Страница:
***
Вскоре произошел еще один необычный инцидент. Дул слабый изменчивый, как говорят иногда в шутку моряки, «дамский» ветерок. День выдался жаркий. Несколько часов я, запустив мотор, тщетно пытался найти свежий ветер. Перед вечером я примирился с судьбой и прекратил поиски. Однако внезапно разыгрался шторм – настолько внезапно, что я не успел спустить паруса. Пока я брал первые и вторые рифы на гроте, шторм разбушевался не на шутку. Седые валы вздымались вокруг меня, и яхту сильно качало. Пришла пора убрать кливер, чтобы не рисковать потерей бушприта.Плавание под парусами на яхте с бушпритом в штормовую погоду напоминает цирковой номер – балансирование на катящейся бочке. Всякий раз, как бушприт опускался, я оказывался до колен в воде. Примерно каждая четвертая волна была выше других, и вода оказывалась у меня даже в карманах – в жилетных карманах!
Отчаянно вцепившись в ванту, я пытался свободной рукой управлять парусами. В такую бурную, темную ночь упасть за борт отнюдь не желательно. Поэтому я крепко держался и быстро работал. Но в подобные минуты невольно становишься рассеянным. Именно это и произошло со мной. У Жемчужных островов я уже несколько раз плавал с бушпритом во время шторма и считал это пустяковым делом. Но на парусных судах нужно всегда быть начеку. «Язычник» как-то особенно резко накренился, глубоко зарылся в воду, потом задрал нос кверху, нацелив бушприт в небо. Не удержавшись, я кубарем покатился прямо в набегавшие волны.
Я мигом вынырнул на поверхность. Волны обрушивались на меня и увлекали к корме. Боканец был в каком-нибудь футе от меня, и я понимал, что нужно поскорее ухватиться за него или еще за что-нибудь, иначе следующая волна отбросит меня под ветер. «Язычник» плыл так медленно, что, напрягая все силы, я почти не отставал от него. Соленая вода застилала мне глаза и затрудняла дыхание. И вот в этот отчаянный миг я почувствовал прикосновение какого-то предмета: сначала подумал, что коснулся руля, но это были штаны, которые я спустил на веревке за корму, чтобы выстирать их. Я подтянулся к поручням и смог, наконец, перевести дух.
Море обрушивало вокруг сокрушительные удары, поражая меня своей беспредельной мощью. Прослужив четыре года в торговом флоте, я и не подозревал о его всесильном могуществе. Находясь на борту большого транспорта, человек чувствует себя не в море, а над морем, он защищен прочными стальными переборками. Когда матрос торгового судна ощущает на губах соленые брызги, для него это целое приключение.
Пока я купался в пене за кормой яхты, не имея сил вскарабкаться на палубу, мне стало ясно, что необходимо спустить с кормы леер, за который можно будет ухватиться, если я снова окажусь за бортом.
Взобравшись, наконец, на судно, я прошел к бушприту и с трудом спустил кливер. Но перед этим я полежал немного на палубе, провожая спокойным взглядом убегавшие назад волны. С ревом исчезали они в ночной тьме. Разумеется, я думал о том, что могло со мной произойти. Моряку, плавающему в одиночку, всегда угрожает такая опасность. Мне здорово посчастливилось, но в следующий раз счастье может отвернуться от меня. Я чувствовал себя неразрывной частью судна, я как бы слился с ним воедино, сражаясь с беспощадным океаном.
Я подумал о том, решился бы я на это путешествие или нет, если бы знал, какие неожиданности подстерегают меня. «Да, решился бы»,– таков был мой ответ. То, что я сделал, было увлекательно, несло с собой сильные ощущения. Несмотря на опасность, я был в восторге. Я испытывал жажду, знакомую всем мужчинам,– жажду приключений. И вдобавок ко всему я приближался к единственной в мире женщине, о которой мечтал,– к Мэри!
***
Утро четвертого дня моего плавания мало чем отличалось от трех первых. Яхта ползла на юго-запад, подгоняемая попутным ветерком. Как всегда, небо казалось мне подозрительным, но я уже успел привыкнуть к этому. Минувшей ночью я взял все рифы на парусах, а на рассвете снова отдал их. Но теперь это было бесполезно: ветер стихал и на море, над которым низко нависло свинцовое небо, начинался штиль.Я запустил свой трескучий мотор и два часа плыл без парусов, пока не почувствовал дуновение ветра. Он дул, как всегда, с юго-востока и лишь слегка расправил паруса.
Все эти дни я изучал мореходную астрономию, которой раньше не мог заняться, поглощенный другими делами. Кроме того, я определял расстояние, пройденное за сутки, вычисляя скорость пузырей, убегавших из-под киля. Таким путем я установил, что двигался до сих пор со скоростью семи узлов и, повидимому, преодолел половину расстояния до Галапагоса.
В десять часов случилось еще одно происшествие.
Большая тупорылая акула лениво проплыла рядом с «Язычником». Она поглядела на меня крошечными, как у свиньи, глазками и внезапно ударилась о борт своей массивной тушей.
Мне уже давно приходилось видеть и слышать нечто подобное. Не раз, днем или ночью, раздавались удары в борт. Акулы, вероятно, желали почесаться о судно, а может быть, они делали это с каким-то злым умыслом. Впервые я услышал этот зловещий шум, когда плавал у Жемчужных островов. Была ночь. Яхта лежала в дрейфе недалеко от Забоги, и я мирно спал в своей каюте. Меня разбудил страшный удар, от которого содрогнулось все судно. Я кинулся на палубу, думая, что яхта наскочила на риф, так как не знал, где нахожусь. Сначала я решил, что яхта легла на другой галс и повернула к берегу. С палубы ничего не было видно. Ночь была тихая и темная, «Язычник» лениво покачивался на воде. Я растерялся и долго не мог понять, что произошло. Но вот на поверхности показался светящийся след – там двигалась какая-то масса. У самых моих ног эта масса с шумом ударилась о борт, с каким-то жутким скрежетом скользнула вдоль корпуса и скрылась из виду. Это была акула.
С этим я не мог примириться. «Язычник» был обшит дубовыми досками всего в дюйм толщиной, прослужившими уже двадцать шесть лет. Если акулы часто станут пользоваться яхтой вместо скребницы, я рискую очутиться в воде. Поэтому, когда акула снова приблизилась, я изо всех сил метнул в нее гарпун. Испуганная хищница кинулась прочь, вырвала линь у меня из рук и ушла в глубину. Гарпун был безвозвратно потерян. Тогда я привязал к веслу длинный охотничий нож и, как только акула подплывала близко, всаживал ей в бок стальное лезвие на добрых шесть дюймов.
Но вернемся к нашему рассказу. Акула, которая двадцать третьего июня в десять часов утра слегка шлепнула мою яхту, была настоящим чудовищем. Я невольно залюбовался ею. Великолепный экземпляр! Она была длиной в половину моей яхты, с зубами в человеческий палец и держалась с наглостью настоящего бандита.
При виде ее страшных зубов мне захотелось добыть их, чтобы потом показать Мэри. Пусть посмотрит и пощупает эти могучие челюсти.
Достав спортивную острогу и толстую лесу, я привязал к ней самый большой стальной крюк для ловли акул. На крюк я насадил уже порядком обглоданную Поплавком и Нырушкой макрель. Когда акула подплыла, я забросил наживку перед самым ее носом и тут же отвел в сторону, прежде чем хищница успела понять, что к чему; целью этой простейшей психологической уловки было разъярить жадную хищницу. Во второй раз она ткнулась рылом в наживку, которая мгновенно исчезла в ее зубастой пасти.
Я изо всех сил потянул леску. Крюк впился в пасть акулы; испытывая мучительную боль, она попыталась оборвать лесу, потом внезапно заметалась, вздымая фонтаны воды, и рванулась прочь.
Яростно ударяя могучим хвостом, акула уплывала все дальше от яхты, с легким жужжанием разматывай лесу. Когда леса длиной в шестьдесят ярдов размоталась до конца, акула завертелась на крюке, поблескивая серебром в облаке пены.
Хищница тяжело билась в воде, то сгибаясь пополам, то свиваясь почти в кольцо и щелкая зубами. Вот она вынырнула за кормой, потом появилась у самого носа, оставляя кровавые пятна на гладкой поверхности воды. Она переворачивалась на спину и судорожно билась или начинала описывать круги около яхты, сопровождаемая рыбой-лоцманом.
Один раз она нырнула прямо под яхту, футов на сто в глубину, так что я совершенно потерял ее из виду, несмотря на кристальную прозрачность воды. Но самый эффектный рывок она сделала через полчаса после того, как попалась на крюк. Натянув лесу до отказа, она уплыла далеко за корму яхты. Брызги летели во все стороны, позади акулы оставался пенистый след. Описав несколько кругов, акула на секунду замешкалась, потом сделала скачок футов на пятьдесят в сторону, повернулась и кинулась вперед так стремительно, словно хотела могучим рывком оторвать себе голову и оставить ее на крюке. Не натянув лесу до конца, она вдруг выпрыгнула из воды, перевернулась на спину и так дернулась всем туловищем, что если бы леса, будь она даже прочнее металлического троса, была натянута, она бы лопнула, как нитка. После этого акула ослабела и лишь слегка сопротивлялась, когда я подтягивал ее к яхте.
Зубы акулы казались мне просто необыкновенными: длиной не менее двух дюймов и толщиной с карандаш, они двумя неровными рядами торчали в разные стороны, такие острые и огромные, что ей ничего не стоило перекусить любую кость. Невольно завидуя ее силе и гордясь одержанной победой, я перегнулся через перила и слегка щелкнул акулу по носу, который оказался не менее твердым, чем палуба моей яхты.
Огромные челюсти и острые зубы были великолепны. Но как их заполучить? По своей наивности, я думал, что это очень Просто: нужно только втащить акулу на борт, отрубить ей голову, а туловище выбросить в море.
Поплавок и Нырушка, положив передние лапы на поручни, принюхивались к запаху рыбы, шедшему из пасти хищницы, ерзали на месте и мяукали, предвкушая скорое пиршество. Я решил поднять акулу на палубу.
Сперва я попробовал сделать это одним рывком, но едва сдвинул акулу с места – ведь она весила сотни фунтов. Тогда я привязал грота-фал к остроге, вонзал ее в жабры акулы и, подтягивая дюйм за дюймом огромную тушу, с трудом втащил ее через транец на палубу. Какое чудовище! Голова лежала в кокпите, а хвост свешивался за корму. Туловище еще заметно вздрагивало. Взяв топор, я несколько раз всадил его в спину акуле, пока она не замерла в неподвижности. Кровь фонтаном окатила меня.
Внезапно огромное туловище пришло в движение. Перепуганные котята ринулись на нос. Я поглядел им вслед. Раздался громкий треск – и румпель, обломанный у ахтерштевня, упал в море.
На яхте начался разгром. Гигантская акула ожила и перешла в нападение. Могучими ударами хвоста и головы она сбила меня с ног и чуть не сбросила за борт.
Хвост действовал подобно огромному молоту, разбивая, сплющивая и сметая все вокруг. Бак с горючим был смят в одно мгновение, другой медный бак сплющился в лепешку, и содержимое его потекло в трюм. Охваченный страхом, я прижался к поручням. Комингс кокпита зашатался, затрещал и повалился в мою сторону,– не успей я пригнуться, он мог бы меня искалечить.
Тем временем крышка люка свалилась в каюту, послышался треск заднего бортового иллюминатора. Настил кокпита мог рухнуть в любую секунду. «Язычник» прыгал по воде, словно под ударами чьих-то гигантских кулаков.
Я подобрался как можно ближе к чудовищу и всадил топор ему в спину. Акула снова стала яростно извиваться. Переборка между кокпитом и машинным отделением треснула, настил обрушился, канистры с бензином покатились в машинное отделение, голова акулы почти коснулась мотора. Подскочив к ней, я снова и снова вонзал топор в ее тушу.
Акула головой угодила в мотор, выбила свечи и порвала провода. Потом она перевернулась, легла прямо на гребной вал и несколькими ударами погнула его. Теперь я опасался, что она пробьет борт. Я лег на бок как раз над мотором, изловчился, топором раздробил ей нижнюю челюсть и распорол брюхо.
Акула судорожно дернулась. Я продолжал наносить смертоносные удары, вышиб ей глаз, разрубил туловище от жабер до остатков спинного плавника, но хвост по-прежнему рассекал воздух, подобно хлысту.
Я подполз ближе, чтобы ударить наверняка, и лег поудобнее, собирая все силы. Теперь я нацелился в рыло, которое считал ахиллесовой пятой акулы, и раздробил его до самых верхних зубов. Акула все еще отчаянно билась. Тогда я придвинулся почти вплотную и всадил топор ей в брюхо, чтобы поразить жизненно важные органы.
Я выбился из сил и едва попадал топором в акулу. Но неожиданно все кончилось: широко разинув пасть, она вдруг замерла. Я долго лежал рядом с акулой, надеясь, что она больше не оживет, так как иначе она бы придавила меня, а я не смог бы пошевельнуться. Все вокруг было переломано и залито кровью, я тоже был весь в запекшейся крови.
Прежде чем выбросить изуродованную тушу за борт, мне пришлось заняться другими делами. Нужно было выкачать из трюма не один галлон бензина, кислоты, пролитой из аккумуляторов, и крови. Затем я вымыл палубу, каюту, борта и внутреннюю обшивку. И, наконец, убрал обломки, сложив их в каюте.
Кокпит превратился в зияющую дыру. Посреди нее голодные котята громко мяукали на туше акулы, жадно поводя усами. Я отрезал им порядочный кусок мяса и бросил его на крышку переднего люка.
Вскрыв желудок хищницы, я нашел там целую коллекцию – останки жертв, послуживших ей пищей. Там были два кальмара, большая макрель, множество уже почти переваренной мелюзги, еще одна макрель, на которую я и поймал акулу, несколько костей и кусков мяса, вырванных, очевидно, из тела какой-то крупной рыбы.
После столь упорной борьбы челюсти акулы приобрели в моих глазах особую ценность. Отрубив голову хищницы, я вымыл и вычистил ее желтые ужасные зубы.
Чтобы перебросить через борт тушу акулы, я разрубил ее надвое, но и после этого мне пришлось напрячь все свои силы. Ну, а что касается повреждений, то ремонт кормы отнял у меня более двух недель. К усвоенным мною правилам прибавилось еще одно: никогда не втаскивать акулу на борт.
Мотор совершенно вышел из строя, и починить его можно было, лишь вернувшись в Панаму. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что должен был вернуться в Бальбоа и отдать его в ремонтную мастерскую. Благодаря этому я в конечном счете выиграл бы время. Тогда мое путешествие через Тихий океан было бы не только более быстрым, но и более спокойным и скучным.
Пожалуй, главной причиной того, что я не вернулся в Панаму, было плачевное состояние моих финансов. У меня оставалось всего двадцать пять долларов – сумма, явно недостаточная для капитального ремонта яхты. Кроме того, по моим расчетам, яхта проходила в сутки от восьмидесяти до ста миль, и я надеялся через неделю добраться до Галапагоса, где мотор уже не понадобится. Мне сказали, что там начинаются юго-восточные пассаты, которые дуют непрерывно, и я вполне смогу обойтись без мотора.
Итак, я продолжал свой путь теперь уже только под парусами.
ЗА БОРТОМ
Главная опасность для человека, плывущего в одиночку на парусном судне, заключается в том, что если яхта перевернется, некому поднять ее и оказать помощь потерпевшему. Мысль о такой возможности постоянно преследовала меня, и я всячески старался соблюдать осторожность.
На следующий день после битвы с акулой я спустил с кормы спасательный леер длиной около шестидесяти футов, чтобы, если я упаду за борт, мне было за что ухватиться. Иногда я привязывал к его концу крючок, наживленный лоскутом белой материи, и ловил таким способом свежую рыбу для себя и котят, а то спускал на нем грязные штаны или рубашку, чтобы выстирать их в морской воде. Кроме того, я использовал леер и в качестве лаглиня для определения скорости яхты. Однако главное – он должен был спасти мне жизнь, если я упаду за борт.
И все же в одно прекрасное утро, даже несмотря на спасательный леер, я чуть не остался в океане.
Едва взошло солнце, как с юго-запада на меня обрушился шквал. Море забурлило вокруг яхты. Грот и стаксель были зарифлены. Я не торопился убирать кливер, надеясь, что ветер скоро утихнет.
То, что бушприт то и дело зарывался в воду, меня уже не смущало. Бушприт у моей яхты был длинный – около семи футов – и очень тонкий. Я никак не мог хорошенько разобраться, что именно нужно делать, чтобы убрать кливер в штормовую погоду. Ни разу мне не удалось проделать это как следует, до самого конца плавания я так и не научился убирать его. Обычно я поступал следующим образом: сначала пробирался вперед и растравливал талреп. Потом пятился назад и на один-два фута травил фал, опуская паруса. Снова бежал вперед, чтобы освободить две бухты троса, оттягивал вниз шкотовый угол паруса и цеплял его за поручни на форпике. Потом снова травил фал, отпускал несколько зажимов, спускал парус, купая его в воде и укладывая на палубе. Я всегда оставлял кливер до последней минуты. Я не умел обращаться с ним, и поэтому мне было все равно, убирать ли его в легкую непогоду или в настоящий шторм. В то утро ветер засвежел, и я приготовился к борьбе с кливером, заранее ругаясь и кляня его на чем свет стоит. Забравшись на бушприт, я обнаружил, что стяжная муфта штага почти совсем развинтилась. Я попытался закрепить ее рукой, но, видимо, повернул не в ту сторону, так как внезапно она соскочила. Я уцепился за парус, раздуваемый ветром, и повис на нем.
В мгновение ока я взлетел на воздух, не выпуская полощущийся кливер. Я очутился на высоте пятнадцати футов и примерно на таком же расстоянии в стороне от яхты. Вцепившись в парус, я прикидывал, смогу ли доплыть до яхты, если спрыгну в воду. Решив не рисковать, я продолжал держаться за кливер.
Внезапно парус обезветрился, и я полетел на палубу, ударившись с разгону о мачту. Прежде чем я успел разжать руки, меня снова подняло на воздух. Ветер хлестал по парусу и трепал меня, как треплет терьер пойманную крысу. Но вот кливер сорвался с леера и, поникнув, упал вместе со мной в море.
Узел на конце фала застрял в блоке, и меня потащило к корме. Я уцепился за неподатливый парус и барахтался в море, пытаясь свернуть кливер, в надежде, что смогу как-нибудь спасти его. Парусина упорно не поддавалась. Вдруг фал выскользнул из блока, и я поплыл по воле волн. Теперь я мог держаться только за парус. Яхта начала удаляться, я крепко ухватил парус и поплыл к спасательному лееру. Но слизь и морские водоросли облепили леер, и он стал таким скользким, что висеть на нем, удерживая парус, было совсем нелегким делом. Я хотел во что бы то ни стало спасти парус. Мой запасной кливер порвался во время шторма у Сан-Хосе. Теперь у меня оставался только один. Он был необходим мне. Без кливера трудно обойтись при попутном ветре.
Но тут же я понял, что не сумею взобраться на борт по скользкому лееру с парусом в руке. С трудом продвинулся я на несколько футов вперед, но волна тут же отбросила меня обратно.
Я с содроганием вспомнил о стальном рыболовном крюке, привязанном к концу леера. Остановившись передохнуть, я заметил, что веревка скользит у меня в руках. Как ни сжимал я кулаки, удержаться было невозможно. Крюк приближался, еще немного – и он вонзился бы мне в ногу. Вода, увлекая за собой парус, тащила меня назад.
Кливер скомкался у меня под животом. Я отпустил его, и он исчез в пучине. Конечно, я очень не хотел терять его, но ничего другого не оставалось.
«Язычник» со взятыми вторыми рифами, резко накренившись под ветром, отважно встречал волны, высоко вздымавшиеся над ним; корпус его был ободран, часть рангоута переломана, вокруг тучей вздымались брызги. Мне было слышно, как нос яхты с шумом рассекает набегавшую волну.
Я стал медленно подтягиваться по скользкому лееру, преодолевая сопротивление воды. Взобравшись на борт, я лег на палубу и долго смотрел на белые гребни убегавших волн, слушал их рев, похожий на грохот проходящего поезда.
Со страхом думал я о том, что могло со мной произойти; вдруг, невольно провожая взглядом волну, я увидел за кормой какую-то рябь. Присмотревшись, я узнал свой кливер, случайно зацепившийся за рыболовный крюк на леере и теперь тянувшийся за яхтой.
Я стал быстро выбирать конец, надеясь, что парус не оборвется. Так оно и вышло. Подтянув кливер к поручням, я увидел, что крюк зацепился за ликтрос.
В судовом журнале я записал так: «С трудом удалось спасти кливер».
На следующий день после битвы с акулой я спустил с кормы спасательный леер длиной около шестидесяти футов, чтобы, если я упаду за борт, мне было за что ухватиться. Иногда я привязывал к его концу крючок, наживленный лоскутом белой материи, и ловил таким способом свежую рыбу для себя и котят, а то спускал на нем грязные штаны или рубашку, чтобы выстирать их в морской воде. Кроме того, я использовал леер и в качестве лаглиня для определения скорости яхты. Однако главное – он должен был спасти мне жизнь, если я упаду за борт.
И все же в одно прекрасное утро, даже несмотря на спасательный леер, я чуть не остался в океане.
Едва взошло солнце, как с юго-запада на меня обрушился шквал. Море забурлило вокруг яхты. Грот и стаксель были зарифлены. Я не торопился убирать кливер, надеясь, что ветер скоро утихнет.
То, что бушприт то и дело зарывался в воду, меня уже не смущало. Бушприт у моей яхты был длинный – около семи футов – и очень тонкий. Я никак не мог хорошенько разобраться, что именно нужно делать, чтобы убрать кливер в штормовую погоду. Ни разу мне не удалось проделать это как следует, до самого конца плавания я так и не научился убирать его. Обычно я поступал следующим образом: сначала пробирался вперед и растравливал талреп. Потом пятился назад и на один-два фута травил фал, опуская паруса. Снова бежал вперед, чтобы освободить две бухты троса, оттягивал вниз шкотовый угол паруса и цеплял его за поручни на форпике. Потом снова травил фал, отпускал несколько зажимов, спускал парус, купая его в воде и укладывая на палубе. Я всегда оставлял кливер до последней минуты. Я не умел обращаться с ним, и поэтому мне было все равно, убирать ли его в легкую непогоду или в настоящий шторм. В то утро ветер засвежел, и я приготовился к борьбе с кливером, заранее ругаясь и кляня его на чем свет стоит. Забравшись на бушприт, я обнаружил, что стяжная муфта штага почти совсем развинтилась. Я попытался закрепить ее рукой, но, видимо, повернул не в ту сторону, так как внезапно она соскочила. Я уцепился за парус, раздуваемый ветром, и повис на нем.
В мгновение ока я взлетел на воздух, не выпуская полощущийся кливер. Я очутился на высоте пятнадцати футов и примерно на таком же расстоянии в стороне от яхты. Вцепившись в парус, я прикидывал, смогу ли доплыть до яхты, если спрыгну в воду. Решив не рисковать, я продолжал держаться за кливер.
Внезапно парус обезветрился, и я полетел на палубу, ударившись с разгону о мачту. Прежде чем я успел разжать руки, меня снова подняло на воздух. Ветер хлестал по парусу и трепал меня, как треплет терьер пойманную крысу. Но вот кливер сорвался с леера и, поникнув, упал вместе со мной в море.
Узел на конце фала застрял в блоке, и меня потащило к корме. Я уцепился за неподатливый парус и барахтался в море, пытаясь свернуть кливер, в надежде, что смогу как-нибудь спасти его. Парусина упорно не поддавалась. Вдруг фал выскользнул из блока, и я поплыл по воле волн. Теперь я мог держаться только за парус. Яхта начала удаляться, я крепко ухватил парус и поплыл к спасательному лееру. Но слизь и морские водоросли облепили леер, и он стал таким скользким, что висеть на нем, удерживая парус, было совсем нелегким делом. Я хотел во что бы то ни стало спасти парус. Мой запасной кливер порвался во время шторма у Сан-Хосе. Теперь у меня оставался только один. Он был необходим мне. Без кливера трудно обойтись при попутном ветре.
Но тут же я понял, что не сумею взобраться на борт по скользкому лееру с парусом в руке. С трудом продвинулся я на несколько футов вперед, но волна тут же отбросила меня обратно.
Я с содроганием вспомнил о стальном рыболовном крюке, привязанном к концу леера. Остановившись передохнуть, я заметил, что веревка скользит у меня в руках. Как ни сжимал я кулаки, удержаться было невозможно. Крюк приближался, еще немного – и он вонзился бы мне в ногу. Вода, увлекая за собой парус, тащила меня назад.
Кливер скомкался у меня под животом. Я отпустил его, и он исчез в пучине. Конечно, я очень не хотел терять его, но ничего другого не оставалось.
«Язычник» со взятыми вторыми рифами, резко накренившись под ветром, отважно встречал волны, высоко вздымавшиеся над ним; корпус его был ободран, часть рангоута переломана, вокруг тучей вздымались брызги. Мне было слышно, как нос яхты с шумом рассекает набегавшую волну.
Я стал медленно подтягиваться по скользкому лееру, преодолевая сопротивление воды. Взобравшись на борт, я лег на палубу и долго смотрел на белые гребни убегавших волн, слушал их рев, похожий на грохот проходящего поезда.
Со страхом думал я о том, что могло со мной произойти; вдруг, невольно провожая взглядом волну, я увидел за кормой какую-то рябь. Присмотревшись, я узнал свой кливер, случайно зацепившийся за рыболовный крюк на леере и теперь тянувшийся за яхтой.
Я стал быстро выбирать конец, надеясь, что парус не оборвется. Так оно и вышло. Подтянув кливер к поручням, я увидел, что крюк зацепился за ликтрос.
В судовом журнале я записал так: «С трудом удалось спасти кливер».
ОСТРОВ МАЛЬПЕЛО
В первые девять дней я определял пройденное расстояние приблизительно. Каждый вечер я наносил на карту предполагаемое местонахождение яхты и радовался, что отплыл уже так далеко. Вода под килем двигалась со скоростью не менее семи узлов, и, по моим расчетам, «Язычник» приближался к Галапагосу. Но так ли это было в действительности? Меня терзали сомнения. Еще в Панаме кто-то предупредил меня: «Не вздумайте полагаться на счисление при подходе к Галапагосу – это равносильно самоубийству». Первая же попытка определиться с помощью секстана привела меня в замешательство.
Дело это оказалось хлопотливым и неприятным. Весь день я провозился, измеряя угол между горизонтом и солнцем, упорно убегавшим от меня, и стараясь разбираться во множестве сомнительных цифр, полученных в результате обсерваций. Поздно вечером после долгих вычислений я, наконец, пришел к выводу, что нахожусь на суше, где-то посреди Панамы. Пришлось отложить работу до утра.
В последующие два дня я получил новые координаты – но какие это были координаты! Сколько ни проверял я свои расчеты, результат был один: яхта находилась всего в 350 милях от берегов Панамы. Взглянув на карту, я увидел, что где-то рядом должна быть одинокая голая скала, носящая название остров Мальпело. Я отказывался верить секстану, так как, по прежним моим расчетам, должен был находиться уже в девятистах милях от Панамы.
Наутро я еще раз проверил все расчеты. Но снова и снова получалось, что яхта находится где-то близ Мальпело. Тогда я залез на мачту и внимательно осмотрел горизонт. Со всех сторон меня окружал безбрежный простор океана. Лишь на юго-западе маячила туманная дымка.
Над водой летали птицы, и я уверился, что земля близко. Но этого не могло быть: ведь до Галапагосских островов еще сутки пути… неужели это действительно Мальпело? К полудню показались очертания суши. Далеко впереди, милях в десяти от судна, поднимался из океана скалистый, пустынный островок.
Эта встреча с островком, затерянным в беспредельном океанском просторе, показалась мне настоящим чудом. Одиннадцать дней провел я в открытом океане и лишь однажды увидел далекий пароходный дымок. Но вот расчеты и вычисления на маленьком листке бумаги сказали мне, ято впереди должна показаться земля… и она действительно показалась. Передо мной была одинокая скала, о подножие которой с плеском разбивались волны.
Я почувствовал облегчение. Навигация вдруг показалась мне детской забавой, от неуверенности не осталось и следа, все стало простым и ясным, а ведь прежде, в течение стольких лет, я трепетал при одной мысли о кораблевождении.
До того как я стал владельцем яхты, мне казалось, что провести ореховую скорлупку от одного края таза с водой к другому можно, лишь хорошо усвоив дифференциальное исчисление. Начитавшись учебников, я тщетно пытался разобраться в туманных дебрях науки о мореплавании. Так обстояло дело, когда я впервые ступил на борт «Язычника». Я рвался в открытое море, но меня терзала засевшая где-то в глубине души мысль о полном моем невежестве в навигации.
Хуже всего было то, что за две недели, пока яхта стояла в порту, у меня не было свободного времени, чтобы заняться мореходным делом. Я столь глубоко почитал таинства этой науки, что не хотел выходить в плавание с теми скудными крохами знаний, которыми располагал. Ведь я умел определять курс лишь визуально. Но выбора у меня не было. Времени оставалось мало. Я должен был проплыть Тихий океан прежде, чем в Коралловом и Тасмановом морях начнется период штормов. Нечего было и думать о том, чтобы уделить недели две изучению навигации в морской школе. Обстоятельства требовали немедленного отплытия.
В день отплытия на борту моей яхты имелись следующие навигационные приспособления: секстан, подаренный мне капитаном Бэверштоком из Бальбоа; точные и надежные карманные часы; дешевый компас, приобретенный вместе с яхтой; ручной лот. Кроме того, у меня была книга Баудича, которую мне дали перед отплытием, хотя мне она была ни к чему, и я воспользовался ею только один раз, чтобы разжечь примус; книга Уорвика Томпкинса «Плавание в открытом море», стоившая полтора доллара и сослужившая мне бесценную службу; бюллетень гидрографического ведомства № 211 за девяносто центов; маленький картонный транспортир за десять центов; шестидюймовая линейка за десять центов; подробные карты островов, расположенных на пути моего плавания, за четыре доллара; лоция и описание маяков и сигнальных огней для вод, по которым мне предстояло плыть, за два доллара тридцать центов.
Дело это оказалось хлопотливым и неприятным. Весь день я провозился, измеряя угол между горизонтом и солнцем, упорно убегавшим от меня, и стараясь разбираться во множестве сомнительных цифр, полученных в результате обсерваций. Поздно вечером после долгих вычислений я, наконец, пришел к выводу, что нахожусь на суше, где-то посреди Панамы. Пришлось отложить работу до утра.
В последующие два дня я получил новые координаты – но какие это были координаты! Сколько ни проверял я свои расчеты, результат был один: яхта находилась всего в 350 милях от берегов Панамы. Взглянув на карту, я увидел, что где-то рядом должна быть одинокая голая скала, носящая название остров Мальпело. Я отказывался верить секстану, так как, по прежним моим расчетам, должен был находиться уже в девятистах милях от Панамы.
Наутро я еще раз проверил все расчеты. Но снова и снова получалось, что яхта находится где-то близ Мальпело. Тогда я залез на мачту и внимательно осмотрел горизонт. Со всех сторон меня окружал безбрежный простор океана. Лишь на юго-западе маячила туманная дымка.
Над водой летали птицы, и я уверился, что земля близко. Но этого не могло быть: ведь до Галапагосских островов еще сутки пути… неужели это действительно Мальпело? К полудню показались очертания суши. Далеко впереди, милях в десяти от судна, поднимался из океана скалистый, пустынный островок.
Эта встреча с островком, затерянным в беспредельном океанском просторе, показалась мне настоящим чудом. Одиннадцать дней провел я в открытом океане и лишь однажды увидел далекий пароходный дымок. Но вот расчеты и вычисления на маленьком листке бумаги сказали мне, ято впереди должна показаться земля… и она действительно показалась. Передо мной была одинокая скала, о подножие которой с плеском разбивались волны.
Я почувствовал облегчение. Навигация вдруг показалась мне детской забавой, от неуверенности не осталось и следа, все стало простым и ясным, а ведь прежде, в течение стольких лет, я трепетал при одной мысли о кораблевождении.
До того как я стал владельцем яхты, мне казалось, что провести ореховую скорлупку от одного края таза с водой к другому можно, лишь хорошо усвоив дифференциальное исчисление. Начитавшись учебников, я тщетно пытался разобраться в туманных дебрях науки о мореплавании. Так обстояло дело, когда я впервые ступил на борт «Язычника». Я рвался в открытое море, но меня терзала засевшая где-то в глубине души мысль о полном моем невежестве в навигации.
Хуже всего было то, что за две недели, пока яхта стояла в порту, у меня не было свободного времени, чтобы заняться мореходным делом. Я столь глубоко почитал таинства этой науки, что не хотел выходить в плавание с теми скудными крохами знаний, которыми располагал. Ведь я умел определять курс лишь визуально. Но выбора у меня не было. Времени оставалось мало. Я должен был проплыть Тихий океан прежде, чем в Коралловом и Тасмановом морях начнется период штормов. Нечего было и думать о том, чтобы уделить недели две изучению навигации в морской школе. Обстоятельства требовали немедленного отплытия.
В день отплытия на борту моей яхты имелись следующие навигационные приспособления: секстан, подаренный мне капитаном Бэверштоком из Бальбоа; точные и надежные карманные часы; дешевый компас, приобретенный вместе с яхтой; ручной лот. Кроме того, у меня была книга Баудича, которую мне дали перед отплытием, хотя мне она была ни к чему, и я воспользовался ею только один раз, чтобы разжечь примус; книга Уорвика Томпкинса «Плавание в открытом море», стоившая полтора доллара и сослужившая мне бесценную службу; бюллетень гидрографического ведомства № 211 за девяносто центов; маленький картонный транспортир за десять центов; шестидюймовая линейка за десять центов; подробные карты островов, расположенных на пути моего плавания, за четыре доллара; лоция и описание маяков и сигнальных огней для вод, по которым мне предстояло плыть, за два доллара тридцать центов.