Страница:
Сморщенные чулки обвисали на ее костлявых ногах.
«Что-то она, – думал Эрвин, – теперь не кидается мне на шею с таким восторгом, как бывало. Да оно, может, и слава Богу. Зато я – с каким бы восторгом я кинулся на бифштекс из вырезки!» И эта новая неотвязная мысль, и кашица из опилок, и бесчисленные денежные заботы, все пуще осаждавшие любящих супругов с уменьшением их доходов на девять десятых, – словом, все это вместе часто не давало Эрвину спать ночами, но теперь ему уже не хотелось включать свет и любоваться своей ненаглядной. В последний раз, когда он склонился над нею, она приняла его физиономию за омлет.
– Ах, это ты! – проворчала она и сердито отвернулась.
Они испробовали концентрат на канарейке, которая не долго думая шлепнулась на спинку, задрала ножки и околела.
– Хорошо хоть мы за нее получим пятьдесят долларов, – заметил Эрвин. – А ведь это всего лишь птица!
– Надеюсь, у нас с тобой не было одинаковой мысли? – спросила Алиса.
– Конечно нет, – сказал он. – Как ты могла такое вообразить?
– Я ничего такого не воображаю, – сказала она. – А на что мы истратим эти деньги? Купим другую канарейку?
– Нет, – сказал он. – Что нам канарейка! Давай лучше купим большую, жирную курицу и зажарим ее.
– Так и сделаем, – – сказала она. – А к ней – картошки, грибов, фасоли, шоколадный торт, сливки и кофе.
– Да, – сказал он. – Кофе обязательно. Свари душистый, крепкий, горький кофе, чтоб в голову ударял, ну, сама знаешь какой.
– Знаю, – сказала она, – и сварю самый душистый, самый крепкий, самый горький.
В тот вечер тарелки очень быстро оказывались на столе и еще быстрее пустели.
– Да уж, душистый и крепкий кофе, – сказал Эр-вин. – И горький.
– Правда, какой горький? – сказала она. – А ты случайно не переставил чашки, пока я ходила на кухню?
– Нет, милая, – сказал Эрвин. – Я было подумал, что ты их переставила. Действительно, и в голову ударяет.
– Ой, Эрвин! – воскликнула Алиса. – Неужели у нас с тобой все-таки была одинаковая мысль?
– Похоже на то! – воскликнул Эрвин, кидаясь к дверям быстрее, чем во дни былые, когда он во всю прыть мчался домой из кабаков и забегаловок. – Мне надо к врачу!
– И мне тоже, – сказала она, пытаясь первой открыть дверь.
Но яд мгновенно одолел их ослабшие организмы. Отпихивая друг друга от дверей, они одновременно рухнули на коврик, и через почтовую щель их засыпало неоплаченными счетами.
«Что-то она, – думал Эрвин, – теперь не кидается мне на шею с таким восторгом, как бывало. Да оно, может, и слава Богу. Зато я – с каким бы восторгом я кинулся на бифштекс из вырезки!» И эта новая неотвязная мысль, и кашица из опилок, и бесчисленные денежные заботы, все пуще осаждавшие любящих супругов с уменьшением их доходов на девять десятых, – словом, все это вместе часто не давало Эрвину спать ночами, но теперь ему уже не хотелось включать свет и любоваться своей ненаглядной. В последний раз, когда он склонился над нею, она приняла его физиономию за омлет.
– Ах, это ты! – проворчала она и сердито отвернулась.
Они испробовали концентрат на канарейке, которая не долго думая шлепнулась на спинку, задрала ножки и околела.
– Хорошо хоть мы за нее получим пятьдесят долларов, – заметил Эрвин. – А ведь это всего лишь птица!
– Надеюсь, у нас с тобой не было одинаковой мысли? – спросила Алиса.
– Конечно нет, – сказал он. – Как ты могла такое вообразить?
– Я ничего такого не воображаю, – сказала она. – А на что мы истратим эти деньги? Купим другую канарейку?
– Нет, – сказал он. – Что нам канарейка! Давай лучше купим большую, жирную курицу и зажарим ее.
– Так и сделаем, – – сказала она. – А к ней – картошки, грибов, фасоли, шоколадный торт, сливки и кофе.
– Да, – сказал он. – Кофе обязательно. Свари душистый, крепкий, горький кофе, чтоб в голову ударял, ну, сама знаешь какой.
– Знаю, – сказала она, – и сварю самый душистый, самый крепкий, самый горький.
В тот вечер тарелки очень быстро оказывались на столе и еще быстрее пустели.
– Да уж, душистый и крепкий кофе, – сказал Эр-вин. – И горький.
– Правда, какой горький? – сказала она. – А ты случайно не переставил чашки, пока я ходила на кухню?
– Нет, милая, – сказал Эрвин. – Я было подумал, что ты их переставила. Действительно, и в голову ударяет.
– Ой, Эрвин! – воскликнула Алиса. – Неужели у нас с тобой все-таки была одинаковая мысль?
– Похоже на то! – воскликнул Эрвин, кидаясь к дверям быстрее, чем во дни былые, когда он во всю прыть мчался домой из кабаков и забегаловок. – Мне надо к врачу!
– И мне тоже, – сказала она, пытаясь первой открыть дверь.
Но яд мгновенно одолел их ослабшие организмы. Отпихивая друг друга от дверей, они одновременно рухнули на коврик, и через почтовую щель их засыпало неоплаченными счетами.
СТАРАЯ ДРУЖБА
В квартире, на пятом этаже дома, находившегося в huitieme arrondissement {Восьмом округе (фр).}, сильно пахло мебельным лаком. Вообще говоря, все парижские квартиры, владельцы которых имеют сорок тысяч годового дохода, в зависимости от стиля жизни делятся на две категории: в одних стоит солидный запах мебельного лака, в других – легкомысленный аромат духов.
По своему складу и темпераменту мосье и мадам Дюпре вполне заслужили вдыхать пряный аромат духов; супругов, однако же, на протяжении целых двадцати лет преследовал унылый запах мебельного лака. Причиной такой несправедливости была безумная – и не на чем не основанная – ревность мужа к жене и жены к мужу, которая и вызвала у обоих преждевременное умерщвление плоти.
Мосье мучился ревностью, ибо подозревал, что мадам вышла за него замуж не без некоторого сожаления. Что же касается мадам, то она ревновала мужа по той же причине, по какой скряга не доверяет слуге, которому изрядно не доплачивает. Впрочем, у нее для ревности некоторые основания были: в те редкие случаи, когда супруги Дюпре отправлялись в кафе, муж искал глазами свежий номер «La Vie Parisienne» {«Парижская жизнь» (фр.) – название бульварной парижской газеты }, и если его внимание привлекала какая-нибудь пикантная фотография, он подолгу не сводил с нее глаз. Отсюда – чинная обстановка их парижской квартиры; отсюда же – еженедельный обряд натирания мебели терпким лаком – оплотом респектабельности и пуританского смирения.
Но сегодня к запаху лака примешивался и запах лекарств: мадам Дюпре умирала от самого заурядного воспаления легких. Ее супруг сидел у постели умирающей, то и дело прижимал к совершенно сухим глазам носовой платок и мечтал выкурить сигарету.
– Дорогой, – едва слышно проговорила мадам Дюпре, – о чем ты думаешь? Я же сказала: «Перчатки надо покупать у Паскаля. Там не такие дикие цены… " – Дорогая, – ответил мосье Дюпре, – извини, я ударился в воспоминания. Помнишь, как мы всюду ходили вместе, – ты, я и Робер? Это было еще до его отъезда на Мартинику, до нашей свадьбы. Боже, как мы дружили! Мы поделились бы друг с другом последней сигаретой!
– Робер! Робер! – прохрипела мадам Дюпре. – Как бы я хотела, чтобы ты пришел на мои похороны… И тут мосье Дюпре вдруг осенило.
– Господи! – вскричал он, хлопнув себя по колену. – Так значит, это был Робер?!
Мадам Дюпре не ответила, только слабо улыбнулась и отошла в мир иной. Ее муж, придя в некоторое замешательство, чмокнул пару раз покойную в лоб, после чего повалился было у кровати на колени, но тут же встал, потирая ушибленную ногу. «Двадцать лет! – пробормотал он, украдкой бросив взгляд на зеркало. – Надо дать знать доктору, нотариусу, гробовщику, тетушке Габриэле, кузенам, Бланшарам. Придется идти в мэрию. А ведь там не покуришь. Можно, конечно, покурить и здесь, но придут люди, почувствуют запах табака и скажут, что я непочтительно отношусь к покойникам. Может, буквально на пять минут спуститься на улицу? В конце концов, что такое пять минут после двадцати лет совместной жизни!» Мосье Дюпре спустился по лестнице, вышел из подъезда и, полной грудью вдохнув нежный вечерний воздух, закурил долгожданную сигарету. После первой же затяжки его полное лицо расплылось в блаженной улыбке.
– Ах, бедный мосье Дюпре! – воскликнула, вынырнув из своей каморки, консьержка. – Как себя чувствует мадам? Бедняжка очень страдает?
Мосье Дюпре сообразил, что блаженная улыбка и дымящаяся сигарета никак не вяжутся с болью утраты и объяснить консьержке, что его супруга скончалась всего несколько минут назад, будет нелегко.
– Благодарю вас, – сказал он. – Сейчас она не страдает. Она… спит.
Консьержка с оптимизмом смотрела в будущее.
– Может, еще и поправится, – обнадежила она мосье Дюпре. – Ведь мадам родом из Анжера. Вы же знаете пословицу о женщинах из Анжера…
Консьержка еще долго что-то говорила, но мосье Дюпре ее не слушал. «Пойду наверх, – подумал он, – и сделаю печальное открытие. А потом вернусь и с более подобающим видом сообщу о случившемся этой старой корове. Господи! А ведь мне еще идти к доктору, нотариусу, заниматься похоронами, сообщать печальную весть родственникам… Сигарета уже кончилась, а я даже не заметил, как ее выкурил. Во всякой цивилизованной стране скорбящего вдовца не обременяют хлопотами».
Консьержка удалилась, но наверняка ненадолго, скоро она вновь пойдет на него в атаку. Мосье Дюпре захотелось выкурить еще одну сигарету, но на покое, чтобы окончательно прийти в себя. Он так нервничал, что ему было совершенно необходимо зайти в какое-нибудь маленькое кафе, пропустить стаканчик перно, подышать целебным воздухом парижских кабачков – куда более ароматным, чем мебельный лак.
«Сигарету, стакан перно, – размечтался мосье Дюпре, – а потом сытный ужин. Ну, а после ужина грех не выпить рюмку коньяка: его даже врачи рекомендуют, ведь он полезен для пищеварения. Но что такое одна рюмка коньяка?» «Могу ответить, – сказал мосье Дюпре, обращаясь к пробегавшей мимо собаке. – Первая рюмка носит чисто утилитарный характер. Ее можно сравнить с красавицей, целиком посвятившей себя служению людям, уходу за больными, например. Все это, конечно, прекрасно, но хочется познакомиться с сестрой этой красавицы. Она-то и есть вторая рюмка коньяка: сестре она ничем не уступает, зато, в отличие от нее, всегда готова предаться невинным забавам… Двадцать лет!» И мосье Дюпре поднялся наверх за шляпой.
Он решил пойти в кафе «Виктуар», что на бульваре Монпарнас; в это кафе, еще в бытность своюстудентами, не раз захаживали он, она и Робер – если было на что, разумеется. «Посидеть в „Виктуар“, – подумалось ему, – будет куда уместнее в этот скорбный час, чем бегать по врачам и родственникам. А кухня там в свое время была отменной».
Вскоре он уже сидел за столиком и потягивал перно из высокого бокала. Каждый глоток был подобен поцелую любимой женщины, а потому требовал повторения. Мосье Дюпре заказал второй бокал и не отказал себе в удовольствии заглянуть в «La Vie Parisienne».
«Что там ни говори, – заговорил он сам с собой, – а жизнь отличная штука. – И вдовец осмотрелся по сторонам в надежде найти подтверждение своей мысли. – Вон те две малютки, – подумал он, – по-моему, очень даже не прочь. Интересно знать, у них под платьем такие же очаровательные кружева, как на этой фотографии?» Его воображение разыгралось, он представил себе одну довольно рискованную ситуацию и плотоядно захихикал, испытав сильное желание хлопнуть кого-нибудь по заду. «Что же я делал все эти долгие двадцать лет?» – спросил мосье Дюпре самого себя и вынужден был ответить: «Ничего!»Мосье Дюпре вновь поднял глаза в надежде поймать взгляд двух весьма привлекательных молодых особ, но, к его глубочайшему разочарованию, они исчезли. Тогда он осмотрелся по сторонам, решив, что прелестные малютки просто пересели за другой стол, и тут его глазам предстало совершенно невероятное зрелище: буквально в нескольких шагах от него сидела… мадам Дюпре, собственной персоной, живая и здоровая. Она была в своей некогда модной серой шляпке и потягивала перно из такого же, как и у мужа, высокого бокала.
Мадам тут же перехватила его взгляд, поджала губки, хмыкнула и с ядовитой улыбочкой посмотрела на супруга. Подхватив свой бокал, мосье Дюпре поспешил пересесть за ее столик.
– Дорогая, – повинился он, – я пришел в кафе, чтобы немного отвлечься…
Вместо ответа мадам одним глотком осушила свой бокал и в задумчивости опустила голову.
– Еще одно перно! – крикнул мосье Дюпре, подзывая официанта. – А впрочем, принесите два.
Угрызения совести – вещь по-своему страшная, а потому захваченному на месте преступления мосье Дюпре казалось, что его супруге известны самые тайные его намерения, даже те, что касались двух прехорошеньких малюток. Наш герой ожидал, что на него обрушится целый поток упреков, и можете представить себе его облегчение, когда он увидел, что жена совершенно спокойно и даже благожелательно смотрит на него сквозь бокал, содержимое которого, словно по волшебству, исчезало за ее кокетливо надутыми губками.
– Мари, – проговорил мосье Дюпре с улыбкой, – не кажется ли тебе, что мы с тобой вели слишком добродетельную жизнь? В конце концов, сейчас двадцатый век. А ведь у тебя великолепная фигура.
На губах мадам Дюпре заиграла снисходительная улыбка. В этот момент дверь в кафе распахнулась, и вошел мужчина, который с порога стал озираться по сторонам. Мосье Дюпре встретился с ним глазами.
– Нет, не может быть! – воскликнул он. – Так вот, Мари, у меня возникла блестящая идея. Уверен, ты будешь поражена.
Однако мадам Дюпре тоже заметила вошедшего. Она ослепительно улыбнулась и помахала ему рукой. Мужчина улыбнулся ей в ответ, причем без всякого удивления, и быстрым шагом направился к ее столику.
– Робер! – вскричала мадам Дюпре.
– Боже мой! – вскричал мосье Дюпре. – Это и в самом деле Робер.
Невозможно передать счастье, охватившее трех старых друзей, которых связывали воспоминания, нисколько не потускневшие за двадцать лет. К тому же все трое были уже навеселе, ибо и Робер, это сразу бросалось в глаза, уже где-то пропустил стаканчик-другой.
– Неужели это ты?! – воскликнул он, глядя на мосье Дюпре. – Глазам своим не верю. Как тесен мир!
Мосье Дюпре, от удивления и вовсе лишившийся дара речи, сидел молча, время от времени похлопывая Робера по спине. Выпив по последней, они перешли из кафе в соседний ресторан.
– Что вы делали все эти годы? – спросил Робер, когда все трое уселись за столик.
– Ничего особенного, – ответила мадам Дюпре.
– Никогда не поверю! – вскричал Робер, широко улыбаясь. – Неужели? Зато сегодня мы проведем незабываемый вечер. Мы будем пить вино, которое в студенческие годы было нам не по карману. Ты знаешь, Мари, какое вино я имею в виду?
– «Эрмитаж», – ответил за жену мосье Дюпре, успевший уже познакомиться с меню. – Восемьдесят франков бутылка! Ну и что?! Плевать на восемьдесят франков! От такого вина голова идет кругом. Но сначала шампанское! Чтобы у нас все было как на свадьбе. И даже лучше!
– Браво! – вскричал Робер. – Отлично сказано.
– Что будем есть? – спросил мосье Дюпре. – Изучайте меню, друзья мои, а не пяльтесь друг на друга, словно вы оба только что восстали из мертвых. Надо заказать что-нибудь остренькое. Мари, если ты будешь есть чеснок, то и я буду есть чеснок. Ха! Ха! Ха!
– Никакого чеснока, – заявил Робер.
– Никакого чеснока, – поддакнула мадам Дюпре.
– Что? – удивился ее муж. – Ты же всегда обожала чеснок.
– Вкусы меняются, – возразила мадам Дюпре.
– Верно, – согласился супруг. – Об этом я тебе и толковал, когда появился Робер. Хорошо бы магазины были еще открыты. Я хочу преподнести тебе подарок, Мари. Одну маленькую штучку, которую я. высмотрел в журнале. Господи, как порочен мир! Грехом буквально пропитан воздух! Как жаль, Мари, наших с тобой напрасно прожитых лет. А вот и шампанское. У меня есть тост: долой воздержание! Да здравствует веселье!
– Да здравствует веселье! – с энтузиазмом подхватили его друзья, чокаясь шампанским.
– К чему стыдиться! – громко расхохотавшись, вскричал мосье Дюпре. – Мы ведь женаты двадцать лет. Мари. А Робер все это время прожил на Мартинике. Скажи, они что же там, все как один черные?
– Все как один черные? – подхватила мадам Дюпре и, захихикав, щелкнула Робера по носу.
– Обнимитесь! – неожиданно для самого себя громовым голосом вскричал мосье Дюпре и, привстав, положил жене и Роберу руки на плечи. – Ну, смелей, поцелуй ее! В свое время она ведь питала к тебе слабость. Ты этого не мог знать, друг мой. А я знаю. Я все знаю. До сих пор помню, как в нашу первую брачную ночь я подумал: «Она явно кем-то увлечена». Двадцать лет! Мари, ты никогда не была так хороша, как сегодня! Сколько же получится, если триста шестьдесят пять помножить на двадцать? – И мосье Дюпре, потрясенный, вероятно, громадной цифрой, получившейся в результате умножения, горько расплакался.
Мосье Дюпре рыдал, а его жена и Робер, такие же пьяные, перегнувшись через стол и стукаясь лбами, хохотали до упаду.
Когда официант принес коньяк, мосье Дюпре немного успокоился и заявил: – Сегодня мы за все должны отыграться. Вы со мной согласны?
– Полностью, – ответил Робер, расцеловав друга в обе щеки.
– Взгляни на нее, – сказал мосье Дюпре. – Ведь ей всего сорок лет. Ах, если бы только магазины были еще открыты! Робер, дружище, позволь, я скажу кое-что тебе на ухо.
Робер подставил ухо, но мосье Дюпре говорить был не в силах и только громко расхохотался, вынудив Робера за неимением полотенца воспользоваться салфеткой.
– К черту твои магазины! – вскричал Робер. – Зачем нам магазины, когда есть кафе, бары, bistros, boites {Ресторанчики, кабачки (фр.).}, ночные клубы, кабаре и прочие заведения. На бульвары, друзья!
И, провозгласив этот клич, он вскочил из-за стола и бросился к двери. Чета Дюпре нетвердой походкой последовала за ним. На улице прохожие с улыбкой оглядывались на развеселую троицу. Дорогая серая шляпка мадам сползла ей на нос, она поправила ее пальцем, да так небрежно, что шляпка съехала на затылок. Друзья взялись за руки и запели песню про разбитую кастрюлю.
Они посетили несколько баров, и с каждым разом им становилось все веселее и веселее. Мосье Дюпре и Робер, изображая, как в студенческие годы, карликов, семенили на согнутых ногах, так что их плащи подметали тротуар, а мадам разобрал такой смех, что она была вынуждена на какое-то время свернуть в укромную аллею, разделявшую Рю-Гийом и Авеню-де-Гаскон.
– Мне кажется, – икая, проговорил мосье Дюпре, когда его супруга к ним присоединилась, – мне кажется, нам пора домой.
Роберу эта мысль явно не понравилась-так, во всяком случае, надо было понимать изданный им неприличный звук.
– Mes amis, – сказал он, обнимая друзей за плечи и скорчив смешную и трогательную мину, – mes amis, mes amis, pourquoi pas le bordel? {Друзья мои… друзья мои, друзья мои, почему бы нам не пойти в бордель? (фр.)} – Тут он зашелся глупым смехом, который тут же подхватили супруги Дюпре.
– На дворе ведь как-никак двадцатый век, – захихикал мосье Дюпре. – И потом, должны же мы уважить нашего друга Робера!
– Это было бы в порядке вещей, – согласилась мадам Дюпре. – Будет что вспомнить.
И они, шатаясь, отправились в заведение под вывеской «Trois Jolies Japonaises» {«Три красавицы японки»(фр.)}, персонал которого наверняка носил бы кимоно, если бы внутри не было так душно. Духота и погубила мосье Дюпре. Не успели они сесть за столик на первом этаже, как он, испытав непреодолимое желание остудить разгоряченное лицо, лег головой на стеклянную крышку стола и мгновенно уснул.
Спустя некоторое время чьи-то заботливые руки подняли мосье Дюпре со стула, довели до двери и, возможно, даже слегка подтолкнули, отчего он нетвердой походкой двинулся по улице, перебирая ногами на манер заводной игрушки. Одним словом, домой он кое-как все же добрался.
На следующее утро наш герой пробудился от сна на узком диванчике в столовой, и в ноздри ему сразу же ударил целительный запах мебельного лака. Болел живот, мутило, кружилась голова. Вчерашняя пирушка почти полностью выветрилась из памяти.
«Слава Богу, ей не суждено узнать, в каком я вчера виде вернулся, – подумал мосье Дюпре, бросив виноватый взгляд на закрытую дверь спальни. – Представляю, как бы она расстроилась! Что-что?! Не может быть! Вчера вечером она была со мной?! Какой, однако ж, отравой поят в наши дни. И все же… Нет, это исключается!» «Надо вызвать доктора, – вспомнил он. – И гробовщика. А также нотариуса, тетушек, кузенов, друзей-будь они все прокляты! Ах, моя бедная голова!» С этими словами он кое-как поднялся с дивана, поплелся в коридор и открыл дверь спальни. От того, что мосье Дюпре там увидел (а вернее, не увидел), голова у него и вовсе пошла кругом. Кровать была пуста. Мадам Дюпре исчезла.
Стиснув виски, мосье Дюпре бросился вон из квартиры и с пятого этажа, перескакивая через ступеньки, опрометью понесся вниз к консьержке.
– Мадам! – вскричал он, обращаясь к этому неусыпному стражу. – Моя жена исчезла!
– Вчера вечером я сама видела, как мадам Дюпре в своей серой шляпке вышла из подъезда, – ответила консьержка. – Вскоре после вас.
– Но ведь она умерла!!! – взвыл мосье Дюпре.
– Сомневаюсь, – возразила консьержка. – Не хочу вас расстраивать, мосье, но не забывайте: мадам Дюпре из Анжера. Вы же знаете пословицу.
И, пожав плечами, она удалилась в свою комнатку под лестницей.
– Стало быть, это заговор! – ахнул мосье Дюпре. – Она и этот гнусный тип сговорились между собой. Надо немедленно заявить в полицию.
Он сел на трамвай и поехал в Шатле, но когда трамвай, уже набрав скорость, громыхая, несся по улице, мосье Дюпре, к вящему своему удивлению, увидел вдруг на Рю-де-Клиши-так, по крайней мере, ему показалось – знакомую парочку: обнявшись, мадам Дюпре и Робер, вдрызг пьяные, заворачивали за угол. Мосье Дюпре выскочил на ближайшей остановке, побежал назад, но возлюбленных и след простыл.
Герой наш настолько разволновался, что решил пока что в полицию не обращаться, взял такси и поехал домой перевести дух. К несчастью, машина, на которой он ехал, попала в затор, и тут, в скользнувшем мимо такси, мосье Дюпре совершенно отчетливо увидел свою супругу в объятиях Робера: оба были совершенно неприлично пьяны и решительно ничего вокруг не замечали.
«А меня, значит, как не было!» – в сердцах воскликнул мосье Дюпре, велев шоферу ехать следом.
Следом так следом. Они доехали до Порт-де-Нейи, но тут впереди идущее такси наконец остановилось, и из него вместо мадам Дюпре и Робера вышел пожилой господин с лицом и манерами крупного дипломата.
Мосье Дюпре расплатился с таксистом – сумма оказалась немалой – и отправился домой на метро. Выходя из поезда, он обратил внимание, как в последний вагон с трудом втискивается какая-то обнявшаяся парочка. Наш герой бросился было к ним, но тут двери захлопнулись, и поезд скрылся в туннеле.
Обессилев, мосье Дюпре прислонился к стене и вдруг услышал знакомый мужской голос: – Ты ли это, Дюпре? Да, теперь я вижу, это ты. Что с тобой? Тебе нехорошо?
– Хорошего мало, – слабым голосом ответил наш герой, подняв глаза на приближающегося к нему мужчину. – Меня, мой дорогой Лабиш, бросила жена. Она, поверишь ли, спуталась с Робером Креспиньи, и сейчас они, пьяные, разгуливают в непотребном виде по городу.
– Нет, голубчик, – возразил Лабиш, – ты что-то путаешь. Пожалуйста, успокойся. Мы, мужья, бываем порой излишне ревнивы. Креспиньи при всем желании не мог увести у тебя жену. Последний раз я видел его три месяца назад. Он вернулся с Мартиники и лежал в больнице. Неделю спустя он умер. На Мартинике ведь все спиваются.
По своему складу и темпераменту мосье и мадам Дюпре вполне заслужили вдыхать пряный аромат духов; супругов, однако же, на протяжении целых двадцати лет преследовал унылый запах мебельного лака. Причиной такой несправедливости была безумная – и не на чем не основанная – ревность мужа к жене и жены к мужу, которая и вызвала у обоих преждевременное умерщвление плоти.
Мосье мучился ревностью, ибо подозревал, что мадам вышла за него замуж не без некоторого сожаления. Что же касается мадам, то она ревновала мужа по той же причине, по какой скряга не доверяет слуге, которому изрядно не доплачивает. Впрочем, у нее для ревности некоторые основания были: в те редкие случаи, когда супруги Дюпре отправлялись в кафе, муж искал глазами свежий номер «La Vie Parisienne» {«Парижская жизнь» (фр.) – название бульварной парижской газеты }, и если его внимание привлекала какая-нибудь пикантная фотография, он подолгу не сводил с нее глаз. Отсюда – чинная обстановка их парижской квартиры; отсюда же – еженедельный обряд натирания мебели терпким лаком – оплотом респектабельности и пуританского смирения.
Но сегодня к запаху лака примешивался и запах лекарств: мадам Дюпре умирала от самого заурядного воспаления легких. Ее супруг сидел у постели умирающей, то и дело прижимал к совершенно сухим глазам носовой платок и мечтал выкурить сигарету.
– Дорогой, – едва слышно проговорила мадам Дюпре, – о чем ты думаешь? Я же сказала: «Перчатки надо покупать у Паскаля. Там не такие дикие цены… " – Дорогая, – ответил мосье Дюпре, – извини, я ударился в воспоминания. Помнишь, как мы всюду ходили вместе, – ты, я и Робер? Это было еще до его отъезда на Мартинику, до нашей свадьбы. Боже, как мы дружили! Мы поделились бы друг с другом последней сигаретой!
– Робер! Робер! – прохрипела мадам Дюпре. – Как бы я хотела, чтобы ты пришел на мои похороны… И тут мосье Дюпре вдруг осенило.
– Господи! – вскричал он, хлопнув себя по колену. – Так значит, это был Робер?!
Мадам Дюпре не ответила, только слабо улыбнулась и отошла в мир иной. Ее муж, придя в некоторое замешательство, чмокнул пару раз покойную в лоб, после чего повалился было у кровати на колени, но тут же встал, потирая ушибленную ногу. «Двадцать лет! – пробормотал он, украдкой бросив взгляд на зеркало. – Надо дать знать доктору, нотариусу, гробовщику, тетушке Габриэле, кузенам, Бланшарам. Придется идти в мэрию. А ведь там не покуришь. Можно, конечно, покурить и здесь, но придут люди, почувствуют запах табака и скажут, что я непочтительно отношусь к покойникам. Может, буквально на пять минут спуститься на улицу? В конце концов, что такое пять минут после двадцати лет совместной жизни!» Мосье Дюпре спустился по лестнице, вышел из подъезда и, полной грудью вдохнув нежный вечерний воздух, закурил долгожданную сигарету. После первой же затяжки его полное лицо расплылось в блаженной улыбке.
– Ах, бедный мосье Дюпре! – воскликнула, вынырнув из своей каморки, консьержка. – Как себя чувствует мадам? Бедняжка очень страдает?
Мосье Дюпре сообразил, что блаженная улыбка и дымящаяся сигарета никак не вяжутся с болью утраты и объяснить консьержке, что его супруга скончалась всего несколько минут назад, будет нелегко.
– Благодарю вас, – сказал он. – Сейчас она не страдает. Она… спит.
Консьержка с оптимизмом смотрела в будущее.
– Может, еще и поправится, – обнадежила она мосье Дюпре. – Ведь мадам родом из Анжера. Вы же знаете пословицу о женщинах из Анжера…
Консьержка еще долго что-то говорила, но мосье Дюпре ее не слушал. «Пойду наверх, – подумал он, – и сделаю печальное открытие. А потом вернусь и с более подобающим видом сообщу о случившемся этой старой корове. Господи! А ведь мне еще идти к доктору, нотариусу, заниматься похоронами, сообщать печальную весть родственникам… Сигарета уже кончилась, а я даже не заметил, как ее выкурил. Во всякой цивилизованной стране скорбящего вдовца не обременяют хлопотами».
Консьержка удалилась, но наверняка ненадолго, скоро она вновь пойдет на него в атаку. Мосье Дюпре захотелось выкурить еще одну сигарету, но на покое, чтобы окончательно прийти в себя. Он так нервничал, что ему было совершенно необходимо зайти в какое-нибудь маленькое кафе, пропустить стаканчик перно, подышать целебным воздухом парижских кабачков – куда более ароматным, чем мебельный лак.
«Сигарету, стакан перно, – размечтался мосье Дюпре, – а потом сытный ужин. Ну, а после ужина грех не выпить рюмку коньяка: его даже врачи рекомендуют, ведь он полезен для пищеварения. Но что такое одна рюмка коньяка?» «Могу ответить, – сказал мосье Дюпре, обращаясь к пробегавшей мимо собаке. – Первая рюмка носит чисто утилитарный характер. Ее можно сравнить с красавицей, целиком посвятившей себя служению людям, уходу за больными, например. Все это, конечно, прекрасно, но хочется познакомиться с сестрой этой красавицы. Она-то и есть вторая рюмка коньяка: сестре она ничем не уступает, зато, в отличие от нее, всегда готова предаться невинным забавам… Двадцать лет!» И мосье Дюпре поднялся наверх за шляпой.
Он решил пойти в кафе «Виктуар», что на бульваре Монпарнас; в это кафе, еще в бытность своюстудентами, не раз захаживали он, она и Робер – если было на что, разумеется. «Посидеть в „Виктуар“, – подумалось ему, – будет куда уместнее в этот скорбный час, чем бегать по врачам и родственникам. А кухня там в свое время была отменной».
Вскоре он уже сидел за столиком и потягивал перно из высокого бокала. Каждый глоток был подобен поцелую любимой женщины, а потому требовал повторения. Мосье Дюпре заказал второй бокал и не отказал себе в удовольствии заглянуть в «La Vie Parisienne».
«Что там ни говори, – заговорил он сам с собой, – а жизнь отличная штука. – И вдовец осмотрелся по сторонам в надежде найти подтверждение своей мысли. – Вон те две малютки, – подумал он, – по-моему, очень даже не прочь. Интересно знать, у них под платьем такие же очаровательные кружева, как на этой фотографии?» Его воображение разыгралось, он представил себе одну довольно рискованную ситуацию и плотоядно захихикал, испытав сильное желание хлопнуть кого-нибудь по заду. «Что же я делал все эти долгие двадцать лет?» – спросил мосье Дюпре самого себя и вынужден был ответить: «Ничего!»Мосье Дюпре вновь поднял глаза в надежде поймать взгляд двух весьма привлекательных молодых особ, но, к его глубочайшему разочарованию, они исчезли. Тогда он осмотрелся по сторонам, решив, что прелестные малютки просто пересели за другой стол, и тут его глазам предстало совершенно невероятное зрелище: буквально в нескольких шагах от него сидела… мадам Дюпре, собственной персоной, живая и здоровая. Она была в своей некогда модной серой шляпке и потягивала перно из такого же, как и у мужа, высокого бокала.
Мадам тут же перехватила его взгляд, поджала губки, хмыкнула и с ядовитой улыбочкой посмотрела на супруга. Подхватив свой бокал, мосье Дюпре поспешил пересесть за ее столик.
– Дорогая, – повинился он, – я пришел в кафе, чтобы немного отвлечься…
Вместо ответа мадам одним глотком осушила свой бокал и в задумчивости опустила голову.
– Еще одно перно! – крикнул мосье Дюпре, подзывая официанта. – А впрочем, принесите два.
Угрызения совести – вещь по-своему страшная, а потому захваченному на месте преступления мосье Дюпре казалось, что его супруге известны самые тайные его намерения, даже те, что касались двух прехорошеньких малюток. Наш герой ожидал, что на него обрушится целый поток упреков, и можете представить себе его облегчение, когда он увидел, что жена совершенно спокойно и даже благожелательно смотрит на него сквозь бокал, содержимое которого, словно по волшебству, исчезало за ее кокетливо надутыми губками.
– Мари, – проговорил мосье Дюпре с улыбкой, – не кажется ли тебе, что мы с тобой вели слишком добродетельную жизнь? В конце концов, сейчас двадцатый век. А ведь у тебя великолепная фигура.
На губах мадам Дюпре заиграла снисходительная улыбка. В этот момент дверь в кафе распахнулась, и вошел мужчина, который с порога стал озираться по сторонам. Мосье Дюпре встретился с ним глазами.
– Нет, не может быть! – воскликнул он. – Так вот, Мари, у меня возникла блестящая идея. Уверен, ты будешь поражена.
Однако мадам Дюпре тоже заметила вошедшего. Она ослепительно улыбнулась и помахала ему рукой. Мужчина улыбнулся ей в ответ, причем без всякого удивления, и быстрым шагом направился к ее столику.
– Робер! – вскричала мадам Дюпре.
– Боже мой! – вскричал мосье Дюпре. – Это и в самом деле Робер.
Невозможно передать счастье, охватившее трех старых друзей, которых связывали воспоминания, нисколько не потускневшие за двадцать лет. К тому же все трое были уже навеселе, ибо и Робер, это сразу бросалось в глаза, уже где-то пропустил стаканчик-другой.
– Неужели это ты?! – воскликнул он, глядя на мосье Дюпре. – Глазам своим не верю. Как тесен мир!
Мосье Дюпре, от удивления и вовсе лишившийся дара речи, сидел молча, время от времени похлопывая Робера по спине. Выпив по последней, они перешли из кафе в соседний ресторан.
– Что вы делали все эти годы? – спросил Робер, когда все трое уселись за столик.
– Ничего особенного, – ответила мадам Дюпре.
– Никогда не поверю! – вскричал Робер, широко улыбаясь. – Неужели? Зато сегодня мы проведем незабываемый вечер. Мы будем пить вино, которое в студенческие годы было нам не по карману. Ты знаешь, Мари, какое вино я имею в виду?
– «Эрмитаж», – ответил за жену мосье Дюпре, успевший уже познакомиться с меню. – Восемьдесят франков бутылка! Ну и что?! Плевать на восемьдесят франков! От такого вина голова идет кругом. Но сначала шампанское! Чтобы у нас все было как на свадьбе. И даже лучше!
– Браво! – вскричал Робер. – Отлично сказано.
– Что будем есть? – спросил мосье Дюпре. – Изучайте меню, друзья мои, а не пяльтесь друг на друга, словно вы оба только что восстали из мертвых. Надо заказать что-нибудь остренькое. Мари, если ты будешь есть чеснок, то и я буду есть чеснок. Ха! Ха! Ха!
– Никакого чеснока, – заявил Робер.
– Никакого чеснока, – поддакнула мадам Дюпре.
– Что? – удивился ее муж. – Ты же всегда обожала чеснок.
– Вкусы меняются, – возразила мадам Дюпре.
– Верно, – согласился супруг. – Об этом я тебе и толковал, когда появился Робер. Хорошо бы магазины были еще открыты. Я хочу преподнести тебе подарок, Мари. Одну маленькую штучку, которую я. высмотрел в журнале. Господи, как порочен мир! Грехом буквально пропитан воздух! Как жаль, Мари, наших с тобой напрасно прожитых лет. А вот и шампанское. У меня есть тост: долой воздержание! Да здравствует веселье!
– Да здравствует веселье! – с энтузиазмом подхватили его друзья, чокаясь шампанским.
– К чему стыдиться! – громко расхохотавшись, вскричал мосье Дюпре. – Мы ведь женаты двадцать лет. Мари. А Робер все это время прожил на Мартинике. Скажи, они что же там, все как один черные?
– Все как один черные? – подхватила мадам Дюпре и, захихикав, щелкнула Робера по носу.
– Обнимитесь! – неожиданно для самого себя громовым голосом вскричал мосье Дюпре и, привстав, положил жене и Роберу руки на плечи. – Ну, смелей, поцелуй ее! В свое время она ведь питала к тебе слабость. Ты этого не мог знать, друг мой. А я знаю. Я все знаю. До сих пор помню, как в нашу первую брачную ночь я подумал: «Она явно кем-то увлечена». Двадцать лет! Мари, ты никогда не была так хороша, как сегодня! Сколько же получится, если триста шестьдесят пять помножить на двадцать? – И мосье Дюпре, потрясенный, вероятно, громадной цифрой, получившейся в результате умножения, горько расплакался.
Мосье Дюпре рыдал, а его жена и Робер, такие же пьяные, перегнувшись через стол и стукаясь лбами, хохотали до упаду.
Когда официант принес коньяк, мосье Дюпре немного успокоился и заявил: – Сегодня мы за все должны отыграться. Вы со мной согласны?
– Полностью, – ответил Робер, расцеловав друга в обе щеки.
– Взгляни на нее, – сказал мосье Дюпре. – Ведь ей всего сорок лет. Ах, если бы только магазины были еще открыты! Робер, дружище, позволь, я скажу кое-что тебе на ухо.
Робер подставил ухо, но мосье Дюпре говорить был не в силах и только громко расхохотался, вынудив Робера за неимением полотенца воспользоваться салфеткой.
– К черту твои магазины! – вскричал Робер. – Зачем нам магазины, когда есть кафе, бары, bistros, boites {Ресторанчики, кабачки (фр.).}, ночные клубы, кабаре и прочие заведения. На бульвары, друзья!
И, провозгласив этот клич, он вскочил из-за стола и бросился к двери. Чета Дюпре нетвердой походкой последовала за ним. На улице прохожие с улыбкой оглядывались на развеселую троицу. Дорогая серая шляпка мадам сползла ей на нос, она поправила ее пальцем, да так небрежно, что шляпка съехала на затылок. Друзья взялись за руки и запели песню про разбитую кастрюлю.
Они посетили несколько баров, и с каждым разом им становилось все веселее и веселее. Мосье Дюпре и Робер, изображая, как в студенческие годы, карликов, семенили на согнутых ногах, так что их плащи подметали тротуар, а мадам разобрал такой смех, что она была вынуждена на какое-то время свернуть в укромную аллею, разделявшую Рю-Гийом и Авеню-де-Гаскон.
– Мне кажется, – икая, проговорил мосье Дюпре, когда его супруга к ним присоединилась, – мне кажется, нам пора домой.
Роберу эта мысль явно не понравилась-так, во всяком случае, надо было понимать изданный им неприличный звук.
– Mes amis, – сказал он, обнимая друзей за плечи и скорчив смешную и трогательную мину, – mes amis, mes amis, pourquoi pas le bordel? {Друзья мои… друзья мои, друзья мои, почему бы нам не пойти в бордель? (фр.)} – Тут он зашелся глупым смехом, который тут же подхватили супруги Дюпре.
– На дворе ведь как-никак двадцатый век, – захихикал мосье Дюпре. – И потом, должны же мы уважить нашего друга Робера!
– Это было бы в порядке вещей, – согласилась мадам Дюпре. – Будет что вспомнить.
И они, шатаясь, отправились в заведение под вывеской «Trois Jolies Japonaises» {«Три красавицы японки»(фр.)}, персонал которого наверняка носил бы кимоно, если бы внутри не было так душно. Духота и погубила мосье Дюпре. Не успели они сесть за столик на первом этаже, как он, испытав непреодолимое желание остудить разгоряченное лицо, лег головой на стеклянную крышку стола и мгновенно уснул.
Спустя некоторое время чьи-то заботливые руки подняли мосье Дюпре со стула, довели до двери и, возможно, даже слегка подтолкнули, отчего он нетвердой походкой двинулся по улице, перебирая ногами на манер заводной игрушки. Одним словом, домой он кое-как все же добрался.
На следующее утро наш герой пробудился от сна на узком диванчике в столовой, и в ноздри ему сразу же ударил целительный запах мебельного лака. Болел живот, мутило, кружилась голова. Вчерашняя пирушка почти полностью выветрилась из памяти.
«Слава Богу, ей не суждено узнать, в каком я вчера виде вернулся, – подумал мосье Дюпре, бросив виноватый взгляд на закрытую дверь спальни. – Представляю, как бы она расстроилась! Что-что?! Не может быть! Вчера вечером она была со мной?! Какой, однако ж, отравой поят в наши дни. И все же… Нет, это исключается!» «Надо вызвать доктора, – вспомнил он. – И гробовщика. А также нотариуса, тетушек, кузенов, друзей-будь они все прокляты! Ах, моя бедная голова!» С этими словами он кое-как поднялся с дивана, поплелся в коридор и открыл дверь спальни. От того, что мосье Дюпре там увидел (а вернее, не увидел), голова у него и вовсе пошла кругом. Кровать была пуста. Мадам Дюпре исчезла.
Стиснув виски, мосье Дюпре бросился вон из квартиры и с пятого этажа, перескакивая через ступеньки, опрометью понесся вниз к консьержке.
– Мадам! – вскричал он, обращаясь к этому неусыпному стражу. – Моя жена исчезла!
– Вчера вечером я сама видела, как мадам Дюпре в своей серой шляпке вышла из подъезда, – ответила консьержка. – Вскоре после вас.
– Но ведь она умерла!!! – взвыл мосье Дюпре.
– Сомневаюсь, – возразила консьержка. – Не хочу вас расстраивать, мосье, но не забывайте: мадам Дюпре из Анжера. Вы же знаете пословицу.
И, пожав плечами, она удалилась в свою комнатку под лестницей.
– Стало быть, это заговор! – ахнул мосье Дюпре. – Она и этот гнусный тип сговорились между собой. Надо немедленно заявить в полицию.
Он сел на трамвай и поехал в Шатле, но когда трамвай, уже набрав скорость, громыхая, несся по улице, мосье Дюпре, к вящему своему удивлению, увидел вдруг на Рю-де-Клиши-так, по крайней мере, ему показалось – знакомую парочку: обнявшись, мадам Дюпре и Робер, вдрызг пьяные, заворачивали за угол. Мосье Дюпре выскочил на ближайшей остановке, побежал назад, но возлюбленных и след простыл.
Герой наш настолько разволновался, что решил пока что в полицию не обращаться, взял такси и поехал домой перевести дух. К несчастью, машина, на которой он ехал, попала в затор, и тут, в скользнувшем мимо такси, мосье Дюпре совершенно отчетливо увидел свою супругу в объятиях Робера: оба были совершенно неприлично пьяны и решительно ничего вокруг не замечали.
«А меня, значит, как не было!» – в сердцах воскликнул мосье Дюпре, велев шоферу ехать следом.
Следом так следом. Они доехали до Порт-де-Нейи, но тут впереди идущее такси наконец остановилось, и из него вместо мадам Дюпре и Робера вышел пожилой господин с лицом и манерами крупного дипломата.
Мосье Дюпре расплатился с таксистом – сумма оказалась немалой – и отправился домой на метро. Выходя из поезда, он обратил внимание, как в последний вагон с трудом втискивается какая-то обнявшаяся парочка. Наш герой бросился было к ним, но тут двери захлопнулись, и поезд скрылся в туннеле.
Обессилев, мосье Дюпре прислонился к стене и вдруг услышал знакомый мужской голос: – Ты ли это, Дюпре? Да, теперь я вижу, это ты. Что с тобой? Тебе нехорошо?
– Хорошего мало, – слабым голосом ответил наш герой, подняв глаза на приближающегося к нему мужчину. – Меня, мой дорогой Лабиш, бросила жена. Она, поверишь ли, спуталась с Робером Креспиньи, и сейчас они, пьяные, разгуливают в непотребном виде по городу.
– Нет, голубчик, – возразил Лабиш, – ты что-то путаешь. Пожалуйста, успокойся. Мы, мужья, бываем порой излишне ревнивы. Креспиньи при всем желании не мог увести у тебя жену. Последний раз я видел его три месяца назад. Он вернулся с Мартиники и лежал в больнице. Неделю спустя он умер. На Мартинике ведь все спиваются.
ГАДКИЙ УТЕНОК
Два молодых человека, один богатый, другой бедный, однажды разговорились по душам.
– Послушай, Поль, – сказал богатый бедному, – почему бы в самом деле тебе не жениться на моей сестре?
– Странная мысль, – удивился Поль. – Ты же знаешь, я весь в долгах.
– Я не расчетлив, – возразил другу Генри Веномри, – и предпочитаю, чтобы моя сестра вышла замуж за приличного, порядочного и достойного человека вроде тебя, а не за какого-нибудь богатого, растленного негодяя, циника и пресыщенного подонка.
– Да, пресыщенным меня никак не назовешь, – улыбнулся Поль. – Но ведь, будучи в Бостоне, я не имел счастья познакомиться с твоей семьей.
– Я очень люблю сестренку, – вздохнул Генри.
– Еще бы! Когда ты был маленьким, она наверняка по-матерински ухаживала за тобой. Могу себе представить, маленькая мама!
– Нет, нет, сестра на десять лет моложе меня. Ей всего-то двадцать восемь.
– Ага! Стало быть, в наследство она вступила во времена кризиса.
– По счастью, ее капитал вложен в надежное дело и дает сорок тысяч годового дохода.
– Все это прекрасно, Генри, но ведь мы с тобой светские люди и превыше всего ценим свободу. Я, конечно, люблю детей, но…
– Помилуй, иметь детей вовсе не обязательно; это уж ты сам решай.
– У тебя, Генри, должно быть, обворожительная сестра. Расскажи мне про нее подробнее. Она, наверно, очень маленькая, да? Совсем крошка? – И Поль вытянул руку на высоте тридцати дюймов от пола.
– Крошка?! Я бы этого не сказал.
– То есть?
– Только не подумай, мой милый, что рост у нее шесть футов четыре дюйма, – успокоил друга Генри.
– А сколько? Шесть футов три дюйма?
– С половиной. Кроме того, скажу тебе по секрету, сестра довольно полная женщина. Я бы даже сказал, толстая. И очень.
– Подумать только! Но характер у нее, надеюсь, хороший?
– Ангельский. Видел бы ты, как она нянчит своих кукол.
– Прости за нескромный вопрос. Генри, она случайно не умственно отсталая?
– Как тебе сказать… Читает и пишет она превосходно.
– Замечательно! Стало быть, когда я буду в отъезде, мы сможем переписываться.
– Разумеется. Знаменитым боксерам, во всяком случае, сестра пишет необычайно живые письма, хотя, откровенно говоря, орфография у нее хромает.
– Любовь к знаменитостям, насколько я понимаю, предполагает натуру страстную?
– Да, сестра привязчива. Судя по тем письмам, что попадаются нам в руки, из нее получится преданная жена. Однако у моих родителей, к сожалению, устаревшие представления о жизни, а боксеры – трусливые твари. Я же хочу, чтобы у сестры был хороший муж.
– А пока, если я тебя правильно понял, она чиста, как первый снег. Восхитительно!
– В детстве она была замкнутой, тихой девочкой, однако есть в ней какая-то необузданность, которая и вызывает у меня опасения. А вдруг один из боксеров все-таки ответит на ее пылкие чувства?! Такой ведь и обидеть может.
– А я бы, – воскликнул Поль, – писал ей любовные письма и по старинному обычаю кланялся при встрече! М-да… Откровенно говоря, я боюсь только одного: как бы не обидеть ее, не причинить ей боль своей черствостью, равнодушием.
– Ну, Поль, это уж твоя забота, а не моя. Главное, не робей. Помни: смелость города берет!
– Ты прав, Генри. Что ж, позволь мне, по крайней мере, отправиться с тобой в Бостон и познакомиться с твоей сестрой.
– К сожалению, тебе придется поехать без меня. Разве ты забыл, через неделю я уезжаю в Европу. Впрочем – я дам тебе с собой рекомендательное письмо.
Когда все было решено, Поль простился с другом и, в задумчивости походив по улицам, решил навестить Ольгу.
– Милая Ольга, – сказал ей Поль, – я пришел сообщить тебе совершенно сногсшибательную новость. Отныне я богат.
– Послушай, Поль, – сказал богатый бедному, – почему бы в самом деле тебе не жениться на моей сестре?
– Странная мысль, – удивился Поль. – Ты же знаешь, я весь в долгах.
– Я не расчетлив, – возразил другу Генри Веномри, – и предпочитаю, чтобы моя сестра вышла замуж за приличного, порядочного и достойного человека вроде тебя, а не за какого-нибудь богатого, растленного негодяя, циника и пресыщенного подонка.
– Да, пресыщенным меня никак не назовешь, – улыбнулся Поль. – Но ведь, будучи в Бостоне, я не имел счастья познакомиться с твоей семьей.
– Я очень люблю сестренку, – вздохнул Генри.
– Еще бы! Когда ты был маленьким, она наверняка по-матерински ухаживала за тобой. Могу себе представить, маленькая мама!
– Нет, нет, сестра на десять лет моложе меня. Ей всего-то двадцать восемь.
– Ага! Стало быть, в наследство она вступила во времена кризиса.
– По счастью, ее капитал вложен в надежное дело и дает сорок тысяч годового дохода.
– Все это прекрасно, Генри, но ведь мы с тобой светские люди и превыше всего ценим свободу. Я, конечно, люблю детей, но…
– Помилуй, иметь детей вовсе не обязательно; это уж ты сам решай.
– У тебя, Генри, должно быть, обворожительная сестра. Расскажи мне про нее подробнее. Она, наверно, очень маленькая, да? Совсем крошка? – И Поль вытянул руку на высоте тридцати дюймов от пола.
– Крошка?! Я бы этого не сказал.
– То есть?
– Только не подумай, мой милый, что рост у нее шесть футов четыре дюйма, – успокоил друга Генри.
– А сколько? Шесть футов три дюйма?
– С половиной. Кроме того, скажу тебе по секрету, сестра довольно полная женщина. Я бы даже сказал, толстая. И очень.
– Подумать только! Но характер у нее, надеюсь, хороший?
– Ангельский. Видел бы ты, как она нянчит своих кукол.
– Прости за нескромный вопрос. Генри, она случайно не умственно отсталая?
– Как тебе сказать… Читает и пишет она превосходно.
– Замечательно! Стало быть, когда я буду в отъезде, мы сможем переписываться.
– Разумеется. Знаменитым боксерам, во всяком случае, сестра пишет необычайно живые письма, хотя, откровенно говоря, орфография у нее хромает.
– Любовь к знаменитостям, насколько я понимаю, предполагает натуру страстную?
– Да, сестра привязчива. Судя по тем письмам, что попадаются нам в руки, из нее получится преданная жена. Однако у моих родителей, к сожалению, устаревшие представления о жизни, а боксеры – трусливые твари. Я же хочу, чтобы у сестры был хороший муж.
– А пока, если я тебя правильно понял, она чиста, как первый снег. Восхитительно!
– В детстве она была замкнутой, тихой девочкой, однако есть в ней какая-то необузданность, которая и вызывает у меня опасения. А вдруг один из боксеров все-таки ответит на ее пылкие чувства?! Такой ведь и обидеть может.
– А я бы, – воскликнул Поль, – писал ей любовные письма и по старинному обычаю кланялся при встрече! М-да… Откровенно говоря, я боюсь только одного: как бы не обидеть ее, не причинить ей боль своей черствостью, равнодушием.
– Ну, Поль, это уж твоя забота, а не моя. Главное, не робей. Помни: смелость города берет!
– Ты прав, Генри. Что ж, позволь мне, по крайней мере, отправиться с тобой в Бостон и познакомиться с твоей сестрой.
– К сожалению, тебе придется поехать без меня. Разве ты забыл, через неделю я уезжаю в Европу. Впрочем – я дам тебе с собой рекомендательное письмо.
Когда все было решено, Поль простился с другом и, в задумчивости походив по улицам, решил навестить Ольгу.
– Милая Ольга, – сказал ей Поль, – я пришел сообщить тебе совершенно сногсшибательную новость. Отныне я богат.