Коэльо Пауло. Ведьма с Портобелло

   И нас провели в очень холодную комнату, где сто­яли детские кроватки. Я пыталась понять, как матери могли оставить своих детей, и первым моим побужде­нием было взять их всех, всех до единого, увезти в нашу страну, где много солнца и свободы. Но я тут же поняла, что это – безумная идея. И мы стали бродить между колыбелями, слушая, как хором заливаются лежащие в них младенцы. Важность решения, которое мы должны были принять, внушала нам ужас.
   За целый час мы с мужем не обменялись ни единым словом. Выходили в приемную, курили, пили кофе – и возвращались. Так повторялось несколько раз. За­метив, что сотрудница, занимавшаяся нами, проявляет признаки нетерпения, и поняв, что решать надо сейчас же, сию минуту, я повиновалась инстинкту, который осмелюсь назвать материнским, и, словно бы найдя свое дитя, в этом воплощении выношенное и рожден­ное другой женщиной, указала на колыбельку, где ле­жала девочка.
   И та самая сотрудница, что явно начинала терять терпение, предложила нам подумать еще. Но я уже сде­лала выбор.
   Смирившись, она осторожно, стараясь не задеть моих чувств (она знала, что у нас – высокие связи в ру­мынском правительстве), шепнула на ухо так, чтобы не слышал мой муж:
   – Добра не будет. Это – дочь цыганки.
   Я ответила, что культура в генах не заложена и что трехмесячная девочка станет нашей с мужем дочерью и мы воспитаем ее в соответствии с нашими традициями и обычаями. Она будет ходить в ту церковь, куда ходим мы, загорать на пляжах, где любим бывать мы, свои пер­вые книжки прочтет по-французски, а когда придет вре­мя – поступит в американскую школу в Бейруте. Я тогда ничего не знала о цыганской культуре, да и сейчас – тоже. Мне было известно лишь, что они кочуют с места на место, редко моются, обманывают людей и носят серь­ги. О них говорят, будто они воруют детей, но ведь здесь произошло как раз обратное: ребенок был брошен – как будто для того, чтобы о нем заботилась я.
   Сотрудница еще пыталась разубедить меня, но я уже подписывала бумаги. Когда мы летели в Бейрут, мир, казалось, преобразился. Бог придал моему бытию смысл, и мне было теперь ради чего жить и бороться в этой юдоли слез. Все наши усилия получили теперь оправдание.
   Шерин росла умницей и красавицей. Наверно, все родители так говорят о своих детях, но моя дочь и вправду была исключительна. Когда ей было уже лет пять, один из моих братьев сказал мне, что, если она когда-нибудь захочет уехать работать за границу, имя выдаст ее происхождение, а потому лучше назвать ее нейтрально – ну вот хоть Афиной. Тогда я не знала, что это не только название греческой столицы, но и имя бо­гини мудрости. И войны.
   Может быть, и мой брат знал это, а кроме того, пре­красно разбирался в том, какие проблемы может сулить в будущем арабское имя: он занимался политикой и хо­тел спасти свою племянницу от тех бед, которые чер­ными тучами, пока заметными только ему одному, уже собирались на горизонте. Самое удивительное – Ше­рин понравилось звучание этого слова. В тот же день она стала называть себя «Афина» – и отговорить ее не удалось никому. Чтобы доставить ей удовольствие, мы согласились, уповая в душе, что увлечение ее скоро пройдет.
   Способно ли имя воздействовать на жизнь того, кто носит его? Ибо время шло, имя прижилось, а мы при­выкли к нему.
   В двенадцать лет обнаружилось, что она очень ре­лигиозна: ежедневно ходила в церковь, наизусть знала Писание, и это было одновременно и благодатью, и про­клятием. Я опасалась за судьбу своей дочери в мире, с каждым днем все сильнее раздираемом на части религи­озной рознью. В этом возрасте Шерин уже не раз гово­рила нам – так, будто это само собой разумеется, – что у нее есть целый сонм невидимых друзей – ангелов и святых, чьи изображения мы видели в церкви. У всех детей бывают видения, о которых они по достижении определенного возраста перестают даже вспоминать. Они склонны одушевлять своих кукол или плюшевых мишек. Но когда однажды я пришла за Шерин в школу и услышала, что «ей предстала женщина в белом, похожая на Деву Марию», то решила, что уж это – чересчур.
   Я, разумеется, верю в ангелов. Верю, что они разго­варивают с маленькими детьми, но если это происходит с подростками, значит, что-то не так. Я знаю несколько случаев, когда пастушкам или крестьянам, уверявшим, что видели женщину в белом, это в конце концов слома­ло жизнь, ибо люди бросались к ним в неистовой жажде чуда, священники впадали в озабоченность, а в дерев­ни стекались тысячи паломников. Бедняги оканчивали свои дни в монастыре. Ну так вот, все это меня очень встревожило: в таком возрасте девочкам полагается интересоваться тонкостями макияжа, красить ногти, смотреть душещипательные сериалы по телевидению. А тут что-то не то. И я обратилась к специалисту.
   – Напрасно беспокоитесь, – сказал он.
   Для врача-педиатра, занимающегося детской психо­логией, невидимые друзья были всего лишь проекцией снов, помогающей ребенку выявить свои желания, вы­сказать чувства. Так что тревожиться не о чем.
   – Да, но видение женщины в белых одеждах? – ска­зала я.
   На это он ответил, что дело, быть может, в том, что наш с мужем взгляд на мир немного чужд Шерин, наши объяснения не вполне ее устраивают. И предложил по­степенно готовить почву для того, чтобы со временем рассказать ей, что она – наша приемная дочь. По его мнению, самое скверное произойдет, если она сама обо всем догадается – в этом случае она потеряет веру во все и поведение ее может стать непредсказуемым.
   С этого дня мы начали разговаривать с дочерью по-иному. Не знаю, остается ли в памяти человека то, что называется «первоначальные впечатления бытия», но мы с мужем, как могли, пытались показать Шерин, что мы ее любили и любим так сильно, что ей нет нужды искать убежища в воображаемом мире. Она должна была понять, что и видимый мир – прекрасен, а папа с мамой уберегут ее от любой опасности. Бейрут был красив, пляжи – залиты солнцем, заполнены людьми. Стараясь избегать открытого столкновения с «женщи­ной в белых одеждах», я теперь уделяла дочке больше времени – приглашала домой ее одноклассников и не упускала ни малейшей возможности проявить к ней нежность и ласку.
   Это принесло свои плоды. Более того – мой муж ча­сто уезжал по делам, и Шерин скучала по нему. Во имя любви я решила изменить стиль его жизни, и теперь мы больше времени проводили втроем.
   Все шло хорошо до той ночи, когда она с плачем вбе­жала ко мне в спальню, твердя, что ей страшно и что она ощущает – ад совсем близко.
   Муж в очередной раз был в отъезде, и я сперва подума­ла, что в такое отчаянье девочку привела разлука с ним. Но при чем тут близкое соседство ада? Неужели она услышала об этом в школе или в церкви? И я решила, что наутро от­правлюсь к ее учительнице.
   Шерин меж тем продолжала неутешно рыдать. Я подвела ее к окну, показала Средиземное море, освещенное полной луной, блещущие в небе звезды, людей, прогуливающихся по бульвару перед нашими окнами. Попыталась успокоить, но она, дрожа всем телом, плакала все так же горько. Про­возившись с ней впустую полчаса, я стала терять терпение, прикрикнула на нее, велела прекратить, она, дескать, уже не ребенок. Потом я подумала, что это может быть связано с началом месячных, и спросила, не было ли крови. – Много… много крови, – ответила она. Я взяла вату, попросила ее лечь, чтобы можно было полечить ее «рану». Пустяки, думала я, завтра все ей объ­ясню. Но менструации не было. Шерин еще поплакала не­много, но вскоре устала и почти сразу же уснула: А наутро пролилась кровь.
   Четверо убитых. Я не придала этому особенного зна­чения – очередной эпизод нескончаемой межплеменной розни, к которой мы, ливанцы, давно привыкли. А Шерин вообще не обратила на это внимания, потому что даже не вспомнила о своем ночном кошмаре.
   Но с этой минуты ад стал придвигаться к нам вплот­ную, уже не отдаляясь никогда. В тот же день в отместку за гибель тех четверых был взорван автобус с двадцатью шестью палестинцами. Спустя сутки уже нельзя было хо­дить по улицам – повсюду гремела стрельба. Школы за­крылись. Шерин привезла домой одна из ее учительниц. Мой муж прервал свою командировку и вернулся в Бей­рут. Он обзванивал своих высокопоставленных друзей, однако никто не мог сказать ему что-либо вразумитель­ное – никто уже не контролировал ситуацию. Шерин слышала доносящиеся снаружи выстрелы, слышала, как кричит по телефону мой муж, но – к несказанному мо­ему удивлению – не произносила ни слова. Я говорила, что все это скоро кончится и мы сможем снова ходить на пляж, однако она отводила глаза и просила либо книжку, либо пластинку. Покуда ад все уверенней вступал в свои права, она читала или слушала музыку.
   Мне тяжело, поймите. Я больше не хочу думать об этом. Не желаю знать, кто был тогда прав, кто – виноват, не желаю вспоминать об угрозах, которые мы слышали ежедневно. Скажу лишь, что спустя еще несколько меся­цев для того, чтобы перейти улицу, надо было сесть на па­роход, уплыть на Кипр, там пересесть на другой корабль и вернуться на другую сторону.
   Почти год мы провели практически взаперти, ожидая, когда ситуация в стране изменится к лучшему, а прави­тельство наведет порядок. Думали, это случится со дня на день. Но однажды утром, слушая пластинку на своем маленьком проигрывателе, Шерин сделала несколько тан­цевальных па и стала твердить: «Все это – надолго… очень надолго».
   Я хотела было остановить ее, но муж схватил меня за руку – было видно, что он внимательно прислушивается к ее словам и принимает их всерьез. Я так и не поняла по­чему, и мы даже теперь не обсуждаем эту тему: она – под запретом.
   На следующий день муж неожиданно начал готовиться к отъезду из страны, и через две недели мы были уже в Лондоне. Позднее мы узнали, что, хотя точные статистиче­ские данные отсутствуют, за два года гражданской войны (1974 и 1975 гг. – Прим. ред.) погибло около 44 тысяч че­ловек, 180 тысяч были ранены, а еще десятки тысяч оста­лись без крыши над головой. Бои продолжались, потом страну заняли иностранные войска, и ад продолжается по сей день.
   «Все это – надолго… очень надолго», – сказала тогда Шерин и, к несчастью, оказалась права.

Лукас Йессен-Петерсен, 32 года, инженер, бывший муж

   Ко времени нашей первой встречи Афина уже знала, что ее удочерили. Ей было 19 лет, и однажды она чуть не затеяла драку в университет­ском кафетерии из-за того, что кто-то, решив, будто она – англичанка (у нее были гладкие волосы, светлая кожа, а глаза меняли цвет с зеленоватого на серый), позволил себе пренебрежительно отозваться о Ближнем Востоке.
   Шел первый день семестра, и мы еще ничего не знали о своих однокашниках. И вот одна девушка вдруг вскакива­ет, хватает другую за ворот у самого горла и бешено кри­чит ей в лицо:
   – Расистка!
   Я увидел затравленный взгляд девушки, недоумева­ющие взгляды прочих студентов, не понимающих, что происходит. Я учился на курс старше, а потому мог от­четливо представить себе последствия – вызов в каби­нет ректора, разбирательство, возможное исключение из университета, полицейское расследование и прочее. В проигрыше окажутся все.
   – Заткнись! – крикнул я, не успев подумать, что делаю.
   Ни с одной из девиц я знаком не был. И вообще не отношу себя ни к миротворцам, ни к спасителям чело­вечества, не говоря уж о том, что ссора между молоды­ми людьми – обычное дело. Но говорю же – мой крик был спонтанной реакцией.
   – Прекрати! – добавил я, обращаясь к зачинщице скандала.
   Она была красива, как, впрочем, и та, что стала ее жертвой. Она обернулась, глаза ее вспыхнули. И вдруг все мгновенно изменилось. Она улыбнулась – правда, так и не отпустив вторую девушку.
   – Ты забыл волшебное слово. Все засмеялись.
   – Прекрати, – произнес я. – Пожалуйста.
   Она разжала пальцы и двинулась ко мне. Все прово­жали ее глазами.
   – С учтивостью у тебя все хорошо. А как с сигаре­тами?
   Я протянул ей пачку, и мы вышли во двор. Ярость ее как рукой сняло, и уже через несколько минут она смея­лась, обсуждала со мной капризы погоды, спрашивала, какая поп-группа мне нравится. Я услышал звонок на занятия, но пренебрег тем, чему учился всю жизнь, – умением соблюдать дисциплину. Мы продолжали бол­тать так, словно ничего больше не было и в помине – ни университета, ни недавней стычки в кафетерии, ни ветра, ни солнца – ничего, кроме этой сероглазой девушки, которая говорила о вещах совершенно неинте­ресных и бесполезных, но способных приковать меня к ней до конца жизни.
   Через два часа мы обедали вместе. Семь часов спу­стя – сидели в баре, ужинали и пили то, что могли себе позволить. Наши разговоры становились все более глу­бокими, и вскоре я уже знал едва ли не всю ее жизнь, причем ни о чем не расспрашивал: Афина сама расска­зывала о своем детстве и отрочестве. Позже мне стало ясно, что так она ведет себя всегда и со всеми, но в тот день я чувствовал, что меня предпочли и выделили из всех мужчин, сколько ни есть их на свете.
   В Лондоне она оказалась в качестве беженки из объ­ятого гражданской войной Ливана. Ее отец, христиа­нин-маронит (марониты – приверженцы одной из вет­вей католицизма. Догматика близка к католической, однако священники не соблюдают целибат. Богослуже­ния проводятся на среднеассирийском языке. – Прим. ред.), был тесно связан с правительственными кругами, но даже под весьма реальной угрозой смерти не хотел эмигрировать до тех пор, пока Афина, случайно под­слушав его телефонный разговор, не решила – пришло время стать взрослой, выполнить свой дочерний долг и защитить тех, кого она любит.
   Она исполнила нечто вроде танца, притворилась, что впала в транс (этим искусством она овладела в коллед­же, изучая жития святых), и начала пророчествовать. Не знаю, как удалось девчонке-подростку сделать так, чтобы взрослые приняли решения, основанные на ее словах, но Афина выполнила свою задачу – отец был суеверен и непреложно убежден, что спасает жизнь своей семьи.
   Да, в Лондоне они оказались как беженцы, но от­нюдь не как нищие. Ливанская диаспора рассеяна по всему миру, так что отец Афины вскоре нашел средства поправить свои дела, и жизнь наладилась. Афина могла посещать лучшие школы, учиться танцам (это была ее истинная страсть), а потом поступить на архитектур­ный факультет.
   И там, в Лондоне, родители однажды повели ее ужи­нать в самый дорогой ресторан и как можно осторож­нее объяснили, что она – не родная их дочь. Афина разыграла удивление, потом расцеловала их и ответила, что ничего не изменится.
   Однако для нее это уже не было новостью – какое-то время назад друг семьи в приливе ненависти уже крик­нул ей: «Ты – неблагодарный приемыш! Ты им – не родная! И оттого, наверно, не умеешь себя вести!» Она швырнула в него пепельницей, поранив ему лицо, двое суток проплакала, запершись в своей комнате, а потом приняла это обстоятельство как данность. У друга се­мьи на всю жизнь остался шрам, происхождение кото­рого он объяснить не мог, так что приходилось врать, будто на улице на него напали грабители.
   Когда я назначил ей свидание, она прямо и просто заявила мне, что девственна, по воскресеньям ходит в церковь, любовных романов не читает, предпочитая им разнообразную литературу о ситуации на Ближнем Востоке.
   И, стало быть, занята. Чрезвычайно занята.
   – Принято считать, будто единственная мечта жен­щины – выйти замуж и нарожать детей. А ты, выслушав мою историю, наверное, думаешь, что я очень несчастна.
   А эту песню я знаю – многие мужчины уже заводили речь о том, что хотели бы меня «защитить». Только они забывают, что еще со времен античности повелось так, что воины возвращались из походов либо на щите – мертвыми, – либо со щитом и боевыми шрамами. Ну так вот: я нахожусь на поле брани с момента рождения, все еще жива и ни в ком не нуждаюсь для защиты. Помолчав, она добавила:
   – Видишь, какая я образованная?
   – Вижу. Но вижу также и то, что, когда ты напада­ешь на того, кто слабее тебя, ты и впрямь нуждаешься в защите. Этот случай мог стоить тебе университетского диплома.
   – Знаешь, ты прав. Я принимаю твое приглашение. С этого дня мы начали регулярно встречаться, и чем ближе становились, тем отчетливей ощущал я свой собственный свет – ибо Афина раскрывала во мне все самое лучшее. Она терпеть не могла книг по магии или эзотерике, говоря, что все это – от лукавого, а един­ственное спасение – в Иисусе. Но порою высказывала мысли, которые не вполне вписывались в католические догматы:
   – Христа окружали нищие, проститутки, мытари, рыбаки. Думаю, что этим он хотел внушить людям – искра Божья есть в душе у каждого и задуть ее нельзя. Когда я успокаиваюсь или, наоборот, чем-то безмерно взбудоражена, то чувствую, как вся Вселенная резони­рует мне в такт и вместе со мной. И тогда мне открыва­ется непознанное – и словно бы сам Господь направляет мои шаги. В такие минуты все становится явным и внятным.
   Афина всегда жила в двух параллельных мирах: один она считала истинным, другой был внушен ей через по­средство ее веры.
   Проучившись почти целый семестр, она заявила вдруг, что хочет бросить университет.
   – Но ты раньше даже не говорила об этом!
   – Я и сама с собой не решалась обсуждать эту тему. Но, знаешь, сегодня я была у своей парикмахерши: она работала день и ночь ради того, чтобы ее дочь могла получить диплом социолога. А окончив университет, та никуда не могла устроиться по специальности, пока ее не взяли секретаршей в какую-то фирму, производя­щую цемент. И все равно парикмахерша твердит с гор­достью: «У моей дочери – высшее образование!» Поч­ти у всех друзей моих родителей и у детей друзей моих родителей есть дипломы. Но это вовсе не значит, что им удалось найти работу по душе – наоборот: они по­ступают в университеты и оканчивают их лишь потому, что кто-то, пребывая в плену прежних, давних пред­ставлений о том, как важно иметь высшее образование, сказал им: «Чтобы преуспеть в жизни, надо иметь выс­шее образование». Круг замкнулся, а мир лишился пре­красных садовников, пекарей, каменщиков, писателей, антикваров.
   Я попросил ее не рубить сплеча, подумать еще немно­го. В ответ она прочла мне строки Роберта Фроста {Ро­берт Фрост (1874-1963), американский поэт, четыреж­ды лауреат Пулитцеровской премии. Стихотворение «Другая дорога» приводится в переводе В. Топорова):
   И если станет жить невмоготу, Я вспомню давний выбор поневоле: Развилка двух дорог – я выбрал ту, Где путников обходишь за версту. Все остальное не играет роли.
   На следующий день она не пришла на занятия. При нашей следующей встрече я спросил, чем она намерена заниматься.
   – Замуж выйду. Рожу ребеночка.
   Я слегка растерялся. Мне было двадцать лет, Афи­не – девятнадцать, и я думал, что еще рано принимать подобные решения.
   Однако Афина говорила совершенно серьезно. И я оказался перед выбором: потерять либо то единствен­ное, что занимало все мои мысли и чувства, либо – свою свободу и все, что обещало мне будущее.
   И, откровенно говоря, сделать этот выбор труда не составило.

Падре Джанкарло Фонтана, 72 года

   Я конечно, очень удивился, когда эти молодые – слишком молодые люди – при­шли в церковь и заявили, что хотят обвенчаться. В тот же день я узнал, что семья Лукаса Йессена-Петерсена, происходящая из мелкопоместного дворянства, кате­горически возражает против этого союза. И не только против самого брака, но и против венчания.
   Его отец, основываясь на неоспоримых исторических аргументах, считает, что Библия – на самом деле не одна книга, а свод 66 различных рукописей, ни личность, ни имя авторов которых совершенно неизвестны; что пер­вая часть ее написана на тысячу лет раньше последней, то есть вдвое больше, чем прошло со дня открытия Аме­рики; что ни одно живое существо на планете – от мар­тышки до канарейки – не нуждается в десяти заповедях, чтобы знать, как себя вести. Надо лишь следовать зако­нам природы – и тогда мир пребудет в гармонии.
   Разумеется, я читал Библию. Разумеется, я кое-что знаю о ее истории. Но люди, которые ее написали, были всего лишь орудиями Божьей Воли, а Иисус создал не­что еще более прочное, чем десять заповедей, – лю­бовь. Мартышки, птицы и всякая прочая живая тварь повинуются лишь своим инстинктам и следуют зало­женной в них программе. С людьми дело обстоит по­сложнее, ибо люди познали любовь вместе со всеми ее капканами и ловушками.
   Ну вот, я опять читаю проповедь, хотя взялся расска­зать вам о своей встрече с Афиной и Лукасом. Покуда я разговаривал с юношей (а мы с ним, кстати, принад­лежим к разным вероисповеданиям и, следовательно, я не обязан хранить тайну исповеди), мне стало известно, что его домашние не только проявляют самый оголте­лый антиклерикализм, но и отчаянно противятся его браку с иностранкой. Тут мне захотелось привести им то место из Священного Писания, где не излагаются ни­какие религиозные доктрины, а звучит всего лишь при­зыв к здравому смыслу:
   «Не гнушайся Идумеянином, ибо он брат твой; не гнушайся Египтянином, ибо ты был пришельцем в зем­ле его».
   Простите, я снова цитирую Библию. Обещаю, что впредь буду следить за собой. После разговора с Лука­сом я еще не менее двух часов провел с Шерин – или, как она предпочитает, чтобы ее называли, – с Афиной.
   Эта девушка всегда меня интересовала. Как только она стала посещать церковь, мне показалось, что у нее буквально на лбу написано желание сделаться святой. Она мне рассказала то, о чем не знал ее возлюбленный: незадолго до начала гражданской войны в Ливане она, подобно святой Терезе из Лизье, тоже видела кровь на улицах. Конечно, это можно списать на трудности пере­ходного возраста, но подобное состояние бывает с каж­дым из нас – весь вопрос в масштабах. Внезапно, на какую-то долю секунды, мы чувствуем, что наша жизнь оправдана, наши грехи – искуплены и прощены, лю­бовь – сильнее всего и способна полностью преобра­зить нас.
   Но именно в такие моменты нами овладевает страх. Безраздельно предаться любви – не важно, Божествен­ной или земной – значит отречься от всего, включая наше собственное благополучие и нашу способность принимать решения. Это значит – любить в самом полном смысле слова. А мы, по правде говоря, не хотим спастись тем путем, который выбрал себе Господь ради искупления наших грехов. Нет, мы хотели бы держать под абсолютным контролем каждый шаг, отдавать себе отчет в каждом принимаемом решении и иметь воз­можность самим избирать объект поклонения.
   С любовью такое не проходит – она является, все­ляется, устраивается по-хозяйски и начинает диктовать свою волю. Только по-настоящему сильные духом по­зволяют себе увлечься безоглядно. И к числу их при­надлежала Афина.
   Целые часы она проводила, глубоко погрузившись в созерцание. У нее были явные способности к музы­ке, говорили, что она прекрасно танцует, но поскольку церковь – неподходящее место для этого, она каждое утро, перед тем как идти в университет, приносила свою гитару и пела Пречистой Деве.
   Помню, как впервые услышал ее. Я тогда уже от­служил утреннюю мессу для немногих прихожан, рас­положенных просыпаться зимой спозаранку, как вдруг вспомнил, что забыл забрать деньги из кружки для по­жертвований. Вернулся – и услышал музыку, заста­вившую меня увидеть все в ином свете, будто по мано­вению руки ангела. В одном из приделов храма я увидел девушку лет двадцати: не сводя глаз с образа Богомате­ри Непорочно Зачавшей, она пела гимны, аккомпани­руя себе на гитаре.
   Она заметила меня и замолчала, но я кивнул, без­молвно прося ее продолжать. Потом сел на скамью, за­крыл глаза и заслушался.
   В этот миг ощущение небесного блаженства осени­ло меня. Словно догадавшись о том, что происходит в моей душе, она стала чередовать гимны с молчанием. В эти мгновения я шептал молитву. Затем музыка воз­обновлялась.
   Я отчетливо сознавал, что переживаю нечто неза­бываемое – из разряда тех магических впечатлений, суть которых становится нам ясна лишь после того, как они уходят. Я сидел там, внезапно лишившись прошло­го, позабыв о будущем, растворившись в этом утре, в этой музыке, в нежданной, неурочной молитве. Я чув­ствовал восторг, что был сродни экстазу, и неимовер­ную благодарность за то, что оказался в этом мире и, одолев сопротивление семьи, последовал в свое время зову души. В простом убранстве маленькой часовни в девичьем голосе, в утреннем свете, заливавшем нас, я находил очередное доказательство тому, что величие Господа проявляется в обыденном.
   Уже пролиты были потоки слез, и казалось, что про­шла целая вечность, когда девушка замолкла. И лишь тог­да я узнал в ней одну из прихожанок. С того дня мы стали друзьями и, как только представлялся случай, устраивали это поклонение Пречистой Деве молитвой и музыкой.
   Но помню, что сильно удивился, услышав о ее наме­рении выйти замуж. Мы были уже достаточно близки, чтобы я мог осведомиться, как, по ее мнению, воспри­мет этот брак семья мужа.
   – Плохо воспримет. Очень плохо.
   Осторожно подбирая слова, я спросил, не побужда­ют ли ее к замужеству какие-нибудь обстоятельства.