– Сынок, – прошептала она ему в ухо. – Что ты наделал? Никогда не думала, что ты станешь вором.
   Удивительно, но в глазах защипало.
   – Прости. Я просто голодал, вот и отчаялся.
   Мать погладила его по лицу.
   – Я так беспокоилась. Каждый раз, когда мы приезжали в город, высматривала тебя, но видела только всех этих несчастных, голодных людей и постоянно спрашивала себя, как ты, выжил ли.
   Он судорожно вздохнул:
   – Бун… Бун умер…
   Она вздрогнула и расплакалась, и Нико плакал вместе с ней. Вся его сдержанность и отчужденность испарилась, как только они разделили общую боль.
   Дверь в комнату для посещений открылась. Нико поднял голову, вытер ладонью глаза и… замер с открытым ртом.
   Фарландер. На пороге появился тот самый старик чужестранец, чернокожий слепец, у которого он украл накануне деньги.
   Фарландер остановился, слегка, словно прислушиваясь, наклонив голову и держа в одной руке чашку с горячим, дымящимся чи. Невысокого роста, с бритой головой, в черном платье, он имел наружность монаха, но монаха довольно необычного, поскольку в другой руке у него был меч в ножнах. Мать Нико оглянулась.
   Фарландеру понадобилось несколько шагов, чтобы пересечь комнату. Движения его отличались плавностью, и чи в чашке лишь слегка колыхнулся в такт шагам.
   Приблизившись, он остановился перед ними и поднял глаза цвета холодного пепла, но поразительно глубокие и проницательные. Нико едва не отшатнулся. Ничто в нем не напоминало вчерашнего старичка, растерянного и подслеповатого.
   – Это и есть вор? – обратился Фарландер к матери Нико.
   Она вытерла глаза. Выпрямилась. Гордо подняла голову:
   – Это мой сын. И он не столько вор, сколько глупец.
   Несколько секунд чернокожий старик оценивающе,
   словно предложенного на продажу пса, рассматривал Нико, потом кивнул.
   – Тогда я поговорю с вами. – Он опустился на один из стоявших посередине комнаты табуретов – спина прямая, меч на коленях – и поставил чашку на пол. – Меня зовут Эш. И кем бы ни был ваш сын, вором или глупцом, он украл у меня деньги.
   Почувствовав, что проблема может разрешиться какой-то сделкой, мать Нико моментально успокоилась и села напротив.
   – Риз Кальвоне, – представилась она.
   Лос, подойдя сзади, с видимой опаской протянул руку, но она нетерпеливо дернула плечом, и он отступил к дальней стене, расположившись как можно ближе к выходу, откуда и наблюдал молча за дальнейшим ходом разговора.
   – Вашего сына подвергнут наказанию, – продолжал старик. – Его высекут плетьми и заклеймят в полном соответствии с местными обычаями. Пятьдесят ударов – такая здесь норма за обычную кражу средь бела дня.
   Риз кивнула, словно он ответил на вопрос, адресованный ей.
   – Да, это нелегкое испытание. – Она бросила быстрый взгляд на сына и тут же снова повернулась к чернокожему незнакомцу.
   – Вы хорошо держитесь, – заметил он.
   – Вы пожаловали сюда позлорадствовать над чужим горем?
   – В общем-то нет. Чтобы узнать сына, нужно прежде узнать мать. И может быть, помочь вашему мальчику.
   Риз опустила глаза, и Нико проследил за ее взглядом. Она смотрела на свои сложенные на коленях руки. Рабочие руки. Покрытые царапинами, ссадинами и ожогами, они старили ее куда больше, чем лицо, которое даже теперь, после всех забот и слез, оставалось привлекательным и миловидным.
   – Он – мой сын, и я знаю его сердце, – вздохнула Риз. – Я знаю, что он выдержит.
   Нико перевел взгляд с матери на старика, сухощавое, с резкими чертами лицо которого не выражало ровным счетом ничего.
   – А если есть другой путь?
   Риз удивленно моргнула:
   – Что вы имеете в виду?
   – Что, если я предложу вариант, при котором ему не придется подставлять спину под плеть и руку под клеймо?
   Мать снова метнула взгляд в сына, но Нико все еще присматривался к необычному старику. Что в нем было… что-то вызывавшее доверие. Может быть, непринужденная властность? Не та, что сопутствует неким дарованным полномочиям и приходит с практикой, но та, что свойственна естественной природе человека и является результатом искренности, прямоты и духа.
   – То, что я скажу вам, должно остаться в стенах этой комнаты. Пусть ваш… человек выйдет, и я объясню.
   Лос фыркнул, демонстрируя отсутствие какого-либо желания куда-то выходить.
   Риз повернулась к нему:
   – Пожалуйста…
   Он попытался принять вид оскорбленной гордости.
   – Иди же.
   Лос все еще колебался. Взгляд его перескочил с Риз на старика, затем на Нико и вернулся к Риз.
   – Подожду снаружи, – во всеуслышание объявил он.
   – Да.
   Прежде чем захлопнуть за собой дверь, Лос многозначительно посмотрел на старика.
   Не успело запрыгавшее между тесными стенами эхо затихнуть, как Фарландер продолжил:
   – Госпожа Кальвоне, время моего пребывания здесь ограниченно, а потому я вынужден перейти к делу. – Тут он, однако, остановился и провел большим пальцем по кожаной перевязи ножен. – Я старею, как вы, без сомнения, уже заметили. – В глазах его мелькнула тень улыбки. – В прежние времена мальчишка, вроде вашего сына, ни за что бы не залез в мое окно, не разбудив при этом меня. Я бы отрубил ему руку еще до того, как он успел бы дотянуться до моего кошелька. Но теперь, изнуренный летним зноем, я все проспал, как и подобает старику, коим я стал. – Он потупился. – Мое здоровье не то, что было когда-то. Не знаю, долго ли еще я смогу удержаться на своей работе. Короче говоря, в силу обстоятельств и в соответствии с традициями нашего ордена мне пора подготовить ученика.
   – Больше похоже на то, – бросила мать Нико, – что вам одиноко, вот и захотелось симпатичного парнишку.
   Он лишь покачал отрицательно головой.
   – А чем же это вы занимаетесь? Что у вас за работа такая? По платью, если судить, вроде как монах, однако ж в руке меч.
   – Госпожа Кальвоне. – Он широко развел руки, словно демонстрируя нечто понятное и очевидное. – Я – рошун.
   Неожиданно даже для самого себя Нико рассмеялся. Прозвучало немного истерично, и он, едва услышав эхо, отскочившее от сводчатой крыши склепа, сразу же замолчал.
   Старик и мать одновременно повернулись к нему.
   – Хотите сделать из меня рошуна? – пробормотал Нико. – Да вы, видать, рехнулись.
   – Послушай меня. – Теперь чужестранец обращался напрямую к юноше. – Если согласишься, я уже сегодня поговорю с судьей. Попрошу снять обвинение и даже оплачу судебные издержки и твое пребывание здесь. Ты избежишь наказания.
   – Но ведь то, о чем вы просите… – запротестовала было мать. – Это означает, что я, может статься, уже никогда его не увижу. Такая работа связана с большим риском.
   – Мы находимся сейчас в Бар-Хосе. Если ваш сын останется здесь, то рано или поздно ему придется идти на стену и защищать город, рискуя при этом жизнью. Да, моя работа опасна, но я хорошо подготовлю его к ней, и, когда возьму с собой на задание, он будет выступать лишь в роли наблюдателя. После окончания срока ученичества у него будет выбор: либо посвятить себя профессии, либо заняться чем-то другим по собственному желанию. К тому времени у него будут деньги и немало полезных навыков. Он даже сможет при желании возвратиться в Бар-Хос, если город еще будет держаться.
   Выдержав паузу, чтобы она обдумала предложение, старик продолжил:
   – Прямо сейчас в городском воздухопорте меня ожидает корабль. Через несколько дней, когда его отремонтируют и приведут в порядок, мы отправимся на родину моего ордена. Там он получит соответствующие наставления и пройдет должное обучение. Уверяю вас, госпожа Кальвоне, что в любой ситуации буду ставить жизнь вашего сына выше своей. Это моя торжественная клятва.
   – Но почему? Почему вы выбрали именно моего сына?
   Вопрос как будто застал Фарландера врасплох. Он провел ладонью по короткой щетине, произведя при этом звук схожий с тем, что возникает при трении камня о мельчайшую наждачную бумагу.
   – Он продемонстрировал определенное умение и некоторую смелость. Именно эти качества мне и нужны.
   – Но это же не все объяснение?
   Какое-то время – Нико оно показалось вечностью – старик смотрел на Риз молча, словно обдумывая ответ, потом неохотно кивнул.
   – Не все, – согласился он и снова устремил взгляд в каменный пол. – В последние дни мне снятся сны, которые ничего вам не скажут, но имеют значение для меня. В некотором смысле они ведут меня, и, как мне представляется, ведут в правильном направлении.
   Такое объяснение, похоже, не рассеяло сомнений Риз, и она недоверчиво уставилась на чужестранца.
   – Я согласен, – объявил вдруг Нико, а когда обе головы повернулись к нему, улыбнулся, чувствуя себя немножко глупо.
   Мать нахмурилась.
   – Я согласен, – повторил он, на сей раз серьезнее и тверже.
   – Ты никуда с ним не пойдешь, – возразила мать.
   Нико грустно кивнул. Разумеется, он знал, кто такие рошуны. Это знали все. Они убивали людей, убивали во сне, и получали деньги за то, что осуществляли вендетту. Нет, Нико, разумеется, не видел себя рошуном и не стремился им стать, но ведь по окончании срока ученичества у него будет право самостоятельно выбирать дальнейший путь с учетом уже полученных знаний и умений. Возможно, судьба предоставляет ему шанс сделать из себя что-то. Может быть, Большой Глупец был прав, и в худшем спрятаны семена лучшего.
   С другой стороны, избегая одного наказания, он, возможно, принимает другое, которое не менее страшно и тяжело.
   Кто знает, что лучше? Вот и он не узнает, если не попробует.
   – Я пойду с ним, мама, – сказал он негромко, но ясно давая понять, что это его последнее слово. – Я согласен.

Глава 4. Флаги Завоевания

   – Есть хочу, – пожаловался юный священник Киркус.
   Женщина, возлежавшая на диване напротив, улыбнулась, отчего ее иссохшее лицо едва не раскололось надвое, обнажив в трещине чудесный комплект зубов, выросших явно не в этом рту.
   – Хорошо, – промурлыкала она, проводя накрашенным ноготком по сверкающему животу со следами складок и заканчивая его путь на золотом кольце, украшающем пупок. – Плоть сильна. Но по-настоящему божественной она становится лишь тогда, когда действует в согласии с волей. Отвергни голод. Когда будешь есть в следующий раз, делай это потому, что так решила воля, а не только желудок. Таким образом мы максимизируем наши аппетиты, дабы они требовали власти. Только так мы достигаем Манна.
   – Ты начинаешь утомлять меня, – недовольно проворчал Киркус. – Тебе нечего предложить, кроме наставлений, которые я слышал тысячи раз.
   Она усмехнулась, и звук напомнил ему сухой шелест смятой под ногой бумаги. Раздражение только усилилось. Не переставая усмехаться, старуха перетащилась на диван и повернулась, подставив солнцу голую, сморщенную спину. Звук ее смеха пролился за борт императорской баржи и упал в бурую воду Тойна, ровно в промежутке между плесками медленно поднимающихся и опускающихся весел, а упав, ушел к дальнему глинистому берегу, где, уловив его, зашевелился, мелькнул под солнцем и погрузился в неспешный поток неловкий крокодил.
   Старуха вдруг щелкнула зубами.
   – Но по-моему, ты забываешься, юноша, мм? Не став мужчиной, уже мнишь себя следующим Святейшим Патриархом. Очень хорошо, но пока что этого не случилось, и мне поручено наставлять тебя до тех пор, пока ты не докажешь, что достоин веры. Ты должен не просто знать вещи, о которых я только что говорила. Ты должен чувствовать их… чувствовать нутром.
   – Вот я и чувствую нутром, – огрызнулся Киркус. – В том-то и проблема, старая ты карга.
   Она взглянула на него с умеренным одобрением. Киркус знал, что является ее любимчиком, ее лучшим учеником, и иногда, ловя на себе вот такой пристальный взгляд, представлял старуху неким полубезумным скульптором, заточившим себя на годы в мастерской, чтобы довести до совершенства некое свое творение. Оторвавшись от этих жадных глаз с не вполне приятным чувством, Киркус воззрился на стоящую за диваном рабыню с опахалом из страусовых перьев. Девушка, по рождению наталийка, отличалась худобой, ее рыжие волосы свисали до маленьких, но твердых грудей, невидящие глаза прятались за повязкой из нежного шелка, а на руках были белые перчатки – на тот случай, если она вдруг случайно дотронется до божественной кожи Манна. Аппетиты, лениво размышлял Киркус, любуясь ее гладкой кожей. Он даже позволил себе представить, каково бы было взять ее здесь, на палубе, эту слепую и глухую девчонку, способную воспринимать мир только через осязание – ощущение, приносящее либо удовольствие, либо боль, – единственное доступное ей теперь. Мысль об этом отозвалась вдруг заметной физической реакцией.
   – Терпение, – не скрывая радости, ответила жрица, все внимание которой сосредоточилось на зримом доказательстве его проснувшегося энтузиазма. – В полдень у нас остановка в следующем городе. Полагаю, ты слышал о нем. Скара-Брей.
   Киркус кивнул. Прочитав о городе в недавно опубликованном труде Валореса «Обзор Империи», он вовсе не горел желанием выслушивать еще одну нудную лекцию.
   – Думаю, мы найдем кой-какие игрушки для твоей инициации. Потом нанесем визит местному верховному жрецу, поедим и выпьем.
   – Если бы только пищи я желал, – мрачно пробормотал он, бросая на рабыню еще один тяжелый взгляд.
   – Бедный, несчастный ребенок. Не расстраивайся, в конце концов ты все свое получишь. Главное – верь старухе, которая желает тебе только добра.
   Взгляд ее скользнул по речной глади, и черты ненадолго смягчились – наверное, вспомнилось что-то, может быть собственное посвящение в жрицы. На какое-то мгновение лицо ее стерло патину прожитых лет и предстало во всей красоте юности.
   – Клянусь ночью Кулла, дав волю желаниям, ты поймешь наконец, что такое быть избранным. Это, мой мальчик, я тебе гарантирую.
   Еще одна служба, вздохнул про себя Киркус, но, проглотив раздражение и досаду, согласно хмыкнул – только бы отстала. Пусть себе утешается собственной показной мудростью, ей ведь ничего другого не осталось: красота ушла, как и реальная власть при дворе его матери.
   Киркус постарался направить мысли на что-то другое. Прошелся взглядом по воде, до самого дальнего берега, ища что-нибудь интересное, занятное. Но попадались лишь птицы и жучки-паучки да кое-где склонившийся к воде полосатый черно-белый зел. Все это изрядно надоело. Шел двенадцатый день путешествия – до того он десять месяцев разъезжал по Империи, знакомясь с ее достопримечательностями, – но река не менялась, оставаясь однообразно вонючей, унылой, неторопливой, и за все время ему ни разу не позволили действовать самостоятельно, в соответствии с его желаниями и потребностями.
   И ничего не поделаешь. Как ни крути, старая карга – его бабуля.
* * *
   Тойн был одной из величайших рек Мидереса. Начиная свой путь от могучих гор Арадерес, где десятки речушек и ручейков, соединившись, впадали в Птичье озеро, он разливался по равнине широким потоком, достигая в некоторых местах более лака в поперечине. Река служила торговой артерией Наталя, и именно на ней стояли все крупнейшие города страны.
   Народ гордый и свободолюбивый, наталийцы не покорились ни одному из своих соседей – ни Серату на западе, ни Тилану и Патии на востоке. Тысячу лет их куль-тура развивалась и процветала в самых благоприятных условиях, не зная ограничений, не встречая помех, достигая высот и в философии, и в науке, и в искусстве. Приняли наталийцы и пришедшее издалека учение Дао, приняли так же, как принимали все новые идеи и учения, добавив новое к старому, к тому, что издревле практиковалось и взращивалось на их собственных землях.
   Теперь, однако, от былой гордости осталось немногое. Полтора десятка лет назад столь дорогая сердцу наталийцев независимость пала под тяжелыми сапогами выступившей в поход Священной империи Манна. Какое-то время наталийцы вели против оккупантов партизанскую войну, но разрозненные очаги сопротивления были наконец подавлены, а жестокое воздаяние за мятежность, предание мучительной смерти населения нескольких городов заставило склонить голову и подчиниться силе даже самых гордых. Теперь Наталь представлял собой всего лишь еще одну провинцию Священной империи и управлялся, как и прочие завоеванные территории, жрецами Манна, составлявшими административную иерархию. Традиционные верования были запрещены, все учения и концепции, не совпадающие и не признающие приоритета божественной плоти, строго цензурировались и уничтожались.
   К тому моменту как имперская баржа причалила к пристани Скара-Брей, набережная города уже приняла должный вид, став похожей на прочие населенные пункты Империи. С фронтонов старых и новых зданий свисали огромные щиты, предлагающие товары и услуги всем неспособным читать на торге, а у складов собрались толпы безработных, рассчитывающих найти занятие хотя бы на ближайшие дни. Разжиревшие патриции и их телохранители надзирали за погрузкой и разгрузкой драгоценных грузов. В тенистых аллеях и подворотнях томились в ожидании проститутки и нищие, многие из которых мучились, пропустив регулярную дозу. Тут и там взгляд натыкался на вспомогательные отряды, обеспечивающие поддержание порядка и спокойствия. Комплектовались эти отряды большей частью из местного населения, и члены их отличались не только белыми кожаными доспехами, но и суровым, настороженным выражением лица, свойственным всем тем, кого презирает собственный народ.
   Как бы громко, однако, ни требовали независимости гордые наталийцы, оккупация Империей пошла им на пользу по меньшей мере в одном отношении. Пятнадцать лет назад набережная выглядела совсем по-другому, поскольку товарообмен на ней протекал с той же неторопливостью, что и река, от которой зависела вся местная торговля. Теперь же деловая активность возросла стократ.
   Баржа остановилась, и набережная притихла. Шестьдесят весел замерли, роняя капли, над водой. Первым сошло на берег подразделение служек-алтарников, вооруженных копьями, мечами, а кое-кто и ружьем. Тяжелые кольчуги свисали до колен. Носить их в жару было пыткой, хотя воины-жрецы – как мужчины, так и женщины – не выдавали ни малейших признаков дискомфорта. Лица их скрывали маски, белые, невыразительные, лишенные каких-либо индивидуальных черт, если не считать таковыми смотровые и дыхательные отверстия. Поверх кольчуг алтарники носили белые форменные рясы из тонкого материала с закрывавшими голову капюшонами и вышитыми белой шелковой нитью узорами, которые отражали солнечный свет. Один из них, нарочный, тут же побежал в город – с известием для верховного жреца и губернатора.
   В обязанности последнего входила организация приема и присутствие на обеде в честь высоких гостей.
   Врубившись в толпу с уверенностью фанатиков, рожденных и выросших для одной-единственной цели, алтарники раздвинули местных, образовав большой свободный круг. Далее всех оказавшихся вблизи круга заставили опуститься на колени. Примеру алтарников последовали местные помощники, одинаково грубо толкавшие на землю как детей, так и богатых торговцев. Закончилось тем, что на ногах остались только сами служители.
   Следующими с баржи сошли двенадцать рабов, скованных золочеными цепями. Рабы несли тяжелый паланкин, на котором возлежали два священника. Алтарники тут же взяли их в тесное кольцо. Между тем собравшиеся, несколько сотен человек, покорно склонив голову, смотрели в землю или пытались хоть краешком глаза увидеть тех, кто причислял себя к существам божественного порядка. Но даже счастливчики узрели немногое: две фигуры с золотыми масками на лицах, выбритые до блеска головы… вот и все.
   Прозвучала команда. Процессия тронулась с места, нарушив покой городских улиц стуком сапог по мостовой да короткими, отрывистыми приказами, которые подавал время от времени капитан стражи. Шедший во главе колонны молодой человек нес в вытянутой руке имперский стяг с изображением красной руки Манна. Маршировавшие по обе стороны от паланкина алтарники занимались главным образом тем, что без всяких церемоний швыряли на землю оказавшихся поблизости зевак.
   – Оставьте их, капитан, – понизив голос, обратилась к командиру стражников Кира. – Если все будут лежать, мы не сможем посмотреть на них.
   Капитан кивнул и передал соответствующее распоряжение.
   Возлежавшие в паланкине священники – на обоих были те же, что и на стражниках, белые одежды – чувствовали себя вполне комфортно и время от времени отправляли в рот кусочки засушенных фруктов, просовывая их в узкую прорезь маски. Большего Киркусу сейчас и не дозволялось. Прошло два дня с тех пор, как они посетили предыдущий наталийский город, и теперь оба с нетерпением ожидали новых развлечений.
   Первым нечто забавное обнаружил Киркус. Его внимание привлекла босая девушка с корзиной, продававшая палочки киша. Старая жрица заметила, как блеснули у внука глаза, и, наблюдая за ним, ждала, пока он не прокашлялся.
   – Вон та. – Киркус указал на девушку пальцем.
   Капитан махнул рукой, и отделившаяся от авангарда группа быстро окружила ее. Корзина полетела на землю, сопротивляющуюся девушку схватили и отнесли в арьергард процессии. Те из горожан, что еще оставались на ногах и стали свидетелями случившегося, подняли шум. Некоторые даже попытались помочь несчастной, хотя другие и тянули смельчаков подальше от места событий ради их же собственного – и общего – блага.
   В результате и одни и другие смогли только смотреть, как пленницу заковывают в цепи. Бедняжка плакала и оглядывалась по сторонам в надежде на поддержку и спасение. Хотя большинство уличного люда и смолчало, в глазах горожан читалась откровенная неприязнь и даже вызов, единственный доступный им протест. Но и это продолжалось недолго.
   Теперь очередь была за Кирой. Щелкнув пальцами, она направила алтарников на враждебно настроенных подданных. Не прошло и минуты, как люди уже разбегались во все стороны, унося ноги от жестоких и беспощадных стражников, которые уже выхватили из толпы нескольких человек.
   – Прекрасно, – усмехнулся Киркус. – Теперь ты всех распугала.
   – Город большой, и улиц в нем много.
   Она была права. Оставив охваченные тревогой и паникой улицы, процессия вступила в другие, спокойные кварталы. Новости, конечно, долетели уже и туда, потому что прохожих встречалось меньше, чем можно было ожидать, но большинство занималось своими привычными делами, сочтя, вероятно, угрозу преувеличенной или же просто не желая уступать страху. Никто, правда, уже не бросал в сторону гостей никаких взглядов, ни угрюмых, ни неприязненных.
   – Ну что, дитя мое? Есть что-нибудь интересное?
   Киркус покачал головой, продолжая тем не менее оценивающе оглядывать каждого, кто мог бы пробудить его любопытство.
   – Я иногда спрашиваю себя, – задумчиво продолжала Кира, рассматривая захваченную девушку, которая шла теперь в хвосте колонны, – не утратили ли мы что-то, обретя Империю. По крайней мере, иногда мне так кажется. Ведь каждое приобретение есть потеря. И каждая потеря есть приобретение. Когда-то мы получали то, что хотели, иначе, кражей и обманом: похищали пьяных, возвращавшихся домой из пивных, задержавшихся дотемна беспризорников, неосторожных путников. То было давно. И мне почему-то нравилось больше.
   Киркус слушал ее невнимательно, вполуха; его напряженный, цепкий взгляд скользил по лицам…
   Процессия остановилась наконец посредине шумной рыночной площади. Киркус знал, что это и есть центр города. Где еще можно увидеть высоченную ржавую пику, поднимающуюся прямо из выложенной каменными плитами мостовой?
   По-своему истолковав его молчание, старуха кивнула.
   – Это придумал Мокаби, – начала она. – После падения города…
   – Знаю…
   Занятые своими делами, местные, казалось, не обращали на монумент никакого внимания. У основания памятника, там, где, наблюдая за толпой, несли службу караульные, лежали цветочные венки.
   Во время Третьего Завоевания Скара-Брей был последним оплотом терпевших поражение наталийцев. Именно сюда после разгрома на поле брани устремилась с остатками войска Хано, юная королева и военный гений Наталя. Командующий Четвертой армией генерал Мокаби последовал за беглянкой, взял город в кольцо осады и потребовал открыть ворота, пригрозив в противном случае предать всех, жителей и военных, смерти. В ответ на это юная королева заявила подданным, что готова сдаться сама, но солдаты и городское население ее не отпустили. За что в итоге и поплатились жизнью.
   Когда Четвертая армия, понеся тяжелые потери, взяла наконец Скара-Брей, генерал Мокаби устроил праздник в честь победителей, пожертвовавших столь многим в этой трудной кампании. Во-первых, он превратил город в огромный бордель, убивая всех, кому не нашлось в нем соответствующего места. Затем, осененный, несомненно, свыше, он распорядился собрать доспехи павших за время осады солдат, переплавить их и выковать огромную пику. К этой пике – длина ее достигала сотни шагов – прикрепили бетонное основание, после чего положили конструкцию на городской площади для всеобщего обозрения.
   На пятую от падения города ночь, когда оргия победителей была еще в самом разгаре, люди генерала насадили на пику одного за другим оставшихся в живых вражеских офицеров и отцов города. Пронзенных острым штырем, но еще живых мужчин и женщин сдвигали к основанию, пока свободного места уже не осталось. На самом острие поместили плененную Хано.