Страница:
Князев Лев
Лицо бездны
Лев Князев
ЛИЦО БЕЗДНЫ
Повесть
Партия сказала: "Надо".
(Излюбленное присловье времен
Развитого Социализма).
Бесконечно, неоглядно разлилась на все стороны света бесстрастная, но живая, пульсирующая масса Бездны. Напряженно дышит стихия, глядит в опрокинутую над ней Вечность, чутко прислушиваясь к доносящимся из пространства сигналам. Откуда-то издалека прилетел еле уловимый стон зарождающегося циклона - и на поверхности моря дрогнули, побежали к горизонту мелкие серые морщинки. Час, другой - и преобразовалось все вокруг. Поседел океан, низко стелются над волнами невесть откуда успевшие лиловые тучи. Шуршит, клокочет, рычит потревоженная Бездна, и одиноким, заброшенным кажется в центре ее неуклюжее судно-сцепка, состоящее из громадной, заваленной до верха баржи и упертого ей в корму буксира с высокой, вознесенной над штабелями рубкой.
Все сильнее раскачивают баржу набегающие валы, все круче и чаще размахи мачт, и уже затрещали от напора груза стальные стойки. Вот-вот не выдержит металл, рухнет, рассыплется караван, усеет море тысячами мертвых бревен.
Жутковато молодому штурману в рулевой рубке. Куда ни глянет - стеной поднялась пенная вода. Пока было светло, еще угадывались небо и горизонт, а сошла тьма - и сузился круг существования до выхваченных лучом прожектора мокрых стоек и костров беспорядочно, кое-как наваленного леса. Известно штурману, что заваливали баржу в спешке: указание было - выйти в море досрочно, чтобы засчитали, отрапортовали туда, наверх, неким указующим инстанциям: есть план!
Не подготовили как надо и грузы на причалах, оттого кидали сначала легкий лес, а сверху тяжелые породы, хотя каждый знал: нельзя! Протестовал капитан, отказывался, сказали: "На-до"! Он предъявил только что полученное штормовое предупреждение, ему в ответ "фулл спид эхед" (Полный вперед! (Англ.)). (не лыком шиты!). Склонил голову моряк - подчинился. Имеет право и отказаться, только не видать тогда загранки и валюты, а кому оно хочется - плавать впустую. Вот так и двинулись, а теперь стихия предъявляет свой счет. С ней не договоришься! Навалилась густеющим штормом, бросает, играется с судном, выставляет смертный оскал. Передернул плечами штурман, оглянулся - и встретил отрешенный взгляд рулевого матроса. Придал голосу строгость.
- На румбе?
- Сто восемь.
- Не рыскать! - штурман потянулся к телефону, набрал номер. - Алло, машина?
- Третий механик Ковалев у телефона, - откликнулся юношеский бас.
- Привет, Макс, как у тебя?
- Бросает, старик, а что наверху?
- Держись, брат, и думай о Виктории.
- А ты - о Машеньке, и смотри за посудой, страдалец...
Улыбаясь, штурман клацнул в гнездо трубку и обратил взгляд к каравану. Боже, не до шуток, кладет сцепку, как ваньку-встаньку. Эх, Маша, знала б ты, как нам приходится! Далеко понеслись мысли штурмана. Не ведая преград, легко пронзая пространство, промчались над взбесившимся океаном, прибрежными скалами, долинами и хребтами, к родному городу и дому. Там, в памятной до каждого уголка, до пятнышка на обоях квартире живет молодая женщина с мягкими, прохладными ладонями и любящим, всепонимающим взглядом. И еще девочка, крохотулька, которую так славно взять после долгой разлуки, поднять над собой, прижаться к ее ангельски гладкой щечке. "Сколей плиезжай, пaпyлик!" Господи, спаси и сохрани моряка! Никогда не молился, отучен подлой Системой, но верю, хочу верить, только пронеси, боже, эту беду.
Вцепился в штурвал рулевой, не отрывая тревожного взгляда от ходящей туда-сюда картушки компаса. Почти четверть земной окружности разделяет его от дома, но легко достигают импульсы его любящего сердца. Оказаться бы теперь в далеком городке средней России, полюбоваться куполами соборов, пройти по арке моста, перекинутого через глубокую быструю речку и остановиться наконец, сдерживая частое дыхание перед дряхлым домиком с давно некрашенными ставнями. Помнит ли, ждет ли - его самая красивая в мире девчонка?
В нескольких метрах внизу, под рубкой, в машинном отделении буксира, высвеченном холодным, всепроникающим сияньем бесчисленных лампочек, в мерном, согласованном рокоте, жужжании, клацаньи, шипеньи, чириканьи множества механизмов и систем с тревожной сосредоточенностью несет вахту жилистый парень. Сухощавое лицо, голубые глаза, к потному лбу прилипли колечки русой шевелюры. Угадал штурман насчет направления мыслей механика: именно о ней, о Виктории, думал тогда и теперь третий механик Максим Ковалев, наблюдая работу хитрых кинематических схем и многочисленных приборов.
Поздний час на этом меридиане Планеты. Отдыхает в своих ячейках в каютах два десятка мыслящих существ, населяющих и обслуживающих сцепку-систему. Посреди холодного пространства тяжко и опасно раскачивается стальная коробка и летят от нее в дальние дали непрерывные сигналы, импульсы, недоступные измерению самыми совершенными приборами.
Занятый своими мыслями, Максим Ковалев перекрыл клапана льяльного насоса. Откачку воды закончил. Широко расставляя ноги, обошел горячий масляно-блестящий, могуче и мерно дудукающий главный двигатель японской фирмы Дайхатсу. Заглянул в токарку, хлопнул по пути крышкой ящика с ветошью и направился в центральный пост управления - ЦПУ.
И здесь вдруг пятым чутьем уловил что-то неладное, сверхопасное в окружающем его мире. Нечто невидимое, но страшное, заставившее кожу покрыться мурашками. Он ощутил опасность каждым нервом своего молодого и оттого по-звериному чуткого организма. Еще не понимая причины заполнившей его необычной тревоги, Максим шагнул к телефону, поскользнулся и едва не упал, схватившись за угол столика. Рванул трубку, набрал телефон мостика.
- Слушай, Леха, чего нас бросает не по-хорошему?
- Сейчас вызову капитана, - ответил дрогнувшим голосом штурман.
Максим с хрустом вставил в гнездо трубку, потянулся к вахтенному журналу и оторопел: подпрыгнув на столике, журнал полетел к нему навстречу. И переборка ринулась на него. Максима потянуло в сторону, как на крутом вираже. Он вцепился в поручни. В токарке загремела жесть, звякнули и покатились инструменты. Максим упал, больно стукнувшись о железо плечом и головой. Он не потерял сознания и оттого глазам не поверил, увидев прямо над собой палубу, а рядом - лампочку, которая гасла не сразу, а постепенно, как бывает перед началом киносеанса...
А в это время мирно всхрапывали в своих (а иные и в чужих) постелях те, кто по выработанной годами привычке слепого подчинения любой верховной химере были страшнее стихии. Они в большинстве своем остались вполне довольны прошедшим днем и достигнутыми успехами в том удивительном изобретении Системы, которое она нарекла Социалистическим Соревнованием. Именно в этом процессе труд давно утратил свое первоначальное предназначение как источник благ для человека и общества, обернувшись нелепой фантасмагорией, именуемой Планом и Социалистическими обязательствами. Именно ради Плана, а не пользы людской сотни предприятий и миллионы людей страны шли "от успеха к успеху", сжигали материальные ресурсы и человеческие жизни, чтобы отрапортовать о выполнении все тех же "показателей". С выходом сцепки в море заготовленные рапорты уже летели по известным адресам, где их ждали такие же деятели, следящие не за результатами труда, а за Показателями Соцсоревнования. Они спали теперь и не уловили своими зачерствелыми в кабинетных дуэлях душами всплеска отчаянных сигналов, летевших во Вселенную из перевернувшегося и затопляемого ледяным водопадом судна. Что им до беснующейся Бездны, играющей бестолково нагруженной посудиной! Страх не сжимал их сердца, когда вслед за другими пришла гигантская волна, подкатилась под плоское днище баржи, легко подняла ее на холодной спине, накренила круче прежнего. Мгновение задержалась баржа в критической точке - и вернуться бы ей обратно, да подкатил под борт следующий могучий вал, и дрогнула посудина, повалилась на борт. Покатились по стойкам, словно по выложенным покатам, бревна. С грозным рокотом рухнули они в море, распластались громадным качающимся пятном. А баржа совсем уже легко юркнула вслед за ними в гостеприимно распахнутые объятия пучины и вместе с ней кувыркнулся вверх днищем по-особому, надежно прикрепленный буксир. Секунда - и ворвалась в коридоры, каюты, рубки плотоядно рычащая, торжествующая Бездна, оборвала невидимые нити, соединяющие судно с живой Землей. И в далеком северном городе, где задумчивые соборы глядятся в глубокую реку, освещенную в этот час закатным солнцем, вдруг кольнуло у совсем юной девушки. После работы она села за поданный матерью ужин, но, схватившись за сердце, отложила ложку.
- Что, доченька, не нравится?
- Я потом, мама. Устала. - И пошла в свою комнату. И долго там рассматривала в альбоме цветную фотографию бравого матроса в пятнистой "варенке" на фоне японских пагод.
А в другом городе, в квартире на четвертом этаже, молодая мама, укладывая дочку, вдруг охнула, занервничала неизвестно почему и даже прикрикнула на ребенка...
Оборвались нити. Ничего более не связывает с живым миром две перевернутые вверх днищами, соединенные смертным узлом посудины. Но вот что-то вдруг явилось. Совсем слабенький, неизмеримый никакими приборами, кроме души человеческой, сигнал пробился сквозь железо и толщу воды, летит на континент. Есть! Я жив, люди!
Вика, я жив.
Мама, бедная моя.
Больно ушибся.
Темно, холод.
Проклятая Система перевернулась. Я - в железном гробу. Максим Ковалев закрыл вахтенный журнал и выключил фонарик. В кромешной тьме стало заметно холоднее. А ведь двигатель еще отдавал тепло, что же дальше... Над головой и за бортами плескалась невидимая вода, отделенная железом корпуса. Внизу Бездна подступала к ногам, дышала ледяной утробой. Пахло горелым маслом и ржавчиной. Максим достал из кармана штанов шкертик и туго привязал коротенький простой карандаш. Счастье, что карандаш не вывалился из кармана, когда это случилось. Он включил фонарик, снова открыл машинный журнал и надписал на другой странице. "Вика, не знаю, зачем пишу. Наверное, я один живой на пароходе..."
Остальные - за переборками, он стиснул зубы, чтобы не клацали. Они рядом, но их уже нет. Наверное, парят в воде, как космонавты в модуле. Или застряли в дверях в последнем рывке на волю, когда эта коробка перевернулась. Не успели. Уткнулись в углах, вцепились в поручни, застигнутые волной. Каково им там было, когда эта сволочь сыграла оверкиль...
"Прощай, Леха, прощайте все! - крупно накидал он вздрагивающей рукой.
Навсегда.
Я знаю, уверен, меня спасут!
Выйду наверх и расскажу, как было.
Нас дурили, что Система абсолютно непотопляема, но это - плешь - мудэ форштевень, как говорят старые моряки. И мы все, кто верил в глупые сказки, расквитались за это. Все у нас оказалось не так!"
"Да, ОКАЗАЛОСЬ!" - написал он печатными буквами.
"Стармех Гусев, ты прав, подлое слово ОКАЗАЛОСЬ вершит наши дела..." Максим выключил свет, прислушался. Постукивали шпили артикапла (Соединительное устройство). Они как два поршня с закругленными головками диаметром в два обхвата выдвигаются из бортов буксира и входят в гнезда в кормовом вырезе баржи. Теперь, когда Система перевернулась, пустая баржа не утонет, а шпили удержат на плаву буксир. Они будут удерживать его, пока не откажет гидравлика. Она скиснет рано или поздно, ведь масло уходит из трубки, и тогда шпили выскользнут из пазов, стальная коробка оторвется от баржи и, набирая скорость в падении, ринется вниз, в объятия пучины.
"Но это будет через сутки, не раньше, а к тому времени придут спасатели, я выберусь" - Максим протянул руку и, нащупав в темноте выдвижной ящик вахтенной тумбочки, бросил туда журнал. Сцепил руки, зубы клацнули. Холод становился нестерпимым, мерзли уши.
Под ногами хлюпало. Осторожно переступая через невидимые трубопроводы, скобы и кабеля, он сделал несколько шагов по тому пространству, что еще недавно было подволоком машинного отделения, а теперь превратилось в палубу. В темноте добрался до ящика с ветошью. Включил фонарик - в дрожащем овале света вырисовалась откинутая крышка, раскиданные по трубам тряпки. Часть ветоши плавала в воде. Максим стянул замасленную вахтенную рубашку, и, выбирая тряпки подлиннее, стал наматывать их на себя. Расстегнул брюки, обмотал поясницу. Надел рубаху на спеленутое тело - почувствовал себя теплее.
Светя фонариком, вернулся к тумбочке, присел на жесткий угольник и снова выключил свет, сразу погрузившись в пронзительно-холодную тьму. А вверху, над днищем, рычало море. Жутью и холодом несло из тьмы под ногами. Не выдержав напряжения, Максим задрожал, заклацал зубами, вцепился обеими руками в железо и заревел во все горло.
- А-а-а-а! Будьте вы все прокляты! Мама! Мама, за что?
Прорвался сквозь железо и толщу тумана, полетел к земле такой тонюсенький, неизмеримый грубыми приборами позывной человеческого сердца. Мне плохо, мама! Вика, я жив и надеюсь! И две женщины: одна совсем юная - в городе на берегу океана, другая, уже уставшая, на склоне жизни в далеком белорусском селе неосознанно приняли сигнал беды и встревоженные непонятной тоской, забыли на время все дела, устремились мыслям и к тому, от кого прилетела смутная весть.
...Как бы далеко ни находился экипаж, один раз в сутки судовой радист посылает в эфир стандартное извещение для родного пароходства. Дежурный оператор зафиксирует этот факт в специальном журнале, начальник смены убедится, что служба его на высоте, и утром диспетчер, отвечающий за работу данной группы судов, сможет доложить начальнику пароходства, что все в его епархии идет нормально. Если же с одним из судов произойдет страшное и непредвиденное, то именно отсутствие радиосвязи будет первым знаком беды.
В ночь, когда волна перевернула баржебуксирный состав и очередное сообщение с него не поступило (да и не могло поступить!) в радиоцентр пароходства, дежурный оператор Люся Щелгунова, молодая, но уже обремененная заботами женщина, на секунду встревожилась. Отчего бы это? Она глянула на часики: до конца смены оставались минуты. "Ну, Толик, получишь ты от шефа мощный втык", - подумала Люся о знакомом ей радисте буксира. После чего аккуратным мелким почерком внесла в журнал запись: "На связь не вышел". Теперь ей следовало бы немедленно доложить о происшествии начальнику смены, но Люся подумала, что, быть может, Толик еще опомнится и пришлет радиограмму и не стоит его зря подводить докладом. А кроме того, закрыв журнал, Люся уже думала о том, что сегодня в профкоме выдают продуктовые заказы сотрудникам и ей следует поторопиться, чтоб не остаться обойденной. Затем ей предстояла еще пробежка по магазинам и рынкам - ежедневный марафон простой русской гражданки, не прикрепленной к спецбуфетам и распределителям, где приобретают хлеб насущный руководящие люди Системы.
Прошли сутки и еще двенадцать часов, и лишь тогда новый оператор, такая же затурканная "временными трудностями", но все еще сохранившая чувство служебной ответственности женщина подняла тревогу: нет сообщений с "Большекаменска" - и тотчас доложила об этом начальнику смены. Тот мгновенно оценил ситуацию.
- Почему только сейчас доложили, где Щелгунова?
- А я при чем? - пожала плечами радистка.
Через несколько минут все службы пароходства узнали потрясающую новость. Начальник пароходства Юрьев, которому доложили о ЧП, вызвал "на ковер" своего заместителя Мелькова.
- Непорядок на флоте, Михайлыч, - сказал он тоном, не оставляющим сомнения в том, кто из них ответствен за непорядок. - Что там могло случиться с этим ББС?
Юрьев был еще сравнительно молод, аккуратист и в обычных обстоятельствах умел держать себя в форме. Он славился обаянием и, как трепали злые языки, именно уменьем разговаривать с начальством да и подчиненными больше всего был обязан своему стремительному взлету из портовых служащих в руководители крупнейшего пароходства. В деловой своей биографии Юрьев не имел ни минуты морской практики, но заменил на посту бывалого моряка, энергичного и талантливого организатора, который, увы, однажды не угодил самому большому начальству и тем самым приговорил себя. Опытные клерки, угадывая желания "первого", умело организовали доверчивому мореману несколько крупных выпивок, после чего доложили о нем как о "неисправимом алкоголике" и министр, в глубине души всегда побаивавшийся талантливого "президента" морской фирмы как вероятного кандидата в министерское кресло, с удовлетворением выполнил поступившую партийную директиву, заменив моряка человеком, знавшим море только по картинкам, зато свято исполнявшим любой намек партийного начальства.
Как ни странно, новое назначение не очень смутило бывшего портовика (те же злые языки за глаза называли его "крановщиком"), ибо и сам морской министр тоже происходил из портовиков, однако же в условиях Системы как-то управлялся с громадой флота и однажды даже заработал Золотую Звезду Героя, проехавшись пассажиром на атомоходе до Северного полюса. Что позволено наверху, становится правилом и на местах - и вот теперь, грызя отрощенный ноготь мизинца, Юрьев прикидывал так и сяк своим сухопутным разумом, что могло случиться там, в холодном море, с замолчавшим вдруг буксиром, и что следует немедленно предпринять... Он выжидательно смотрел на заместителя, ибо тот пришел в пароходство с капитанского мостика.
- Не думаю, что это разгильдяйство, - сказал Мельков. - Там толковый уважающий себя и Устав службы капитан.
- Кто? - тотчас спросил Юрьев и смутился. В отличие от бывшего начальника и своего заместителя он никак не мог запомнить фамилии всех этих капитанов. По правде говоря, Юрьев не считал нужным засорять мозги сведениями, которые легко получить в любое время от двухсотрублевого секретаря, исполнительного диспетчера, от заместителя в конце концов. И однако теперь, не зная фамилии попавшего в беду капитана, он смутно почувствовал неудобство. Лучше бы знать, черт побери, подумал он.
- Серегин, - заместитель положил на стол перед начальникам листок радиограммы. - Вот он прислал три дня назад, после выхода из Южного...
ЗАГРУЖЕН НЕУДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНО... СНИЗИЛО ОСТОЙЧИВОСТЬ... СЛЕДУЮЩИЙ РЕЙС ПРОШУ ПРИНЯТЬ МЕРЫ ПЛОТНОЙ УКЛАДКИ ЛЕСА... - прочел Юрьев.
- Вы мне говорили об этой радиограмме? - поднял он глаза на заместителя.
- Разумеется, еще до диспетчерской.
- Так... - Юрьев и сам уже вспомнил, что разговор насчет плохой загрузки возникал. И не первый раз. И не только на этом "Большекаменске". Но жалобы шли, начальник порта получал из управления строгие внушения, а далее все продолжалось привычным порядком. Как-то само собой возникло и жило подспудно мнение, что поскольку баржи строили японцы, то они наверняка сделаны с большим запасом остойчивости. Как говорят на флоте, с "поправкой на дурака". Потому и не тревожились особенно. И пока - проходило.
- Но что же с ними могло случиться, Виктор Михайлович, - спросил Юрьев, вышагивая по кабинету и снова обкусывая ноготь мизинца. Ноготь, кстати, отрастил он не пижонства ради, а для дела. Юрьев и во внеслужебное время слыл отличным мужиком, мог принять и проводить гостей по высшему разряду, умел спеть в компании под собственный аккомпанемент на гитаре - вот здесь-то и употреблялся ноготь вместо медиатора. - Не перевернулись же они, черт возьми, как тот "Тикси"! (Теплоход Дальневосточного пароходства. Погиб в -1967 году в Тихом океане вместе с экипажем.) - воскликнул он наконец в сердцах.
- Будем надеяться, - сказал заместитель, думая об этой трагической возможности.
В адрес всех судов, находящихся в районе предполагаемой аварии "Большекаменска" полетели радиограммы с приказом произвести радиопоиск и визуальное наблюдение за морем.
В день, когда радиограммы ринулись в эфир, Люся Щелгунова, та самая радистка, что не сообщила вовремя об отсутствии связи, под строгим секретом рассказала о начавшемся поиске своей приятельнице Кларе, служившей в отделе судоремонта. Молодые женщины стояли в очереди в управленческой столовой самообслуживания. Люся нашептывала новость, осторожно поводя по сторонам - не подслушивают ли? - круглыми, с ободками, как у курочки, глазами.
- Ой, ты знаешь, шеф мой мечет громы и молнии, хорошо если ничего страшного не случилось с бэбээской, там же наша Маринка пошла буфетчицей, ну, та, которая с Вовкой из Службы, и Макс Ковалев там третий механик, помнишь, перед Новым годом приезжал в управу по квартирному вопросу? Такой черненький, ничего себе, еще принес девчонкам коробку японских конфет, не жлоб, молодчина.
- Сколько времени их нет на связи? - строго прервала Клара.
- 36 часов, я же сказала!
- Интересные дела! - хмыкнула Клара, смерив подругу осуждающим взглядом, чего же раньше-то не хватились?
- А я знаю? - горячо зашептала Люся на ухо подружке. - Я же записала в журнале по вахте, а Лизавета не доложила шефу, что они не вышли в эфир. Она, видите ли, "не придала значения"! Пустила слезу, мол, у меня ребенок температурит, лекарств в аптеке нет и так далее...
- Короче, ни ты, ни она не виноваты, - хмыкнула Клара. - Так у нас все идет колесом: пароходы переворачиваются, горят, выскакивают на мель - и спросить не с кого. В отделе моем ребята инженеры подсчитали, что во время войны Микадо потопил меньше дальневосточников, чем в мирное время мы сами, своими дурными руками. - Снова наклоняясь, она понизила голос. - Бардак-с в Системе, снизу доверху, как говорят наши мальчики, довела страну великая руководящая сила. Подай мне компот, пожалуйста.
- Стоп, стоп, обожди, ребята, - твердил себе Максим, пытаясь унять сотрясавшую тело дрожь. - Если умереть, так не со страха. Живой я? Живой. Воздух есть? Вот он, кругом меня. И шпили артикапла еще в гнездах, держат буксир в корме этой посудины, а она никогда не утонет, это уж на сто двадцать процентов. Чего это я дрожу? Ну, случилось. Парням - конец, плавают здесь, рядом. Темно. Страшно. Перестань дрожать! - крикнул он. - Аллен Бомбар сказал: Моряки, вас губит не Бездна, а страх. Точно. Так и свихнуться недолго. "Маму" закричал, видите ли! Мама, дружок, свое для тебя сделала, теперь ты трудись для нее, понял?
Он с трудом поднялся, подсвечивая фонариком, дошел до двери в ЦПУ. Ручка была глубоко в воде. Поежившись, он стянул с себя робу, размотал тряпки, попробовал ступней ледяную воду и, не раздумывая более, погрузился с головой. Нащупал ручку, потянул - она не поддалась. Вынырнул, хватил воздуха - и погрузившись снова рванул, что было силы. Стальная ручка обломилась... "Ай да я!" - угрюмо подумал он, отбросив булькнувший обломок. Дрожа всем телом, оделся, обмотался ветошью. Дверь в мастерскую электрика оказалась доступнее. Он порыскал среди рассыпанных инструментов и приборов, обнаружил еще один фонарик. Потом прошелся по тесному пространству своего отсека, прикрутил пробку топливного танка и приемные клапана кингстонов, через которые быстро уходил воздух. Теперь согреться. Он сильно закрутил руками, словно хотел вылететь из стальной могилы. Десять, двадцать, сто, двести раз... В ту и другую сторону. Уронил уставшие руки, потом ожесточенно, с напряжением закрутил ими в обратную сторону. Досчитал до трехсот, взмок, как после хорошей пробежки. Утер пот со лба, отдышался. Теперь - приседания. Десять - тридцать сто. Достаточно для первого раза. Долго поправлял размотавшиеся тряпки. "Так, хорошо. Буду делать зарядку через каждые три часа", - сказал он в темноту. Звуки упали, словно камни в трясину. В ответ дохнуло глубоким холодом. Ему снова стало жутко. И тотчас в ушах заплескала вода. Там, поверх днища, и внизу. Вода вытесняет, сжимает воздух и поднимается все выше. Воздух все плотнее, и дыхание его стало чаше.
Сколько я продержусь? Он включил фонарик - был девятый час. Четверть девятого утра. Теперь я уже сменился бы с вахты и побыл под горячим душем. Потом позавтракал. Маринка поворчала бы, что тянутся эти черти - вахтенные, но, так, больше для виду - она добрячка. Подала бы селедку и отварную картошку, в понедельник это дают на всем флоте от Белого моря до Тихого океана...И ненароком задела бы меня, наклоняясь над столом. Все, Маринка, с этим покончено, извини, у меня другая... Он спохватился, что думает о Маринке, как о живой, а она теперь там, за переборкой. И проснуться, наверное, не успела. Проклятая коробка! Кто же знал, что все так будет! - заскрипел он зубами.
Но есть совсем не хочется. Он потянулся к перевернутому ящику, при свете фонаря раскрыл журнал, глянул на часы и стал писать.
"8-20. Вода прибывает. Не страшно, знаю, помощь придет..."
Он перестал писать, застыл, вслушиваясь в хлюпающие звуки внизу, сбоку, вверху. И какие-то странные, глухие постукивания у борта. Передернул плечами. А что если кто-то еще остался жив? Не в каютах, а там, на поверхности, на днище? Мог же Лешка выпрыгнуть, когда баржа повалилась? И ухватиться в воде за бревно. Десять тысяч кубиков развалились там, на поверхности океана, не хуже, чем во время лесосплава, почему бы не ухватиться? Да и шлюпки наверняка вынырнули, сорвались с кильблоков, они же с воздушными ящиками! Кто-то мог влезть в них, и сейчас мерзнет там, как я, и ждет помощи. Но там светло, там уже утро! - Отшвырнув журнал, Maксим метнул лучом фонарика по борту. Овал света, прыгая, скользил по решетке шпангоутов. Порыскав светом, Максим обнаружил торчавший из-под воздушной трубки гаечный ключ, схватил его и ожесточенно застучал по стальной обшивке.
- Эй, кто там живой! - закричал он изо всех сил.
Прислушался. И не веря еще себе, с обвально нахлынувшей радостью услышал, как что-то корябнуло там, вверху, по днищу, потом раздались три глухих стука. И еще три после паузы. Снова царапнуло - и еще стук, ритмичный, зовущий.
ЛИЦО БЕЗДНЫ
Повесть
Партия сказала: "Надо".
(Излюбленное присловье времен
Развитого Социализма).
Бесконечно, неоглядно разлилась на все стороны света бесстрастная, но живая, пульсирующая масса Бездны. Напряженно дышит стихия, глядит в опрокинутую над ней Вечность, чутко прислушиваясь к доносящимся из пространства сигналам. Откуда-то издалека прилетел еле уловимый стон зарождающегося циклона - и на поверхности моря дрогнули, побежали к горизонту мелкие серые морщинки. Час, другой - и преобразовалось все вокруг. Поседел океан, низко стелются над волнами невесть откуда успевшие лиловые тучи. Шуршит, клокочет, рычит потревоженная Бездна, и одиноким, заброшенным кажется в центре ее неуклюжее судно-сцепка, состоящее из громадной, заваленной до верха баржи и упертого ей в корму буксира с высокой, вознесенной над штабелями рубкой.
Все сильнее раскачивают баржу набегающие валы, все круче и чаще размахи мачт, и уже затрещали от напора груза стальные стойки. Вот-вот не выдержит металл, рухнет, рассыплется караван, усеет море тысячами мертвых бревен.
Жутковато молодому штурману в рулевой рубке. Куда ни глянет - стеной поднялась пенная вода. Пока было светло, еще угадывались небо и горизонт, а сошла тьма - и сузился круг существования до выхваченных лучом прожектора мокрых стоек и костров беспорядочно, кое-как наваленного леса. Известно штурману, что заваливали баржу в спешке: указание было - выйти в море досрочно, чтобы засчитали, отрапортовали туда, наверх, неким указующим инстанциям: есть план!
Не подготовили как надо и грузы на причалах, оттого кидали сначала легкий лес, а сверху тяжелые породы, хотя каждый знал: нельзя! Протестовал капитан, отказывался, сказали: "На-до"! Он предъявил только что полученное штормовое предупреждение, ему в ответ "фулл спид эхед" (Полный вперед! (Англ.)). (не лыком шиты!). Склонил голову моряк - подчинился. Имеет право и отказаться, только не видать тогда загранки и валюты, а кому оно хочется - плавать впустую. Вот так и двинулись, а теперь стихия предъявляет свой счет. С ней не договоришься! Навалилась густеющим штормом, бросает, играется с судном, выставляет смертный оскал. Передернул плечами штурман, оглянулся - и встретил отрешенный взгляд рулевого матроса. Придал голосу строгость.
- На румбе?
- Сто восемь.
- Не рыскать! - штурман потянулся к телефону, набрал номер. - Алло, машина?
- Третий механик Ковалев у телефона, - откликнулся юношеский бас.
- Привет, Макс, как у тебя?
- Бросает, старик, а что наверху?
- Держись, брат, и думай о Виктории.
- А ты - о Машеньке, и смотри за посудой, страдалец...
Улыбаясь, штурман клацнул в гнездо трубку и обратил взгляд к каравану. Боже, не до шуток, кладет сцепку, как ваньку-встаньку. Эх, Маша, знала б ты, как нам приходится! Далеко понеслись мысли штурмана. Не ведая преград, легко пронзая пространство, промчались над взбесившимся океаном, прибрежными скалами, долинами и хребтами, к родному городу и дому. Там, в памятной до каждого уголка, до пятнышка на обоях квартире живет молодая женщина с мягкими, прохладными ладонями и любящим, всепонимающим взглядом. И еще девочка, крохотулька, которую так славно взять после долгой разлуки, поднять над собой, прижаться к ее ангельски гладкой щечке. "Сколей плиезжай, пaпyлик!" Господи, спаси и сохрани моряка! Никогда не молился, отучен подлой Системой, но верю, хочу верить, только пронеси, боже, эту беду.
Вцепился в штурвал рулевой, не отрывая тревожного взгляда от ходящей туда-сюда картушки компаса. Почти четверть земной окружности разделяет его от дома, но легко достигают импульсы его любящего сердца. Оказаться бы теперь в далеком городке средней России, полюбоваться куполами соборов, пройти по арке моста, перекинутого через глубокую быструю речку и остановиться наконец, сдерживая частое дыхание перед дряхлым домиком с давно некрашенными ставнями. Помнит ли, ждет ли - его самая красивая в мире девчонка?
В нескольких метрах внизу, под рубкой, в машинном отделении буксира, высвеченном холодным, всепроникающим сияньем бесчисленных лампочек, в мерном, согласованном рокоте, жужжании, клацаньи, шипеньи, чириканьи множества механизмов и систем с тревожной сосредоточенностью несет вахту жилистый парень. Сухощавое лицо, голубые глаза, к потному лбу прилипли колечки русой шевелюры. Угадал штурман насчет направления мыслей механика: именно о ней, о Виктории, думал тогда и теперь третий механик Максим Ковалев, наблюдая работу хитрых кинематических схем и многочисленных приборов.
Поздний час на этом меридиане Планеты. Отдыхает в своих ячейках в каютах два десятка мыслящих существ, населяющих и обслуживающих сцепку-систему. Посреди холодного пространства тяжко и опасно раскачивается стальная коробка и летят от нее в дальние дали непрерывные сигналы, импульсы, недоступные измерению самыми совершенными приборами.
Занятый своими мыслями, Максим Ковалев перекрыл клапана льяльного насоса. Откачку воды закончил. Широко расставляя ноги, обошел горячий масляно-блестящий, могуче и мерно дудукающий главный двигатель японской фирмы Дайхатсу. Заглянул в токарку, хлопнул по пути крышкой ящика с ветошью и направился в центральный пост управления - ЦПУ.
И здесь вдруг пятым чутьем уловил что-то неладное, сверхопасное в окружающем его мире. Нечто невидимое, но страшное, заставившее кожу покрыться мурашками. Он ощутил опасность каждым нервом своего молодого и оттого по-звериному чуткого организма. Еще не понимая причины заполнившей его необычной тревоги, Максим шагнул к телефону, поскользнулся и едва не упал, схватившись за угол столика. Рванул трубку, набрал телефон мостика.
- Слушай, Леха, чего нас бросает не по-хорошему?
- Сейчас вызову капитана, - ответил дрогнувшим голосом штурман.
Максим с хрустом вставил в гнездо трубку, потянулся к вахтенному журналу и оторопел: подпрыгнув на столике, журнал полетел к нему навстречу. И переборка ринулась на него. Максима потянуло в сторону, как на крутом вираже. Он вцепился в поручни. В токарке загремела жесть, звякнули и покатились инструменты. Максим упал, больно стукнувшись о железо плечом и головой. Он не потерял сознания и оттого глазам не поверил, увидев прямо над собой палубу, а рядом - лампочку, которая гасла не сразу, а постепенно, как бывает перед началом киносеанса...
А в это время мирно всхрапывали в своих (а иные и в чужих) постелях те, кто по выработанной годами привычке слепого подчинения любой верховной химере были страшнее стихии. Они в большинстве своем остались вполне довольны прошедшим днем и достигнутыми успехами в том удивительном изобретении Системы, которое она нарекла Социалистическим Соревнованием. Именно в этом процессе труд давно утратил свое первоначальное предназначение как источник благ для человека и общества, обернувшись нелепой фантасмагорией, именуемой Планом и Социалистическими обязательствами. Именно ради Плана, а не пользы людской сотни предприятий и миллионы людей страны шли "от успеха к успеху", сжигали материальные ресурсы и человеческие жизни, чтобы отрапортовать о выполнении все тех же "показателей". С выходом сцепки в море заготовленные рапорты уже летели по известным адресам, где их ждали такие же деятели, следящие не за результатами труда, а за Показателями Соцсоревнования. Они спали теперь и не уловили своими зачерствелыми в кабинетных дуэлях душами всплеска отчаянных сигналов, летевших во Вселенную из перевернувшегося и затопляемого ледяным водопадом судна. Что им до беснующейся Бездны, играющей бестолково нагруженной посудиной! Страх не сжимал их сердца, когда вслед за другими пришла гигантская волна, подкатилась под плоское днище баржи, легко подняла ее на холодной спине, накренила круче прежнего. Мгновение задержалась баржа в критической точке - и вернуться бы ей обратно, да подкатил под борт следующий могучий вал, и дрогнула посудина, повалилась на борт. Покатились по стойкам, словно по выложенным покатам, бревна. С грозным рокотом рухнули они в море, распластались громадным качающимся пятном. А баржа совсем уже легко юркнула вслед за ними в гостеприимно распахнутые объятия пучины и вместе с ней кувыркнулся вверх днищем по-особому, надежно прикрепленный буксир. Секунда - и ворвалась в коридоры, каюты, рубки плотоядно рычащая, торжествующая Бездна, оборвала невидимые нити, соединяющие судно с живой Землей. И в далеком северном городе, где задумчивые соборы глядятся в глубокую реку, освещенную в этот час закатным солнцем, вдруг кольнуло у совсем юной девушки. После работы она села за поданный матерью ужин, но, схватившись за сердце, отложила ложку.
- Что, доченька, не нравится?
- Я потом, мама. Устала. - И пошла в свою комнату. И долго там рассматривала в альбоме цветную фотографию бравого матроса в пятнистой "варенке" на фоне японских пагод.
А в другом городе, в квартире на четвертом этаже, молодая мама, укладывая дочку, вдруг охнула, занервничала неизвестно почему и даже прикрикнула на ребенка...
Оборвались нити. Ничего более не связывает с живым миром две перевернутые вверх днищами, соединенные смертным узлом посудины. Но вот что-то вдруг явилось. Совсем слабенький, неизмеримый никакими приборами, кроме души человеческой, сигнал пробился сквозь железо и толщу воды, летит на континент. Есть! Я жив, люди!
Вика, я жив.
Мама, бедная моя.
Больно ушибся.
Темно, холод.
Проклятая Система перевернулась. Я - в железном гробу. Максим Ковалев закрыл вахтенный журнал и выключил фонарик. В кромешной тьме стало заметно холоднее. А ведь двигатель еще отдавал тепло, что же дальше... Над головой и за бортами плескалась невидимая вода, отделенная железом корпуса. Внизу Бездна подступала к ногам, дышала ледяной утробой. Пахло горелым маслом и ржавчиной. Максим достал из кармана штанов шкертик и туго привязал коротенький простой карандаш. Счастье, что карандаш не вывалился из кармана, когда это случилось. Он включил фонарик, снова открыл машинный журнал и надписал на другой странице. "Вика, не знаю, зачем пишу. Наверное, я один живой на пароходе..."
Остальные - за переборками, он стиснул зубы, чтобы не клацали. Они рядом, но их уже нет. Наверное, парят в воде, как космонавты в модуле. Или застряли в дверях в последнем рывке на волю, когда эта коробка перевернулась. Не успели. Уткнулись в углах, вцепились в поручни, застигнутые волной. Каково им там было, когда эта сволочь сыграла оверкиль...
"Прощай, Леха, прощайте все! - крупно накидал он вздрагивающей рукой.
Навсегда.
Я знаю, уверен, меня спасут!
Выйду наверх и расскажу, как было.
Нас дурили, что Система абсолютно непотопляема, но это - плешь - мудэ форштевень, как говорят старые моряки. И мы все, кто верил в глупые сказки, расквитались за это. Все у нас оказалось не так!"
"Да, ОКАЗАЛОСЬ!" - написал он печатными буквами.
"Стармех Гусев, ты прав, подлое слово ОКАЗАЛОСЬ вершит наши дела..." Максим выключил свет, прислушался. Постукивали шпили артикапла (Соединительное устройство). Они как два поршня с закругленными головками диаметром в два обхвата выдвигаются из бортов буксира и входят в гнезда в кормовом вырезе баржи. Теперь, когда Система перевернулась, пустая баржа не утонет, а шпили удержат на плаву буксир. Они будут удерживать его, пока не откажет гидравлика. Она скиснет рано или поздно, ведь масло уходит из трубки, и тогда шпили выскользнут из пазов, стальная коробка оторвется от баржи и, набирая скорость в падении, ринется вниз, в объятия пучины.
"Но это будет через сутки, не раньше, а к тому времени придут спасатели, я выберусь" - Максим протянул руку и, нащупав в темноте выдвижной ящик вахтенной тумбочки, бросил туда журнал. Сцепил руки, зубы клацнули. Холод становился нестерпимым, мерзли уши.
Под ногами хлюпало. Осторожно переступая через невидимые трубопроводы, скобы и кабеля, он сделал несколько шагов по тому пространству, что еще недавно было подволоком машинного отделения, а теперь превратилось в палубу. В темноте добрался до ящика с ветошью. Включил фонарик - в дрожащем овале света вырисовалась откинутая крышка, раскиданные по трубам тряпки. Часть ветоши плавала в воде. Максим стянул замасленную вахтенную рубашку, и, выбирая тряпки подлиннее, стал наматывать их на себя. Расстегнул брюки, обмотал поясницу. Надел рубаху на спеленутое тело - почувствовал себя теплее.
Светя фонариком, вернулся к тумбочке, присел на жесткий угольник и снова выключил свет, сразу погрузившись в пронзительно-холодную тьму. А вверху, над днищем, рычало море. Жутью и холодом несло из тьмы под ногами. Не выдержав напряжения, Максим задрожал, заклацал зубами, вцепился обеими руками в железо и заревел во все горло.
- А-а-а-а! Будьте вы все прокляты! Мама! Мама, за что?
Прорвался сквозь железо и толщу тумана, полетел к земле такой тонюсенький, неизмеримый грубыми приборами позывной человеческого сердца. Мне плохо, мама! Вика, я жив и надеюсь! И две женщины: одна совсем юная - в городе на берегу океана, другая, уже уставшая, на склоне жизни в далеком белорусском селе неосознанно приняли сигнал беды и встревоженные непонятной тоской, забыли на время все дела, устремились мыслям и к тому, от кого прилетела смутная весть.
...Как бы далеко ни находился экипаж, один раз в сутки судовой радист посылает в эфир стандартное извещение для родного пароходства. Дежурный оператор зафиксирует этот факт в специальном журнале, начальник смены убедится, что служба его на высоте, и утром диспетчер, отвечающий за работу данной группы судов, сможет доложить начальнику пароходства, что все в его епархии идет нормально. Если же с одним из судов произойдет страшное и непредвиденное, то именно отсутствие радиосвязи будет первым знаком беды.
В ночь, когда волна перевернула баржебуксирный состав и очередное сообщение с него не поступило (да и не могло поступить!) в радиоцентр пароходства, дежурный оператор Люся Щелгунова, молодая, но уже обремененная заботами женщина, на секунду встревожилась. Отчего бы это? Она глянула на часики: до конца смены оставались минуты. "Ну, Толик, получишь ты от шефа мощный втык", - подумала Люся о знакомом ей радисте буксира. После чего аккуратным мелким почерком внесла в журнал запись: "На связь не вышел". Теперь ей следовало бы немедленно доложить о происшествии начальнику смены, но Люся подумала, что, быть может, Толик еще опомнится и пришлет радиограмму и не стоит его зря подводить докладом. А кроме того, закрыв журнал, Люся уже думала о том, что сегодня в профкоме выдают продуктовые заказы сотрудникам и ей следует поторопиться, чтоб не остаться обойденной. Затем ей предстояла еще пробежка по магазинам и рынкам - ежедневный марафон простой русской гражданки, не прикрепленной к спецбуфетам и распределителям, где приобретают хлеб насущный руководящие люди Системы.
Прошли сутки и еще двенадцать часов, и лишь тогда новый оператор, такая же затурканная "временными трудностями", но все еще сохранившая чувство служебной ответственности женщина подняла тревогу: нет сообщений с "Большекаменска" - и тотчас доложила об этом начальнику смены. Тот мгновенно оценил ситуацию.
- Почему только сейчас доложили, где Щелгунова?
- А я при чем? - пожала плечами радистка.
Через несколько минут все службы пароходства узнали потрясающую новость. Начальник пароходства Юрьев, которому доложили о ЧП, вызвал "на ковер" своего заместителя Мелькова.
- Непорядок на флоте, Михайлыч, - сказал он тоном, не оставляющим сомнения в том, кто из них ответствен за непорядок. - Что там могло случиться с этим ББС?
Юрьев был еще сравнительно молод, аккуратист и в обычных обстоятельствах умел держать себя в форме. Он славился обаянием и, как трепали злые языки, именно уменьем разговаривать с начальством да и подчиненными больше всего был обязан своему стремительному взлету из портовых служащих в руководители крупнейшего пароходства. В деловой своей биографии Юрьев не имел ни минуты морской практики, но заменил на посту бывалого моряка, энергичного и талантливого организатора, который, увы, однажды не угодил самому большому начальству и тем самым приговорил себя. Опытные клерки, угадывая желания "первого", умело организовали доверчивому мореману несколько крупных выпивок, после чего доложили о нем как о "неисправимом алкоголике" и министр, в глубине души всегда побаивавшийся талантливого "президента" морской фирмы как вероятного кандидата в министерское кресло, с удовлетворением выполнил поступившую партийную директиву, заменив моряка человеком, знавшим море только по картинкам, зато свято исполнявшим любой намек партийного начальства.
Как ни странно, новое назначение не очень смутило бывшего портовика (те же злые языки за глаза называли его "крановщиком"), ибо и сам морской министр тоже происходил из портовиков, однако же в условиях Системы как-то управлялся с громадой флота и однажды даже заработал Золотую Звезду Героя, проехавшись пассажиром на атомоходе до Северного полюса. Что позволено наверху, становится правилом и на местах - и вот теперь, грызя отрощенный ноготь мизинца, Юрьев прикидывал так и сяк своим сухопутным разумом, что могло случиться там, в холодном море, с замолчавшим вдруг буксиром, и что следует немедленно предпринять... Он выжидательно смотрел на заместителя, ибо тот пришел в пароходство с капитанского мостика.
- Не думаю, что это разгильдяйство, - сказал Мельков. - Там толковый уважающий себя и Устав службы капитан.
- Кто? - тотчас спросил Юрьев и смутился. В отличие от бывшего начальника и своего заместителя он никак не мог запомнить фамилии всех этих капитанов. По правде говоря, Юрьев не считал нужным засорять мозги сведениями, которые легко получить в любое время от двухсотрублевого секретаря, исполнительного диспетчера, от заместителя в конце концов. И однако теперь, не зная фамилии попавшего в беду капитана, он смутно почувствовал неудобство. Лучше бы знать, черт побери, подумал он.
- Серегин, - заместитель положил на стол перед начальникам листок радиограммы. - Вот он прислал три дня назад, после выхода из Южного...
ЗАГРУЖЕН НЕУДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНО... СНИЗИЛО ОСТОЙЧИВОСТЬ... СЛЕДУЮЩИЙ РЕЙС ПРОШУ ПРИНЯТЬ МЕРЫ ПЛОТНОЙ УКЛАДКИ ЛЕСА... - прочел Юрьев.
- Вы мне говорили об этой радиограмме? - поднял он глаза на заместителя.
- Разумеется, еще до диспетчерской.
- Так... - Юрьев и сам уже вспомнил, что разговор насчет плохой загрузки возникал. И не первый раз. И не только на этом "Большекаменске". Но жалобы шли, начальник порта получал из управления строгие внушения, а далее все продолжалось привычным порядком. Как-то само собой возникло и жило подспудно мнение, что поскольку баржи строили японцы, то они наверняка сделаны с большим запасом остойчивости. Как говорят на флоте, с "поправкой на дурака". Потому и не тревожились особенно. И пока - проходило.
- Но что же с ними могло случиться, Виктор Михайлович, - спросил Юрьев, вышагивая по кабинету и снова обкусывая ноготь мизинца. Ноготь, кстати, отрастил он не пижонства ради, а для дела. Юрьев и во внеслужебное время слыл отличным мужиком, мог принять и проводить гостей по высшему разряду, умел спеть в компании под собственный аккомпанемент на гитаре - вот здесь-то и употреблялся ноготь вместо медиатора. - Не перевернулись же они, черт возьми, как тот "Тикси"! (Теплоход Дальневосточного пароходства. Погиб в -1967 году в Тихом океане вместе с экипажем.) - воскликнул он наконец в сердцах.
- Будем надеяться, - сказал заместитель, думая об этой трагической возможности.
В адрес всех судов, находящихся в районе предполагаемой аварии "Большекаменска" полетели радиограммы с приказом произвести радиопоиск и визуальное наблюдение за морем.
В день, когда радиограммы ринулись в эфир, Люся Щелгунова, та самая радистка, что не сообщила вовремя об отсутствии связи, под строгим секретом рассказала о начавшемся поиске своей приятельнице Кларе, служившей в отделе судоремонта. Молодые женщины стояли в очереди в управленческой столовой самообслуживания. Люся нашептывала новость, осторожно поводя по сторонам - не подслушивают ли? - круглыми, с ободками, как у курочки, глазами.
- Ой, ты знаешь, шеф мой мечет громы и молнии, хорошо если ничего страшного не случилось с бэбээской, там же наша Маринка пошла буфетчицей, ну, та, которая с Вовкой из Службы, и Макс Ковалев там третий механик, помнишь, перед Новым годом приезжал в управу по квартирному вопросу? Такой черненький, ничего себе, еще принес девчонкам коробку японских конфет, не жлоб, молодчина.
- Сколько времени их нет на связи? - строго прервала Клара.
- 36 часов, я же сказала!
- Интересные дела! - хмыкнула Клара, смерив подругу осуждающим взглядом, чего же раньше-то не хватились?
- А я знаю? - горячо зашептала Люся на ухо подружке. - Я же записала в журнале по вахте, а Лизавета не доложила шефу, что они не вышли в эфир. Она, видите ли, "не придала значения"! Пустила слезу, мол, у меня ребенок температурит, лекарств в аптеке нет и так далее...
- Короче, ни ты, ни она не виноваты, - хмыкнула Клара. - Так у нас все идет колесом: пароходы переворачиваются, горят, выскакивают на мель - и спросить не с кого. В отделе моем ребята инженеры подсчитали, что во время войны Микадо потопил меньше дальневосточников, чем в мирное время мы сами, своими дурными руками. - Снова наклоняясь, она понизила голос. - Бардак-с в Системе, снизу доверху, как говорят наши мальчики, довела страну великая руководящая сила. Подай мне компот, пожалуйста.
- Стоп, стоп, обожди, ребята, - твердил себе Максим, пытаясь унять сотрясавшую тело дрожь. - Если умереть, так не со страха. Живой я? Живой. Воздух есть? Вот он, кругом меня. И шпили артикапла еще в гнездах, держат буксир в корме этой посудины, а она никогда не утонет, это уж на сто двадцать процентов. Чего это я дрожу? Ну, случилось. Парням - конец, плавают здесь, рядом. Темно. Страшно. Перестань дрожать! - крикнул он. - Аллен Бомбар сказал: Моряки, вас губит не Бездна, а страх. Точно. Так и свихнуться недолго. "Маму" закричал, видите ли! Мама, дружок, свое для тебя сделала, теперь ты трудись для нее, понял?
Он с трудом поднялся, подсвечивая фонариком, дошел до двери в ЦПУ. Ручка была глубоко в воде. Поежившись, он стянул с себя робу, размотал тряпки, попробовал ступней ледяную воду и, не раздумывая более, погрузился с головой. Нащупал ручку, потянул - она не поддалась. Вынырнул, хватил воздуха - и погрузившись снова рванул, что было силы. Стальная ручка обломилась... "Ай да я!" - угрюмо подумал он, отбросив булькнувший обломок. Дрожа всем телом, оделся, обмотался ветошью. Дверь в мастерскую электрика оказалась доступнее. Он порыскал среди рассыпанных инструментов и приборов, обнаружил еще один фонарик. Потом прошелся по тесному пространству своего отсека, прикрутил пробку топливного танка и приемные клапана кингстонов, через которые быстро уходил воздух. Теперь согреться. Он сильно закрутил руками, словно хотел вылететь из стальной могилы. Десять, двадцать, сто, двести раз... В ту и другую сторону. Уронил уставшие руки, потом ожесточенно, с напряжением закрутил ими в обратную сторону. Досчитал до трехсот, взмок, как после хорошей пробежки. Утер пот со лба, отдышался. Теперь - приседания. Десять - тридцать сто. Достаточно для первого раза. Долго поправлял размотавшиеся тряпки. "Так, хорошо. Буду делать зарядку через каждые три часа", - сказал он в темноту. Звуки упали, словно камни в трясину. В ответ дохнуло глубоким холодом. Ему снова стало жутко. И тотчас в ушах заплескала вода. Там, поверх днища, и внизу. Вода вытесняет, сжимает воздух и поднимается все выше. Воздух все плотнее, и дыхание его стало чаше.
Сколько я продержусь? Он включил фонарик - был девятый час. Четверть девятого утра. Теперь я уже сменился бы с вахты и побыл под горячим душем. Потом позавтракал. Маринка поворчала бы, что тянутся эти черти - вахтенные, но, так, больше для виду - она добрячка. Подала бы селедку и отварную картошку, в понедельник это дают на всем флоте от Белого моря до Тихого океана...И ненароком задела бы меня, наклоняясь над столом. Все, Маринка, с этим покончено, извини, у меня другая... Он спохватился, что думает о Маринке, как о живой, а она теперь там, за переборкой. И проснуться, наверное, не успела. Проклятая коробка! Кто же знал, что все так будет! - заскрипел он зубами.
Но есть совсем не хочется. Он потянулся к перевернутому ящику, при свете фонаря раскрыл журнал, глянул на часы и стал писать.
"8-20. Вода прибывает. Не страшно, знаю, помощь придет..."
Он перестал писать, застыл, вслушиваясь в хлюпающие звуки внизу, сбоку, вверху. И какие-то странные, глухие постукивания у борта. Передернул плечами. А что если кто-то еще остался жив? Не в каютах, а там, на поверхности, на днище? Мог же Лешка выпрыгнуть, когда баржа повалилась? И ухватиться в воде за бревно. Десять тысяч кубиков развалились там, на поверхности океана, не хуже, чем во время лесосплава, почему бы не ухватиться? Да и шлюпки наверняка вынырнули, сорвались с кильблоков, они же с воздушными ящиками! Кто-то мог влезть в них, и сейчас мерзнет там, как я, и ждет помощи. Но там светло, там уже утро! - Отшвырнув журнал, Maксим метнул лучом фонарика по борту. Овал света, прыгая, скользил по решетке шпангоутов. Порыскав светом, Максим обнаружил торчавший из-под воздушной трубки гаечный ключ, схватил его и ожесточенно застучал по стальной обшивке.
- Эй, кто там живой! - закричал он изо всех сил.
Прислушался. И не веря еще себе, с обвально нахлынувшей радостью услышал, как что-то корябнуло там, вверху, по днищу, потом раздались три глухих стука. И еще три после паузы. Снова царапнуло - и еще стук, ритмичный, зовущий.