— Что, выходишь на следующей, да?
— Разрешите, пожалуйста! — Алвис подвинул в сторону бледную малокровную женщину, в глазах у которой стояли слезы.
— Разрешите…
— Куда лезешь? — строго спросил усатый милиционер. Он успешно удерживал толпу любопытных и ни на сантиметр не разрешал переступать линию, которую провел в собственном воображении.
— Уголовный розыск. — Алвис сунул руку в карман, чтобы достать удостоверение, но так и не достал, потому что милиционер вовсе не собирался требовать документов.
— Извините! — милиционер козырнул и тотчас же снова принялся за своих подопечных. — Куда лезете? Дома, что ли, нечего делать? Тоже комедию нашли!
Свободное пространство, окруженное людьми, чем-то напоминало цирковой манеж. Так и казалось, что вот-вот погаснет свет и под звуки фанфар на зеленый ковер газона выйдут одетые в блестящие трико акробаты, стройные гибкие канатные плясуньи, кувырком вылетят пестрые клоуны, а медведи, совершая круг почета, станут кланяться зрителям.
У дверей магазина Алвис увидел следователя прокуратуры. Это был славный парень, но выражение его лица никогда не менялось — только серьезность и сосредоточенность. Он смотрел, как санитары бережно поднимают на носилки инкассатора, которого ранили возле машины. «Скорая помощь» попятилась на газон, задние двухстворчатые двери были распахнуты настежь, а возле них и в самой машине прилежно и быстро, как муравьи, что-то делали люди в белых халатах.
— Добрый вечер, — поздоровался Алвис со следователем.
— Добрый вечер, товарищ Грауд! — они пожали друг другу руки, и следователь прокуратуры тотчас добавил: — На сей раз нам удалось явиться раньше вас.
— Я должен был распорядиться, чтоб задержали такси, но сначала пришлось позвонить в банк и узнать номер машины. На это ушло почти десять минут.
— А разве товарищ Улф… Алвис не дослушал вопроса:
— Он скверно себя чувствует и сразу после обеда пошел домой. Я позвонил ему и послал за ним машину.
— Эх, старый Конрад, — следователь прокуратуры сочувственно вздохнул. — Наша работа требует железного здоровья и железных нервов. Конраду пора па пенсию, он бы сразу почувствовал себя лучше. Даже гранитные памятники в один прекрасный день начинают разрушаться…
— Чаще их или взрывают или сносят.
Алвиса раздражали эти разговоры. Об уходе полковника Конрада Улфа на пенсию говорили и думали многие; может быть, даже ждали с нетерпением момента, когда освободится кресло начальника отдела; ждали, но никто не смел намекнуть Конраду о пенсии. Разговоры эти, из года в год ползая по кабинетам, стали обычными и банальными, как разговоры о погоде и о мудрых поступках родных детушек. Сотрудники, встречаясь в коридорах министерства, сперва обсуждали возможность достать те или иные запчасти для машины, потом, в зависимости от времени года, говорили о футболе или хоккее, затем о том, кому начальство в приказе задало перцу, а кого обласкало, и в конце концов о том, что старый Конрад долго не протянет и все же уйдет на пенсию, хотя большинство в глубине души было уверено, что из уголовного розыска Конрад по доброй воле не уйдет: отсюда его могут только вынести в гробу.
— Да, да, железные нервы и железное здоровье. — Алвис закивал. — Но Конрад этого не понимает. Вы могли бы ему подсказать. — И, сделав паузу, добавил: — Ну, я пошел.
Следователь прокуратуры был отнюдь не дурак. Or понял, что его хотели уколоть, и лицо его тотчас приняло обычное выражение серьезности и сосредоточенности, от которого он в начале разговора почти освободился.
«Скорая помощь», включив сирену, умчалась. Едва взвыл сигнал, люди метнулись в стороны, словно их ударило током. Странно, что рычание мотора — угроза гораздо более реальная — не произвело на них никакого впечатления.
За стеклянными дверями магазина время от времени сверкала «вспышка». Блеском своим она слепила людей, и потом они долго моргали.
Виктора уже увезли. Там, где он лежал, темнели пятна крови и белел наведенный мелом контур тела, четко выделявшийся на темно-сером бетонном полу.
— Добрый вечер! — Алвис подошел к медицинскому эксперту, седому, очень тихому мужчине. Глаза у него были выпуклые, и поэтому он всегда выглядел испуганным.
— Добрый вечер! — эксперт взял руку Алвиса за запястье и осторожно пожал. — Ничем не могу вас порадовать.
В магазине толпились милиционеры и люди в штатском Чувствовалось, что все жаждут деятельности и только ждут команды, чтобы начать действовать. Кассирша стояла у служебного входа и то ли по привычке, то ли действительно опасаясь, следила, как бы не сунули что-нибудь в карман. Может, Алвису только казалось так из-за остроты ее взгляда.
Алвис поздоровался и, ни о чем не спрашивая прошел мимо кассирши, отворил дверь служебного входа, протиснулся между грудами тонких картонных ящиков, сложенных вдоль стен длинного темного коридора, и чуть не ткнулся в табличку, на которой курсивом было выгравировано «Директор магазина». Из кабинета доносились всхлипывания женщины и мужской голос. Сквозь щели в двери просачивался синеватый мертвенный свет неоновой лампы. Глядя на эти вертикальные полосы света, Алвис опять вспомнил Конрада, который боролся против всяческих «новомодных выдумок».
В своем кабинете старый полковник расправился с неоновыми лампами куда как быстро — он просто их не включал, Его громадный дубовый письменный стол — мебельные музеи мира не заинтересовались им только из-за неосведомленности — до сих пор освещался настольной лампой с абажуром салатового стекла, напоминавшим сплющенный берет. Эту лампу сослуживцы подарили Конраду к тридцатилетию со дня рождения — с точки зрения Алвиса — во времена допотопные.
События за дверью развивались. Мужчина вроде хотел успокоить женщину, но добился противоположного результата — она всхлипывала все громче и надрывней.
Алвис постучался и, не дождавшись ответа, открыл дверь. Кабинет был узкой, сплошь заставленной комнатушкой; из-за тесноты казалось, что вещи здесь подпирают друг друга, и достаточно тронуть одну из них, чтобы опрокинулись остальные. К простому фанерному шкафу, на который столяры пожалели даже бейца — такие обычно стоят в заводских гардеробах, — прислонилась груда похожих на круглые пеналы коробок. Торцы их были украшены фотографией длинноногой рекламной герл. С другой стороны коробки упирались в стену, а улыбка герл — в корзину для бумаг, мешавшую вытянуть ноги.
Бывший однокурсник Алвиса, нынче инспектор районного отделения внутренних дел Юрис Гаранч сидел за столиком директора. В столике с правой стороны было два ящика. Верхний выдвинули, и в него засунули телефон.
Напротив Юриса на расстоянии прыжка мыши стоял диванчик, на краешке которого пристроились две девушки в коротеньких форменных халатиках, с красивыми голыми коленками. Рядом сидел удрученный чем-то морщинистый старик; казалось, ему только что пришлось съесть горькое дикое яблоко. Одна из девушек закрыла лицо руками и всхлипывала тихо, словно постанывая; другая была почти в истерике — лицо ее будто полиняло, тушь на ресницах размокла и расплылась, губная помада размазалась, но ей было явно не до этого: истерические всхлипы становились все надрывнее. Юрис, похоже, не знал, что делать. Охотнее всего он свалил бы допрос на кого-нибудь другого или отложил на завтра, послезавтра, даже на неделю; но он не имел на это права, потому что приметы преступника нужно было выяснить сейчас же. Милицейским постам на автострадах, шоссе, на всех сухопутных путях, ведущих в Ригу и из нее, знать приметы просто необходимо, чтобы имелся хоть какой-то отправной пункт. Чтобы до тех пор, пока не выяснится что-нибудь новое, пока не составят фоторобот или словесный портрет преступника или не получат его фотографии, милиционеры на постах знали бы по крайней мере, рыжие у него волосы или черные, двадцать пять ему лет или пятьдесят, не было ли на его руках татуировки, на кого он похож больше — на великана или на карлика. Сведения эти нужны были немедленно. Сейчас же, чтобы через несколько минут они улетели по радио в самые отдаленные уголки Латвии. Что случилось с этими девушками? Неужто увиденная впервые насильственная смерть произвела такое впечатление, вызвала шок? Наверно.
Алвис все понял без слов.
— А кассирша? — спросил он.
— Ничего не видела.
— Как?
— Обычное явление. Она подает инкассатору мешочек с деньгами, и на том ее функции кончаются. Кассирша высыпает перед собой горсть мелочи и склоняется, чтобы пересчитать. Когда она поднимает голову преступник уже стоит к ней спиной. Он выходит из магазина, направляется прямо к такси, и она, естественно, видит только его спину.
— Значит, абсолютно ничего?
— На нем был коричневый югославский плат покроя реглан. Пятьдесят второй размер, четвертый рост.
— Вот это глаз!
— Такой профессионально наметанный глаз у каждой третьей продавщицы.
— Плащ был не совсем коричневый, — вмешался вдруг старик. Его глаза так и вспыхнули от желания действовать. — Он был коричневый с серым.
— Вы же находились в самом конце зала, — Юрис недоверчиво поглядел на старика.
— А я могу и не говорить, — ощетинился тот. Рыдания девушки стали уже конвульсивными, и Алвис, испугавшись, побежал за медицинским экспертом — врачи всегда носят при себе успокоительные средства.
Когда он воротился в сопровождении озабоченного доктора, Юрис сказал, что Алвису звонили из таксомоторного парка. Шофер Людвиг Римша проживает на хуторе «Людвиги» в селе Дони Рижского района. В таксомоторном парке уверены, что Римша скорее может стать жертвой, чем преступником.
Усевшись в машину, Алвис заметил, что подъехал Конрад, но задерживаться не хотелось.
— Жми! — крикнул Алвис шоферу. — В Дони.
— А где это? У черта на рогах?
— Где-то возле Белого озера, сейчас уточню по справочнику. — И, видя, что Конрад уже выбрался из машины и идет к магазину, Алвис нажал на клаксон, открыл дверцу и крикнул: — Я позвоню!
Конрад кивнул — понял, значит, — и медленным матросским шагом пошел дальше. Ветер трепал полы его белого парусинового пиджака.
Любопытные разбрелись. Как только пострадавших увезли, плотный круг распался: какой интерес глазеть на пустой газон? Остались только самые заядлые. Они отошли подальше и, показывая на газон, где недавно лежал раненый инкассатор, самозабвенно просвещали тех, кто еще был не в курсе.
4
5
— Разрешите, пожалуйста! — Алвис подвинул в сторону бледную малокровную женщину, в глазах у которой стояли слезы.
— Разрешите…
— Куда лезешь? — строго спросил усатый милиционер. Он успешно удерживал толпу любопытных и ни на сантиметр не разрешал переступать линию, которую провел в собственном воображении.
— Уголовный розыск. — Алвис сунул руку в карман, чтобы достать удостоверение, но так и не достал, потому что милиционер вовсе не собирался требовать документов.
— Извините! — милиционер козырнул и тотчас же снова принялся за своих подопечных. — Куда лезете? Дома, что ли, нечего делать? Тоже комедию нашли!
Свободное пространство, окруженное людьми, чем-то напоминало цирковой манеж. Так и казалось, что вот-вот погаснет свет и под звуки фанфар на зеленый ковер газона выйдут одетые в блестящие трико акробаты, стройные гибкие канатные плясуньи, кувырком вылетят пестрые клоуны, а медведи, совершая круг почета, станут кланяться зрителям.
У дверей магазина Алвис увидел следователя прокуратуры. Это был славный парень, но выражение его лица никогда не менялось — только серьезность и сосредоточенность. Он смотрел, как санитары бережно поднимают на носилки инкассатора, которого ранили возле машины. «Скорая помощь» попятилась на газон, задние двухстворчатые двери были распахнуты настежь, а возле них и в самой машине прилежно и быстро, как муравьи, что-то делали люди в белых халатах.
— Добрый вечер, — поздоровался Алвис со следователем.
— Добрый вечер, товарищ Грауд! — они пожали друг другу руки, и следователь прокуратуры тотчас добавил: — На сей раз нам удалось явиться раньше вас.
— Я должен был распорядиться, чтоб задержали такси, но сначала пришлось позвонить в банк и узнать номер машины. На это ушло почти десять минут.
— А разве товарищ Улф… Алвис не дослушал вопроса:
— Он скверно себя чувствует и сразу после обеда пошел домой. Я позвонил ему и послал за ним машину.
— Эх, старый Конрад, — следователь прокуратуры сочувственно вздохнул. — Наша работа требует железного здоровья и железных нервов. Конраду пора па пенсию, он бы сразу почувствовал себя лучше. Даже гранитные памятники в один прекрасный день начинают разрушаться…
— Чаще их или взрывают или сносят.
Алвиса раздражали эти разговоры. Об уходе полковника Конрада Улфа на пенсию говорили и думали многие; может быть, даже ждали с нетерпением момента, когда освободится кресло начальника отдела; ждали, но никто не смел намекнуть Конраду о пенсии. Разговоры эти, из года в год ползая по кабинетам, стали обычными и банальными, как разговоры о погоде и о мудрых поступках родных детушек. Сотрудники, встречаясь в коридорах министерства, сперва обсуждали возможность достать те или иные запчасти для машины, потом, в зависимости от времени года, говорили о футболе или хоккее, затем о том, кому начальство в приказе задало перцу, а кого обласкало, и в конце концов о том, что старый Конрад долго не протянет и все же уйдет на пенсию, хотя большинство в глубине души было уверено, что из уголовного розыска Конрад по доброй воле не уйдет: отсюда его могут только вынести в гробу.
— Да, да, железные нервы и железное здоровье. — Алвис закивал. — Но Конрад этого не понимает. Вы могли бы ему подсказать. — И, сделав паузу, добавил: — Ну, я пошел.
Следователь прокуратуры был отнюдь не дурак. Or понял, что его хотели уколоть, и лицо его тотчас приняло обычное выражение серьезности и сосредоточенности, от которого он в начале разговора почти освободился.
«Скорая помощь», включив сирену, умчалась. Едва взвыл сигнал, люди метнулись в стороны, словно их ударило током. Странно, что рычание мотора — угроза гораздо более реальная — не произвело на них никакого впечатления.
За стеклянными дверями магазина время от времени сверкала «вспышка». Блеском своим она слепила людей, и потом они долго моргали.
Виктора уже увезли. Там, где он лежал, темнели пятна крови и белел наведенный мелом контур тела, четко выделявшийся на темно-сером бетонном полу.
— Добрый вечер! — Алвис подошел к медицинскому эксперту, седому, очень тихому мужчине. Глаза у него были выпуклые, и поэтому он всегда выглядел испуганным.
— Добрый вечер! — эксперт взял руку Алвиса за запястье и осторожно пожал. — Ничем не могу вас порадовать.
В магазине толпились милиционеры и люди в штатском Чувствовалось, что все жаждут деятельности и только ждут команды, чтобы начать действовать. Кассирша стояла у служебного входа и то ли по привычке, то ли действительно опасаясь, следила, как бы не сунули что-нибудь в карман. Может, Алвису только казалось так из-за остроты ее взгляда.
Алвис поздоровался и, ни о чем не спрашивая прошел мимо кассирши, отворил дверь служебного входа, протиснулся между грудами тонких картонных ящиков, сложенных вдоль стен длинного темного коридора, и чуть не ткнулся в табличку, на которой курсивом было выгравировано «Директор магазина». Из кабинета доносились всхлипывания женщины и мужской голос. Сквозь щели в двери просачивался синеватый мертвенный свет неоновой лампы. Глядя на эти вертикальные полосы света, Алвис опять вспомнил Конрада, который боролся против всяческих «новомодных выдумок».
В своем кабинете старый полковник расправился с неоновыми лампами куда как быстро — он просто их не включал, Его громадный дубовый письменный стол — мебельные музеи мира не заинтересовались им только из-за неосведомленности — до сих пор освещался настольной лампой с абажуром салатового стекла, напоминавшим сплющенный берет. Эту лампу сослуживцы подарили Конраду к тридцатилетию со дня рождения — с точки зрения Алвиса — во времена допотопные.
События за дверью развивались. Мужчина вроде хотел успокоить женщину, но добился противоположного результата — она всхлипывала все громче и надрывней.
Алвис постучался и, не дождавшись ответа, открыл дверь. Кабинет был узкой, сплошь заставленной комнатушкой; из-за тесноты казалось, что вещи здесь подпирают друг друга, и достаточно тронуть одну из них, чтобы опрокинулись остальные. К простому фанерному шкафу, на который столяры пожалели даже бейца — такие обычно стоят в заводских гардеробах, — прислонилась груда похожих на круглые пеналы коробок. Торцы их были украшены фотографией длинноногой рекламной герл. С другой стороны коробки упирались в стену, а улыбка герл — в корзину для бумаг, мешавшую вытянуть ноги.
Бывший однокурсник Алвиса, нынче инспектор районного отделения внутренних дел Юрис Гаранч сидел за столиком директора. В столике с правой стороны было два ящика. Верхний выдвинули, и в него засунули телефон.
Напротив Юриса на расстоянии прыжка мыши стоял диванчик, на краешке которого пристроились две девушки в коротеньких форменных халатиках, с красивыми голыми коленками. Рядом сидел удрученный чем-то морщинистый старик; казалось, ему только что пришлось съесть горькое дикое яблоко. Одна из девушек закрыла лицо руками и всхлипывала тихо, словно постанывая; другая была почти в истерике — лицо ее будто полиняло, тушь на ресницах размокла и расплылась, губная помада размазалась, но ей было явно не до этого: истерические всхлипы становились все надрывнее. Юрис, похоже, не знал, что делать. Охотнее всего он свалил бы допрос на кого-нибудь другого или отложил на завтра, послезавтра, даже на неделю; но он не имел на это права, потому что приметы преступника нужно было выяснить сейчас же. Милицейским постам на автострадах, шоссе, на всех сухопутных путях, ведущих в Ригу и из нее, знать приметы просто необходимо, чтобы имелся хоть какой-то отправной пункт. Чтобы до тех пор, пока не выяснится что-нибудь новое, пока не составят фоторобот или словесный портрет преступника или не получат его фотографии, милиционеры на постах знали бы по крайней мере, рыжие у него волосы или черные, двадцать пять ему лет или пятьдесят, не было ли на его руках татуировки, на кого он похож больше — на великана или на карлика. Сведения эти нужны были немедленно. Сейчас же, чтобы через несколько минут они улетели по радио в самые отдаленные уголки Латвии. Что случилось с этими девушками? Неужто увиденная впервые насильственная смерть произвела такое впечатление, вызвала шок? Наверно.
Алвис все понял без слов.
— А кассирша? — спросил он.
— Ничего не видела.
— Как?
— Обычное явление. Она подает инкассатору мешочек с деньгами, и на том ее функции кончаются. Кассирша высыпает перед собой горсть мелочи и склоняется, чтобы пересчитать. Когда она поднимает голову преступник уже стоит к ней спиной. Он выходит из магазина, направляется прямо к такси, и она, естественно, видит только его спину.
— Значит, абсолютно ничего?
— На нем был коричневый югославский плат покроя реглан. Пятьдесят второй размер, четвертый рост.
— Вот это глаз!
— Такой профессионально наметанный глаз у каждой третьей продавщицы.
— Плащ был не совсем коричневый, — вмешался вдруг старик. Его глаза так и вспыхнули от желания действовать. — Он был коричневый с серым.
— Вы же находились в самом конце зала, — Юрис недоверчиво поглядел на старика.
— А я могу и не говорить, — ощетинился тот. Рыдания девушки стали уже конвульсивными, и Алвис, испугавшись, побежал за медицинским экспертом — врачи всегда носят при себе успокоительные средства.
Когда он воротился в сопровождении озабоченного доктора, Юрис сказал, что Алвису звонили из таксомоторного парка. Шофер Людвиг Римша проживает на хуторе «Людвиги» в селе Дони Рижского района. В таксомоторном парке уверены, что Римша скорее может стать жертвой, чем преступником.
Усевшись в машину, Алвис заметил, что подъехал Конрад, но задерживаться не хотелось.
— Жми! — крикнул Алвис шоферу. — В Дони.
— А где это? У черта на рогах?
— Где-то возле Белого озера, сейчас уточню по справочнику. — И, видя, что Конрад уже выбрался из машины и идет к магазину, Алвис нажал на клаксон, открыл дверцу и крикнул: — Я позвоню!
Конрад кивнул — понял, значит, — и медленным матросским шагом пошел дальше. Ветер трепал полы его белого парусинового пиджака.
Любопытные разбрелись. Как только пострадавших увезли, плотный круг распался: какой интерес глазеть на пустой газон? Остались только самые заядлые. Они отошли подальше и, показывая на газон, где недавно лежал раненый инкассатор, самозабвенно просвещали тех, кто еще был не в курсе.
4
В то самое время, когда Людвиг приехал из столицы в Валою, туда прибыла и Нелли, но совсем из других краев и совсем другим образом: ее привезли на лошади. Выглядело это не бог весть как, и потому, завидя идущих навстречу парней, она морщила свой маленький носик. Дядя привез Нелли в Валою, чтобы устроить на интеллигентную работу на почте. В телеге стояли два ларя и полдюжины чемоданов. Провожая дочку в путь, мать заливалась слезами радости и горя: наверняка, крышка верхнего ларя еще не успела просохнуть. Мать радовалась, что дочери удалось вырваться из колхоза: теперь она станет торговать конвертами в почтовом отделении и ногти у нее всегда будут наманикюрены и ходить она будет только в шелковой блузке, а в жены ее возьмет какой-нибудь валоец или — что тоже возможно — какой-нибудь цессисец или валмиерец. На рижан мать не надеялась, потому что сама никогда не бывала в Риге. От радости слез было пролито куда больше, чем от огорчения: мать думала, что дочка, выйдя замуж, возьмет ее к себе.
Нелли только что закончила среднюю школу. Ей было восемнадцать лет, она любила кокетничать, была неравнодушна к танцам и другим общественным увеселениям. К тому же она была услужлива, добродушна и всем сочувствовала. Никто и никогда не видел ее злой. Она не была ни Джокондой, ни моделью для античного скульптора. Даже фотоснимок на обложку модного журнала с нее не прошел бы. Но все-таки она была привлекательна, и ее ничуть не портили неумело подкрашенные губы и ресницы. Она, конечно, не рассчитывала, что все валойские парни потеряют из-за нее голову, но тем не менее была уверена, что кое-кто все же потеряет, и она сможет выбрать себе подходящую пару.
В первый же субботний вечер, она, дрожа от нетерпения, натянула свое лучшее платье, черным карандашом нарисовала в углах глаз маленькие закорючки, тряпочкой навела блеск на лаковые туфли и отправилась на бал в старый парк бывшего имения. Там была устроена квадратная танцплощадка с перилами. На возвышении играл оркестр, но танцоры еще не собрались с духом. Парни теснились по краям, курили и сплевывали сквозь зубы. Девушки без всякой необходимости реставрировали краску на губах и критически наблюдали за непредприимчивыми парнями.
Нелли купила билет, положила его в сумочку и отважно пошла через пустую середину танцплощадки. Она видела и чувствовала обращенные на нее заинтересованные взгляды и понимала, что к ней не придерешься — платье в крупных пестрых цветах очень ей шло.
Она пересекла уже почти всю площадку, когда ее окликнул какой-то парень:
— Красотка, как тебя зовут?
Она повернулась к парню и кокетливо прикусила нижнюю губку: — Отгадайте!
— Илга!
— Вия!
— Майга!
— Ария!
Парни отгадывали наперебой, а она стояла, склонив головку улыбаясь; и ждала, когда угадают ее имя Она не понимала, что игра затянулась, становится скучной, а это уже опасно.
— Пеструха! — крикнул вдруг кто-то, глядя на ее пестрое платье.
— Пеструха! Му-у! — подхватили парни в один голос. Имя было такое неожиданное и такое знакомое, что они корчились от смеха.
Глаза Нелли наполнились слезами, их начало щипать от туши. Сдерживая рыдания, она побежала на другую сторону площадки, но и там ее встретили с поразительным единодушием. Сопрано, альты, тенора и басы глубокомысленно тянули:
— Му-у-у-у!
Нелли взвизгнула и бросилась прочь с площадки.
Ничто так крепко не прилипает, как прозвище в малом городишке. Нелли, казалось, получила его на всю жизнь. Она согласна была вытерпеть любые лишения и беды, только бы избавиться от прозвища. Может быть, все было вовсе и не так страшно, но, завидя улыбающихся или смеющихся людей, Нелли воображала, что это смеются над ней, и глаза ее сразу же наполнялись слезами. Мимо почтового отделения гнали мычащих коров — и опять у нее на глазах выступали слезы, и она готова была всех их уничтожить. Напротив теткиного дома белело здание молокозавода, и Нелли казалось, что даже оно построено с одной единственной целью — унизить ее. И все-таки однажды надо было рискнуть и пойти на бал, потому что иначе не имело никакого смысла жить в Валое.
Сразу за парком бывшего поместья начинался Ирбуленский луг, окруженный частными домишками. Почва здесь была сухая и твердая, травка короткая, казалось, она выросла только для того, чтобы на ней кувыркались. Мало-помалу частники отгрызали от луга по кусочку, но территория была еще большая — в пять или шесть футбольных полей. По будням Ирбуленский луг оккупировали владельцы коров и коз; они привязывали здесь свою живность, а сами с хворостиной садились рядом. Но в Янов день на луг являлись все валойчане.
Так было и в том году.
Сперва здесь воткнули шест со смоляной бочкой на конце и надежности ради закрепили его тросами. Потом привезли дрова и старые шины (когда их поджигали, они так дымили, что нечего было и думать подойти к ним с подветренной стороны) и длинные скамьи для музыкантов.
Люди начали собираться, как только спустились сумерки. Они приходили маленькими группками, и у всех в корзинах были пироги и сыр; мужчины несли бидоны и ведра с пивом, а у иных во внутренних карманах пиджаков были запрятаны бутылки с более крепкими напитками. Компании разожгли костры и теперь, попивая пиво, посматривали друг на друга, К тому времени явились музыканты и принялись настраивать инструменты. Инструменты они настраивали долго, потому что каждая компания считала делом чести послать к ним делегата с ведерком пива и пирогами.
— Попробуй, как получилось! — делегат черпал из ведерка пиво и протягивал кружку всем по очереди. — Чистый ячмень, сахару ни вот столечко не положил!
— У! — выпив, музыканты ладонью утирали рот; это был, конечно же, духовой оркестр, и, конечно же, мужчины там были пожилые.
Не успел первый делегат отойти, как подошли другие. Потчуя друг друга, они сокрушались, что пиво еще не успело как следует добродить, и в оправдание перечисляли всякие помехи, которые судьба учинила совершенно неожиданно.
Потом самые предприимчивые попробовали поджечь бочку со смолой, что торчала на верхушке шеста. Как обычно, запал, по которому огонь должен был подобраться к бочке, несколько раз затухал, и в этом обвиняли, конечно же, того, кто поджигал, хотя виновата была солярка, испарившаяся из запала. Парни взбирались друг другу на плечи и поджигали снова. И, наконец, настало мгновение, когда пламечко с запала перепрыгнуло через край жестяной бочки. На какое-то мгновение показалось, что смола погасла, но потом в дырочках, пробитых для тяги в нижней части бочки, засветилось, и пламя с глухим ревом рвануло вверх.
Все, кто сидел у костров, поднялись и молча смотрели на общий Янов огонь. Первыми пришли в себя музыканты — они начали играть, и люди, заслышав музыку, очнулись, зашевелились.
Одна из компаний с песней лиго и полными кружками двинулась к другому костру, чтобы угостить соседей и пропеть им хвалу; соседи в свою очередь пропели хвалу пришедшим, угостили их, и обе компании, объединившись, пошли к третьему костру, и вот уже все столпились вокруг желто-красного Янова огня, и Ирбуленский луг загудел под ногами танцоров. И не было среди них ни одного чужого, и никто здесь не был лишним, и никому не жалели ни пива, ни пирожков, и каждую девушку можно было обнять за талию. В вечер Лиго все люди — соседи и друзья.
Людвиг еще не решил — идти ему на праздник или нет, он стоял у окна и повязывал галстук, когда его заметил знакомый, с которым они работали в каморке электриков за соседними столами. Знакомый этот вместе с шумной компанией как раз направлялся на Ирбуленский луг; четверо несли обвязанную длинными полотенцами бочку пива и зазывали в свою компанию чуть не всех и каждого.
— Старик, дуй сюда! — помахал знакомый Людвигу.
— Не знаю… — Людвиг пожал плечами.
Бочку без промедления поставили посреди улицы, и вся компания, включая уставших носильщиков, грянула, глядя на окно Людвига:
Это что за привиденье.
Лиго, лиго…
Не справляет Янов день.
Лиго…
Людвиг почти что не пил и потому пьянел несильно. Настроение у него было прекрасное, он пел и танцевал, наполнял кружки пивом и дирижировал, прыгал через костер и рассказывал анекдоты. Он снова был таким, как восемь или десять лет назад, когда на него еще не свалился дом.
Ближе к утру Людвиг приметил красивую девушку — она стояла в сторонке и плакала.
— В Янову ночь — и плакать? Еще чего!
Он схватил девушку за руки и потащил на танцплощадку.
— Милка в Риге поселилась, Я застрял в своей деревне! На такси катает Милка, Я — на хроменькой кобылке… — Увлеченно пел старую песенку один из музыкантов, ничуть не тоскуя о микрофоне и усилителях Реджента.
Танец закончился, и все зааплодировали, чтобы его повторили. Девушка слабо улыбнулась, но тут какой-то юнец, плечистый и агрессивный, прищурил глаза и замычал прямо в лицо Людвигу:
— Му-у!
Девушка как по команде опять зарыдала.
— Что? Бычок потерял свое кольцо? — спросил Людвиг.
Парень, не зная, что ответить, с угрозой выкрикнул:
— Гляди, как бы тебя не отделали! — и тяжело затопал прочь.
Людвиг пригласил девушку к своему костру. Ее звали Нелли.
Днем прошел дождь, и потому сейчас, ночью, воздух был теплый, плотный и душистый, как парное молоко, Сладко пахли увядающие венки, цветы и аир.
— Был деревенщиной нуль уважения. Раз не министр — так откуда почтенье? Нету ни фрака, ни трости в руках. Знай щеголяет в посконных портах.
В очередной раз направляясь с Нелли танцевать, Людвиг подумал, что солидный столичный оркестр, в котором есть гитара-соло и бас-гитара, а саксофон играет стерильно чисто, — здесь, на зеленом лугу, этот солидный оркестр провалился бы с великим треском: сельский духовой оркестр и старинные песенки куда лучше сближают людей и напоминают заодно, что к танцам нельзя относиться слишком серьезно, что дело это добровольное, а между делом можно и пива выпить и поцеловаться.
Сквозь тонкую белую блузку Людвиг видел кружева комбине, а под ними взволнованно вздымающуюся грудь. Когда Нелли прижималась к нему, его лица касались светло-каштановые мягкие, шелковистые волосы.
Она была робкая, податливая и нежная. Только слишком молоденькая, подумал он.
— Станцуем следующий или пойдем к костру, пивка выпьем? — спросил он весело.
— Потанцуем… потом еще больше пить захочется. Если бы Людвиг был ясновидцем или просто умел читать по глазам, он увидел бы в ее взгляде благодарность, удивление, доверчивость и — триумф. Глаза ее так и светились триумфом, и она нетерпеливо искала среди танцоров своих недавних обидчиков.
У их костра было тихо. Охочие до песен перебрались к соседям, и здесь оставались только те, кто причислил себя к «классу стариков». Они уже не так прытко опустошали кружки: все были увлечены спором о соединениях в трехфазном электромоторе; кто-то раздобыл кусок штукатурки и теперь чертил на бочке схему.
Людвиг наполнил две кружки. Они с Нелли громко чокнулись и, глядя друг другу в глаза, выпили до дна.
— Пойдем, погуляем…
Нелли давно уже чувствовала, что такое приглашение последует, но она еще не решила, что ответить. Однако все получилось гораздо проще, чем она думала: Людвиг просто взял ее под руку, а вырываться казалось глупо и нетактично.
В парке было прохладно. Людвиг обнял ее за плечи Она не противилась, потому что не хотела противиться, и оправдывалась перед собой: смешно же быть недотрогой, смешно требовать, чтобы с тобой ходили за ручку, как в детском саду. Рука, лежавшая на ее плечах, была тяжелая и сильная — Нелли чувствовала как она крепка.
Нелли только что закончила среднюю школу. Ей было восемнадцать лет, она любила кокетничать, была неравнодушна к танцам и другим общественным увеселениям. К тому же она была услужлива, добродушна и всем сочувствовала. Никто и никогда не видел ее злой. Она не была ни Джокондой, ни моделью для античного скульптора. Даже фотоснимок на обложку модного журнала с нее не прошел бы. Но все-таки она была привлекательна, и ее ничуть не портили неумело подкрашенные губы и ресницы. Она, конечно, не рассчитывала, что все валойские парни потеряют из-за нее голову, но тем не менее была уверена, что кое-кто все же потеряет, и она сможет выбрать себе подходящую пару.
В первый же субботний вечер, она, дрожа от нетерпения, натянула свое лучшее платье, черным карандашом нарисовала в углах глаз маленькие закорючки, тряпочкой навела блеск на лаковые туфли и отправилась на бал в старый парк бывшего имения. Там была устроена квадратная танцплощадка с перилами. На возвышении играл оркестр, но танцоры еще не собрались с духом. Парни теснились по краям, курили и сплевывали сквозь зубы. Девушки без всякой необходимости реставрировали краску на губах и критически наблюдали за непредприимчивыми парнями.
Нелли купила билет, положила его в сумочку и отважно пошла через пустую середину танцплощадки. Она видела и чувствовала обращенные на нее заинтересованные взгляды и понимала, что к ней не придерешься — платье в крупных пестрых цветах очень ей шло.
Она пересекла уже почти всю площадку, когда ее окликнул какой-то парень:
— Красотка, как тебя зовут?
Она повернулась к парню и кокетливо прикусила нижнюю губку: — Отгадайте!
— Илга!
— Вия!
— Майга!
— Ария!
Парни отгадывали наперебой, а она стояла, склонив головку улыбаясь; и ждала, когда угадают ее имя Она не понимала, что игра затянулась, становится скучной, а это уже опасно.
— Пеструха! — крикнул вдруг кто-то, глядя на ее пестрое платье.
— Пеструха! Му-у! — подхватили парни в один голос. Имя было такое неожиданное и такое знакомое, что они корчились от смеха.
Глаза Нелли наполнились слезами, их начало щипать от туши. Сдерживая рыдания, она побежала на другую сторону площадки, но и там ее встретили с поразительным единодушием. Сопрано, альты, тенора и басы глубокомысленно тянули:
— Му-у-у-у!
Нелли взвизгнула и бросилась прочь с площадки.
Ничто так крепко не прилипает, как прозвище в малом городишке. Нелли, казалось, получила его на всю жизнь. Она согласна была вытерпеть любые лишения и беды, только бы избавиться от прозвища. Может быть, все было вовсе и не так страшно, но, завидя улыбающихся или смеющихся людей, Нелли воображала, что это смеются над ней, и глаза ее сразу же наполнялись слезами. Мимо почтового отделения гнали мычащих коров — и опять у нее на глазах выступали слезы, и она готова была всех их уничтожить. Напротив теткиного дома белело здание молокозавода, и Нелли казалось, что даже оно построено с одной единственной целью — унизить ее. И все-таки однажды надо было рискнуть и пойти на бал, потому что иначе не имело никакого смысла жить в Валое.
Сразу за парком бывшего поместья начинался Ирбуленский луг, окруженный частными домишками. Почва здесь была сухая и твердая, травка короткая, казалось, она выросла только для того, чтобы на ней кувыркались. Мало-помалу частники отгрызали от луга по кусочку, но территория была еще большая — в пять или шесть футбольных полей. По будням Ирбуленский луг оккупировали владельцы коров и коз; они привязывали здесь свою живность, а сами с хворостиной садились рядом. Но в Янов день на луг являлись все валойчане.
Так было и в том году.
Сперва здесь воткнули шест со смоляной бочкой на конце и надежности ради закрепили его тросами. Потом привезли дрова и старые шины (когда их поджигали, они так дымили, что нечего было и думать подойти к ним с подветренной стороны) и длинные скамьи для музыкантов.
Люди начали собираться, как только спустились сумерки. Они приходили маленькими группками, и у всех в корзинах были пироги и сыр; мужчины несли бидоны и ведра с пивом, а у иных во внутренних карманах пиджаков были запрятаны бутылки с более крепкими напитками. Компании разожгли костры и теперь, попивая пиво, посматривали друг на друга, К тому времени явились музыканты и принялись настраивать инструменты. Инструменты они настраивали долго, потому что каждая компания считала делом чести послать к ним делегата с ведерком пива и пирогами.
— Попробуй, как получилось! — делегат черпал из ведерка пиво и протягивал кружку всем по очереди. — Чистый ячмень, сахару ни вот столечко не положил!
— У! — выпив, музыканты ладонью утирали рот; это был, конечно же, духовой оркестр, и, конечно же, мужчины там были пожилые.
Не успел первый делегат отойти, как подошли другие. Потчуя друг друга, они сокрушались, что пиво еще не успело как следует добродить, и в оправдание перечисляли всякие помехи, которые судьба учинила совершенно неожиданно.
Потом самые предприимчивые попробовали поджечь бочку со смолой, что торчала на верхушке шеста. Как обычно, запал, по которому огонь должен был подобраться к бочке, несколько раз затухал, и в этом обвиняли, конечно же, того, кто поджигал, хотя виновата была солярка, испарившаяся из запала. Парни взбирались друг другу на плечи и поджигали снова. И, наконец, настало мгновение, когда пламечко с запала перепрыгнуло через край жестяной бочки. На какое-то мгновение показалось, что смола погасла, но потом в дырочках, пробитых для тяги в нижней части бочки, засветилось, и пламя с глухим ревом рвануло вверх.
Все, кто сидел у костров, поднялись и молча смотрели на общий Янов огонь. Первыми пришли в себя музыканты — они начали играть, и люди, заслышав музыку, очнулись, зашевелились.
Одна из компаний с песней лиго и полными кружками двинулась к другому костру, чтобы угостить соседей и пропеть им хвалу; соседи в свою очередь пропели хвалу пришедшим, угостили их, и обе компании, объединившись, пошли к третьему костру, и вот уже все столпились вокруг желто-красного Янова огня, и Ирбуленский луг загудел под ногами танцоров. И не было среди них ни одного чужого, и никто здесь не был лишним, и никому не жалели ни пива, ни пирожков, и каждую девушку можно было обнять за талию. В вечер Лиго все люди — соседи и друзья.
Людвиг еще не решил — идти ему на праздник или нет, он стоял у окна и повязывал галстук, когда его заметил знакомый, с которым они работали в каморке электриков за соседними столами. Знакомый этот вместе с шумной компанией как раз направлялся на Ирбуленский луг; четверо несли обвязанную длинными полотенцами бочку пива и зазывали в свою компанию чуть не всех и каждого.
— Старик, дуй сюда! — помахал знакомый Людвигу.
— Не знаю… — Людвиг пожал плечами.
Бочку без промедления поставили посреди улицы, и вся компания, включая уставших носильщиков, грянула, глядя на окно Людвига:
Это что за привиденье.
Лиго, лиго…
Не справляет Янов день.
Лиго…
Людвиг почти что не пил и потому пьянел несильно. Настроение у него было прекрасное, он пел и танцевал, наполнял кружки пивом и дирижировал, прыгал через костер и рассказывал анекдоты. Он снова был таким, как восемь или десять лет назад, когда на него еще не свалился дом.
Ближе к утру Людвиг приметил красивую девушку — она стояла в сторонке и плакала.
— В Янову ночь — и плакать? Еще чего!
Он схватил девушку за руки и потащил на танцплощадку.
— Милка в Риге поселилась, Я застрял в своей деревне! На такси катает Милка, Я — на хроменькой кобылке… — Увлеченно пел старую песенку один из музыкантов, ничуть не тоскуя о микрофоне и усилителях Реджента.
Танец закончился, и все зааплодировали, чтобы его повторили. Девушка слабо улыбнулась, но тут какой-то юнец, плечистый и агрессивный, прищурил глаза и замычал прямо в лицо Людвигу:
— Му-у!
Девушка как по команде опять зарыдала.
— Что? Бычок потерял свое кольцо? — спросил Людвиг.
Парень, не зная, что ответить, с угрозой выкрикнул:
— Гляди, как бы тебя не отделали! — и тяжело затопал прочь.
Людвиг пригласил девушку к своему костру. Ее звали Нелли.
Днем прошел дождь, и потому сейчас, ночью, воздух был теплый, плотный и душистый, как парное молоко, Сладко пахли увядающие венки, цветы и аир.
— Был деревенщиной нуль уважения. Раз не министр — так откуда почтенье? Нету ни фрака, ни трости в руках. Знай щеголяет в посконных портах.
В очередной раз направляясь с Нелли танцевать, Людвиг подумал, что солидный столичный оркестр, в котором есть гитара-соло и бас-гитара, а саксофон играет стерильно чисто, — здесь, на зеленом лугу, этот солидный оркестр провалился бы с великим треском: сельский духовой оркестр и старинные песенки куда лучше сближают людей и напоминают заодно, что к танцам нельзя относиться слишком серьезно, что дело это добровольное, а между делом можно и пива выпить и поцеловаться.
Сквозь тонкую белую блузку Людвиг видел кружева комбине, а под ними взволнованно вздымающуюся грудь. Когда Нелли прижималась к нему, его лица касались светло-каштановые мягкие, шелковистые волосы.
Она была робкая, податливая и нежная. Только слишком молоденькая, подумал он.
— Станцуем следующий или пойдем к костру, пивка выпьем? — спросил он весело.
— Потанцуем… потом еще больше пить захочется. Если бы Людвиг был ясновидцем или просто умел читать по глазам, он увидел бы в ее взгляде благодарность, удивление, доверчивость и — триумф. Глаза ее так и светились триумфом, и она нетерпеливо искала среди танцоров своих недавних обидчиков.
У их костра было тихо. Охочие до песен перебрались к соседям, и здесь оставались только те, кто причислил себя к «классу стариков». Они уже не так прытко опустошали кружки: все были увлечены спором о соединениях в трехфазном электромоторе; кто-то раздобыл кусок штукатурки и теперь чертил на бочке схему.
Людвиг наполнил две кружки. Они с Нелли громко чокнулись и, глядя друг другу в глаза, выпили до дна.
— Пойдем, погуляем…
Нелли давно уже чувствовала, что такое приглашение последует, но она еще не решила, что ответить. Однако все получилось гораздо проще, чем она думала: Людвиг просто взял ее под руку, а вырываться казалось глупо и нетактично.
В парке было прохладно. Людвиг обнял ее за плечи Она не противилась, потому что не хотела противиться, и оправдывалась перед собой: смешно же быть недотрогой, смешно требовать, чтобы с тобой ходили за ручку, как в детском саду. Рука, лежавшая на ее плечах, была тяжелая и сильная — Нелли чувствовала как она крепка.
5
Утверждать, что полковника Конрада Улфа знают все жители республики, нельзя, хотя он неоднократно выступал по телевидению, отвечал на вопросы комментатора и рассказывал о работе уголовного розыска.
Любил он начинать свою речь примерно так: «Уважаемые зрители! Прежде всего я хочу обратить ваше внимание на два понятия „уголовное следствие“ и „уголовный розыск“. Повторяю: „уголовное следствие“ и „уголовный розыск“. Следователи по уголовным делам за день исписывают полтонны бумаги, а потом отправляют все это в суд. Делается это для того, чтобы доказать, что совершено преступление и что его совершил именно гражданин Н или М или оба вместе и что имеются законные основания предать их суду. А мы, работники угрозыска, делаем только заметки в своих записных книжках, ибо на самом деле мы являемся этакими современными шерлокхолмсами. Мы ищем преступников, ищем свидетелей, чтобы можно было доказать вину преступника. Мы разыскиваем. И, скажу я вам, наша работа — одно из самых интересных занятий, потому что мы, как правило, находим того, кого ищем. Об этом свидетельствует статистика. Надеюсь, я выражаюсь достаточно ясно? До свидания в следующий раз, когда вы и многоуважаемый комментатор уже не будете путать понятия „уголовное следствие“ и „уголовный розыск“ и научитесь различать их».
Разумеется, нельзя утверждать и того, что старого Конрада знают все жители Риги. Но живет он здесь давно. Очень давно. Это его город. Конрад никогда ог него не отказывался, никогда его не бросал. Годы войны не идут в счет: тогда он всего лишь отступил из Риги, но ни разу не терял уверенности в том, что вернется. Город никогда его особенно не баловал, но Конрад и не ждал этого. Просто Рига была его городом, Конрад родился здесь, чтобы навсегда остаться среди его серых камней; он был уверен, что остаться навсегда и жить можно лишь там, где ты родился, что никто и никогда не сможет прилепиться к месту, куда забрел случайно.
Конрад родился в тысяча девятьсот тринадцатом году, как раз в тот день, когда Краузе на предолимпийских соревнованиях «Марса» взял рывком одной рукой 189 фунтов, а Рижская городская управа за 4800 рублей приобрела первый дезинфекционный автомобиль с двигателем в 24 лошадиных силы. У автомобиля были колеса со спицами, два никелированных сигнальных рожка, а по бокам на трех языках значилось: «Городское дезинфекционное учреждение». Надпись на латышском языке страшно злила немцев. Они истолковывали ее как открытый бунтарский выпад. Они же так долго старались внушить этим латышам, что их, латышей, скоро в мире не останется вообще и что, в сущности, их уже нет, а потому их онемечивание неотвратимо. Немцы расстреливали этих латышей и вешали, они агитировали русского царя, и он со своими черными сотнями стал союзником немцев, но к чему были все усилия, к чему было все затевать, если эти уцелевшие латыши осмеливаются делать на городской собственности надписи на своем языке? Что бы там ни было написано, но написано было по-латышски, а потому читалось: «Долой немцев!»
Любил он начинать свою речь примерно так: «Уважаемые зрители! Прежде всего я хочу обратить ваше внимание на два понятия „уголовное следствие“ и „уголовный розыск“. Повторяю: „уголовное следствие“ и „уголовный розыск“. Следователи по уголовным делам за день исписывают полтонны бумаги, а потом отправляют все это в суд. Делается это для того, чтобы доказать, что совершено преступление и что его совершил именно гражданин Н или М или оба вместе и что имеются законные основания предать их суду. А мы, работники угрозыска, делаем только заметки в своих записных книжках, ибо на самом деле мы являемся этакими современными шерлокхолмсами. Мы ищем преступников, ищем свидетелей, чтобы можно было доказать вину преступника. Мы разыскиваем. И, скажу я вам, наша работа — одно из самых интересных занятий, потому что мы, как правило, находим того, кого ищем. Об этом свидетельствует статистика. Надеюсь, я выражаюсь достаточно ясно? До свидания в следующий раз, когда вы и многоуважаемый комментатор уже не будете путать понятия „уголовное следствие“ и „уголовный розыск“ и научитесь различать их».
Разумеется, нельзя утверждать и того, что старого Конрада знают все жители Риги. Но живет он здесь давно. Очень давно. Это его город. Конрад никогда ог него не отказывался, никогда его не бросал. Годы войны не идут в счет: тогда он всего лишь отступил из Риги, но ни разу не терял уверенности в том, что вернется. Город никогда его особенно не баловал, но Конрад и не ждал этого. Просто Рига была его городом, Конрад родился здесь, чтобы навсегда остаться среди его серых камней; он был уверен, что остаться навсегда и жить можно лишь там, где ты родился, что никто и никогда не сможет прилепиться к месту, куда забрел случайно.
Конрад родился в тысяча девятьсот тринадцатом году, как раз в тот день, когда Краузе на предолимпийских соревнованиях «Марса» взял рывком одной рукой 189 фунтов, а Рижская городская управа за 4800 рублей приобрела первый дезинфекционный автомобиль с двигателем в 24 лошадиных силы. У автомобиля были колеса со спицами, два никелированных сигнальных рожка, а по бокам на трех языках значилось: «Городское дезинфекционное учреждение». Надпись на латышском языке страшно злила немцев. Они истолковывали ее как открытый бунтарский выпад. Они же так долго старались внушить этим латышам, что их, латышей, скоро в мире не останется вообще и что, в сущности, их уже нет, а потому их онемечивание неотвратимо. Немцы расстреливали этих латышей и вешали, они агитировали русского царя, и он со своими черными сотнями стал союзником немцев, но к чему были все усилия, к чему было все затевать, если эти уцелевшие латыши осмеливаются делать на городской собственности надписи на своем языке? Что бы там ни было написано, но написано было по-латышски, а потому читалось: «Долой немцев!»