрепанные волосы.
   Это неосознанное кокетство было у нее в крови: видеть себя глазами мужчины. Любого мужчины. Всякого мужчины.
   Она всегда безошибочно угадывала, что нужно сделать, чтобы понравиться собеседнику, и чувствовала, когда в отношениях наступает переломный момент: по интонации, блеску в глазах, особенному прищуру.
   Единственный человек, который на нее совсем никак не реагировал, как на женщину, был Павлуша – Павел Владимирович Бабочкин.
   Это было странно и даже как-то обидно. Но пока ровным счетом ничего не значило. Наоборот, все сильнее разжигало любопытство.
   По своему жизненному опыту Люба знала, что мужчинам на самом деле от женщины нужно только одно. И вся разница в том, что одни люди умеют свое заветное желание старательно скрывать, а другие – сразу говорят открытым текстом. Если честно, те, кто не притворялся, всегда вызывали у нее гораздо больше симпатии.
   Но встреча с Павлушей от начала до конца была исключением из общих правил.
   «Может, он и правда уже старый и его вообще не интересуют женщины?» – пыталась успокоить себя Люба.
   Но сама понимала, что это слишком натянутое, слабое объяснение.
   В фирме Дениса, где она успела немного поработать, именно сорокалетние мужчины и те «кому за пятьдесят» вытворяли такие вещи, что молодежь диву давалась. Как говорил Денис, держи глаза.
   Или все дело в том, что Павлуша – художник, а все творческие люди совсем другие? Но Сережа Маркелов – тоже художник, а сразу же…
   «Наверное, у него жена – красавица, и он по ней сохнет, – решила Люба. – Нужно дождаться, когда она уедет, а то Павлуша на самом деле какой-то потерянный…»
   Она еще раз посмотрела на себя в витринное стекло и почему-то вспомнила о Полине. Может, из-за того, что как раз мимо проходила похожая девушка с короткой взъерошенной стрижкой и с сумкой через плечо?
   «Скорее всего у Павлуши тайная любовь с Полиной, вот и вся разгадка, – усмехнулась про себя Люба, провожая взглядом девушку. – Иначе зачем она вечером у него в мастерской торчала? И на стульчик он к ней подсел слишком уж интимно, делая вид, что подправляет что-то в рисунке. Знаем мы такие уроки. И что он в ней нашел?»
   Вспомнив об ученице Павлуши, Люба еще раз с сомнением оглядела себя в витрине с ног до головы и почему-то вспомнила, как смешно Полина вздыбила рукой волосы, когда рисовала обнаженную натуру, и задумалась о чем-то своем.
   Вот кому было почему-то совершенно безразлично, кто и как на нее смотрит на улице! Может быть, Павлуше нравилась ее независимость, свобода, смелость? Ведь это тоже может быть по-своему красиво.
   Кто-то ведь умеет жить в собственном, неповторимом мире, а вовсе не среди зеркал, витрин, жадных мужских взглядов, намеков…
   Люба собрала волосы в хвостик, нацепила на нос черные очки и запахнулась в длинный плащ. Нечего выставлять себя, как на подиуме, и любоваться на свое отражение в витрине, как будто вокруг посмотреть больше не на что.
   И сразу как будто дышать стало легче.
   Оказывается, все просто. На самом деле в этом большом городе никому ни до кого не было никакого дела. Она сама цеплялась взглядом к прохожим мужчинам, как будто все еще надеялась встретить среди них Дениса.
   Но пора бы о нем забыть, окончательно забыть…
   Люба вдруг вспомнила свой недавний разговор с Катюшкой – единственной подругой, сохранившейся со времен кулинарного училища.
   «Знаешь, а мне почему-то всегда бывает жаль красивых девушек, – вдруг призналась Катюшка, смешно морща нос в рыжих веснушках. – Нет, правда, я не обманываю. Мне и тебя все время жалко, ведь тебе жить намного труднее, чем мне».
   Это было сказано после того, когда они только что вдвоем с трудом укачали спать трехмесячного сына Катюшки, на редкость горластого Ванечку, и в изнеможении упали на диван перед телевизором.
   Люба тогда еще подумала: а что было бы, если бы у них с Денисом тоже появился ребенок? Кошмар какой-то… Или – наоборот, тогда он бы наверняка никуда не исчез? А она, точно так же, как Катюшка, не замечала бы никаких трудностей и сияла от счастья.
   По телевизору тогда как раз шел показ мод. И вдруг – такие странные речи от лучшей подруги.
   «Я хочу сказать, что на красоту почему-то сразу все набрасываются, хотят ухватить для себя хоть кусочек, зубами рвут на части, – совершенно серьезно пояснила Катюшка. – Очень много вокруг хищников. Нужно быть сильной, чтобы уцелеть. Я бы точно не сумела…»
   «А на доброту – тоже набрасываются?» – спросила зачем-то тогда Люба.
   «Вообще-то тоже, – серьезно ответила Катя. – Но все-таки не с таким остервенением. И потом, добрые люди чаще всего бывают к этому готовы, они умеют делиться, это все-таки не так опасно».
   Люба вспомнила глубокомысленное лицо Катюшки и не смогла удержаться от улыбки.
   А ведь тогда, спрашивая о доброте, она даже еще не подозревала о существовании Павлуши, о его голубых, полных сочувствия глазах.
   Наверное, в тот момент, когда она сидела в пустом сквере и чертила прутиком по воде, в ее жизни на самом деле произошло что-то очень важное, удивительное.
   Люба сама не заметила, как очутилась возле дверей художественного музея. Почему-то она со школьных лет не ходила ни в какие музеи. Да и тогда тоже – в добровольно-принудительном порядке, на экскурсии для школьников.
   «А ведь Полина, наверное, все картины здесь наизусть знает, – вспомнила Люба о своей тайной сопернице. – А уж Павлуша – тем более… Надо мне тоже посмотреть, чтобы хоть какая-нибудь тема была для разговоров, а то они меня совсем за глупенькую будут считать».
   Решительно толкнув массивную дверь, Люба вошла в музей, настраиваясь выдержать тяжелое испытание «высокими материями». Но вскоре увлеклась и не успокоилась, пока не рассмотрела все до единого экспонаты. Особенно ей почему-то понравились старинные портреты (неужели у всех людей тогда были такие благородные лица?) и сумрачные пейзажи восемнадцатого века.
   В одном из залов она обнаружила выставку современных художников, где среди многих работ была небольшая картина П. Бабочкина – Павлуши. Она была выполнена в знакомой ей манере, на ней было все вперемешку: солнце, ветер, цветущая яблоня, летящие по воздуху белые цветы, зеленая трава, солнечные зайчики на воде, какие-то разноцветные блики.
   Внизу стояла совсем простая подпись: «Май».
   – Любите экспрессионизм? – спросила смотрительница, подходя к девушке, надолго застывшей перед одной картиной.
   – Что? Нуда… Наверное, – пробормотала Люба. Откуда она знает, как все это по-научному называется?
   – Это наш Бабочкин, – сказала смотрительница с гордостью. – Он всем нравится. Замечательный художник! Однофамилиц того Бабочкина, который в фильме «Чапаев» играл. А может быть, и родственник. Помните, как его Чапай скакал на лихом коне? Нет, ваше поколение, наверное, уже не помнит. Великий был человек.
   – А художник? – напомнила Люба.
   – Я и говорю, может быть, он даже родственник того самого, великого Бабочкина. Правда, тот потом в Москве жил, хотя по рождению – здешний, саратовский. А вы, как я вижу, нездешняя.
   – Ага… нездешняя, – кивнула Люба, поспешно отходя от словоохотливой старушки.
   Она так плохо знала город, на окраине которого прожила несколько лет, и людей, которые в нем жили, что на самом деле могла считать себя нездешней.
   Как сказала бы бабушка – с боку припека.
   «Даже если Павлуша пока не очень признанный художник, это все равно ничего не меняет, – успокоила себя Люба. – Главное, чтобы была цель».
   Люба уже пошла к выходу, когда услышала, как проходившие мимо сотрудницы музея назвали знакомую фамилию.
   – Да нет, ты не поняла, на прошлой неделе Бабочкина в филиале дежурила, она снова все перепутала, иди сама у нее спроси, – цокая каблучками, недовольно сказала одна из женщин.
   «Бабочкина? Так ведь это жена Павлуши! Та самая, которая искусствоведка», – догадалась Люба, и у нее от волнения даже слегка перехватило дыхание.
   – Скажите, а Бабочкина – в музее? – спросила она, сглотнув воздух.
   – Сейчас позову, – ответила сотрудница, пробегая мимо и скрываясь за какой-то дверью.
   Ничего себе… Оказывается, все просто. Даже слишком.
   «Но что я ей скажу? – сразу же испугалась Люба. – Мол, извините, захотелось на вас посмотреть, какая вы из себя… Чушь какая-то».
   Она торопливо пошла к лестнице, но вдруг услышала за спиной негромкий, приятный голос:
   – Девушка, это вы меня спрашивали?
   Люба медленно оглянулась.
   «Она же старая!» – была ее первая мысль.
   Женщина, которая окликнула Любу, была совсем седой, с короткой мальчишеской стрижкой. Впрочем, ее худенькое лицо выглядело довольно моложаво – без косметики, не слишком морщинистое, бледненькое… Так, ничего особенного.
   Скорее всего они с Павлушей были примерно одного возраста. Или мадам Бабочкина была даже старше своего мужа.
   Когда-то, наверное, она была весьма симпатичной особой: серые, немного близорукие глаза, длинная, удивленно склоненная шея. Наверное, из-за этой шеи Сергей тогда назвал жену Павлуши Нефертити?
   Хотя гораздо больше Бабочкина была похожа не на жену фараона, а на цыпленка, который только-только вылупился из яйца и никак не мог понять, где он вдруг очутился.
   – Девушка, это вы меня искали? – повторила она. – Вы спрашивали Бабочкину?
   – Ну да, – призналась Люба, тихо проклиная себя за свое нахальное любопытство.
   В принципе все и так было понятно. Эта старушка в молодежных полосатых брючках не была для Любы конкуренткой.
   Но теперь надо было что-то говорить.
   Спросить что-нибудь об искусстве? Но в голове у Любы, как назло, не было ни одного вопроса.
   Кроме одного: «Неужели в таком возрасте все еще хочется выходить замуж?»
   Или даже так: «Как это вам пришло в голову бросить такого замечательного мужа, который вам в подметки не годится?»
   Но ведь о самом интересном как раз и не спросишь.
   Может быть, прикинуться богатой покупательницей и поинтересоваться, сколько стоит картина «Май», которую написал Павлуша? Но если они на самом деле разводятся и как будто бы даже разъезжаются в разные города, то такой вопрос тоже будет ни к селу ни к городу.
   Как бы Бабочкина не разъярилась ненароком.
   – Мне сказали, что вы диван продаете, – брякнула Люба первое, что пришло в голову, сама себе при этом тихо удивляясь. – Ну, в связи с переездом.
   – Диван? – удивленно подняла жена Павлуши светлые, почти бесцветные брови. – Ну конечно, ангел мой, я продаю диван. И не только диван, а еще множество других замечательных, почти новых вещей. Причем совсем недорого. Можно сказать – отдаю даром. Вы нашли меня по объявлению? Неужели оно все-таки вышло? Какое счастье, ангел мой, ведь я уже и не надеялась…
   – Нуда, по объявлению, – кивнула Люба, мгновенно приободрившись.
   Хотя если объявление и на самом деле где-нибудь было напечатано, наверняка в нем был указан домашний телефон и адрес, а вовсе не художественный музей.
   Но Бабочкина от радости не замечала никаких недоразумений.
   – Наконец-то у меня появился покупатель! – воскликнула она, буквально бросаясь к Любе. – Пойдемте, пойдемте, вы сейчас сами все увидите! Я как раз тоже иду домой, вы чудом меня застали в музее… Можно сказать, со вчерашнего дня я здесь уже не работаю, но все еще прихожу по старой памяти. Пойдемте, что же вы?
   Но Люба все еще колебалась: а вдруг она встретится в квартире с Павлушей? И что тогда ему скажет? Извините, захотелось взглянуть на ваше семейное гнездышко: как живете, что жуете?
   Да и денег к тому же у нее все равно не было. Зачем людям напрасно морочить голову?
   – …Даже не сомневайтесь, вы наверняка что-нибудь для себя подберете, – по-своему поняла ее замешательство Бабочкина. – На ваш выбор – шкаф, стол, полки, книги, сервизы. Да все, что угодно. Я продаю все, абсолютно все. Пойдемте, я вас очень прошу. Ну, пожалуйста…
   Еще немного, и она начала бы жалобно хныкать, как маленькая, капризная девочка. Только почему-то с седыми волосами.
   – Но у меня нет с собой крупных денег, – призналась Люба. – Я хотела просто так, сначала посмотреть.
   – Вот и посмотрите, ангел мой, выберете все, что вам понравится, а деньги завтра принесете. Зато у меня душа будет спокойна, что мне хоть что-то удалось продать и сдвинуть дело с мертвой точки. Кто знает, может быть, благодаря вам, ангел мой, сегодня ночью я наконец-то впервые засну без снотворного.
   И Бабочкина умоляюще схватила Любу за руку – как бы та не убежала.
   – Шурочка, вы сегодня уже не вернетесь? – с улыбкой поинтересовалась смотрительница, когда Бабочкина повлекла Любу к выходу.
   – Возможно, я сюда уже больше никогда не вернусь, – весело ответила в дверях жена Павлуши. – Когда устроюсь в Питере, я вам непременно напишу. Желаю вашему внуку успешно сдать экзамены.
   На улице они познакомились Жену Павлуши звали Александрой Борисовной, и ей на редкость подходило это легкое имя – Шурочка.
   У Шурочки была быстрая походка, так что Любе пришлось бежать за ней почти бегом. Сумка через плечо, узкие брючки, распахнутая куртка, развевающийся на ветру шелковый шарф… Казалось, Шурочка не шла, а летела по городу, едва не сбивая с ног встречных прохожих.
   К тому же на улице она первым делом закурила и, опасно размахивая в воздухе сигаретой, продолжала на ходу описывать, какие несметные сокровища ожидали Любу в нескольких кварталах отсюда.
   Можно было подумать, что они шли осматривать не обыкновенную квартиру, а царскую резиденцию.